Страница:
– А покажить мини! Яке воно таке султаньске платье? Ни разу ще не бачив!
– Да ты бы посидел молча, – сказал Татаринов и взял у Матьяша пистоль. – Не рушь нам дела.
– Хлопци, вы не шуткуйте! Вы покажите мени платье султаньске!
– А вон то платье! Погляди!
Халат – нарядный, дорогой – держал Фома в руках, показывая всем.
– Ге! Казаки! Воно щось в очи мои стрыбае! Якесь воно гадюче. Гидке турецке платье, – и, отвернувшись, сплюнул. – Дайте мени горилки чарку.
Выпив две чарки вина, Матьяш затих. И Фома Кантакузин, глянув на него, немного успокоился.
Чауш Асан достал еще один подарок, завернутый в персидский шелк.
– А это дорогое платье, – проговорил чауш ласковым голосом, – султан султанов жалует атаману всего войска Донского Ивану Каторжному.
Татаринов шепнул Старому:
– То, видно, за Галату!
– Да нет, за речку Быструю…
Фома, взяв у чауша, поднял и развернул блестевший золотом халат. На поясе – два красных глаза.
Фома сказал:
– Возьми, атаман, султанское платье в подарок!
– Как войско скажет, – сказал, вставая, Каторжный. – Я сам не волен брать подарки от султана. И от царя – не волен.
Фома положил платье на руку и, чтобы соблазнить, зажал его целиком в кулак.
Матьяш вскрикнул:
– Ото ж чертяка! Чаровство!
Фома разжал ладонь. Волшебное платье медленно зашевелилось, как живое, и расправилось.
– Бери, Иван! – закричали со всех столов. – Бери!
– Знатное платье! – шептали бабы.
– Бери, Иван! – пробормотал Матьяш. – А будешь ли носить?
Иван Каторжный окинул всех орлиным взглядом, взял султанское платье и молча сел. Все снова стали пить, шуметь и чарками греметь.
Фома достал третий наряд, столь же драгоценный, приподнял, скатал его в шарик и незаметно передал Асану.
– Это султанское платье получит тот, кто много послужил послам турецким, – сказал Фома Кантакузин. – Отдай его, Асан, атаману Алексею Старому.
Толмач Асан засмеялся, вытащил из кармана своих штанов платье с синими блестками и поднес Старому,
– Да он же волшебник! – неистово кричали казаки.
И бабы вторили со страхом:
– Турчин – волшебник!
– Он же колдун! – сказал Тимофей Разя. И все притихли. Даже Матьяш раскрыл глаза.
По приговору войска Старой взял платье. И снова стали пить, шуметь и чарками греметь.
– А это платье, – сказал Фома, – султан султанов дарит наиотчаяннейшему, наихрабрейшему и наибыстрейшему атаману Михаилу Татаринову, совершившему большие подвиги…
– А то ему за хана крымского! – сказали, смеясь, казаки. – Он еще не раз побудет в Крыму. Ладно, Татаринов, бери!
Татаринов покосился и небрежно взял турецкий халат, тонкий как золотая паутина. Фома дал ему пояс, на нем два черных глаза. Казаки пили и весело шумели. Но дед Черкашенин, качая головой, сказал:
– Перепились, не дай господь! Беды бы не было.
Фома стал прохаживаться возле столов, пить с казаками, льстить атаманам. Чауши похлопывали дьяков по плечу.
В пьяной сутолоке казаки не заметили, как турецкий посол услал куда-то трех человек из свиты. Но бабы увидели это и, подозревая нечистое дело, шепнули Каторжному. Тот кивнул головой, но остался спокойно на месте.
Фома пил с казаками и весело смеялся… И когда все сидевшие за столом крепко перепились, Фома достал наборный пояс азовского начальника Калаш-паши, сверкавший алмазами, и объявил:
– Это – особый вам подарок: выкуп за пленницу Давлат.
Петро Матьяш, хотя и был пьян, быстро поднял голову:
– Що? Выкуп? Кого выкупляете? И що той пояс стое?
– О! этот пояс очень дорогой! – блеснув зубами, сказал толмач Асан. – Любые четыре башни, что в крепости, можно купить за этот пояс!
– Хо-хо! Донцы! Четыре башни? Да мы возьмем уси ваши башни задарма! Купец!..
Фома, будто не слышав слов Матьяша, говорил:
– Отдайте пленницу Давлат в обмен за пояс. Цена хорошая.
Все подняли отяжелевшие от вина головы:
– Дешевка, казаки! Не любо нам!.. Продать ее за Волгу! В Кизилбашии два пояса дадут!
– Иван, – сказал Петро Матьяш с мольбою. – Наум не дав мени азовской девки. А я ж ее приметил. Отдай мени ее! На що тоби той пояс? Да я такий тоби достану пояс, що звезды перед им потухнуть. Отдай, Иван! Неначе мене сабля ожене!
– Го-го-го! – гоготали казаки. – Фома! Ты дешево даешь! Иван, отдай ту бабу Матьяшу, чтоб лиха не было!
Но атаман сказал, поднявшись грузно:
– Я бабы не отдам! Так и скажи, Фома, своему Капаш-паше.
– Ой, любо! Любо!.. – кричали казаки.
Тише всех сидел в углу забытый всеми московский гость, посланник Чириков. Он на Дону был впервые. Казачья вольница его страшила и забавляла.
Степан Чириков пил мало. Ему хотелось пить, но служба царская не позволяла, он не забывался: «Буйство пойдет, – думал он, – я доверенный государя, знай отвечай».
А турецкий посол уже допытывался у пьяных, что делается на Дону, старался проникнуть в казачьи думы, прикидывался братом, хвалил царя и жаловался на вспыльчивого визиря, у которого он будто в нужде и в подчинении. Ульяне Гнатьевне (ему она очень понравилась) он подарил ожерелье из монет, угощал диковинными сластями… Потом откровенно стал уговаривать казаков идти в Турцию к султану на службу.
– Всем будет в Царьграде и в других турецких городах слава вечная, – льстиво соблазнял он. – И жалованье вам пойдет большое, а атаманам награды. Идите с Дона в Стамбул, под руку Амурата!
– Не сманивай! – ответил ему за всех Старой. – Султану нас любить не за что… В чужих землях нам жить непригоже. Славу за деньги не покупают. Ласка султанская нам не по душе, а хитрость его в глаза лезет. Азовцы причинили нам зло великое! Наших людей в рабов обращают, мучают. Забыть не можем! Терпеть позор не хотим. На море как ходили раньше, так будем ходить и впредь: без моря жить нельзя нам!
Вдруг послышался конский топот. Атаман Каторжный насторожился. Татаринов вскочил. Взоры всех устремились к Прибылянским воротам. Оттуда неслась поднявшаяся пыль. Показался всадник. Взмыленный белый конь, прижав уши, высоко вскидывал копыта. По синему кафтану сразу узнали всадника – то был Наум Васильев. Он подлетел к столу, едва сдержав коня, и спрыгнул. Каторжный пытливо поглядел ему в глаза, переменился в лице и дернул себя за ус. А Наум молчал. Конь его фыркнул, копытами ударил. Трое всадников вслед за Наумом спрыгнули с коней и направились к Татаринову.
Размахивая плетками, они о чем-то горячо ему докладывали. Татаринов украдкой поглядел на Фому, хмурясь, сказал что-то, – и трое казаков, вскочив на коней, помчались обратно.
Каторжный обратился к пировавшим:
– Попили, казаки?
– Попили, атаман.
– И ладно! Хватит… Теперь – дело!
Все сразу отрезвели.
Тимофей Разя и старик Черкашенин звали Наума:
– Иди! Бери-ка золоченое платье! Султан тебе прислал!
– А кто привез его? Не Фома ли? – спросил, темнея, Васильев.
– Султан султанов… – начал было Фома.
– А брешешь ты! – отрезал Наум. – А ну, подайте-ка платье – погляжу!
Асан протянул Науму султанский подарок.
– Ах ты холоп султанский! – вскипел Наум, обращаясь к послу. – Я тебя давно ждал. Из-за тебя, собака, я три года просидел! Да казаков со мной сколько сидело! Аль не знаешь, иуда!..
Фома дрожал от страха.
Кругом казаки, возбужденные Наумом, шумели:
– Не берем подарков вражьих!
– Душа дороже золота! Да пускай он, басурманин, попомнит, куда привез турские платья…
– А станет еще султан разорять нашу землю, – сказал Тимофей Разя, – и голову ему снимем, в корень Стамбул разорим!
– Любо! Любо!.. Убить Фому! – раздались голоса.
Молчавший дотоле московский дворянин вскочил, закричал:
– Не дело! Опала будет царская на вас! Царь повелел мирно везти посла в Москву…
– А мы Фому не пустим! – кричали казаки.
– А вот отпустите! – старался перекричать всех Степан Чириков.
– А вот и не отпустим! – сказали ему и атаманы. – А коль сказали все, то так и будет!
– Царь всех казнит! Злодеи! Послов не сметь задерживать! Мне велено Фому доставить в целости.
– Поедешь, царский холоп, в Москву, а Фома останется.
Московский дворянин кричал еще и спорил, но Каторжный положил конец спору.
– Взять турского посла! – приказал он твердо. – Он лазутчик на Дону! Мы давно то сметили!
А Наум пояснил:
– Лазутчик, предатель! Уже две грамотки успел Фома послать азовскому паше. Еще, сучий сын, послал трех человек с Черкасска и прошлой ночью послал другие отписки: все, знать, наши тайны…
– А вы мне покажите те грамотки! – крикнул Чириков.
– Придет пора – покажем. И не тебе, холоп, – царю!
Посла и чаушей связали и посадили под стражу. А дворянину Степану Чирикову атаманы приказали идти к себе на двор.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
– Да ты бы посидел молча, – сказал Татаринов и взял у Матьяша пистоль. – Не рушь нам дела.
– Хлопци, вы не шуткуйте! Вы покажите мени платье султаньске!
– А вон то платье! Погляди!
Халат – нарядный, дорогой – держал Фома в руках, показывая всем.
– Ге! Казаки! Воно щось в очи мои стрыбае! Якесь воно гадюче. Гидке турецке платье, – и, отвернувшись, сплюнул. – Дайте мени горилки чарку.
Выпив две чарки вина, Матьяш затих. И Фома Кантакузин, глянув на него, немного успокоился.
Чауш Асан достал еще один подарок, завернутый в персидский шелк.
– А это дорогое платье, – проговорил чауш ласковым голосом, – султан султанов жалует атаману всего войска Донского Ивану Каторжному.
Татаринов шепнул Старому:
– То, видно, за Галату!
– Да нет, за речку Быструю…
Фома, взяв у чауша, поднял и развернул блестевший золотом халат. На поясе – два красных глаза.
Фома сказал:
– Возьми, атаман, султанское платье в подарок!
– Как войско скажет, – сказал, вставая, Каторжный. – Я сам не волен брать подарки от султана. И от царя – не волен.
Фома положил платье на руку и, чтобы соблазнить, зажал его целиком в кулак.
Матьяш вскрикнул:
– Ото ж чертяка! Чаровство!
Фома разжал ладонь. Волшебное платье медленно зашевелилось, как живое, и расправилось.
– Бери, Иван! – закричали со всех столов. – Бери!
– Знатное платье! – шептали бабы.
– Бери, Иван! – пробормотал Матьяш. – А будешь ли носить?
Иван Каторжный окинул всех орлиным взглядом, взял султанское платье и молча сел. Все снова стали пить, шуметь и чарками греметь.
Фома достал третий наряд, столь же драгоценный, приподнял, скатал его в шарик и незаметно передал Асану.
– Это султанское платье получит тот, кто много послужил послам турецким, – сказал Фома Кантакузин. – Отдай его, Асан, атаману Алексею Старому.
Толмач Асан засмеялся, вытащил из кармана своих штанов платье с синими блестками и поднес Старому,
– Да он же волшебник! – неистово кричали казаки.
И бабы вторили со страхом:
– Турчин – волшебник!
– Он же колдун! – сказал Тимофей Разя. И все притихли. Даже Матьяш раскрыл глаза.
По приговору войска Старой взял платье. И снова стали пить, шуметь и чарками греметь.
– А это платье, – сказал Фома, – султан султанов дарит наиотчаяннейшему, наихрабрейшему и наибыстрейшему атаману Михаилу Татаринову, совершившему большие подвиги…
– А то ему за хана крымского! – сказали, смеясь, казаки. – Он еще не раз побудет в Крыму. Ладно, Татаринов, бери!
Татаринов покосился и небрежно взял турецкий халат, тонкий как золотая паутина. Фома дал ему пояс, на нем два черных глаза. Казаки пили и весело шумели. Но дед Черкашенин, качая головой, сказал:
– Перепились, не дай господь! Беды бы не было.
Фома стал прохаживаться возле столов, пить с казаками, льстить атаманам. Чауши похлопывали дьяков по плечу.
В пьяной сутолоке казаки не заметили, как турецкий посол услал куда-то трех человек из свиты. Но бабы увидели это и, подозревая нечистое дело, шепнули Каторжному. Тот кивнул головой, но остался спокойно на месте.
Фома пил с казаками и весело смеялся… И когда все сидевшие за столом крепко перепились, Фома достал наборный пояс азовского начальника Калаш-паши, сверкавший алмазами, и объявил:
– Это – особый вам подарок: выкуп за пленницу Давлат.
Петро Матьяш, хотя и был пьян, быстро поднял голову:
– Що? Выкуп? Кого выкупляете? И що той пояс стое?
– О! этот пояс очень дорогой! – блеснув зубами, сказал толмач Асан. – Любые четыре башни, что в крепости, можно купить за этот пояс!
– Хо-хо! Донцы! Четыре башни? Да мы возьмем уси ваши башни задарма! Купец!..
Фома, будто не слышав слов Матьяша, говорил:
– Отдайте пленницу Давлат в обмен за пояс. Цена хорошая.
Все подняли отяжелевшие от вина головы:
– Дешевка, казаки! Не любо нам!.. Продать ее за Волгу! В Кизилбашии два пояса дадут!
– Иван, – сказал Петро Матьяш с мольбою. – Наум не дав мени азовской девки. А я ж ее приметил. Отдай мени ее! На що тоби той пояс? Да я такий тоби достану пояс, що звезды перед им потухнуть. Отдай, Иван! Неначе мене сабля ожене!
– Го-го-го! – гоготали казаки. – Фома! Ты дешево даешь! Иван, отдай ту бабу Матьяшу, чтоб лиха не было!
Но атаман сказал, поднявшись грузно:
– Я бабы не отдам! Так и скажи, Фома, своему Капаш-паше.
– Ой, любо! Любо!.. – кричали казаки.
Тише всех сидел в углу забытый всеми московский гость, посланник Чириков. Он на Дону был впервые. Казачья вольница его страшила и забавляла.
Степан Чириков пил мало. Ему хотелось пить, но служба царская не позволяла, он не забывался: «Буйство пойдет, – думал он, – я доверенный государя, знай отвечай».
А турецкий посол уже допытывался у пьяных, что делается на Дону, старался проникнуть в казачьи думы, прикидывался братом, хвалил царя и жаловался на вспыльчивого визиря, у которого он будто в нужде и в подчинении. Ульяне Гнатьевне (ему она очень понравилась) он подарил ожерелье из монет, угощал диковинными сластями… Потом откровенно стал уговаривать казаков идти в Турцию к султану на службу.
– Всем будет в Царьграде и в других турецких городах слава вечная, – льстиво соблазнял он. – И жалованье вам пойдет большое, а атаманам награды. Идите с Дона в Стамбул, под руку Амурата!
– Не сманивай! – ответил ему за всех Старой. – Султану нас любить не за что… В чужих землях нам жить непригоже. Славу за деньги не покупают. Ласка султанская нам не по душе, а хитрость его в глаза лезет. Азовцы причинили нам зло великое! Наших людей в рабов обращают, мучают. Забыть не можем! Терпеть позор не хотим. На море как ходили раньше, так будем ходить и впредь: без моря жить нельзя нам!
Вдруг послышался конский топот. Атаман Каторжный насторожился. Татаринов вскочил. Взоры всех устремились к Прибылянским воротам. Оттуда неслась поднявшаяся пыль. Показался всадник. Взмыленный белый конь, прижав уши, высоко вскидывал копыта. По синему кафтану сразу узнали всадника – то был Наум Васильев. Он подлетел к столу, едва сдержав коня, и спрыгнул. Каторжный пытливо поглядел ему в глаза, переменился в лице и дернул себя за ус. А Наум молчал. Конь его фыркнул, копытами ударил. Трое всадников вслед за Наумом спрыгнули с коней и направились к Татаринову.
Размахивая плетками, они о чем-то горячо ему докладывали. Татаринов украдкой поглядел на Фому, хмурясь, сказал что-то, – и трое казаков, вскочив на коней, помчались обратно.
Каторжный обратился к пировавшим:
– Попили, казаки?
– Попили, атаман.
– И ладно! Хватит… Теперь – дело!
Все сразу отрезвели.
Тимофей Разя и старик Черкашенин звали Наума:
– Иди! Бери-ка золоченое платье! Султан тебе прислал!
– А кто привез его? Не Фома ли? – спросил, темнея, Васильев.
– Султан султанов… – начал было Фома.
– А брешешь ты! – отрезал Наум. – А ну, подайте-ка платье – погляжу!
Асан протянул Науму султанский подарок.
– Ах ты холоп султанский! – вскипел Наум, обращаясь к послу. – Я тебя давно ждал. Из-за тебя, собака, я три года просидел! Да казаков со мной сколько сидело! Аль не знаешь, иуда!..
Фома дрожал от страха.
Кругом казаки, возбужденные Наумом, шумели:
– Не берем подарков вражьих!
– Душа дороже золота! Да пускай он, басурманин, попомнит, куда привез турские платья…
– А станет еще султан разорять нашу землю, – сказал Тимофей Разя, – и голову ему снимем, в корень Стамбул разорим!
– Любо! Любо!.. Убить Фому! – раздались голоса.
Молчавший дотоле московский дворянин вскочил, закричал:
– Не дело! Опала будет царская на вас! Царь повелел мирно везти посла в Москву…
– А мы Фому не пустим! – кричали казаки.
– А вот отпустите! – старался перекричать всех Степан Чириков.
– А вот и не отпустим! – сказали ему и атаманы. – А коль сказали все, то так и будет!
– Царь всех казнит! Злодеи! Послов не сметь задерживать! Мне велено Фому доставить в целости.
– Поедешь, царский холоп, в Москву, а Фома останется.
Московский дворянин кричал еще и спорил, но Каторжный положил конец спору.
– Взять турского посла! – приказал он твердо. – Он лазутчик на Дону! Мы давно то сметили!
А Наум пояснил:
– Лазутчик, предатель! Уже две грамотки успел Фома послать азовскому паше. Еще, сучий сын, послал трех человек с Черкасска и прошлой ночью послал другие отписки: все, знать, наши тайны…
– А вы мне покажите те грамотки! – крикнул Чириков.
– Придет пора – покажем. И не тебе, холоп, – царю!
Посла и чаушей связали и посадили под стражу. А дворянину Степану Чирикову атаманы приказали идти к себе на двор.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Четыре атамана, закончив распоряжения и вконец усталые, улеглись спать на полу землянки.
На столе лежали исписанные бумаги, стояла чернильница, перехваченная ремнем за горлышко. Свеча мигала. Ульяна не раз подходила к свече, сбивала нагар, поправляла огонь и, озираясь, вновь уходила за печку.
Ульяне в ту ночь не спалось. Тревога за атамана, за своего Якуньку не давала заснуть. Туманные мысли и воспоминания плелись в голове всю ночь… Ульяна видела себя девочкой на берегу Волги, в Нижнем Новгороде. К пристани подплывали купеческие суда. С кораблей сходили нарядные горделивые купцы – степенные «гости»; бояре в высоких шапках, в широких дорогих шубах; дворяне, простые мужики. А потом она – в Москве, в наспех повязанном платке, куда-то спешит, вокруг нее толпятся купцы и бояре. Следом за нею идут казаки, а рядом – Алеша Старой… И вышел к ним навстречу царь, сам первый поклонился. А за царем вышла вся в черном костлявая старуха – неприветная, злая. Руки дрожат, пальцы теребят одежду… И вдруг все куда-то провалилось. Красные языки пламени ворвались в окна хором и стали пожирать дворцовые стены…
Утренние лучи солнца пробивались в землянку. Свеча на сковородце продолжала гореть, черный фитилек упал набок и потонул в еще не остывшем воске. Атаманы спали… Ульяна услышала далекий конский топот и забеспокоилась: топот приближался. Затрещали самопалы. С крайней сторожевой башни гулко ударила пушка… С ближней протоки послышался крик:
– Татары!
Ульяна разбудила Старого и других атаманов, подняла тревогу. Но то были не татары. И грянул не пушечный выстрел: то был взрыв порохового погреба за часовенкой.
Казаки окружили землянку. Толпа была взбудоражена, настроена зло.
– Ой, лихо! – сказала Ульяна. – Не выходите, атаманы! Побьют еще вас…
Впереди толпы, в синем кафтане, стоял, размахивая пистолем, высокий курчавый казак без шапки. Он грозился выстрелить в окошко землянки.
Толпа кричала:
– Лазутчик Ванька Поленов, стерва, поджег погреб с порохом!..
– Он с послом турским сносился, нас предает…
– Атаманы спят да турские платья в подарок принимают. Дон проспите. Измена!
Предводителем буянивших казаков был Тимофей Разя. У его ног на земле лежал связанный яицкий есаул Иван Поленов.
На шум вышел атаман Каторжный, без шапки. Остановился перед Тимошкой, строго поглядел на яицкого есаула, лежавшего в пыли.
– Гей! Вольница! Чего шумишь? Аль бунт заумыслили? Не в урочный час, казаки!..
– Иван, – сказал Тимошка, – чуй! Поленов сжег нам порох.
– Я слышал взрыв…
– Почто с послами торг ведете?
– Ну, молви дальше! Больно горяч ты, Тимоша…
– С царем кончайте дружбу! Кончай с султаном!..
– Не в лад сказал. Мели еще!
– Богатство делите не поровну!
– То я слышал тоже.
– То все слышали. Измена вышла, атаман!
– Которая, где?
– Поленов выдал туркам дело наше. С послом писал он грамотки, посылали татарам крымским и ногаям.
– А ну, войди в землянку. Потолкуем…
Толпа стихла, а Тимофей Разя вошел в землянку.
Толпа между тем все нарастала. Вокруг есаула Поленова сжалось кольцо раздраженных, злых людей.
В это время по главной азовской дороге дробно застучали копыта коней. Толпа притихла, прислушиваясь. Поленов тоже приподнял голову.
– Лежи, стервец! – приказал Иван Разин, сын Тимофея, оставшийся сторожить Поленова.
Есаул опустил голову. Иван Разин поставил ногу на его плечо.
К землянке уже подъезжало с полсотни казаков в походном снаряжении.
Федор Порошин легко соскочил с буланого коня и спросил:
– Чего столпились?
– Расправа будет, – ответил Иван Разин. – Измена вышла.
– Эй, ты! Опять продал казачью честь?! – спросил Порошин, узнав в связанном есауле Поленова, и со всего размаху стегнул его по лицу плетью. Струйка крови потекла по бороде Поленова.
– Шкура! Не быстро тебя мы раскусили. Кому ты только не служил, собака, – татарину и турку, боярину и ляху, царю и нам! Лазутчик подлый!.. Эй, казаки! – повернулся к толпе Порошин. – Волоките к землянке турчина-лазутчика и посольского толмача-грека.
Доложили атаманам, что из-под Кагальника приехали казаки с Федором Порошиным и привезли лазутчиков.
– Пускай пождет! – велели атаманы. – С Тимошкой покончим дело; выйдем вскоре. Турка и грека держите накрепко. Измена тут немалая!..
– Вот! – сплюнув, сказал Порошин. – Турча да грек были посланы Фомой по нашим крепям. Все дело б сгинуло, да доглядели казаки дозорные.
Турка, привязанного к конскому хвосту, отвязали и кинули на землю возле Поленова. Туда же кинули и грека.
– А ты, – сказал Иван Разин, ухмыляясь – припечатай-ка им позорное тавро. Пока будет суд да расправа, они кой о чем пусть поразмыслят.
Федька Порошин изловчился, взметнул свою тяжелую плеть, и она со свистом опустилась на щеку турка, а потом – на грека.
– Клейменые! И ладно будет, – сказал, отвернувшись, есаул Левка Карпов.
Поленов приоткрыл глаза, посмотрел на Федора Порошина.
– Ты, – сказал он, – на плетку мастак, а по уму – дурак… Бери толмача Асана. Асан всему заводчик.
Как будто зажег толпу этими словами Поленов. Выхватив сабли, некоторые казаки побежали к посольской землянке, где стояли на постое турецкий посол и его толмач Асан.
– Бери его! Руби!
– Бери Фому!.. Хватай Асана!..
Толпа волновалась. Но вскоре атаманы позвали для допроса лазутчиков и Поленова.
Привезли из-под Кагальника убитых турками пятнадцать лучших казаков. Они лежали на татарских арбах, прикрытые травой. Привез их атаман Иван Косой. Никому не говоря ни слова, он снял шапку, пригнулся и хотел было войти в землянку, но Старой, выйдя к нему навстречу, предупредил:
– Пожди, Иван. Послушаем лазутчиков, потом и до тебя дойдет черед. Дело пошло немалое. Измена вскрылась! А ниточка далеко протянулась. Не осерчай…
Иван Косой не торопясь надел шапку и отошел в сторону. Бугристое, рябое лицо его было сумрачно.
Карпов спросил:
– Татары побили аль турки?
– А не един ли черт! – ответил Косой, закуривая.
– Теперь молчать недолго будем. Сколько убитых привезли?
– Двух есаулов из Раздорского, тринадцать казаков, Да на земле осталось, поди, с полста!
Казаки молча подошли к татарским арбам и стали разгребать траву.
В первой арбе лежали есаулы. Их головы были совсем отделены – срезаны саблей. Одна лежала, как ком земли, запыленная, волосатая, бородатая. Уши и нос были срезаны. На лбу зияли три сабельные раны. Глаза выколоты.
– Чья голова? – спросили казаки испуганно. – Признать нельзя.
Иван Косой, однако, признал:
– Татаринова Максима! Обезобразили…
– Ой, казаки! Брательник Мишкин! Ой, лихо! Татаринову какое горе!.. Ему неведомо?
– Еще неведомо, – сказал Косой. – Всем горе. Таких терять – одна беда!
Арбу облепили со всех сторон… Но тут всех отвлек шум от Прибылянских ворот. Ехали конные казаки с верхних городков. Впереди – сотник в красном кафтане. Казаки покачивались в седлах, пели песни. Толпа присмотрелась. Подъехал сотник и, не слезая с коня, хрипло крикнул:
– Гей, вы! Шарпалыцики! Почто вы тут заварили со своими атаманами кашу? Без нас порешили Азов брать?
Ему ничего не ответили. Он повысил голос:
– Почто тут атаман ваш, Старой, послал нам грамотки? Позабыл, видно, что мы ж, государевы холопи, посылали уже казаков в Смоленск, и под Азов, и на море. За атаманов, за чужую крепость помирать не будем!
– Э, горлопан! Помолчи! – крикнул тогда Иван Косой. – Ты – шкура! Я знаю тебя. Твой брат был храбрым есаулом, а ты…
– Ге! Брат? – рассмеялся сотник. – Да, може, мой брат кум тестю царскому. Може, я сам родня царю!
– Брешешь, собачий сын! А еще сотник!
Сотник продолжал:
– А то ваша брехня! Попомни: головы свои мы зазря не станем складывать под каменюками крепостными.
– Слезай с коня! – резко крикнул ему молодой Иван Разин. – Поговорим ужо!
Сотник, не слезая, продолжал:
– Атаманы торговлю заведут, казну свою богатить станут, – нам прибыли не будет!.. Так ли я сказал, казаки? – повернулся сотник к своей команде.
– Истинно! Поехали назад!
– Поехали! – заорал здоровенный рябоватый казак в потрепанном зипуне. – За тем ли мы сюда спешили? Пора пришла все разом выговорить атаманам.
– Ну, выговаривай! – крикнул Иван Разин. – Буянить попусту не след.
– А не тебе бы нам указывать! – зло гаркнул казак. – Ты сам голытьба, а почто руку атаманов держишь! Пожил бы в верхних городках и сам бы то же говорил. Батьке твоему, Тимошке, доподлинно известно, каково у нас житье-бытье.
– Известно! Не сладкий мед жить в верхних городках. Сам знаю, – сказал Тимошкин сын. – А бунтовать – не то время выбрали. Тут дело изменой запахло. Порох пожгли лазутчики.
– Порох пожгли! – усмехнулся казак, глянув на сотника. – Добро, у вас порох есть. А у нас и пороху нету, и жрать нечего. А землянки атаманские от добра заморского ломятся!
– Верно! – поддержал казака детина без шапки, с огромными босыми ногами вдетыми в дорогие посеребренные стремена. – Атаманы у вас пообжирели, поразбогатели внизу реки, что бояре московские! Пора бы нам поменять старшину в низовьях.
– Надобно выбирать ныне атаманов из верхних городков – из голытьбы! Дело!
– А складно говорит казак! – заметил стоявший рядом высокий старик, опираясь на палку.
– Еще бы! – продолжал рябой казак высказывать свое недовольство. – Понадобилась, видно, сила большая – и мы атаманам надобны. Вот завсегда так. Где неустойка – нас призывают. А где делят добро богатое – нас забывают!
– Эх! Дурья голова! – горячо произнес Иван Разин. – Я сам бы сказал не менее твоего… Ссору нам, низовым и верховым казакам, затевать не след. Пень-голова! Внимай совету. Езжай подобру-поздорову, да не бунтуй!
Казак разобиделся. Заорал крепче прежнего. Бил со злости лошаденку плеткой, ударил пятками по ее худым бокам.
Сотник сказал:
– Да он же прав! Побить бы всю низовую старшину да добрый бы порядок на Дону учинить немедля!
Иван Косой подошел тогда к сотнику и сдернул его с коня.
– Стой, сатана! А ну к арбе! Поди за мною!
Сотник, слетев с седла, стал упираться. Но Иван насильно повел его за собой. Возле арбы Иван Косой остановился и показал:
– Гляди! Твой брательник?
Увидя срезанную саблей голову своего брата, отважного есаула Панкрата Бобырева, сотник весь затрясся…
– То голова Панкрата! А где же побили их?.. Эх, турки проклятые!
– Хлопцы! – приказал Косой. – Хватай-ка сотника! Он всему зачинщик!
Казаки из толпы кинулись было к конным, но те сами стали слезать с коней и окружили арбу, где лежали убитые турками казаки…
Вскоре на азовском тракте появился новый гонец – конный казак на гнедой кобыленке. Казак был без шапки и без сапог, в распахнутом кафтане, с запыленной рыжеи бороденкой. Подъехал и, еле отдышавшись, спросил:
– Где атаманы? Лихо! Крымский хан Джан-бек Гирей показнил государева посла… Где ж атаманы? Сказывайте!.. Там с крепости людей наших побивают пушками, а вы прохлаждаетесь. Всех побитых казаков везут на Монастырское.
– Неужто так? – спросили казаки.
– Все истинно! Везут их каюками и бударами на Яр.
– Ай, заварилось же недоброе! – сказал Иван Косой. – Иди в землянку!
Казак вошел в землянку, а в толпе горячо рассуждали о том, что следовало бы за все злодейства и измены проучить крымского хана, азовского пашу да турецкого посла.
– А не побить ли нам, казаки, до смерти турского посла, злодея Фому?.. Братцы! Побьем мы его со всеми его людьми – и делу конец! Побьем посла за поношение наших людей в чужих землях!.. И будет ли в том, братцы, измена наша государю?
– Не будет измены! Побьем посла!..
Пока атаманы в землянке допытывались подлинных вестей, распутывали паутину измены на Дону, казачата изловили в камышнике, за дальней протокой, гололобого татарина, у которого под бараньим кожухом нашли «прельстительные и известительные грамотки». Казачата пасли коней, а татарин, скрываясь, полз по болоту.
Казачата гурьбой поволокли к землянке татарина. Впереди всех шел черный казачонок с крутым лбом и быстрыми птичьими глазами. Брови его были нахмурены, губы сжаты. Казачонок шел торопливо, размашисто шагая босыми ногами. Он нес кривую татарскую саблю – трофей, забранный у татарина. Казачонку было не больше двенадцати лет. Холщовая рубаха в заплатках и дырах…
– Гляди, казаки! Стенька татарина волокет. Не новое ль дело будет? – сказал есаул Карпов.
Иван Разин, увидя меньшого брата, спросил:
– Не коней ли наших татары отбили?
Стенька остановился. Молчит.
– Ты почто ж молчишь, глазами водишь? С делом пришел?
– С татарином! – сказал Стенька.
– Поведай дело. Татарина я вижу.
– Поведать надо атаману, а не тебе: татарин с грамотками.
Татарина приволокли за ноги. Стали его разглядывать.
– Э-э! – воскликнул Иван Косой. – Да то ж Урмаметка! Почто ж ты, собака, переметнулся?
Татарин с трудом выплюнул ком травы, забитый ему в рот. Стал оправдываться, быстро щелкая языком.
– Брешет Урмаметка, – сказал Карпов. – Он говорит, что добывал тайные вести для нашего войска. В той болотной протоке добывал вести, что ль? Там заказано всем ходить, ползти али ехать конем.
– Верно! – сказали казаки. – Не в ту протоку попал Урмаметка! Ты, Стенька, пожди, пока атаманы управятся с делом да выйдут к тебе…
Стенька сверкнул недовольно глазами и, не дожидаясь, пошел к дверям землянки.
– А сказано тебе, пожди! – сказал Порошин. – Ну и пожди! Чего рвешься?
Но Стенька, сдвинув брови, упрямо толкнул рукой подпираемую изнутри дверь. Дверь не подалась. Стенька нахмурился, постоял, бросил на землю саблю и с силой надавил на дверь плечом. Дверь открылась.
– Яке чертыня! Поперед батька в пекло лизе! – сказал запорожец, накручивая оселедец. – А все мовчит. Ха!..
Стенька достал из кармана штанов грамотку, развернул и решительно вошел в землянку. Вскоре он вышел оттуда. Его жадно обступили ожидавшие казаки.
– Гей! Казаки, есаулы! – крикнул Стенька недетским, сильным голосом. – Бейте в набатные колокола на башнях! Звоните в колокола на часовне! Валите все на майдан!.. Атаманы приказали сбить наскоро круг. Вскоре выйдут и начнут чинить суд и расправу над всеми изменниками и лазутчиками… Да немедля ведите на майдан турского посла Фому и толмача его Асана!
Сказав это, Стенька вихрем побежал от землянки к часовенке.
На столе лежали исписанные бумаги, стояла чернильница, перехваченная ремнем за горлышко. Свеча мигала. Ульяна не раз подходила к свече, сбивала нагар, поправляла огонь и, озираясь, вновь уходила за печку.
Ульяне в ту ночь не спалось. Тревога за атамана, за своего Якуньку не давала заснуть. Туманные мысли и воспоминания плелись в голове всю ночь… Ульяна видела себя девочкой на берегу Волги, в Нижнем Новгороде. К пристани подплывали купеческие суда. С кораблей сходили нарядные горделивые купцы – степенные «гости»; бояре в высоких шапках, в широких дорогих шубах; дворяне, простые мужики. А потом она – в Москве, в наспех повязанном платке, куда-то спешит, вокруг нее толпятся купцы и бояре. Следом за нею идут казаки, а рядом – Алеша Старой… И вышел к ним навстречу царь, сам первый поклонился. А за царем вышла вся в черном костлявая старуха – неприветная, злая. Руки дрожат, пальцы теребят одежду… И вдруг все куда-то провалилось. Красные языки пламени ворвались в окна хором и стали пожирать дворцовые стены…
Утренние лучи солнца пробивались в землянку. Свеча на сковородце продолжала гореть, черный фитилек упал набок и потонул в еще не остывшем воске. Атаманы спали… Ульяна услышала далекий конский топот и забеспокоилась: топот приближался. Затрещали самопалы. С крайней сторожевой башни гулко ударила пушка… С ближней протоки послышался крик:
– Татары!
Ульяна разбудила Старого и других атаманов, подняла тревогу. Но то были не татары. И грянул не пушечный выстрел: то был взрыв порохового погреба за часовенкой.
Казаки окружили землянку. Толпа была взбудоражена, настроена зло.
– Ой, лихо! – сказала Ульяна. – Не выходите, атаманы! Побьют еще вас…
Впереди толпы, в синем кафтане, стоял, размахивая пистолем, высокий курчавый казак без шапки. Он грозился выстрелить в окошко землянки.
Толпа кричала:
– Лазутчик Ванька Поленов, стерва, поджег погреб с порохом!..
– Он с послом турским сносился, нас предает…
– Атаманы спят да турские платья в подарок принимают. Дон проспите. Измена!
Предводителем буянивших казаков был Тимофей Разя. У его ног на земле лежал связанный яицкий есаул Иван Поленов.
На шум вышел атаман Каторжный, без шапки. Остановился перед Тимошкой, строго поглядел на яицкого есаула, лежавшего в пыли.
– Гей! Вольница! Чего шумишь? Аль бунт заумыслили? Не в урочный час, казаки!..
– Иван, – сказал Тимошка, – чуй! Поленов сжег нам порох.
– Я слышал взрыв…
– Почто с послами торг ведете?
– Ну, молви дальше! Больно горяч ты, Тимоша…
– С царем кончайте дружбу! Кончай с султаном!..
– Не в лад сказал. Мели еще!
– Богатство делите не поровну!
– То я слышал тоже.
– То все слышали. Измена вышла, атаман!
– Которая, где?
– Поленов выдал туркам дело наше. С послом писал он грамотки, посылали татарам крымским и ногаям.
– А ну, войди в землянку. Потолкуем…
Толпа стихла, а Тимофей Разя вошел в землянку.
Толпа между тем все нарастала. Вокруг есаула Поленова сжалось кольцо раздраженных, злых людей.
В это время по главной азовской дороге дробно застучали копыта коней. Толпа притихла, прислушиваясь. Поленов тоже приподнял голову.
– Лежи, стервец! – приказал Иван Разин, сын Тимофея, оставшийся сторожить Поленова.
Есаул опустил голову. Иван Разин поставил ногу на его плечо.
К землянке уже подъезжало с полсотни казаков в походном снаряжении.
Федор Порошин легко соскочил с буланого коня и спросил:
– Чего столпились?
– Расправа будет, – ответил Иван Разин. – Измена вышла.
– Эй, ты! Опять продал казачью честь?! – спросил Порошин, узнав в связанном есауле Поленова, и со всего размаху стегнул его по лицу плетью. Струйка крови потекла по бороде Поленова.
– Шкура! Не быстро тебя мы раскусили. Кому ты только не служил, собака, – татарину и турку, боярину и ляху, царю и нам! Лазутчик подлый!.. Эй, казаки! – повернулся к толпе Порошин. – Волоките к землянке турчина-лазутчика и посольского толмача-грека.
Доложили атаманам, что из-под Кагальника приехали казаки с Федором Порошиным и привезли лазутчиков.
– Пускай пождет! – велели атаманы. – С Тимошкой покончим дело; выйдем вскоре. Турка и грека держите накрепко. Измена тут немалая!..
– Вот! – сплюнув, сказал Порошин. – Турча да грек были посланы Фомой по нашим крепям. Все дело б сгинуло, да доглядели казаки дозорные.
Турка, привязанного к конскому хвосту, отвязали и кинули на землю возле Поленова. Туда же кинули и грека.
– А ты, – сказал Иван Разин, ухмыляясь – припечатай-ка им позорное тавро. Пока будет суд да расправа, они кой о чем пусть поразмыслят.
Федька Порошин изловчился, взметнул свою тяжелую плеть, и она со свистом опустилась на щеку турка, а потом – на грека.
– Клейменые! И ладно будет, – сказал, отвернувшись, есаул Левка Карпов.
Поленов приоткрыл глаза, посмотрел на Федора Порошина.
– Ты, – сказал он, – на плетку мастак, а по уму – дурак… Бери толмача Асана. Асан всему заводчик.
Как будто зажег толпу этими словами Поленов. Выхватив сабли, некоторые казаки побежали к посольской землянке, где стояли на постое турецкий посол и его толмач Асан.
– Бери его! Руби!
– Бери Фому!.. Хватай Асана!..
Толпа волновалась. Но вскоре атаманы позвали для допроса лазутчиков и Поленова.
Привезли из-под Кагальника убитых турками пятнадцать лучших казаков. Они лежали на татарских арбах, прикрытые травой. Привез их атаман Иван Косой. Никому не говоря ни слова, он снял шапку, пригнулся и хотел было войти в землянку, но Старой, выйдя к нему навстречу, предупредил:
– Пожди, Иван. Послушаем лазутчиков, потом и до тебя дойдет черед. Дело пошло немалое. Измена вскрылась! А ниточка далеко протянулась. Не осерчай…
Иван Косой не торопясь надел шапку и отошел в сторону. Бугристое, рябое лицо его было сумрачно.
Карпов спросил:
– Татары побили аль турки?
– А не един ли черт! – ответил Косой, закуривая.
– Теперь молчать недолго будем. Сколько убитых привезли?
– Двух есаулов из Раздорского, тринадцать казаков, Да на земле осталось, поди, с полста!
Казаки молча подошли к татарским арбам и стали разгребать траву.
В первой арбе лежали есаулы. Их головы были совсем отделены – срезаны саблей. Одна лежала, как ком земли, запыленная, волосатая, бородатая. Уши и нос были срезаны. На лбу зияли три сабельные раны. Глаза выколоты.
– Чья голова? – спросили казаки испуганно. – Признать нельзя.
Иван Косой, однако, признал:
– Татаринова Максима! Обезобразили…
– Ой, казаки! Брательник Мишкин! Ой, лихо! Татаринову какое горе!.. Ему неведомо?
– Еще неведомо, – сказал Косой. – Всем горе. Таких терять – одна беда!
Арбу облепили со всех сторон… Но тут всех отвлек шум от Прибылянских ворот. Ехали конные казаки с верхних городков. Впереди – сотник в красном кафтане. Казаки покачивались в седлах, пели песни. Толпа присмотрелась. Подъехал сотник и, не слезая с коня, хрипло крикнул:
– Гей, вы! Шарпалыцики! Почто вы тут заварили со своими атаманами кашу? Без нас порешили Азов брать?
Ему ничего не ответили. Он повысил голос:
– Почто тут атаман ваш, Старой, послал нам грамотки? Позабыл, видно, что мы ж, государевы холопи, посылали уже казаков в Смоленск, и под Азов, и на море. За атаманов, за чужую крепость помирать не будем!
– Э, горлопан! Помолчи! – крикнул тогда Иван Косой. – Ты – шкура! Я знаю тебя. Твой брат был храбрым есаулом, а ты…
– Ге! Брат? – рассмеялся сотник. – Да, може, мой брат кум тестю царскому. Може, я сам родня царю!
– Брешешь, собачий сын! А еще сотник!
Сотник продолжал:
– А то ваша брехня! Попомни: головы свои мы зазря не станем складывать под каменюками крепостными.
– Слезай с коня! – резко крикнул ему молодой Иван Разин. – Поговорим ужо!
Сотник, не слезая, продолжал:
– Атаманы торговлю заведут, казну свою богатить станут, – нам прибыли не будет!.. Так ли я сказал, казаки? – повернулся сотник к своей команде.
– Истинно! Поехали назад!
– Поехали! – заорал здоровенный рябоватый казак в потрепанном зипуне. – За тем ли мы сюда спешили? Пора пришла все разом выговорить атаманам.
– Ну, выговаривай! – крикнул Иван Разин. – Буянить попусту не след.
– А не тебе бы нам указывать! – зло гаркнул казак. – Ты сам голытьба, а почто руку атаманов держишь! Пожил бы в верхних городках и сам бы то же говорил. Батьке твоему, Тимошке, доподлинно известно, каково у нас житье-бытье.
– Известно! Не сладкий мед жить в верхних городках. Сам знаю, – сказал Тимошкин сын. – А бунтовать – не то время выбрали. Тут дело изменой запахло. Порох пожгли лазутчики.
– Порох пожгли! – усмехнулся казак, глянув на сотника. – Добро, у вас порох есть. А у нас и пороху нету, и жрать нечего. А землянки атаманские от добра заморского ломятся!
– Верно! – поддержал казака детина без шапки, с огромными босыми ногами вдетыми в дорогие посеребренные стремена. – Атаманы у вас пообжирели, поразбогатели внизу реки, что бояре московские! Пора бы нам поменять старшину в низовьях.
– Надобно выбирать ныне атаманов из верхних городков – из голытьбы! Дело!
– А складно говорит казак! – заметил стоявший рядом высокий старик, опираясь на палку.
– Еще бы! – продолжал рябой казак высказывать свое недовольство. – Понадобилась, видно, сила большая – и мы атаманам надобны. Вот завсегда так. Где неустойка – нас призывают. А где делят добро богатое – нас забывают!
– Эх! Дурья голова! – горячо произнес Иван Разин. – Я сам бы сказал не менее твоего… Ссору нам, низовым и верховым казакам, затевать не след. Пень-голова! Внимай совету. Езжай подобру-поздорову, да не бунтуй!
Казак разобиделся. Заорал крепче прежнего. Бил со злости лошаденку плеткой, ударил пятками по ее худым бокам.
Сотник сказал:
– Да он же прав! Побить бы всю низовую старшину да добрый бы порядок на Дону учинить немедля!
Иван Косой подошел тогда к сотнику и сдернул его с коня.
– Стой, сатана! А ну к арбе! Поди за мною!
Сотник, слетев с седла, стал упираться. Но Иван насильно повел его за собой. Возле арбы Иван Косой остановился и показал:
– Гляди! Твой брательник?
Увидя срезанную саблей голову своего брата, отважного есаула Панкрата Бобырева, сотник весь затрясся…
– То голова Панкрата! А где же побили их?.. Эх, турки проклятые!
– Хлопцы! – приказал Косой. – Хватай-ка сотника! Он всему зачинщик!
Казаки из толпы кинулись было к конным, но те сами стали слезать с коней и окружили арбу, где лежали убитые турками казаки…
Вскоре на азовском тракте появился новый гонец – конный казак на гнедой кобыленке. Казак был без шапки и без сапог, в распахнутом кафтане, с запыленной рыжеи бороденкой. Подъехал и, еле отдышавшись, спросил:
– Где атаманы? Лихо! Крымский хан Джан-бек Гирей показнил государева посла… Где ж атаманы? Сказывайте!.. Там с крепости людей наших побивают пушками, а вы прохлаждаетесь. Всех побитых казаков везут на Монастырское.
– Неужто так? – спросили казаки.
– Все истинно! Везут их каюками и бударами на Яр.
– Ай, заварилось же недоброе! – сказал Иван Косой. – Иди в землянку!
Казак вошел в землянку, а в толпе горячо рассуждали о том, что следовало бы за все злодейства и измены проучить крымского хана, азовского пашу да турецкого посла.
– А не побить ли нам, казаки, до смерти турского посла, злодея Фому?.. Братцы! Побьем мы его со всеми его людьми – и делу конец! Побьем посла за поношение наших людей в чужих землях!.. И будет ли в том, братцы, измена наша государю?
– Не будет измены! Побьем посла!..
Пока атаманы в землянке допытывались подлинных вестей, распутывали паутину измены на Дону, казачата изловили в камышнике, за дальней протокой, гололобого татарина, у которого под бараньим кожухом нашли «прельстительные и известительные грамотки». Казачата пасли коней, а татарин, скрываясь, полз по болоту.
Казачата гурьбой поволокли к землянке татарина. Впереди всех шел черный казачонок с крутым лбом и быстрыми птичьими глазами. Брови его были нахмурены, губы сжаты. Казачонок шел торопливо, размашисто шагая босыми ногами. Он нес кривую татарскую саблю – трофей, забранный у татарина. Казачонку было не больше двенадцати лет. Холщовая рубаха в заплатках и дырах…
– Гляди, казаки! Стенька татарина волокет. Не новое ль дело будет? – сказал есаул Карпов.
Иван Разин, увидя меньшого брата, спросил:
– Не коней ли наших татары отбили?
Стенька остановился. Молчит.
– Ты почто ж молчишь, глазами водишь? С делом пришел?
– С татарином! – сказал Стенька.
– Поведай дело. Татарина я вижу.
– Поведать надо атаману, а не тебе: татарин с грамотками.
Татарина приволокли за ноги. Стали его разглядывать.
– Э-э! – воскликнул Иван Косой. – Да то ж Урмаметка! Почто ж ты, собака, переметнулся?
Татарин с трудом выплюнул ком травы, забитый ему в рот. Стал оправдываться, быстро щелкая языком.
– Брешет Урмаметка, – сказал Карпов. – Он говорит, что добывал тайные вести для нашего войска. В той болотной протоке добывал вести, что ль? Там заказано всем ходить, ползти али ехать конем.
– Верно! – сказали казаки. – Не в ту протоку попал Урмаметка! Ты, Стенька, пожди, пока атаманы управятся с делом да выйдут к тебе…
Стенька сверкнул недовольно глазами и, не дожидаясь, пошел к дверям землянки.
– А сказано тебе, пожди! – сказал Порошин. – Ну и пожди! Чего рвешься?
Но Стенька, сдвинув брови, упрямо толкнул рукой подпираемую изнутри дверь. Дверь не подалась. Стенька нахмурился, постоял, бросил на землю саблю и с силой надавил на дверь плечом. Дверь открылась.
– Яке чертыня! Поперед батька в пекло лизе! – сказал запорожец, накручивая оселедец. – А все мовчит. Ха!..
Стенька достал из кармана штанов грамотку, развернул и решительно вошел в землянку. Вскоре он вышел оттуда. Его жадно обступили ожидавшие казаки.
– Гей! Казаки, есаулы! – крикнул Стенька недетским, сильным голосом. – Бейте в набатные колокола на башнях! Звоните в колокола на часовне! Валите все на майдан!.. Атаманы приказали сбить наскоро круг. Вскоре выйдут и начнут чинить суд и расправу над всеми изменниками и лазутчиками… Да немедля ведите на майдан турского посла Фому и толмача его Асана!
Сказав это, Стенька вихрем побежал от землянки к часовенке.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Черкасский большой колокол гудел тревожно. Ему вторили колокола на сторожевых башнях. Казаки бросились к майдану. Купцы, опасаясь грабежа и разбоя, бежали к пристани, где стояли их торговые суда с товарами. Молодые казаки садились на коней и мчались к табунам за камыши, к протокам, в степь. На земляной стене Черкасска удвоилось число сторожевых казаков с самопалами.
Колокола гудели…
На майдане уже стоял длинный стол, покрытый персидским ковром. Рядом с большим стоял малый стол, на нем лежали в свежей зеленой траве головы Максима Татаринова с торчавшей во рту стрелой и Панкрата Бобырева.
Возле столов валялись связанные арканами закоренелый предатель Иван Поленов; сотник Семен Бобырев в запыленном красном кафтане; лазутчик Урмаметка; турчин и схваченный есаулом Порошиным грек, задержанный под Кагальником. Возле них стояли, тоже связанные, турецкий посол Фома Кантакузин и его чауш Асан.
Когда колокола замолкли, послышался звонкий голос Стеньки:
– Идут!
Собравшиеся на майдане сняли шапки. Стенька протиснулся к столу.
На площади появился Иван Каторжный. Глаза его горели злым огнем. Поправив саблю, он приблизился к столу и окинул взглядом всех стоявших и две отрубленные головы, возле которых горели свечи. Взглянул на посла и толмача Асана. Подошел Алексей Старой, заметно поседевший. На посла он даже не взглянул.
Печальный стоял у стола Михаил Татаринов. Раскосые глаза его всматривались в голову брата, срезанную татарской саблей. Два его старших брата убиты в стычках с турками. Он сдвинул мохнатые брови, сросшиеся на переносье. Крутой лоб и бритая голова его лоснились на солнце. Почерневшие скулы нервно подергивались.
Рядом с Татариновым остановился Наум Васильев. Высокий седой атаман пытливо разглядывал взволнованную, притихшую сейчас толпу.
К ним пододвинулись Тимофей Разя, Иван Косой, Федор Порошин.
Из войсковой землянки вынесли казацкие регалии: белый бунчук, пернач и «бобылев хвост».
Есаулы поклонились всем и положили на землю свои жезлы и шапки. Потом надели шапки и с жезлами в руках стали по местам.
Колокола гудели…
На майдане уже стоял длинный стол, покрытый персидским ковром. Рядом с большим стоял малый стол, на нем лежали в свежей зеленой траве головы Максима Татаринова с торчавшей во рту стрелой и Панкрата Бобырева.
Возле столов валялись связанные арканами закоренелый предатель Иван Поленов; сотник Семен Бобырев в запыленном красном кафтане; лазутчик Урмаметка; турчин и схваченный есаулом Порошиным грек, задержанный под Кагальником. Возле них стояли, тоже связанные, турецкий посол Фома Кантакузин и его чауш Асан.
Когда колокола замолкли, послышался звонкий голос Стеньки:
– Идут!
Собравшиеся на майдане сняли шапки. Стенька протиснулся к столу.
На площади появился Иван Каторжный. Глаза его горели злым огнем. Поправив саблю, он приблизился к столу и окинул взглядом всех стоявших и две отрубленные головы, возле которых горели свечи. Взглянул на посла и толмача Асана. Подошел Алексей Старой, заметно поседевший. На посла он даже не взглянул.
Печальный стоял у стола Михаил Татаринов. Раскосые глаза его всматривались в голову брата, срезанную татарской саблей. Два его старших брата убиты в стычках с турками. Он сдвинул мохнатые брови, сросшиеся на переносье. Крутой лоб и бритая голова его лоснились на солнце. Почерневшие скулы нервно подергивались.
Рядом с Татариновым остановился Наум Васильев. Высокий седой атаман пытливо разглядывал взволнованную, притихшую сейчас толпу.
К ним пододвинулись Тимофей Разя, Иван Косой, Федор Порошин.
Из войсковой землянки вынесли казацкие регалии: белый бунчук, пернач и «бобылев хвост».
Есаулы поклонились всем и положили на землю свои жезлы и шапки. Потом надели шапки и с жезлами в руках стали по местам.