И опять увидал атаман бояр, щеголявших нарядами, блестевших доспехами; стрельцов конных, разъезжавших кучками на площадях. По-прежнему резало глаз, с одной стороны, богатство пышное и сытость непомерная, с другой – забитость, грязь и нищета, множество калек, убогих, опухших с голодухи.
   – Эх, мать ты моя Россия! Русские мужики! – вздохнул Старой, вступив с казаками на Красную площадь. – На мужиках-то вся Москва-матушка держится спокон веков!
   Пришли казаки в Москву босые, худые, немытые, заросшие, голодные. Лохмотья драные с плеч свисают.
   Кинулись они к знакомому дому казачьего друга Ульяны, глядь – ставни-то досками заколочены. Соседи сказали, что Ульяна исчезла. Приставы ловят ее, гоняются за ней по всей Москве.
   Атаман Старой все-таки тайно повидался с Ульяной, повыпытал, что надо было, но своим казакам про то не сказал.
   Пришли в приказ. И все бы ничего, но тут беда приключилась: казак Ивашка Михайлов захворал еще в дороге, еле приволокли его в Москву, тут он и помер.
   И вот дьяки сказали пришедшим казакам:
   – Снесите вы мертвеца в Донской монастырь. Мало ли людей на Москве помирает! Потом сходите все на Вшивый рынок, постригитесь, пойдите в баню, помойтесь, глядеть-то на вас противно, будто вас в помойных котлах варили. Придете чистые, напишем вам бумагу куда требуется. И как только царь свое соизволение даст на милость вам, получите из Казенного двора одежду… Таскаетесь вы попусту туда-сюда! Пои вас, одевай, жалованье выдавай. Гулящие вы люди! Пропащие вы люди! Покоя нет от вас. Канитель-то какая! Давно ли, кажись, за стол вас царский сажали, с царем гуляли, индеек ели. Понапились, целоваться с царем полезли, из одной чаши, ка­жись, пили. А к утру, глядишь, вас посадили, цепями сковали… И зачем только вы на свет родились? Султаны вам помеха. Цари для вас потеха! О господи!
   И потянулась канитель бумажная, волокитная по всем приказам. Четыре раза в бане мылись казаки. Четыре раза на Вшивом рынке брились. Лишь потом вышел указ царя, и всех одели, обули, корм дали больше прежнего. И меду дали, и пива, и вина.
   Ожили казаки малость, а на душе все же кошки скребут. В Москве казакам тоскливо стало: на Дон хотелось слетать скорей. Но царь еще дозволил казакам явиться перед его светлые очи. Расспрашивал:
   – Намаялись?
   – Намаялись, – вздохнул Старой, – за землю русскую. За правду свою маялись!
   – А зло вы при себе оставили? – спросил лукаво царь.
   – Вспомянем, царь, и зло, – ответил Алешка, – ты не по правде нас сослал.
   Царь сказал не удивляясь:
   – Ну, ничего… Я вас пожалую.
   – А не за что, великий государь, – сказали казаки. – Колючих ты не жалуй.
   – Пожалую и колючих.
   – Воля твоя. Колючие стояли за Москву, стоим на том ныне и впредь стоять будем… Не Салтыковы мы!
   – А Салтыковых уж нету на Москве, – заметил царь.
   – Куда ж девались?
   – Сосланы.
   – Добро!
   – Колючие! Из ссылки вызволил, а вы – мне ж по глазам.
   – Душой не кривим, государь. Что саблей забираем, назад не отдаем…
   Царь ласково промолвил Старому:
   – На Дон поедешь. Хочешь?
   – И слов не подобрать – хочу!
   – Свезешь наши грамоты. Сам читать казакам будешь. Но впредь, ежели послы турецкие станут ходить к нам, в нашу землю, и с нашей земли которые послы пойдут в турецкую землю через Дон, и в Царьград, и Крым, то все они за тобой будут. Тебе их беречь от всякого дурна! А ежели беда стрясется с ними – ответишь головой.
   Старой взмолился:
   – Великий государь, к такой службе я непригоден. И не учен я… Смилуйся!
   Но государь не смиловался, дал грамоту, скрепленную печатями, и велел наскоро ехать на Дон.
   – Зорька поднимется, – сказал он властно, – поезжай дорогой на Воронеж, там в струг сядешь и доплывешь до Черкасска. В Черкасске спокойствия мало. Костер на Дону тлеет… В Крыму нет тишины. Езжай!..
   Тронулся атаман с оставшимися казаками на Воронеж. Поехали с ним: Левка Карпов – за есаула, Афонька Борода, Тимошка Яковлев да яицкий есаул Ванька Поленов – простыми казаками для бережения царских грамот и службы атаману Старому.
   Дорога на Воронеж всегда была нелегкая, а тогда она стала куда труднее: травы погорели от солнца, коней кормить нечем; земля без дождей пересохла – пески, суглинки. Звенит земля под копытами. Кони мотают головами, бежать не хотят. Зной – сизое марево. Вода горячая. А Дон родимый – далеко!..
   Хлебнули казаки горя. Быстрые царские кони едва не пали, не добежав до Воронежа. С трудом добрались.
   Воронежский воевода своенравный Мирон Андреевич Вельяминов заподозрил их в том, что они беглые, и не дал им струга. Побранил всех, пригрозил тюрьмой, ворами обозвал. Но после предъявления Старым царских грамот воевода смирился и струг дал. Тогда Старой оставил ему коней царских для отправки в Москву, пошел на реку, отвязал стружок, который показался ему надежней, и поплыл с казаками вниз по течению.
   И легкий струг, словно щепка, играя, понесся по реке Вороне и вырвался на родимый Дон. Длинные весла гнулись в воде от сильной натуги, брызги летели кверху и падали в струг. За кормой кружилась пена.
   Лесистые песчаные берега тянулись по обе стороны Дона, тянулись долго и однообразно. Весла скрипели, струг покачивался, а солнце палило. Его лучи играли на воде и веслах.
   Откинув полу казакина и приглядевшись к яицкому есаулу, сидевшему, опустив низко голову, за крайней уключиной, атаман толкнул его неожиданно:
   – Эй, ты! Горе-кручина! Не спи, казачина! Дон близко, а нам с тобой говорить надобно. Сдается мне, яицкий есаул, что ты гребешь на Дон не по своей доброй воле, а по чужому, злому делу. Верно?
   Поленов ответил:
   – Неверно. Иду я на Дон по своей воле, по государевой службе… – Глаза спрятал.
   – Мы любим правду. А ты сказываешь мне неправду. Почто?
   – Правду тебе сказал. По своей воле бывал я на Дону и раньше.
   – Бывал лазутчиком! И ныне пробираешься лазутчиком!
   – С чего ты взял?
   – А с того, что провожатые мне не надобны, а царские грамоты охранять – не в твоей бы чести… Подставили тебя ко мне! И дух твой слышу, и дело твое вижу, Меня не проведешь. Сказывай: за каким делом путь держишь на Дон?
   – Да ну тебя, атаман! Грех не бери на себя, – сказал есаул, притворно ухмыляясь. – Бывал я на Дону. Фатьму твою видал. А с Дона я не бегал. Царю всегда служил верно.
   – Фатьму видал? – спросил взволнованно Старой. – Верно ли? Давно ли?
   – Фатьму видал недавно. Да сказывают…
   – Ну, говори, что сказывают? Ну, ну? – Приблизился к есаулу и посмотрел в глаза пристально и тревожно. – Ну?!
   – Помилуй, атаман, не знаю я, – соврал Поленов, – но только был набег большой татарский.
   – Большой набег татарский? Ну, а Фатьме какое дело? Ну, говори же, черт! Что сталось с Фатьмой?
   – Не знаю, атаман. Не знаю… Не пытай, – сказал Поленов, видя, что лицо у атамана перекосилось. – Одно я ведаю: свели Варвару Чершенскую в Крым к Джан-бек Гирею.
   – Ах, сатаны! – вскричал Старой, не помня себя от ярости. – Куда ж глядел Татаринов? Сказывай все напрямик, что знаешь про Фатьму мою. Не томи! Убить тебя могу!
   Поленов молчал. Старой задумался, но не стал больше допытываться.
   – А все ж, – сказал он, – ты к нам подослан. Гляди в глаза мои и не юли!
   Поленов, не выдержал пристального взгляда атамана, потупился.
   – Ясно!.. Нет моего тебе доверья. Ребята, ежели не врет Поленов, то он залог оставит.
   – Какой такой залог? – испуганно спросил Поленов.
   – А вот какой: клади-ка пятерню на борт! Родниться с Доном будешь да с казаками.
   – Да что ты, атаман?
   – Клади!
   Есаул, озираясь и бледнея, положил руку ладонью на борт.
   – Руби-ка, Левка, палец крайний! Я погляжу, как выйдет.
   Тот вынул саблю из голубых ножен.
   – Дело у нас с тобой большое, казак ты пришлый, веры тебе нет. А на Дону без веры жить нельзя! Думки твои неведомы… Руби!
   – Я не лазутчик, – заявил Поленов, понимая, что дело гиблое, атаман не шутит: уж лучше палец потерять, чем голову. – Руби, коль надобно!..
   Сабля взметнулась, сверкнула огненными искрами на солнце и опустилась. Есаул отдернул руку, палец упал за борт.
   – Ну, а теперь, – сказал Старой, – мы породнились. Послужишь государю правдой, а нам, казакам, честью… – Сел на корму, задумался.
   Легкий струг поплыл на Дон, к Черкасску-городу…
   Как только прибыли, на берег вышли, нагнулся атаман и поцеловал родную землю. Никто их не встречал. Никто о них не знал. Никто их не заметил. Пошли к майдану.
   Майдан кипел: сновали купцы, горцы, казаки с Терека… Коней меняли, татарок продавали, седла чинили. Пиво пили. Прошедшей злой беды как не бывало.
   Попался пьяный казачок: ругается, хорохорится, едва стоит.
   – Эге! – сказал Старой. – Никак Черкасск пропивают.
   – Тебе какое дело! Пьем на свои. Твоих не надобно. – Карман вывернул и зазвенел монетами. – Пойдем, угощу. Вином глаза твои залью!
   – Свои залил, а мне не надо заливать. Ты чей?
   – Э, дурень, – сказал пьяный казачок, – ты не знаешь, чей я? Видать, не здешний. Старшин донских не знаешь. Я есть казак, сын казака. Слыхал про Черкашенина?
   – Слыхал. Да только Черкашенин не таков, как ты! То атаман.
   – А я есть сын атаманский!
   – Вот кто? Знаю, знаю. Не к лицу тебе, Демка, отцовскую славу и геройство брать на себя. Дон пропили, Варвару упустили, Черкасска не узнать!
   – А чей же ты тогда? – спросил казак, тараща глаза. – Я тебя не знаю… А погоди! – И стал приглядываться.
   – Гляди, гляди… Ежели узнаешь – ладно. А не узнаешь – складно. Я – атаман Старой. Эх, Демка! Отец – гроза Азова. А ты – слеза Козлова. Пьешь по старинке? Куда Епишку дели?
   – А скинули!
   – Кто атаманство войсковое взял?
   – Волокиту Фролова знал? Он ныне атаманит.
   – Почто ж вы не кричали за Ваню Каторжного?
   – Не похотели.
   – За Мишу Татаринова?
   – Он собирает войско в Монастырском.
   – В поход идете?
   – Пойдем отмстить им. Пограбили нас крепко. Разорили в пепел. Людей свели немало… Гей, казаки! – вскричал Демка Черкашенин. – Старой явился. А баба его в полоне в Бахчисарае!
   Качнувшись как пьяный, смахнул атаман широкой ладонью крупные капли пота, выступившие на бледном лице.
   – Ну, удружили… Ладно! Дайте вина! Встречайте атамана.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

   Казаки верхних и нижних юртов и городков, по зову всполошной пушки, сошлись на круг возле кургана Двух братьев.
   Собралось двенадцать тысяч. Народу – пушкой не пробьешь. Донцы, черкасы, терцы, казанцы, астраханцы, купцы, бежавшие с Москвы холопы – всех допустили. Дело было необычное.
   С Донца, Хопра приехали гулебщики. С Медведицы да с Сала, Маныча да с Голубого городка – бывалые, удалые. Рубцы от сабель на загорелых лицах их. Старики степенные. Кто помоложе – кровь играет; шумят, толкаются, беседуют, горячатся. Все пришлые стоят сзади. Шапки колышутся, как море неспокойное. Верхи красные, бордовые огнем горят; синие, зеленые, белые, ярко-голубые в глазах мелькают. Сабли кривые и прямые: персидские, дамасских сталей, булатные ножи с зубцами; ятаганы и рукояти; рыбья кость, тюлений глаз, павлинье перо, кабаний зуб и ястребиный клюв. Принесли казачьи регалии, «хвост бобылев», белый бунчук.
   Стояли люди и сидели. Коней поставили в лощине.
   Вот вышли есаулы: Порошин Федька, как вьюн, живой и быстрый, Семенчук Семенка, спокойный и степенный. Остановились на подмостках. За ними вышел атаман войсковой – толстенный, неповоротливый, грудь колесом, сам Волокита Фролов с булавой.
   – Гм-гм! – откашлялся войсковой атаман. Окинул море голов, потупил взор. Затихли все, успокоились. Поклонился на все четыре стороны. Пригладил бороду густую. Позади стояли: Старой, Татаринов, Наум Васильев, Каторжный, сдержанные и суровые, а с ними – беглый дьяк Нечаев Григорий. Он писарем стал на Дону, перо и чернильница у пояса наготове.
   Осип Петров едва протискался в толпе и вышел к тому месту, где стоял атаман Алексей Старой. Узнать атамана трудновато. Глаза, покрытые печалью, в густой бороде седины вдосталь, здоровое лицо, которое Осип Петров видел три года тому назад, стало худым, почерневшим, измученным и постаревшим. Осип постоял недолго, переминаясь с ноги на ногу, и придвинулся еще ближе. Протянув широченную руку, Петров сказал густым басом:
   – Венчалися мы с тобой, атаман, в зеленой балке, а свидетелями у нас были вороны да галки! Поди, не сразу упомнишь ночную встречу с ножами да с саблями? Вы до царя скакали, а мы на Дон бежали!
   Старой приподнял обе руки и жарко обнялся с Петровым.
   – Ой, Осип, – сказал он, вздыхая радостно, – довелось нам все же свидеться. Калуга! Тула! Кострома!
   Петров, обнажив белые зубы, широко заулыбался.
   – Да, Алексей Иванович, свиделись! Жил я на дому, а очутился на Дону! – сказал Петров гордо. – Живем, живем, ребята, как брат у брата, пока не проведала Москва. Холопа в Калуге не стало, казацкая слава в Черкасске пристала!
   Старой, посмеявшись, сказал серьезно:
   – Да бог не без милости, казак не без счастья!
   И тут кто-то из есаулов загорланил во всю глотку:
   – А помолчите, казаки вольные: атаман трухменку мнет!
   И снова стало тихо.
   Донские есаулы положили на землю свои жезлы и шапки, прочли молитвы, поклонились атаману, потом всему воинству, потом Старому – с благополучным возвращением, – снова надели шапки. Волокита шепнул есаулам что-то, и крайний есаул возгласил:
   – Белый царь шлет вам поклон и приказывал атаману Старому спросить у вас о вашем здоровье.
   – Да мы здоровы! – крикнуло много глоток. – Здоров ли царь?..
   – А еще царь прислал к нам своим послом Старого и свою царскую грамоту. Любо ли вам, атаманы-молодцы и казаки лихие, слушать в кругу царскую грамоту?
   Двенадцать тысяч казаков зашумели:
   – Любо!
   Старой снял шапку с малиновым верхом, вышел вперед, поклонился кругу. По всему морю людскому прошел шепот, каждый хотел, чтоб его приметил атаман, глянул в глаза добрые и запомнил, что он ему друг – в беде и в радости.
   Затихло людское море.
   Все поснимали шапки, стали ближе, сгрудились.
   – Царь жалует вас грамотой! – сказал Старой. – Что в царской грамоте написано, то всем закон!.. Слыхали все?
   – Слыхали!
   – Сам царь ее писал, а мне велел читать вам грамоту.
   – Читай!..
   – Ну, слава богу, прочитаю.
   – А ты постой, – перебили ближние, – скажи-ка наперво, хлеба царь прислал?
   – А хлеба не прислал.
   – Жрать грамоту царя не будешь!..
   – Не шумите!
   – А пороху прислал?
   – И пороху со мной не прислано.
   – А чем же врагов бить? Свинца не прислано?
   – Не прислано, – сказал Старой.
   – А денег царских не привез?
   – И денег царских не привез.
   – Сам жив-здоров – и дорого! – крикнул Татаринов. – Чего вы глотки рвете? Пускай читает. Послушаем, обсудим.
   – Послушаем! Читай! Кому не любо – рот заткни!
   – Нам невтерпеж! Все грамоты да грамоты! Когда же дело будет?
   Старой сломал печати, разорвал пакет и стал читать:
   – «Донскому войску с выговором, в нижние и в верх­ние юрты, атаманам и казакам…»
   – Вот это да! С выговором?! – с усмешкой сказал Васильев.
   Лицо Старого покрылось краской. Он сам не ждал, что ему доведется начинать с этого. И все море, колыхавшееся перед ним, заревело.
   – У-дру-жил! Порадовал! Привез подарок царский. А может, ту грамоту чернил совсем не царь?
   – Чернил-то царь, да я не знал. Слушайте же!
   – «…Мы наперед сего писали вам и говорили многажды, чтоб вы на море не ходили… А в прошлом году турской Амурат султан присылал к нам посла своего, гречанина Фому Кантакузина, о братской крепкой дружбе. Вам писано: только вы, атаманы и казаки, учнете на море ходить и турским людям тесноту чинить, села и деревни воевать, – и вам, атаманам и казакам, от нас, великого государя, быти в великой опале и в великом наказанье, а от отца нашего, святейшего патриарха Филарета Никитича Московского и всея Руси, быти в вечном запрещенье и в отлученье. А вы на море ходили, суда громили и на крымские улусы ходили и воевали. С азовцами вы задрались и с крымскими людьми задрались. Вы их улусы грабите и воюете и людей побиваете».
   Тут Мишку Татаринова взорвало. Со злостью шапку наземь хлопнул и крикнул:
   – О чем мыслят царь да бояре? Джан-бек Гирей нас задирает! Пограбил басурманин нас. В полон людей побрал!
   Старой менялся в лице, мял грамоту в руках. Такого он не ждал.
   – А ты дочитывай! – сказал, смеясь, Васильев. – Потеха! Ай да посмешище! Ой, грамота царя!
   Старой продолжал:
   – «…А посланники наши, Степан Торбеев да подьячий Иван Басов, приехав к Москве, сказывали, что от Джан-бек Гирея им было великое притеснение в Крыму. В Чуфут-кале сидели. А вы делаете то изменою царю и отступлением от бога!»
   – Ну, воля государева! – не утерпел и Каторжный. – Слыхали?.. Алеша, друг, да ты ли эту грамоту привез? Глазам своим не верю.
   – Привез! – с досадой и обидой сказал Старой. И читал дальше:
   «…Воровством и лакомством кровь неповинную проливаете. И вы есть за то злодеи и враги креста Христова. А ведаете вы, что турский султан Амурат и крымский царь Джан-бек Гирей с нами в крепкой дружбе?..»
   Снова Татаринов перебил:
   – С царем султаны в дружбе, а казаков враги громят нещадно. Твою Фатьму свели, мою Варвару… Вот у тех спроси, которые стоят перед царской грамотой: кого они лишились да как они посиротели. Сам кручинюсь, и ты кручинишься. А что велят нам?.. Не стану дальше слушать…
   – Не любо нам!
   – Не любо! – закричали.
   – Нет, – заявил Старой, повысив голос, – я дочитаю! «…Уймитесь вы от воровства. Разбойники! Злодеи!..»
   – Не любо нам! Ту грамоту чернил злодей наш Филарет! Не любо нам!
   – И мне не любо! Царь обманул меня!.. – вздохнув глубоко, сказал Старой. – Веди-ка, Каторжный, на сине море. Все пойдем! И я пойду с тобой. А ты, Татаринов, веди-ка казаков к Джан-бек Гирею. Верни наших людей. Громи, что силы есть, Бахчисарай, разори осиное гнездо в Чуфут-кале. Пришла пора!
   Все закружилось вихрем.
   – На море синее! – кричали казаки. – Старой, веди!
   – Азов возьмем! Веди, Татаринов!
   – Султан да Джан – царю обман!
   – Гулять пойдем и хлеб найдем!.. Свинец добудем – живы будем!
   – Рукой царя бояре водят!
   – Послушайте, – крикнул Старой, – речь мою ко­роткую.
   Все притихли.
   – Нас силой не возьмешь. Мы правду любим! – начал он. – На море поведет походный атаман Каторжный. Он всех нас лучше это дело ведает.
   – Согласны! Каторжный ведет!
   – В Крым поведет походный атаман Татаринов.
   – А ты куда пойдешь?
   – В Царьград с Иваном Каторжным… Но прежде поеду к запорожским черкасам, чтоб помощи дали.
   – Ну, поезжай не медля.
   – Султана погромим мы здорово и хана погромим! Отмстим за все обиды!
   – То любо нам!
   И так приговорили на кругу, как было сказано.
   Казаки кидали шапки кверху и, расходясь, кричали:
   – Старому слава!.. Седлайте, казаки, коней!.. Чините струги.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

   Необычно и нежданно в Бахчисарае появились несметные тучи маленьких тарби – розовых скворцов. Они прилетели рано утром и облепили весь город, ханский дворец, крепость Чуфут-кале, дворцовые сады, мечети, торговые предместья – все!
   Прилетели розовые скворцы, эти маленькие вертлявые пичуги, из каменной грузинской крепости Уплисцихе, что значит «Божья башня», и все закипело ими. Они поселились под каждым камнем развалин в Чуфут-кале, в каждой трещине скалы, под крышами в узких улицах и окрасили стены крепости и ханских дворцов кроваво-розовым пометом. На незатейливых травяных подстилках каждая птица положила по пять бледно-голубых яичек. Грузины прозвали птичек «каменными скворцами», – должно быть, потому, что грузинская крепость Уплисцихе, расположенная в Карталинии, была для скворцов громадным каменным гнездом, где они выводили своих птенцов. Они миллионными стаями мчались на истребление саранчи и возвращались снова в крепость, забиваясь глубоко в щели камней. Потом улетали за несколько сот верст, в далекие страны, на охоту за саранчой и возвращались в Уплисцихе неведомыми воздушными дорогами.
   Розовые скворцы выводились, как рассказывали полоняники, на Арарате, на скалах у Куры и Риона. По поверью, розовые стаи, которым не было счета, перелетали оттуда в те места, где страдали люди, забранные в плен. Они оседали в Сухум-кале, Уплисцихе, Горис-Джавари, а в Крыму – в Монгуп-кале, Редут-кале, Чуфут-кале.
   Видя огромные огненные тучи скворцов, Суеверные татары говорили: «Война будет». Муллы пошли в мечеть просить аллаха и Магомета предотвратить нависшую беду. Но розовые скворцы, просидев недолго в Бахчисарае, пе­реместились в Чуфут-кале, окрасив белую известковую крепость в розовый цвет. Они садились на плечи полоня­ников, клевали добычу, которую им давали, прямо из рук, щебетали над ухом каждого и неугомонно пели свои незатейливые песни. Иногда, сорвавшись, они бросались на ханские дворцы, закрывая собою все крыши, мраморные фонтаны, густые зеленые сады. Пополощутся в бассейнах, покричат – и снова летят в Чуфут-кале. Их крылья в по­лете напоминали стригущие ножницы. И падали розовые скворцы на добычу камнем, словно подстреленные… Все, все считали скворцов предвестниками кровавых битв.
   Как и родина розовых скворцов – Уплисцихе, пещерный город Чуфут-кале был крепостью, вблизи которой расположился Бахчисарай.
   На вершине скалы было много пещерных жилищ, разрушенных, полуразрушенных и кое-где сохранившихся. В каждой пещере имелась каменная постель, выдолблен­ная в стене. На этих постелях и прямо на улицах лежали пленники из многий стран. В стенах были вделаны каменные кольца, к которым татары привязывали непокорных, а потом выкалывали им нередко глаза или сдирали с них кожу и набивали ее соломой. Эти чучела выставляли на стены.
   …Джан-бек Гирей уединился, стал еще свирепей. Все его жены трепетали в гареме, как листья тополя перед грозой. Судьям своим в Чуфут-кале, аскерам и мурзам приказал он держать невольниц и невольников со всей строгостью. Каменное окно судилища жадно проглатывало осужденных. Мертвая долина наполнилась черепами тех, которых нельзя было продать за хорошую цену в Кафе, Кизикермене и Царьграде. Верховный судья Чохом-ага-бек судил всех строго.
   …Джан-бек Гирей велел старухе Деляры-Бикеч позвать Фатьму. Она стояла перед ним смущенная, кроткая. Старуха, щипая ее сзади, шипела:
   – Ты, дрянь! Покорись!
   А хан промолвил:
   – Фатьма! Ты разве не хочешь быть моей женой?
   Фатьма молчала.
   – Ты разве не знаешь, что мое сердце сгорает от пламени твоих глаз? И разве мои высокие и стройные кипарисы, и мои богатые сады, и звонкие фонтаны, и золото дворцов не радуют тебя и не прельщают?
   Она сказала тихо:
   – Нет!
   – Напрасно ты так отвечаешь. Разве не знаешь ты, к чему ведут такие ответы хану? Отдам тебе богатства Крыма. Все ты получишь. Ты станешь моей первой женою!
   – Нет! Не стану я твоею женою.
   – Тогда умрешь! – промолвил он.
   Легкий ветерок из сада проник в окно…
   – Ты хочешь, чтобы я тебя отправил в Стамбул, продал в Галате? – опять заговорил Джан-бек.
   – Нет, не хочу, – ответила Фатьма. – Верни меня на Дон, в Черкасск, к Старому, донскому атаману. Верни, владыка-хан! Верни меня на Дон…
   – Женой моей не станешь – умрешь!
   Она сказала твердо:
   – Убивай – женой твоей не стану.
   И Джан-бек ей бросил:
   – Уйди!
   Ввели Варвару Чершенскую, пятиизбянскую казачку. Стройнее не бывало. Красивее – хан не видел.
   Она проговорила:
   – Хан! Пусти меня до Дону. Не стану твоей женой. Люблю моего Мишку Татаринова пуще жизни. Пуще солнышка люблю. Почто неволишь? Убей лучше.
   Хан сказал по-русски:
   – Не хочешь жить в гареме?
   – Не хочу. Браслетов мне не надобно. И перстней мне не давай! Я не возьму!
   Хан махнул рукой:
   – Уйди! Убью!
   Старуха вывела Варвару, раздела, сняла все перстни и кинула ей лохмотья старые:
   – В Чуфут-кале пойдешь! Одевайся, дрянь!
   Джан-бек Гирей вошел в гарем. Все жены бросились к подушкам, спрятались, глаза одни блестят.
   – Фатьма! – сказал Джан-бек Гирей дрожащим голосом. – Казнить не стану. Прошу тебя: моей женою будь!
   Фатьма заплакала.
   – Нет!
   Старуха Деляры-Бикеч ужаснулась. Два евнуха, высокие и тучные, в черных халатах, качали головами.
   Тогда Джан-бек Гирей бросился к Варваре. Она была уже в лохмотьях, а платье с переливчатыми камнями лежало у ее ног.
   – Останешься?
   – Не останусь! Нет! Уж лучше я сама себя убью.
   – Аллах! – сказала Деляры-Бикеч, подняв глаза к сводам потолка. – Что сотворилось? Нравы наложниц совсем испортились. Аллах! Твоими, хан, невольницами владеют злые чары, – произнесла она с глубоким вздохом. – Таких нужно казнить. Другие будут лучше, хан!
   И он сказал:
   – Казнить!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

   Вскоре явились новые нежданные гости. К вечеру, когда еще не зашло солнце, со всех ближайших гор к Бахчисараю и Чуфут-кале поползли, извиваясь клубками, змеи-гадюки горные, гадюки медвяного цвета, гадюки черные. Были змеи с пестрыми и розовыми головками, медянки бронзоголовые, красноголовые змеи, бледноголовые змеи-угри, пещерные гады с бурыми головами, пепельные… Шипят, жала высунув, скручиваются в клубки, прыгают, выгнув поблескивающие на солнце извивающиеся спины!