Страница:
Молодцеватый походный атаман с длинным носом и с красными девичьими губами сидел, как влитый в седло, молчал, водя вокруг глазами… Потом он презрительно ухмыльнулся.
– У кого, – сказал он чванливо, – жинка не вмерла, у того и горя не бывало!.. Здоровеньки булы!.. Злякались?[51]
– Здоров, будь, – ответил Старой. – Якуньку моего злякал войском своим, а мы не дюже пужливые.
– Бачу. Куда голка нижеть, туды и нитка тянется. Куда чоловик иде, туды и жинка бежить… От тоби бис, який шустрый!
Якунькины черные глазенки блестели ярко. Когда запорожец приподнял плетку, Якунька крикнул:
– Тятька! Ударь его!
Ульяна, еще раньше вышедшая на шум из землянки, молча оглядела запорожского атамана, резко повернулась и пошла в землянку. Когда она скрылась, запорожец, проводив ее глазами, почесал рукояткой плетки в затылке.
– Да-а! – проговорил он протяжно. – У людей е жинки тай диты, живуть як у батька за пазухой, а ты вот скачи, куды очи глядять, рубай головы, кто даст рубать, а то гляди – тоби самому зрубають!
– Далеко ли путь-дорогу держите? – спросил Старой.
– А ты спытай у сороки, куда вона летае? Купив я соби дуду на свою биду, став дуть – аж слезы йдуть. Набрав соби вийско – переверны-море, а дила ему не мае… А есть всим хочется. Четыре тысячи глоток!.. Идем мы, добрый казаче, к персидскому шаху за табаком! Весь свий табак скурыли. Хиба вам не звистно на Дону, що на шахову землю султан турский напав? А мы ж дило соби шукаем.
– Читали о том в царских грамотах, – сдержанно сказал Старой. – Султан Амурат пошел к Багдаду.
– Ну, вот и дило нам е!..
– С Чигирина?.. – спросил Старой.
– Буряк не дурак, на дорозе не росте: бить турков добре будем! – сыпал прибаутками запорожец.
– А где же ваш батько Богдан Хмельниченко?
– А ты хиба знаешь Богдана?
– Как же не знать! На море ходили вместе.
– Да ну! На море ходили? А хто ж ты, казачина?
– Атаман Старой, слыхал?
– Ай, ну? Перехрестысь! Не вирю!
Старой перекрестился.
– Теперь вирю! Да ты ж, кажись, до нас в Чигирин приходыв?
– А ты не Петро ли Матьяш? – спросил Старой.
– Он самый.
– Купцом будешь: едва узнал.
Петро Матьяш соскочил с коня и лихо гаркнул:
– А ну, хлопци, добры запорожци, слизайте с коней!
– Слизай с кон-н-ней! – скомандовали есаулы.
Запорожцы спешились. Коней в поводках держат. Шапки сняли. Приглаживали вспотевшие оселедцы[52]. А Матьяш жарко хлопнул ладонью, здороваясь со Старым:
– Ты будто у меня про Богдана пытав? – спросил он. – Богдан с поляками воюе. А управится ли, того не знаемо. Жизнь в Запороге невмоготу. Шляхта забила нас. Паны всякие на шею сели – Острожские, Вишневецкие, Конецпольские, Потоцкие, Смотрицкие!.. Смоленск забрал собака-пан. И Вкраине ридной нема спасения. Вот то ж Богдан и хоче королю-пану зробить тее, щоб пан-король Владислав стояв до горы очима, а до земли плечима, або аж раком до Кракова. А нам що треба? Не зивай, казак, – на то великий ярмарок!.. Гайда в подмогу персидскому шаху – туркив бить.
– А ты, Петро, добрый запорожский атаман, останься в Черкасске, – сказал Старой. – Пускай отдохнут твое войско и кони. Мы с тобой потолкуем за чаркой вина да обсудим, как дальше быть, какому царю служить. Войско у тебя большое, справное… А идти вам куда? Искать счастья, не зная, где лежит оно? В чужих краях гулять – опасный промысел! Пойдем-ка в мою землянку. За войско свое не бойся. Вот вскоре вернутся наши казаки с ловли – накормим вас свежей рыбкой.
– Ладно! – сказал Петро Матьяш. – Гей! Казаки, славные запорожци! Расседлывай коней! Сворачивай с дороги! Рыбкой покормят нас на Дону – свежатиной!
Четыре тысячи казаков Запорожского войска свернули с дороги в поле, расседлали коней, расположились на земле. Матьяш, размахивая руками, пошел со Старым в его землянку.
– Ульяна! – сказал Алексей, весело открывая двери. – Возьми-ка у соседей бочонок вина. Скажи там, чтоб сбегали за атаманами: пускай зовут Каторжного, Татаринова, Наума Васильева. Пожаловал к нам гость дорогой – Петро Матьяш.
Ульяна, накинув полушалок, быстро вышла, а за ней, уцепившись за юбку, побежал и Якунька.
Атаманы явились скоро. Когда они вошли и поздоровались, Петро Матьяш недоверчиво посмотрел на них и, сняв свою свитку, повесил ее на колок возле двери.
– А ты бы, голубонька моя, – сказал ласково Старой вошедшей Ульяне, – на солнышке погрелась.
Ульяна вышла, обласкав глазами мужа. Атаманы молча уселись за стол. Познакомились с гостем.
– Ну, говори дело, куда идешь, Матьяш? – спросил Татаринов.
Петро сказал, что идет он с войском в Персию «добывать для казаков счастья».
Атаманы рассмеялись. Матьяш обиделся.
Старой сказал:
– В такую даль вести войско! А еще найдете ли счастье у персиян?
– Найдем, – уверенно сказал Матьяш
Наум Васильев промолвил:
– Слава и добыча рядом… Пей!
– А где ж? – недоверчиво спросил Матьяш.
– В Азове, – сказал прямо Татаринов, – в Крыму… Ну, пей!..
– Придумалы, браты… Эге! Я не дурний. Я голову свою кидать зазря не буду. Гей! Султану дай – зрубае, царю отдай – смахне голову секирой острой… Азов запорожцам – нескладная игрушка. Переколотят всех гарматами… В Кизилбаши нам ехать, то дило!
– Ну, пей еще! Хлебни из царской чаши, – смеясь, сказал Татаринов. – Ты больно несговорчивый. Запасов, брат, мы имеем множество: и пороху, и свинца, и хлеба, и рыбы всякой. Самый счастливый случай… Пей! Саблю держи вострей!
Матьяш пил жадно, но твердил свое:
– Дило, хлопци, погане! Оставайся, казачина, ночуваты, а завтра повечеряешь… В уме ли вы, браты: Азов брать?!
Атаманы стали горячо доказывать ему выгоду взятия Азова.
– Твоих – четыре тысячи, – говорил Иван Каторжный, – да наших наберется пять. Не опрокинем турка? Ну! Попомни смертный час, дай руку! Турки искони надругаются над нашей православной верой. В полон брали они отцов, сестер и матерей наших, за море продавали, везли в Чуфут-кале. Освободим, Петро Матьяш, единокровных братьев, а басурманов склоним под саблю острую! Не думай долго. Эх, сидел бы тут за столом ваш батько Хмельниченко – другое б дело было!
Матьяш, подумав, спросил:
– А гарматы, хлопци, у вас е? У азовцев, слышал я, проломных гармат три сотни и малых гармат сотня.
Татаринов засмеялся пренебрежительно:
– У нас четыре фальконета! Поди, не мало?
– Го-го! – сказал Матьяш. – То ж дерзновенно, хлопци! Нам же не сдужать турка. То ж невозможно!
– Нам то возможно, Матьяш. Ты вот что скажи: пойдешь с нами? А ежели не пойдешь, то ты о том нигде не объявляй. Убьем! Пойдешь – вся слава пополам.
– А царь? Что скажет царь? Казнит!
– Так ты нам сказывай: пойдешь? – настойчиво добивался Татаринов.
– Петро Матьяш пойдет! – уверенно сказал Старой. – Не подведет. И надо нам не мешкая к царю за порохом, за ядрами и за свинцом поехать. Поедет Каторжный. Ему это с руки… Ну, пойдешь в Азов, Петро?
Потупив взор, Матьяш сказал:
– Пойду. Пропала голова!.. Налей-ка, атаман, мне в чарку царскую…
Каторжный налил. Матьяш выпил залпом вино, накинул свитку и вышел из землянки.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
– У кого, – сказал он чванливо, – жинка не вмерла, у того и горя не бывало!.. Здоровеньки булы!.. Злякались?[51]
– Здоров, будь, – ответил Старой. – Якуньку моего злякал войском своим, а мы не дюже пужливые.
– Бачу. Куда голка нижеть, туды и нитка тянется. Куда чоловик иде, туды и жинка бежить… От тоби бис, який шустрый!
Якунькины черные глазенки блестели ярко. Когда запорожец приподнял плетку, Якунька крикнул:
– Тятька! Ударь его!
Ульяна, еще раньше вышедшая на шум из землянки, молча оглядела запорожского атамана, резко повернулась и пошла в землянку. Когда она скрылась, запорожец, проводив ее глазами, почесал рукояткой плетки в затылке.
– Да-а! – проговорил он протяжно. – У людей е жинки тай диты, живуть як у батька за пазухой, а ты вот скачи, куды очи глядять, рубай головы, кто даст рубать, а то гляди – тоби самому зрубають!
– Далеко ли путь-дорогу держите? – спросил Старой.
– А ты спытай у сороки, куда вона летае? Купив я соби дуду на свою биду, став дуть – аж слезы йдуть. Набрав соби вийско – переверны-море, а дила ему не мае… А есть всим хочется. Четыре тысячи глоток!.. Идем мы, добрый казаче, к персидскому шаху за табаком! Весь свий табак скурыли. Хиба вам не звистно на Дону, що на шахову землю султан турский напав? А мы ж дило соби шукаем.
– Читали о том в царских грамотах, – сдержанно сказал Старой. – Султан Амурат пошел к Багдаду.
– Ну, вот и дило нам е!..
– С Чигирина?.. – спросил Старой.
– Буряк не дурак, на дорозе не росте: бить турков добре будем! – сыпал прибаутками запорожец.
– А где же ваш батько Богдан Хмельниченко?
– А ты хиба знаешь Богдана?
– Как же не знать! На море ходили вместе.
– Да ну! На море ходили? А хто ж ты, казачина?
– Атаман Старой, слыхал?
– Ай, ну? Перехрестысь! Не вирю!
Старой перекрестился.
– Теперь вирю! Да ты ж, кажись, до нас в Чигирин приходыв?
– А ты не Петро ли Матьяш? – спросил Старой.
– Он самый.
– Купцом будешь: едва узнал.
Петро Матьяш соскочил с коня и лихо гаркнул:
– А ну, хлопци, добры запорожци, слизайте с коней!
– Слизай с кон-н-ней! – скомандовали есаулы.
Запорожцы спешились. Коней в поводках держат. Шапки сняли. Приглаживали вспотевшие оселедцы[52]. А Матьяш жарко хлопнул ладонью, здороваясь со Старым:
– Ты будто у меня про Богдана пытав? – спросил он. – Богдан с поляками воюе. А управится ли, того не знаемо. Жизнь в Запороге невмоготу. Шляхта забила нас. Паны всякие на шею сели – Острожские, Вишневецкие, Конецпольские, Потоцкие, Смотрицкие!.. Смоленск забрал собака-пан. И Вкраине ридной нема спасения. Вот то ж Богдан и хоче королю-пану зробить тее, щоб пан-король Владислав стояв до горы очима, а до земли плечима, або аж раком до Кракова. А нам що треба? Не зивай, казак, – на то великий ярмарок!.. Гайда в подмогу персидскому шаху – туркив бить.
– А ты, Петро, добрый запорожский атаман, останься в Черкасске, – сказал Старой. – Пускай отдохнут твое войско и кони. Мы с тобой потолкуем за чаркой вина да обсудим, как дальше быть, какому царю служить. Войско у тебя большое, справное… А идти вам куда? Искать счастья, не зная, где лежит оно? В чужих краях гулять – опасный промысел! Пойдем-ка в мою землянку. За войско свое не бойся. Вот вскоре вернутся наши казаки с ловли – накормим вас свежей рыбкой.
– Ладно! – сказал Петро Матьяш. – Гей! Казаки, славные запорожци! Расседлывай коней! Сворачивай с дороги! Рыбкой покормят нас на Дону – свежатиной!
Четыре тысячи казаков Запорожского войска свернули с дороги в поле, расседлали коней, расположились на земле. Матьяш, размахивая руками, пошел со Старым в его землянку.
– Ульяна! – сказал Алексей, весело открывая двери. – Возьми-ка у соседей бочонок вина. Скажи там, чтоб сбегали за атаманами: пускай зовут Каторжного, Татаринова, Наума Васильева. Пожаловал к нам гость дорогой – Петро Матьяш.
Ульяна, накинув полушалок, быстро вышла, а за ней, уцепившись за юбку, побежал и Якунька.
Атаманы явились скоро. Когда они вошли и поздоровались, Петро Матьяш недоверчиво посмотрел на них и, сняв свою свитку, повесил ее на колок возле двери.
– А ты бы, голубонька моя, – сказал ласково Старой вошедшей Ульяне, – на солнышке погрелась.
Ульяна вышла, обласкав глазами мужа. Атаманы молча уселись за стол. Познакомились с гостем.
– Ну, говори дело, куда идешь, Матьяш? – спросил Татаринов.
Петро сказал, что идет он с войском в Персию «добывать для казаков счастья».
Атаманы рассмеялись. Матьяш обиделся.
Старой сказал:
– В такую даль вести войско! А еще найдете ли счастье у персиян?
– Найдем, – уверенно сказал Матьяш
Наум Васильев промолвил:
– Слава и добыча рядом… Пей!
– А где ж? – недоверчиво спросил Матьяш.
– В Азове, – сказал прямо Татаринов, – в Крыму… Ну, пей!..
– Придумалы, браты… Эге! Я не дурний. Я голову свою кидать зазря не буду. Гей! Султану дай – зрубае, царю отдай – смахне голову секирой острой… Азов запорожцам – нескладная игрушка. Переколотят всех гарматами… В Кизилбаши нам ехать, то дило!
– Ну, пей еще! Хлебни из царской чаши, – смеясь, сказал Татаринов. – Ты больно несговорчивый. Запасов, брат, мы имеем множество: и пороху, и свинца, и хлеба, и рыбы всякой. Самый счастливый случай… Пей! Саблю держи вострей!
Матьяш пил жадно, но твердил свое:
– Дило, хлопци, погане! Оставайся, казачина, ночуваты, а завтра повечеряешь… В уме ли вы, браты: Азов брать?!
Атаманы стали горячо доказывать ему выгоду взятия Азова.
– Твоих – четыре тысячи, – говорил Иван Каторжный, – да наших наберется пять. Не опрокинем турка? Ну! Попомни смертный час, дай руку! Турки искони надругаются над нашей православной верой. В полон брали они отцов, сестер и матерей наших, за море продавали, везли в Чуфут-кале. Освободим, Петро Матьяш, единокровных братьев, а басурманов склоним под саблю острую! Не думай долго. Эх, сидел бы тут за столом ваш батько Хмельниченко – другое б дело было!
Матьяш, подумав, спросил:
– А гарматы, хлопци, у вас е? У азовцев, слышал я, проломных гармат три сотни и малых гармат сотня.
Татаринов засмеялся пренебрежительно:
– У нас четыре фальконета! Поди, не мало?
– Го-го! – сказал Матьяш. – То ж дерзновенно, хлопци! Нам же не сдужать турка. То ж невозможно!
– Нам то возможно, Матьяш. Ты вот что скажи: пойдешь с нами? А ежели не пойдешь, то ты о том нигде не объявляй. Убьем! Пойдешь – вся слава пополам.
– А царь? Что скажет царь? Казнит!
– Так ты нам сказывай: пойдешь? – настойчиво добивался Татаринов.
– Петро Матьяш пойдет! – уверенно сказал Старой. – Не подведет. И надо нам не мешкая к царю за порохом, за ядрами и за свинцом поехать. Поедет Каторжный. Ему это с руки… Ну, пойдешь в Азов, Петро?
Потупив взор, Матьяш сказал:
– Пойду. Пропала голова!.. Налей-ка, атаман, мне в чарку царскую…
Каторжный налил. Матьяш выпил залпом вино, накинул свитку и вышел из землянки.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Петро Матьяш приказал своему отряду стать в Монастырском урочище, в семи верстах от Черкасска.
Донские казаки вернулись с рыбной ловли с веселыми песнями и выкинули на берег столько свежей рыбы, что ею можно было прокормить все войско. Выброшенная на берег рыба трепыхалась и блестела, как расплавленное серебро. Навалили всякой рыбы шестнадцать курганов. Тут бились осетры, севрюги, белуги; сгибаются, скручиваются, открывают широко рты, зарываются головами в кучу и подкидывают мелкую рыбешку. Стерлядки, шипы, тарань широкобрюхая, лещи плоские и широкие, с прозрачными плавниками, рыбцы, круторылые сомы – все было тут. Чехонь и селява, упругие и злые рыбы, так и подпрыгивали, переворачивались с боку на бок.
Петро Матьяш стоял на берегу и любовался красноперым, золотистым, пятнистым донским сазаном.
– Вот рыба – бис! – говорил он смеясь. – Осатанела рыба! Подставь бревно – перешибет!
Рыбу кидали на берег широкими деревянными лопатами.
– Рыбеха у нас дуреха! – шутили донцы. – Отведайте рыбешки, братки-запорожцы! А маловато будет – за Азовом еще достанем. Ешьте, братцы-запорожцы, ставьте костры по берегу.
– Где ж вы такую рыбу вылавливаете? – спрашивали запорожцы. – Нам бы такую на Днепре…
– Ге! Славные казаки! – важно сказал атаман Татаринов. – Дон-то у нас широк. Донец – поуже. А речек мало ль? Калитва, Хопер, Медведица да Быстрая. Есть Иловля, есть Сал! А наибольше рыбы гуляет не здесь: плавает она за Азовом-крепостью! Глаз часто видит, да зуб не сразу берет. Там, запорожцы, рыбки – завались! Пруды пруди. Москву кажинный день корми… А вот же, не взять нам рыбы. Той рыбой турки кормятся. Вам ведомо?
– Звистно!..
Наварили казаки ухи, и запорожцы наелись донской рыбы вдоволь. Весь берег в Монастырском городке покрылся рыбьим золотом – чешуей, костями. И детвора с Монастырского потешается: один, схватив сазана за красные жабры, скачет по дороге; другой гонится за ним. А донские казаки, разворошив рыбу лопатами, кидают ее в возы-розвальни и везут к верхним юртам. Бабы с подоткнутыми подолами разделывают рыбу для сушки на солнце. На всех плетнях уже развешана рыба, разбросана по земле, разложена на крышах землянок. Высохнет рыба – и бабы сложат ее в пузатые бочки, в кожаные мешки, глиняные макитры. Приберегут сушеную рыбу для дальних походов.
Петро Матьяш прогуливался по берегу, все раздумывая – идти ли ему в Персию или оставаться здесь, на Дону? Край степей, курганов и рек, раздольный край конских табунов понравился ему. Ходил он по берегу и все думал: «Широкий Днипр Петро Матьяш сменяв на Дон-реку. Но и Дон-река просторная, и море близко. А в Персии – какие еще будут реки?»
Снова подплыли струги к берегу. Но в них донцы не рыбу привезли, а с разных земель коней чистой крови. Вели они коней бродом на протоках, гнали в степях, сажали в струги. И довезли! Казаку-наезднику нужны лихие кони. Там, за Хопром, кони растут свои, легкие и сильные, но ростом малые. На таких низкорослых коней седла надеть стыдно. За Донцом кони пасутся тяжелые, с крутыми шеями, для казачьих ватаг негодные. А вот по правую сторону Дона, до Кальмиуса и Азовского моря, где земля возвышенная и протекают чистые воды, – кони добрые. Вот и привезли казаки азиатских, арабских, буланых, светломастных коней! Один конь красивее другого. Черкесские кони – их привезли тож немало, они едят, что степь дает, переносят легко непогоду, скачут быстро и далеко. Персидские кони, анатолийские и хивинские почитаются казаками лучшими по породе. И их донские казаки добыли. А лучшие из всех – арабские кони…
– Гляди, Петро, – весело сказал Татаринов, – конь до тебя идет. Почуял хозяина! Храповичок! Уши – стрелы. Ноги тонкие, как струна. Нравится?
– Любо-дорого! Добрый конь! – ответил Матьяш.
– Бери себе!
– Грошей у меня черт ма!
– Бери коня без грошей. Будет тебе задатком донской дарунок!
Конь танцевал. Раздувал ноздрями воздух. Вскидывал красивую голову и глядел куда-то далеко в степь.
– Бери коня, Матьяш! – сказал и атаман Каторжный.
– Возьму, – сказал Матьяш, – отдзякую[53].
Запорожцы, видя такую ласку донского казачества к своему походному атаману, любовались конем.
Накинули на Дарунка (так назвали коня) седло самое дорогое и стали водить по всему стану Монастырскому, от костра к костру. Костры пылали всюду. Конь храпел и косился на нового хозяина.
Пришлось по нраву Матьяшу и всему Запорожскому войску гостеприимство Донского войска. Уезжая в тот день срочной станицей в Москву «по самому важному делу», о котором войско еще не знало, хотя догадывалось» Иван Каторжный подарил Матьяшу свой пистоль турецкой работы. Набивал его Матьяш порохом, свинцом – и бил беспрестанно в свою серую шапку, повешенную на острый колок плетня. Перед стрельбой становился серьезным, запорожцы толпой собирались за ним. Прицелится из тяжелого пистоля, ударит – клочья летят. А казаки хохочут. Распотрошил Матьяш свою шапку. Другую донцы пошили – другую расстрелял. Пошили третью – и третью растрепал.
– Вот добрый пистоль! – приговаривал Матьяш стреляя.
Запорожское войско твердо решило остаться на Дону, но Матьяш почему-то, несмотря на данное слово, опять заколебался. Татаринов заметил это и спросил:
– Твердое ли будет твое слово, Петро?
– Не так-то воно твердо, – признался Матьяш, – без дила у вас сидити – можно и одубити! Шукаю дило. Ваш хлиб – чужий, вин мини боком вылизае! Мини б уже треба в Персию долю соби шукать.
Татаринов задумался: ему не хотелось, чтоб Дон лишился помощи запорожцев. А тут сразу и «дило» нашлось. Наум Васильев, которому довелось проведать, что делается в Азове, добыл такие вести, от которых у Матьяша помутилось в глазах. Азовский начальник Калаш-паша выдавал свою единственную дочь за Джан-бек Гирея. Нагрузив множество бусов добром и дав в провожатые семьсот человек, Калаш-паша отправил невесту в Крым.
– Давай-ка перехватим! – предложил Татаринов.
Наум Васильев не мешкал. Неделю и два дня волокли на себе казаки струги к морю. Добрались к берегу и притаились в камышах. Завидев турецкие бусы, триста казаков выскочили из камышника и помчались на легких стругах вдогон. Семьсот татар и турок перебили и пометали в море, а бусы с дорогими подарками и товарами приволокли к берегу и выгрузили. Взяли в плен двадцать пять молодых турчанок и дочь Калаш-паши – невесту хана. Весь взятый полон, все захваченное добро и дорогие товары доставили в Монастырское урочище.
Матьяш тогда стрелял из турецкого пистоля в разбитую макитру. Он увидел высокую, стройную пленницу Давлат, увешанную дорогими камнями и сверкающими монетами, ее белое платье, красные беспятые туфли – и побежал за нею следом. Догнав ее и Наума Васильева, Матьяш сказал:
– Ой, добрая ж чертяка! Отдай мне турчанку!
– Не можно ее отдать тебе, Матьяш, – сказал атаман, – мы за нее большой выкуп возьмем. А выкуп тот; пойдет в казну для войскового дела.
Ответ не убедил Матьяша. Он настаивал:
– Отдай!
Давлат обожгла его своими глазами.
Наум Васильев не отдал Давлат, а велел приставить к ней крепкую стражу с наказом: насилья над нею не чинить, к землянке, в которой будет содержаться она, не ходить и ее прислужниц-девок не трогать. А как приедет Иван Каторжный из Москвы, он и решит, куда девать дочку паши.
И тут Петро Матьяш показал свою строптивость. Сунул за пояс подаренный пистоль, надвинул на голову новую шапку с длинным пером, накинул свитку белую и, вскочив на Дарунка, со злостью помчался к дороге.
– Гей! Казаки! Запорожци! Славные молодци! Седлайте коней! – крикнул Матьяш издали. – Скачем в Персию. Бо тут, на Дону, нас дуже погано привечают, турчанок в жинки не дают.
Войско в это время полдневало. Запорожцы со смаком ели свежую дымящуюся уху, заправленную салом и просяницей. Ложки мелькали весело. Оселедцы тряслись на головах, бритые гладкие шеи лоснились на солнце. Услыхав голос своего атамана, запорожцы повернули головы к дороге.
– А чого вин гукае? – спросил у соседа толстый Панько Стороженко, подняв ложку. – С таким нравом нигде нас и приймать не станут. Ще ложки не высохли на сонци, а вин дружбу рушит. Ха-ха! Ему персиянку треба? А може, туточки краще буде?
– Гей, вы, чертовы неслухи! – кричал Петро Матьяш. – Швидко седлайте коней! Бо сам ускачу, вас тут покину!
– А ну, батьков сын, скачи! – сказал толстяк, поднимаясь. – Мы тут зостанемся! Такого приветанья да щирой ласки шукать в других землях не будем! Не будем терять свои головы в чужой земли.
Петро Матьяш махнул плеткой и поскакал. Пылюга по дороге поднялась такая, что за ней не видно стало ни всадника, ни резвого коня.
Все Запорожское войско молча встало с ложками в руках. Глядит войско на дорогу. Наум Васильев вышел и всматривается в даль.
– Вот-то чертяка! С норовом Петро. А ну-ка, хлопцы, в погоню за блудным сыном! Сманул вас с Украины, а сам тикать? Вражина – всю тайну вынесет!
– А дайте мени другого коня – араба, ось здогоню! – сказал Панько Стороженко.
Чья-то рука указала ему на тонконогого коня, стоявшего, уткнувшись мордой в казачью повозку. Стороженко вскочил на неоседланного коня и полетел за облаком пыли, клубившимся на дороге.
Войско все еще стояло не шелохнувшись. Возле войска в казанах дымилась уха. Недолго ждали запорожцы своего Панька. Он вернулся злой и красный. Турецкий пистоль Матьяша был у него в руках. Матьяш рядом с ним сидел на коне, понурив голову. Шапки на нем уже не было: видно, в дороге обронил или ветром сдуло. Глядит Матьяш на свое покинутое войско виноватыми, но хитрыми глазами. Войско стоит, молчит, но силу его Матьяш теперь чувствует. Панько понимает, почему войско молчит и чего оно хочет. «Ты, мол, Панько, догнал Матьяша, так и доведи дело до конца. А мы-де поглядим, как все у тебя выйдет».
Стороженко зло посмотрел на всех, приободрился, протянул здоровенную волосатую руку к белой свитке Матьяша и сдернул вместе с нею Петро с коня наземь. Матьяш рухнул, как бревно, а Дарунок шарахнулся и, чуть не задавив трех казаков, помчался куда глаза глядят. Коня казаки схватили арканом и привели обратно. Плотным кольцом к Петру Матьяшу подступило войско: суровое, злое, но еще сдержанное. Матьяш лежал в пыли; слышалось его тяжелое дыхание. Припав к земле, глядел снизу острым глазом и ждал приговора.
– Петро! – хрипло сказал Панько Стороженко, не слезая с коня. – Мы выбрали тебя своим атаманом. Четыре тысячи душ тебе вверили. Четыре тысячи коней. Богацько було тоби довирья!.. Петро! – говорил он твердо и решительно. – Донские казаки и славные атаманы пистоль тебе дали, кращого коня. Опанували тебя да под небом своим приютили и исты нам дали. Гидко глядеть на тебе: як ты не запорожский казак, а панске быдло!
– Петро! – вскричали запорожцы. – Встань! Не позорь нас! Не встанешь – задавим оцима руками, а на твое мисто Панька поставим атаманом. Вставай! Узнае про те Богдан – не помилуе.
Матьяш встал. Чего-то ждал, глядя пристально на донских атаманов. Панько сказал:
– Иди, сидай в круг да ишь рыбу до самого вечера.
Матьяш хорошо знал, какое то было жестокое наказание, но сразу подчинился – подошел к первому казану с рыбой и сел на землю. Панько Стороженко взял у казака большую ложку, сунул ее Петру:
– Хлебай! Другий раз не будешь шутковаты.
По приговору Запорожского войска Петро Матьяш, натужась, медленно опорожнял большой казан с ухой. Матьяш хлебал уху до поздней ночи, а войско стояло и глядело, чтоб не лил он уху куда-нибудь на сторону. Живот у Петро уже раздуло, нос покраснел. Пот градом лил с него. Глаза помутнели. Матьяш снял свитку. А Панько стоял да приговаривал:
– Кашки б ему, хлопци, с салом казанчик! Щоб не змарнив Петро, щоб на войско свое не роптав, що, мов, его не кормять, зварить ему, хлопци, кашки покруче! Хай исть! Мы в Персию не пийдем. Нам и тут дила буде богацько. Вже знаем, що нам робить… Вставай, Петро!
Матьяш едва поднялся. Его покачивало из стороны в сторону.
– А теперь, – серьезно сказал Панько, – спать положите Петро Матьяша. Нехай проспыться!
Запорожцы свели Матьяша в землянку и уложили спать.
Утром Петро Матьяш проснулся податливый и послушный. Но он не забыл дочку Калаш-паши и свою горькую обиду. Он украл бы ее, но Давлат была под крепкой стражей.
Атаман Старой сидел в Черкасске и писал грамоты во все нижние и верхние юрты, во все городки: «Чтобы все казаки, собравшись по-походному, конно и оружно, не мешкая приготовились на поиск и явились к Монастырскому городку, а тем, кто не явится, будет суд и расправа».
О задуманном деле Старой не объявлял во всеуслышанье. Он ждал из Москвы атамана всего войска Донского Ивана Каторжного, который поехал к государю просить – будто для другого дела – свинца и пороху, хлеба и жалованья; Михаил Татаринов, не слезая с коня, принимал в Монастырском городке войско, приходившее со всех юртов и с городков.
Татаринов одновременно спешно обучал новое войско и сотников: конных – перескакивать глубокие рвы, пеших – взбираться с помощью лестниц и арканов на стены. Велел для навыку рыть глубокие траншеи и подкопы.
Алексей Старой и Наум Васильев являлись помощниками и советчиками Татаринова. Наум Васильев был также добытчиком вестей и языков. А Петро Матьяш с его войском – резервной силой.
Всем дело нашел Татаринов. Бабам он наказал: по всем городкам и в каждой землянке сушить побольше мяса и рыбы, выпекать лепешки, вяленую рыбу зашивать в мешки, толокно и сушеную рыбу насыпать в бочки. Старики чинили старые седла, уздечки, оттачивали и скрепляли попорченные удила: чинили колеса на телегах и удлиняли драбины[54]. Мастерили мотыги и лопаты. Оружейники спешно чинили кремневые ружья и самопалы, а пороховики готовили длинные пороховницы из коровьего и бычьего рога, дробницы из сырцовой кожи. Сабельных дел мастера вытачивали острые сабли и выделывали легкие рукоятки из белой рыбьей кости. Чувячники и сапожники шили сапоги из цветного сафьяна, закупленного в Астрахани и в Казани. Шапочных дел мастера изготовляли всякие шапки: белые на пять сотен казаков, черные – на шесть сотен, серые – на две сотни, все с голубыми верхами. Лохматых бараньих шапок, точь-в-точь какие были у татар и горцев, Татаринов заказал тысячу. Турецких красных фесок из плотного заморского сукна, закупленного в прошлые годы в Кафе и в Салхате, Татаринов велел изготовить две тысячи. Знаменщикам и мастерам, умевшим писать иконы, Татаринов велел изготовить стяги с длинными полотнищами. На одном знамени мастера писали «большое сердце» из золота и «закон» – слова из Корана. Шубники шили татарские шубы с вывороченной шерстью – тысячу шуб. На удивление многим Татаринов велел собрать по всем юртам и городкам старые татарские зурны, трубы, турецкие бубны и татарский рог, в который татары трубили перед началом боя.
К Монастырскому городку повезли давно брошенные, отбитые в прошлых боях старые татарские арбы, телеги.
Издалека, с востока пришли на Дон просить о помощи полуразбитые в междоусобиях племена туркменов. Татаринов, поговорив с ними, отослал их в Черкасск к Старому. Атаман Старой вел с ними «посольские» переговоры. И вскоре, пустив своих верблюдов на пастбище вблизи Монастырского городка, туркмены поставили триста кибиток. Переговорив с их начальниками, Татаринов составил «верблюжий полк». Но, прежде чем это сделать, Старой и Татаринов взяли с военачальников шерть – клятву верности.
Военачальники обязались: «С народами, идущими против Руси, не соединяться, оружием и лошадьми не ссужать их и людей в помощь им не давать».
Все войско в Монастырском и в Черкасске формировалось деятельно и быстро.
Донские казаки вернулись с рыбной ловли с веселыми песнями и выкинули на берег столько свежей рыбы, что ею можно было прокормить все войско. Выброшенная на берег рыба трепыхалась и блестела, как расплавленное серебро. Навалили всякой рыбы шестнадцать курганов. Тут бились осетры, севрюги, белуги; сгибаются, скручиваются, открывают широко рты, зарываются головами в кучу и подкидывают мелкую рыбешку. Стерлядки, шипы, тарань широкобрюхая, лещи плоские и широкие, с прозрачными плавниками, рыбцы, круторылые сомы – все было тут. Чехонь и селява, упругие и злые рыбы, так и подпрыгивали, переворачивались с боку на бок.
Петро Матьяш стоял на берегу и любовался красноперым, золотистым, пятнистым донским сазаном.
– Вот рыба – бис! – говорил он смеясь. – Осатанела рыба! Подставь бревно – перешибет!
Рыбу кидали на берег широкими деревянными лопатами.
– Рыбеха у нас дуреха! – шутили донцы. – Отведайте рыбешки, братки-запорожцы! А маловато будет – за Азовом еще достанем. Ешьте, братцы-запорожцы, ставьте костры по берегу.
– Где ж вы такую рыбу вылавливаете? – спрашивали запорожцы. – Нам бы такую на Днепре…
– Ге! Славные казаки! – важно сказал атаман Татаринов. – Дон-то у нас широк. Донец – поуже. А речек мало ль? Калитва, Хопер, Медведица да Быстрая. Есть Иловля, есть Сал! А наибольше рыбы гуляет не здесь: плавает она за Азовом-крепостью! Глаз часто видит, да зуб не сразу берет. Там, запорожцы, рыбки – завались! Пруды пруди. Москву кажинный день корми… А вот же, не взять нам рыбы. Той рыбой турки кормятся. Вам ведомо?
– Звистно!..
Наварили казаки ухи, и запорожцы наелись донской рыбы вдоволь. Весь берег в Монастырском городке покрылся рыбьим золотом – чешуей, костями. И детвора с Монастырского потешается: один, схватив сазана за красные жабры, скачет по дороге; другой гонится за ним. А донские казаки, разворошив рыбу лопатами, кидают ее в возы-розвальни и везут к верхним юртам. Бабы с подоткнутыми подолами разделывают рыбу для сушки на солнце. На всех плетнях уже развешана рыба, разбросана по земле, разложена на крышах землянок. Высохнет рыба – и бабы сложат ее в пузатые бочки, в кожаные мешки, глиняные макитры. Приберегут сушеную рыбу для дальних походов.
Петро Матьяш прогуливался по берегу, все раздумывая – идти ли ему в Персию или оставаться здесь, на Дону? Край степей, курганов и рек, раздольный край конских табунов понравился ему. Ходил он по берегу и все думал: «Широкий Днипр Петро Матьяш сменяв на Дон-реку. Но и Дон-река просторная, и море близко. А в Персии – какие еще будут реки?»
Снова подплыли струги к берегу. Но в них донцы не рыбу привезли, а с разных земель коней чистой крови. Вели они коней бродом на протоках, гнали в степях, сажали в струги. И довезли! Казаку-наезднику нужны лихие кони. Там, за Хопром, кони растут свои, легкие и сильные, но ростом малые. На таких низкорослых коней седла надеть стыдно. За Донцом кони пасутся тяжелые, с крутыми шеями, для казачьих ватаг негодные. А вот по правую сторону Дона, до Кальмиуса и Азовского моря, где земля возвышенная и протекают чистые воды, – кони добрые. Вот и привезли казаки азиатских, арабских, буланых, светломастных коней! Один конь красивее другого. Черкесские кони – их привезли тож немало, они едят, что степь дает, переносят легко непогоду, скачут быстро и далеко. Персидские кони, анатолийские и хивинские почитаются казаками лучшими по породе. И их донские казаки добыли. А лучшие из всех – арабские кони…
– Гляди, Петро, – весело сказал Татаринов, – конь до тебя идет. Почуял хозяина! Храповичок! Уши – стрелы. Ноги тонкие, как струна. Нравится?
– Любо-дорого! Добрый конь! – ответил Матьяш.
– Бери себе!
– Грошей у меня черт ма!
– Бери коня без грошей. Будет тебе задатком донской дарунок!
Конь танцевал. Раздувал ноздрями воздух. Вскидывал красивую голову и глядел куда-то далеко в степь.
– Бери коня, Матьяш! – сказал и атаман Каторжный.
– Возьму, – сказал Матьяш, – отдзякую[53].
Запорожцы, видя такую ласку донского казачества к своему походному атаману, любовались конем.
Накинули на Дарунка (так назвали коня) седло самое дорогое и стали водить по всему стану Монастырскому, от костра к костру. Костры пылали всюду. Конь храпел и косился на нового хозяина.
Пришлось по нраву Матьяшу и всему Запорожскому войску гостеприимство Донского войска. Уезжая в тот день срочной станицей в Москву «по самому важному делу», о котором войско еще не знало, хотя догадывалось» Иван Каторжный подарил Матьяшу свой пистоль турецкой работы. Набивал его Матьяш порохом, свинцом – и бил беспрестанно в свою серую шапку, повешенную на острый колок плетня. Перед стрельбой становился серьезным, запорожцы толпой собирались за ним. Прицелится из тяжелого пистоля, ударит – клочья летят. А казаки хохочут. Распотрошил Матьяш свою шапку. Другую донцы пошили – другую расстрелял. Пошили третью – и третью растрепал.
– Вот добрый пистоль! – приговаривал Матьяш стреляя.
Запорожское войско твердо решило остаться на Дону, но Матьяш почему-то, несмотря на данное слово, опять заколебался. Татаринов заметил это и спросил:
– Твердое ли будет твое слово, Петро?
– Не так-то воно твердо, – признался Матьяш, – без дила у вас сидити – можно и одубити! Шукаю дило. Ваш хлиб – чужий, вин мини боком вылизае! Мини б уже треба в Персию долю соби шукать.
Татаринов задумался: ему не хотелось, чтоб Дон лишился помощи запорожцев. А тут сразу и «дило» нашлось. Наум Васильев, которому довелось проведать, что делается в Азове, добыл такие вести, от которых у Матьяша помутилось в глазах. Азовский начальник Калаш-паша выдавал свою единственную дочь за Джан-бек Гирея. Нагрузив множество бусов добром и дав в провожатые семьсот человек, Калаш-паша отправил невесту в Крым.
– Давай-ка перехватим! – предложил Татаринов.
Наум Васильев не мешкал. Неделю и два дня волокли на себе казаки струги к морю. Добрались к берегу и притаились в камышах. Завидев турецкие бусы, триста казаков выскочили из камышника и помчались на легких стругах вдогон. Семьсот татар и турок перебили и пометали в море, а бусы с дорогими подарками и товарами приволокли к берегу и выгрузили. Взяли в плен двадцать пять молодых турчанок и дочь Калаш-паши – невесту хана. Весь взятый полон, все захваченное добро и дорогие товары доставили в Монастырское урочище.
Матьяш тогда стрелял из турецкого пистоля в разбитую макитру. Он увидел высокую, стройную пленницу Давлат, увешанную дорогими камнями и сверкающими монетами, ее белое платье, красные беспятые туфли – и побежал за нею следом. Догнав ее и Наума Васильева, Матьяш сказал:
– Ой, добрая ж чертяка! Отдай мне турчанку!
– Не можно ее отдать тебе, Матьяш, – сказал атаман, – мы за нее большой выкуп возьмем. А выкуп тот; пойдет в казну для войскового дела.
Ответ не убедил Матьяша. Он настаивал:
– Отдай!
Давлат обожгла его своими глазами.
Наум Васильев не отдал Давлат, а велел приставить к ней крепкую стражу с наказом: насилья над нею не чинить, к землянке, в которой будет содержаться она, не ходить и ее прислужниц-девок не трогать. А как приедет Иван Каторжный из Москвы, он и решит, куда девать дочку паши.
И тут Петро Матьяш показал свою строптивость. Сунул за пояс подаренный пистоль, надвинул на голову новую шапку с длинным пером, накинул свитку белую и, вскочив на Дарунка, со злостью помчался к дороге.
– Гей! Казаки! Запорожци! Славные молодци! Седлайте коней! – крикнул Матьяш издали. – Скачем в Персию. Бо тут, на Дону, нас дуже погано привечают, турчанок в жинки не дают.
Войско в это время полдневало. Запорожцы со смаком ели свежую дымящуюся уху, заправленную салом и просяницей. Ложки мелькали весело. Оселедцы тряслись на головах, бритые гладкие шеи лоснились на солнце. Услыхав голос своего атамана, запорожцы повернули головы к дороге.
– А чого вин гукае? – спросил у соседа толстый Панько Стороженко, подняв ложку. – С таким нравом нигде нас и приймать не станут. Ще ложки не высохли на сонци, а вин дружбу рушит. Ха-ха! Ему персиянку треба? А може, туточки краще буде?
– Гей, вы, чертовы неслухи! – кричал Петро Матьяш. – Швидко седлайте коней! Бо сам ускачу, вас тут покину!
– А ну, батьков сын, скачи! – сказал толстяк, поднимаясь. – Мы тут зостанемся! Такого приветанья да щирой ласки шукать в других землях не будем! Не будем терять свои головы в чужой земли.
Петро Матьяш махнул плеткой и поскакал. Пылюга по дороге поднялась такая, что за ней не видно стало ни всадника, ни резвого коня.
Все Запорожское войско молча встало с ложками в руках. Глядит войско на дорогу. Наум Васильев вышел и всматривается в даль.
– Вот-то чертяка! С норовом Петро. А ну-ка, хлопцы, в погоню за блудным сыном! Сманул вас с Украины, а сам тикать? Вражина – всю тайну вынесет!
– А дайте мени другого коня – араба, ось здогоню! – сказал Панько Стороженко.
Чья-то рука указала ему на тонконогого коня, стоявшего, уткнувшись мордой в казачью повозку. Стороженко вскочил на неоседланного коня и полетел за облаком пыли, клубившимся на дороге.
Войско все еще стояло не шелохнувшись. Возле войска в казанах дымилась уха. Недолго ждали запорожцы своего Панька. Он вернулся злой и красный. Турецкий пистоль Матьяша был у него в руках. Матьяш рядом с ним сидел на коне, понурив голову. Шапки на нем уже не было: видно, в дороге обронил или ветром сдуло. Глядит Матьяш на свое покинутое войско виноватыми, но хитрыми глазами. Войско стоит, молчит, но силу его Матьяш теперь чувствует. Панько понимает, почему войско молчит и чего оно хочет. «Ты, мол, Панько, догнал Матьяша, так и доведи дело до конца. А мы-де поглядим, как все у тебя выйдет».
Стороженко зло посмотрел на всех, приободрился, протянул здоровенную волосатую руку к белой свитке Матьяша и сдернул вместе с нею Петро с коня наземь. Матьяш рухнул, как бревно, а Дарунок шарахнулся и, чуть не задавив трех казаков, помчался куда глаза глядят. Коня казаки схватили арканом и привели обратно. Плотным кольцом к Петру Матьяшу подступило войско: суровое, злое, но еще сдержанное. Матьяш лежал в пыли; слышалось его тяжелое дыхание. Припав к земле, глядел снизу острым глазом и ждал приговора.
– Петро! – хрипло сказал Панько Стороженко, не слезая с коня. – Мы выбрали тебя своим атаманом. Четыре тысячи душ тебе вверили. Четыре тысячи коней. Богацько було тоби довирья!.. Петро! – говорил он твердо и решительно. – Донские казаки и славные атаманы пистоль тебе дали, кращого коня. Опанували тебя да под небом своим приютили и исты нам дали. Гидко глядеть на тебе: як ты не запорожский казак, а панске быдло!
– Петро! – вскричали запорожцы. – Встань! Не позорь нас! Не встанешь – задавим оцима руками, а на твое мисто Панька поставим атаманом. Вставай! Узнае про те Богдан – не помилуе.
Матьяш встал. Чего-то ждал, глядя пристально на донских атаманов. Панько сказал:
– Иди, сидай в круг да ишь рыбу до самого вечера.
Матьяш хорошо знал, какое то было жестокое наказание, но сразу подчинился – подошел к первому казану с рыбой и сел на землю. Панько Стороженко взял у казака большую ложку, сунул ее Петру:
– Хлебай! Другий раз не будешь шутковаты.
По приговору Запорожского войска Петро Матьяш, натужась, медленно опорожнял большой казан с ухой. Матьяш хлебал уху до поздней ночи, а войско стояло и глядело, чтоб не лил он уху куда-нибудь на сторону. Живот у Петро уже раздуло, нос покраснел. Пот градом лил с него. Глаза помутнели. Матьяш снял свитку. А Панько стоял да приговаривал:
– Кашки б ему, хлопци, с салом казанчик! Щоб не змарнив Петро, щоб на войско свое не роптав, що, мов, его не кормять, зварить ему, хлопци, кашки покруче! Хай исть! Мы в Персию не пийдем. Нам и тут дила буде богацько. Вже знаем, що нам робить… Вставай, Петро!
Матьяш едва поднялся. Его покачивало из стороны в сторону.
– А теперь, – серьезно сказал Панько, – спать положите Петро Матьяша. Нехай проспыться!
Запорожцы свели Матьяша в землянку и уложили спать.
Утром Петро Матьяш проснулся податливый и послушный. Но он не забыл дочку Калаш-паши и свою горькую обиду. Он украл бы ее, но Давлат была под крепкой стражей.
Атаман Старой сидел в Черкасске и писал грамоты во все нижние и верхние юрты, во все городки: «Чтобы все казаки, собравшись по-походному, конно и оружно, не мешкая приготовились на поиск и явились к Монастырскому городку, а тем, кто не явится, будет суд и расправа».
О задуманном деле Старой не объявлял во всеуслышанье. Он ждал из Москвы атамана всего войска Донского Ивана Каторжного, который поехал к государю просить – будто для другого дела – свинца и пороху, хлеба и жалованья; Михаил Татаринов, не слезая с коня, принимал в Монастырском городке войско, приходившее со всех юртов и с городков.
Татаринов одновременно спешно обучал новое войско и сотников: конных – перескакивать глубокие рвы, пеших – взбираться с помощью лестниц и арканов на стены. Велел для навыку рыть глубокие траншеи и подкопы.
Алексей Старой и Наум Васильев являлись помощниками и советчиками Татаринова. Наум Васильев был также добытчиком вестей и языков. А Петро Матьяш с его войском – резервной силой.
Всем дело нашел Татаринов. Бабам он наказал: по всем городкам и в каждой землянке сушить побольше мяса и рыбы, выпекать лепешки, вяленую рыбу зашивать в мешки, толокно и сушеную рыбу насыпать в бочки. Старики чинили старые седла, уздечки, оттачивали и скрепляли попорченные удила: чинили колеса на телегах и удлиняли драбины[54]. Мастерили мотыги и лопаты. Оружейники спешно чинили кремневые ружья и самопалы, а пороховики готовили длинные пороховницы из коровьего и бычьего рога, дробницы из сырцовой кожи. Сабельных дел мастера вытачивали острые сабли и выделывали легкие рукоятки из белой рыбьей кости. Чувячники и сапожники шили сапоги из цветного сафьяна, закупленного в Астрахани и в Казани. Шапочных дел мастера изготовляли всякие шапки: белые на пять сотен казаков, черные – на шесть сотен, серые – на две сотни, все с голубыми верхами. Лохматых бараньих шапок, точь-в-точь какие были у татар и горцев, Татаринов заказал тысячу. Турецких красных фесок из плотного заморского сукна, закупленного в прошлые годы в Кафе и в Салхате, Татаринов велел изготовить две тысячи. Знаменщикам и мастерам, умевшим писать иконы, Татаринов велел изготовить стяги с длинными полотнищами. На одном знамени мастера писали «большое сердце» из золота и «закон» – слова из Корана. Шубники шили татарские шубы с вывороченной шерстью – тысячу шуб. На удивление многим Татаринов велел собрать по всем юртам и городкам старые татарские зурны, трубы, турецкие бубны и татарский рог, в который татары трубили перед началом боя.
К Монастырскому городку повезли давно брошенные, отбитые в прошлых боях старые татарские арбы, телеги.
Издалека, с востока пришли на Дон просить о помощи полуразбитые в междоусобиях племена туркменов. Татаринов, поговорив с ними, отослал их в Черкасск к Старому. Атаман Старой вел с ними «посольские» переговоры. И вскоре, пустив своих верблюдов на пастбище вблизи Монастырского городка, туркмены поставили триста кибиток. Переговорив с их начальниками, Татаринов составил «верблюжий полк». Но, прежде чем это сделать, Старой и Татаринов взяли с военачальников шерть – клятву верности.
Военачальники обязались: «С народами, идущими против Руси, не соединяться, оружием и лошадьми не ссужать их и людей в помощь им не давать».
Все войско в Монастырском и в Черкасске формировалось деятельно и быстро.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Босоногим казачатам, которых в такое время не корми и медом, нашлось много дел всяких. Поднимутся с зарей и толкутся в городке до поздних сумерек. Иные казачата и ночью не спят – пасут табуны коней. Иные отцовские ружья начищают, сабли, пистоли. Иные седла чинят, уздечки, смазывают колеса таратаек, конопатят да смолят вертлявые лодчонки, легкие походные струги. Дым всюду коромыслом идет. Все казачата в саже, копоти. А которые постарше из них, те днем и ночью ловят в затонах рыбу для войска.
У казачьих женок свои помощницы – девчатки. Мало ли их в казачьем городке! Всем дело нашлось. И среди девчаток самая бойкая, черноволосая, тонкая, как жердинка, Татьянка – дочь казака Серьги Зарубина. Она мелькает всюду: то воду ведрами на коромысле бегом, не расплескав, несет от Дона, то тащит на плечах шуршащие снопы камышника для топки, то в высокой, плетеной из лозы кошелке несет рыбу – летит стрелою.
– Гей, ты, Татьянка-персиянка! – кричат ей вдогонку озорные казачата. – Рыбеху, кажись, уронила!
Но где там! Зыркнет Татьянка огненными глазами – была и нет! Бедовая помощница у Марьи, женки Зарубина. Рябоватый Ванька Чирий, побочный сын атамана Епифана Радилова, дневал и ночевал в той улице, где стояла землянка Зарубиных.
– Почто торчишь верстой без дела? – бывало спрашивает добродушный казак Зарубин. – Шел бы, детинка долговязая, на берег струги конопатить. Для всех там дел хватает.
А Ванька Чирий стоит, сопит, слова, дьявол, не выронит.
– Тьфу, сатана! – ругался Зарубин. – Вот погоди-ка, погоди, длинноногий! Епишке скажу. Он те портки сдерет, плетью пропечатает живо.
Тогда Ванька Чирий скажет:
– А я Епихи не боюсь! Не пропечатает!
Махнув рукой, казак уйдет, а Ванька Чирий вытаращит глазищи и давай ими снова зыркать по сторонам. Не мелькает ли где Татьянка.
– Гей, Ванька! – закричал, неожиданно выбежав с другой улицы, казачонок Кондрат Кропива. – Персиянка воду черпает из Дону, а ты все тут торчишь. Беги на Дон!
Ванька – туда. А Кондрат стоит да хохочет, вдогонку кричит:
– Ванька Чирий, Ванька Чирий! Держи!
Татьянки не было на Дону. И Ванька вернулся к землянке. Стоит. Посапывает. Поглядывает украдкой. Кондрат глядит на него, посмеивается. И вот, откуда ни возьмись, с другой улицы выбежал быстрый, как птица, Степан, сын Тимофея Рази. За ним бежал желтоватый лицом казачонок Захарка, Парасковьи Белозубовой сын, Степан блеснул юркими глазами:
У казачьих женок свои помощницы – девчатки. Мало ли их в казачьем городке! Всем дело нашлось. И среди девчаток самая бойкая, черноволосая, тонкая, как жердинка, Татьянка – дочь казака Серьги Зарубина. Она мелькает всюду: то воду ведрами на коромысле бегом, не расплескав, несет от Дона, то тащит на плечах шуршащие снопы камышника для топки, то в высокой, плетеной из лозы кошелке несет рыбу – летит стрелою.
– Гей, ты, Татьянка-персиянка! – кричат ей вдогонку озорные казачата. – Рыбеху, кажись, уронила!
Но где там! Зыркнет Татьянка огненными глазами – была и нет! Бедовая помощница у Марьи, женки Зарубина. Рябоватый Ванька Чирий, побочный сын атамана Епифана Радилова, дневал и ночевал в той улице, где стояла землянка Зарубиных.
– Почто торчишь верстой без дела? – бывало спрашивает добродушный казак Зарубин. – Шел бы, детинка долговязая, на берег струги конопатить. Для всех там дел хватает.
А Ванька Чирий стоит, сопит, слова, дьявол, не выронит.
– Тьфу, сатана! – ругался Зарубин. – Вот погоди-ка, погоди, длинноногий! Епишке скажу. Он те портки сдерет, плетью пропечатает живо.
Тогда Ванька Чирий скажет:
– А я Епихи не боюсь! Не пропечатает!
Махнув рукой, казак уйдет, а Ванька Чирий вытаращит глазищи и давай ими снова зыркать по сторонам. Не мелькает ли где Татьянка.
– Гей, Ванька! – закричал, неожиданно выбежав с другой улицы, казачонок Кондрат Кропива. – Персиянка воду черпает из Дону, а ты все тут торчишь. Беги на Дон!
Ванька – туда. А Кондрат стоит да хохочет, вдогонку кричит:
– Ванька Чирий, Ванька Чирий! Держи!
Татьянки не было на Дону. И Ванька вернулся к землянке. Стоит. Посапывает. Поглядывает украдкой. Кондрат глядит на него, посмеивается. И вот, откуда ни возьмись, с другой улицы выбежал быстрый, как птица, Степан, сын Тимофея Рази. За ним бежал желтоватый лицом казачонок Захарка, Парасковьи Белозубовой сын, Степан блеснул юркими глазами: