Молева Нина. Ошибка канцлера

   Как уверяет меня лорд Рондо, такова истинная причина колебаний Анны в отношении выбора места жительства. Во всяком случае, первое лето своего царствования она решила провести под Москвой, в знаменитом Измайлове, славящемся красотой своих многочисленных прудов, огромным зверинцем, где можно встретить диких животных изо всех уголков мира, виноградниками и садами.
   Это решение вызвало в Москве очень оживленные толки. Дело в том, что в Измайлове прошло детство всех трех сестер, которых здесь так и называли – Измайловскими царевнами. Однако после выхода Анны замуж Измайлово стало резиденцией ее сестер, где особенно в последнее время постоянно собирались их сторонники. Приезд императрицы в родительский дворец будет означать для герцогини Екатерины и царевны Прасковьи переход из положения хозяек на положение придворных дам, хоть и самого высокого ранга, и лишение возможности вести независимый образ жизни. Анна несомненно могла выбрать для летней резиденции иное место, но в ее решении мне видится та возможность сатисфакции в отношении сестер, которая несомненно обострит их отношения.
   Как бы то ни было, 4 июня торжественный императорский кортеж, в котором участвовали и сестры императрицы, выехал из Москвы. Почетный гвардейский эскорт возглавлял ехавший на коне Дмитриев-Мамонов. И теперь вообрази весь ужас участников поездки, когда при самом выезде из столицы генерал Мамонов замертво упал с лошади. По какой-то причине лекаря в кортеже не оказалось – лейб-медик заранее выехал в Измайлово и должен был там дожидаться императрицы. За ним послали, хотя в суматохе и в неумелых попытках привести генерала в чувство было потеряно около часа. Опасавшаяся за жизнь зятя императрица не позволила ни поднять его с земли, ни даже перенести в тень, целиком полагаясь на искусство ожидавшегося медика. Появившийся спустя два с лишним часа после случившегося врач смог только подтвердить наступившую кончину Мамонова – тело генерала уже начало холодеть. Эта внезапная и совершенно неожиданная смерть – генерал отличался железным здоровьем и никогда ничем не болел – поразила всю Москву и двор.
   Императрица оказывает бедной вдове знаки самого трогательного сочувствия и внимания. Она распорядилась не подпускать царевну Прасковью к умирающему и сама проследила за организацией его похорон, которые отличались большой пышностью, намного превосходившей ту, которая полагалась Мамонову по его чинам. Тем не менее происходили они всего лишь в приходской церкви генерала, где над его прахом устанавливается доска с подробным описанием званий, чинов, происхождения и даже места захоронения его первой жены и ребенка от первого брака. В Москве обратили внимание на то, что императрица Анна сама акцептировала текст надписи, которую нельзя назвать тактичной в отношении царевны Прасковьи.
   Нельзя не жалеть бедной царевны. Вскоре после смерти супруга она лишилась и своего единственного сына, скоропостижно умершего от какой-то болезни. Впрочем, царственные дети болеют столь же часто, как и дети обыкновенных людей, с той разницей, что умирают чаще и в положенные для них судьбой сроки, на что современники, естественно, обращают свое внимание. Легко себе представить самочувствие императрицы, начинающей свое царствование при столь горестных обстоятельствах. Однако надо отдать должное Анне – по ее виду трудно судить о размерах снедающего ее горя. Она всегда так же сурова в обращении с окружающими и так же предается потехам с различными шутами, заполонившими ее резиденции. Не знаю, насколько они могут развлекать императрицу своими неумными и грубыми до непристойности шутками, но они несомненно создают прочный заслон между нею и всеми теми, с кем она не имеет намерения общаться. Добиться же обычной царской аудиенции чрезвычайно трудно, потому что в этом вопросе имеют одинаковое право голоса и любимая камер-фрау императрицы госпожа Юшкова, и Бенигна Бирон, и сам фаворит, и даже кормилица императрицы некая Василиса.
   Наконец-то мне удалось хоть отчасти удовлетворить свое любопытство в отношении нашего бывшего посланника при петербургском дворе. Господин Алексей Бестужев промелькнул как метеор на московском горизонте. В качестве посла России в Гамбурге он удостоился единственной, хотя и довольно продолжительной, аудиенции, но на балах не бывал и почти немедленно после разговора с Анной оставил Москву. Ни о каком его новом назначении толков нет. Путь Бестужева лежал обратно в Гамбург, хотя и с заездом в Голштинию, в Киль. Подобный визит сам по себе достаточно знаменателен. В Москве его истолковывают по-разному. Одни считают, что Бестужев имел поручение от императрицы посмотреть на сына покойной цесаревны Анны Петровны и выяснить позиции его отца и опекуна, герцога Карла Голштинского. Императрица волей-неволей должна заботиться о наследнике престола. Однако не исключено, что Бестужев преследовал и какую-то иную цель. Не в завещании ли императрицы Екатерины дело? Голштинцы должны его иметь.
   Вот видишь, дорогая, я начинаю касаться государственных дел, к которым не имею решительно никакой склонности. Что делать, всему виною московская скука. Подчас она становится невыносимой, хотя ее очень скрашивает единственное подлинное увлечение императрицы – музыка и театр, о которых она не устает хлопотать. Даже у очень сильных людей можно найти ахиллесову пяту, для Анны она в сцене.

Москва. Анненгоф. 173[?]
Императрица Анна Иоанновна, архитектор В. В. Растрелли, позже Бирон

   – Знаешь, для чего позвала-то тебя, Варфоломей Варфоломеич?
   – Я счастлив, что вы вспомнили о вашем покорном слуге, ваше императорское величество.
   – Да как же мне про тебя-то не помнить, граф. Строил ты для меня в Митаве, во всей империи теперь строить будешь, чтоб на всю Европу шла слава о наших дворцах, слышишь, Варфоломей Варфоломеич? Ни на чем высчитывать да прикидывать не будем. Себе ты копейки лишней не возьмешь – знаю тебя, а для дела не жалей, прямо у меня проси.
   – Благодарю вас, ваше величество.
   – И благодарить не на чем, господин баудиректор. Ведать будешь всеми архитектурными делами Канцелярии от строениев. Но до того дело еще дойдет, а пока займись театром здесь, в Москве. На Красной площади прямо и ставь, да чтоб огромный, чтоб в Европе такого не бывало. Мне маленьких-то, как у государя Петра Алексеевича, не надобно.
   – Как прикажете, ваше величество. Но если огромный, скажем, на тысячу мест…
   – Мало, мало, граф, больше давай. В Комедийной-то хоромине петровской, сказывали, сотни четыре народу помещалось, так мне чтоб в десять раз больше. Сообразишь, Варфоломей Варфоломеич? И чтоб быстро было. Знаю, знаю, скажешь, материал подобрать, людей согнать, а ты другое пойми: вон сколько было царей-то, а не успела Анна Иоанновна на трон вступить, получай Москва подарок – театр невиданный, красоты неслыханной. Ты не думай, он не сейчас мне на ум пришел. О нем со свадьбы своей мечтала, не чаяла, что доживу.
   – Ваше величество, я пытаюсь сразу прикинуть. Это нужно с ярусами, с ложами, партер просторный, иначе места будет маловато.
   – Ярусами, говоришь? Так еще лучше. Ты рассказывай, а я послушаю, рисовать-то успеешь, придет черед. На словах сначала условимся.
   – Я полагаю, ваше величество, лучше всего тысячи на три мест. Поставим, если согласие ваше будет, на склоне холма, чтобы вход с Красной площади, рядом с Никольскими воротами Кремля, бок о бок с зимним Анненгофом. Место для виду выгодное.
   – Гляди, как славно придумал! Молодец ты, граф, право слово, молодец. Только чтоб вход с лестницами широкими, с резьбой.
   – Непременно, ваше величество. Лестницы в два марша развернем, двери высокие, а за ними сразу зал и театр самый. Простор такой, что дух захватит. А на ярусы хошь снаружи, хошь из зала по лестницам деревянным подняться можно. С улицы-то попроще, а изнутри резные.
   – Все из дерева делать будешь?
   – Да ведь из дерева только скоро и получиться может. С каменщиками работу затянем. Но первый этаж непременно из камня – прочнее будет, да и надо там печи разместить для топки: воздух горячий из-под пола пускать станем.
   – Ты и о мебели позаботься. Пусть сей же час начинают делать. И о театре – тынки там всякие, машины, плошки, шандалы для свету. Место для оркестра попросторней сделай.
   – Много ли, ваше величество, двадцати музыкантам надо!
   – Почему это двадцати? С чего взял, граф? Мне и музыкантов нужно много, как ни у кого из государей. Так что уж ты на полсотни с запасом делай. И чтоб хору свободно стоять – певчих-то человек полтораста будет. Сегодня же распоряжусь, чтоб музыкантов в штат набирали, а певчие из хора пойдут – научатся. Так когда поспеть-то сможешь, Варфоломей Варфоломеич?
   – Ваше величество, поверьте, быстрее чем к следующему году не успеть, хоть без остановки строить будем.
   – Полгода, значит, ждать придется. Долгонько! Правда, что раньше и впрямь не успеть. Так сегодня и начинай, а я Бирону распоряжусь, чтоб во всем тебе помогал да жалованье хорошее положил. Баудиректору императрицы всероссийской иначе негоже.
 
   – Растрелли передал мне ваш приказ, государыня. Театр на Красной площади – может, разумнее было бы в Петербурге?
   – А ты меня не торопи в Петербург ехать, сама соображу. И там театр построим, придет время. Варфоломей Варфоломеич и там без работы не будет. Чему дивишься-то?
   – Да вот уж второй разговор у вас сегодня, государыня, без вашего обер-камергера. Вроде я вам ни к чему и ненадобен.
   – А чего тебе о театре толковать – тебя в него силком не затянешь, по своей воле не пойдешь.
   – Но я имел в виду и вашу аудиенцию Бестужеву.
   – А, ты про это. И тут тебе дела нет: Бестужев про племянника моего рассказывал, я ему поклон зятюшке герцогу Голштинскому передавала.
   – А что ему за нужда ехать в Киль – ведь по вашему же приказу. С каких пор вы герцога Голштинского за родственника почитать стали, житьем-бытьем его интересоваться?
   – А чего мне с ним делить? Худой мир лучше доброй ссоры, да и сынок его к российскому престолу самое прямое отношение имеет. Сам же говорил – о наследнике беспокоиться надо.
   – Не о нем же!
   – О нем, не о нем – позже разбираться станем, а пока политес обычный не помешает.
   – Никогда не замечал за вами, государыня, такой предусмотрительности.
   – От тебя же учусь, Ернест Карлыч, по твоим советам – добрым ли, злым, время покажет.
   – Что вы теперь захотите – Бестужева перевесть ко двору?
   – Зачем же, пусть на старом месте послужит.
 
   Комната была почти уютной. Квадратная. Со старательно навощенным полом. Диванчик с валиками под наглаженным чехлом. На полочке фотографии солдат («Сыновья!»). Витая этажерка с книгами под белой салфеткой. Кружевная вязаная скатерть на столе под низко опущенным оранжевым абажуром. История – ее, конечно, здесь не было. Было другое и не менее важное – желание хозяина поделиться всем, что знал.
   «Не встречалась вам, говорите, книжечка. Может, и в самом деле в библиотеки не попала. Маленькая, невидная, тиража небольшого. Сколько обычно печатали? Сто – двести штук Ведь деньги на нее одна благотворительница давала – купчиха местная. На ремонт. И на издание. Церковь чуть не весь прошлый век без поновления стояла: прихода почти нет, средств набрать неоткуда. Так она сумму некоторую определила, но только на устройство отопления духового и на книжечку. Благодарственную – чтоб о ее даре речь шла. Так часто делали. Запропаститься книжечка могла: в книжных лавках отнюдь не бывала. Да вы не огорчайтесь – выход для вас, думается, все равно есть. Помнится, Парусников говаривал, что труд свой по статье газетной писал. Сам к истории не прилежал, так и искать бы не стал. Не скажу только, за какой год и в какой газете статья. Скоре всего, в „Московских ведомостях“ годах в пятидесятых».
   Если бы еще вот так сразу узнать и содержание брошюры! Но в этом Михаил Александрович не был уверен: «Не обессудьте старика – всего в памяти не удержишь. Одно скажу – что-то про высокого сановника времен екатерининских, про его жизнь, про царский гнев…» Второй Александр Дуров?
   «Удивляетесь? Да уж такой наш Климент особенный. Им и Общество любителей духовного просвещения, по словам Парусникова, куда как серьезно занималось, заседания целые проводило».
   И в самом деле – проводило. На восемьдесят пятом заседании Церковно-археологического отдела, 20 декабря 1911 года, известный историк Москвы Н. П. Розанов предложил собравшимся обратить внимание на изучение двух замоскворецких церквей – Климентовскую и считавшуюся старейшей Черниговских чудотворцев.
   Доводы должны были показаться членам отдела особенно убедительными, если им понадобилось всего две недели, чтобы побывать в обеих церквях и произвести подробнейший их осмотр. Тогда же Розанов преподнес Обществу сделанные им шесть снимков Климента и… брошюру, о которой шел разговор в климентовской колокольне: «Краткое историческое описание московской Климентовской церкви на Пятницкой улице» А. С. Парусникова, 1904 года издания. Несмотря на то что со времени ее выпуска прошло всего семь лет, брошюра уже представляла библиографическую редкость и в библиотеке Общества отсутствовала.
   Когда-то снова не отмеченные протоколом обстоятельства побудили другого не менее известного историка города Н. П. Виноградова выступить через следующие две недели с большим докладом о климентовских «древностях» и обстоятельствах истории. Длившийся два часа доклад пересказать брошюры, само собой разумеется, не мог и должен был существенно ее дополнить. Но и день выступления Виноградова остался отмеченным в протоколах только темой. Изложение его содержания отсутствовало. Очередная неудача? Если не считать теперь уже вполне обоснованной уверенности: надо искать.
 
   Время – его не хватает всегда. На нужную книгу, интересную встречу, поездку, простое одиночество – за рабочим столом, чтобы что-то додумать, в чем-то разобраться. До конца, по-настоящему, для себя. И про себя. Смешные, старомодные слова «для души» вызывают только горькую усмешку – какая там «душа»! А между тем для Климента другой возможности не существовало. Он не помещался ни в каких планах и не имел никакой конкретной цели. Круги от первых недоуменных вопросов стремительно расходились. Из всех видов источников для архивиста газета – самый трудный.
   Жесткое шуршание обожженных временем, бесцветных листов. Ошеломленное недоумение перед водопадом слишком пестрых, слишком ненужных сведений, опоздавших на полтора столетия новостей. И лишь потом проникновение в точно выверенное чувство метранпажа: для всего свое место, свой уголок полосы, и только чрезвычайные события способны чуть-чуть нарушить, сбить привычный смысловой ритм.
   Пожалуй, начинать следовало с «Московских ведомостей». Не потому, что их назвал Галунов – он легко мог ошибиться среди множества московских газет. Наиболее лояльные, на обочине ожесточенных политических сражений, они выписывались, как утверждала статистика, всеми церквями Москвы. Годовые ее подшивки громоздились в архивах каждой церкви. Вряд ли не интересовавшийся историей специально Парусников пустился бы в библиотечные розыски. Спасибо, что перелистал лежавшие под рукой страницы.
   И все-таки мой собеседник оказался прав – статья существовала! Правда, не специально о Клименте – с упоминанием о нем, зато каким! На странице 2153-й номера 267-го за декабрь 1861 года некий Руф Игнатьев сообщал об интересной находке в городе Верхнеуральске Оренбургской губернии. Помеченный 1754 годом, рукописный сборник содержал обычную для своего времени пеструю смесь занимательных рассказов в духе итальянских фацеций, сведений о лекарствах, планетах, травах, минералах, плохих и хороших стихов, нравоучительных сентенций и в заключение обстоятельное «Сказание о церкви Преображения Господня между Пятницкой и Ордынкой, паки рекомой Климентовской». Почему Верхнеуральск? Почему именно Климент – он никогда не входил в число особо почитаемых церквей. Почему, наконец, для такой находки нашлось место, и немалое, на полосах столичной газеты. Скорее всего, сыграл свою роль авторитет публикатора. «Некий» для наших дней, Руф Игнатьев, под-регент синодального хора в московском Успенском соборе, был достаточно известным специалистом по археологии, археографии и этнографии. Его мнение о ценности верхнеуральской находки оказалось веским для столичного редактора.

Москва
Дом английского посланника. 173[?] год

   Дорогая Эмилия!
   Наши события действительно заслуживают того, чтобы о них писать, и притом самым подробнейшим образом. В то время как придворные круги заняты только обстоятельствами перемены правления, императрица развлекается музыкой и портретами. Да-да, она спешит составить галерею семейных портретов, которой в русских дворцах до настоящего времени не бывало. Возможно, это влияние Курляндии, где самый бедный замок располагает подобным собранием предков. Во всяком случае, императрица отдает приказы собирать изображения всех своих родственников – отца, матери, деда, бабки, той самой царевны Софьи, которая правила в детские годы Петра I, и отца императрицы. Портреты разыскиваются во дворцах, в придворных монастырях и даже насильно отбираются у частных лиц. Можно только удивляться, с какой легкостью императрица распоряжается собственностью самых древних и почитаемых семей, вызывая ропот, но не открытое сопротивление.
   Императрица забрала себе те драгоценности, которыми располагала последняя невеста умершего императора, и носит их как свои собственные, не стесняясь происхождением вещей. Меня поразил и другой случай, когда Анна, узнав о любовных письмах одной из своих придворных дам, послала офицера с солдатами, чтобы эти письма отобрать и почитать их самой для развлечения. Трудно себе представить, что еще так недавно эта женщина занимала самое униженное и бесправное положение среди многочисленных членов царской семьи. От тех совершенно забытых времен у императрицы осталась только скупость. Анна на редкость скупа. Даже самым близким и доверенным приближенным она не делает дорогих подарков и не дает сколько-нибудь значительных сумм. Исключение составляют фаворит и еще одна появившаяся на придворном горизонте фигура – молодой граф Левенвольде. О нем говорят как о последнем фаворите императрицы Екатерины. По-видимому, молодой человек решил попытаться восстановить свое былое положение и пока действует не без успеха.
   Граф проявляет недопустимую в обращении с императрицей вольность и непринужденность. Целуя руку императрицы, что Анна позволяет ему делать достаточно часто, Левенвольде задерживает ее в своей много дольше, чем то допускает этикет. Он уже садится без приглашения в присутствии императрицы и сопровождает ее на ее одиноких утренних прогулках. Остается недоумевать по поводу позиции официального фаворита. Бирон в добрых отношениях с молодым графом и не проявляет никаких опасений за свое положение. Иногда даже кажется, он помогает императрице оставаться наедине с графом. Не переоценивает ли Бирон своего влияния на Анну? Верно и то, что после подобных свиданий императрица испытывает род неловкости перед фаворитом и легче идет навстречу его многочисленным и всегда очень практическим желаниям.
   Что же касается музыки, то Анна слушает ее каждый вечер по нескольку часов. Недавно стал известен придворный штат императрицы и в нем около ста музыкантов – размеры, немыслимые для любого европейского двора. У Анны вдвое больше певчих, исполняющих церковную и светскую музыку. Теперь императрица много говорит о приглашении итальянских певцов и капельмейстера. По-видимому, этот план в скором времени будет осуществлен. Такое множество артистов заставляет предполагать, что императрица позаботится и о театральном помещении. Сейчас начали спешно строить новый деревянный дворец в Кремле – Анненгоф, в котором никакой вместительной театральной залы как будто нет. Строит этот дворец совсем молодой архитектор, которого Анна привезла с собой из Курляндии, – граф Растрелли. Несмотря на высокий титул, он сын всего лишь скульптора, работавшего при императоре Петре I и снимавшего посмертную маску с царя. Ради этого архитектора императрица отодвинула на задний план всех тех, кто строил при ее предшественниках, и, по-видимому, очень верит в его талант.

Москва. Анненгоф
Императрица Анна Иоанновна и мамка Василиса

   – Ой замышляют они противу тебя, ясонька, ой замышляют!
   – Сестрицыны дружки, што ль?
   – А как ты думала? Вон цесаревна-то наша не думаючи прямо Катерину Иоанновну с избранием поздравила. Значит, был такой разговор, да и только ли разговор один.
   – Так ведь Катерина сама и присоветовала мне Кондиции порвать, самодержицей утвердиться. Что присоветовала – с ножом у горла стояла: порви да порви, не дозволяй над собой верховникам командовать, кто они тебе, чтоб их приказу слушаться.
   – Так-то оно так, лебедушка, а кабы дворяне-то выполнили, что в условиях их прописано, что тогда?
   – Видно, не могли.
   – Видно! Много тебе видно-то тогда было, когда только-только приехала, толком никого не знала. Все с сестриного голосу. А позволь у тебя, лебедушка моя белая, узнать, с чего это вдруг Катерине Иоанновне дорогу тебе, меньшой сестре, уступать, почему бы самой на престоле не засесть? Аль больная, недужная, умом тронутая? Одного отца-матери детки, так и кровь одна. Гляди-тко, толки какие ходят. Вон Тимофей Архипыч-то чего говорил – вся Москва повторяет.
   – Это блаженный-то?
   – Блаженный не блаженный, верь им больше. Слывет таким, да все в доме Прасковьи Иоанновны пороги обивает. Она ему и приют и ласку оказывает.
   – И что он несет?
   – А то несет, что, мол, нам, русским, и хлеб ненадобен: сами друг друга жрем, тем и сыты бываем.
   – Ну разодолжил старик! Умен, ничего не скажешь.
   – А ты что, блаженных придурков видала? Вот на чью только мельницу Тимофей Архипыч воду-то льет, о том подумать надобно. Не на твою, это уж точно.
   – Так взять его немедля в Тайный приказ, все выведать!
   – Ой, не торопись, ласонька, не торопись! Юродивых мучить – последнее дело. За вельмож берись – обойдется. Из них у каждого на одного друга-приятеля сто врагов-недругов набежит, каждый про свою шкуру думать станет. А за юродивыми народ встанет, толки пойдут, тебя винить станут. И без Тимофея Архипыча обойдешься.
   – Не с того, так с другого, а начинать придется.
   – Это верно, без розыску не обойтись. Вон как благовест-то к твоему избранию был, люди какие разговоры разговаривали: будто набат и не к бунту ли, а то, мол, нашей братьи, кто тому бунту был бы рад, человек триста в одной Москве наберется.
   – Кто говорил, мамка?
   – Да опять дорожка к сестрицам твоим тянется. Ихние приспешники промеж себя толковали.
   – Пойми ты, старая, не могу я сестриц трогать, что они ни делай, не могу! Они здесь жили, у них здесь знакомства заведены. Вот кабы не стало их, кабы руки мне развязали!
   – А ты на Бога, ласонька, уповай, у него не без милости.
   – Да какая милость, молодые обе, здоровые, меня переживут.
   – Это как же им императрицу пережить? Статочное ли дело!
   – Вот а я, старая, видеть их не могу. Катерина вроде обнимает, слова всякие приветные говорит, а Прасковья глаз не подымет, рта не раскроет, волк волком глядит, отвернусь только. Во дворец из-под палки едет. Все бы в доме своем меншиковском сидела, с приспешниками своими толковала. Думала, подкосит ее смерть мамоновская, ан она как каменная, слезинки не проронит, слова жалостного не скажет. Иной раз жуть берет, на нее глядючи. Теперь вот что-то в монастырь Донской зачастила.
   – Не за молитвой, матушка, вот уж не за молитвой.
   – Знаю. Церкву там Дарья Арчиловна строить надумала – родные гробы все у них в Донском.
   – Царевна Имеретинская?
   – Перестань, старая дура, Дарью царевной называть. Одна у нас сейчас царевна – Прасковья. А той имени да прозвища отцовского за глаза хватит.
   – Что-то больно развоевалась, Анна Иоанновна, отец-то у Дарьи и впрямь на царстве сидел, братец Александр Арчилович всегда царевичем прозывался еще при Петре Алексеевиче.
   – То-то и оно, что при Петре Алексеевиче. Еще бы при царе Горохе, так и совсем хорошо. Сказано, запретила я ее царевной звать, и все тут. А ты со своими резонами дурацкими помолчи лучше, в гнев меня не вводи.
   – Да уж ладно, не гневись. Не стоит та старая девка гневу твоего государского.
   – А чего сказала, не за молитвой Прасковья с ней ездит?
   – Да вот дослушай лучше, что люди толкуют. Будто церкву ту Прасковья Иоанновна в память усопшего супруга своего строит, а чтоб подозрения не было, деньги Дарье передала, та за строительницу и ходит.
   – Во оно что!
   – Не только, не только, матушка. Церква-то та, примечай, государыня, Усекновения главы Иоанна Предтечи, вроде как по невинно убиенном, насильно смерть приявшем. Вона как хитро задумано. А ты – молитвы!
 
   На первый взгляд, отношение исследователь – документ выглядит совсем просто. Исследователь прикладывает все силы, чтобы по возможности быстрее получить необходимый материал и тут же, не теряя ни минуты, узнать, из чего он состоит. На самом деле все складывается гораздо сложнее. Ведь вымечтанный документ – это еще к тому же твоя жизненная ставка: он может оправдать, но может и так же легко обмануть твои ожидания, а то и вовсе опровергнуть концепцию, с которой сжился, в которую, казалось бы, естественно и просто укладывались до тех пор все найденные факты. И есть ни с чем не сравнимое наслаждение уверенного ожидания: еще минута-другая – и все станет понятным. С верхнеуральским сборником эти минуты особенно хотелось затянуть.