Страница:
Последнее время герцогиня вместе с принцессой жили в собственном дворце, а во время пребывания двора в Москве ограничивались своим городским домом, избегая Измайлова. Говорят, что к весне этого года напряженность в отношениях сестер достигла своего апогея. Герцогиня Екатерина выступала в защиту лиц из окружения царевны Прасковьи, которых императрица одного за другим арестовывала и передавала в руки тайного сыска. Вмешательство герцогини приводило к отсрочкам, но никого не могло спасти. В этом отношении Анна способна проявлять ошеломляющую жестокость. Какое счастье, что все мои письма я имею возможность отправлять тебе с доверенными лицами, иначе судьба моего мужа как дипломата была бы предрешена. Вся российская почта передана императрицей в руки некоего барона Аша, служившего еще при курляндском дворе. В качестве почт-директора этот ужасный человек с походкой лисы и личиком престарелой обезьяны имеет право на перлюстрацию всей почты и обо всем, что представляется ему опасным, лично докладывает Анне. Но я опять отвлеклась. Мне представляется, что только сложившаяся ситуация вынудила императрицу Анну пойти на принятие принцессой Мекленбургской православия. Эта торжественная церемония состоялась в нынешнем мае, после чего принцесса, получившая имя Анны Леопольдовны в честь императрицы, была поселена во дворце. Меньше чем через месяц ее мать скоропостижно умерла. Отныне будущая родительница предполагаемого наследника находится в полной зависимости от императрицы. Хотя до нынешнего времени принцесса вела совершенно неприметное существование, ее жалеют, так как Анна не скрывает своей неприязни к ней и не упускает случая нанести своей племяннице удар по самолюбию. В Петербурге широкое хождение имеет книга Липсия о древних императрицах. В коварном и изменчивом нраве Клеопатры и Мессалины усматривают большое сходство с характером Анны, хотя о внешнем, даже самом отдаленном подобии не приходится и говорить. Фаворит, по-видимому, не интригует против принцессы, зато становится постоянно на защиту цесаревны Елизаветы, провоцируя тем настоящую ненависть Анны к своей двоюродной сестре. Скорее всего, за этим скрывается определенный расчет, хотя некоторые склонны думать, что это единственный случай, когда фаворит уступает своей сердечной слабости.
Петербург
Петербург
Петербург. Зимний дворец
Петербург
Дворец цесаревны Елизаветы Петровны
Цесаревна Елизавета Петровна, Мавра Шувалова, архитектор Петр Трезини
– Матушка Елизавета Петровна, архитект Трезин приехал.
– Вот как хорошо, Маврушка, как расчудесно! А ты все толковала, что поопасится, гневу царицыного испугается, ан не испугался, приехал, голубчик мой. Благодарствуй, Петруша, что потрудился.
– За честь почел волю вашу исполнить, ваше высочество.
– Эх, Петруша, было высочество при папеньке да при маменьке, а теперь, видишь, слава одна. Царства моего наберется деревенька да двор в Александровой слободе. Бывал ты там когда?
– Не имел счастья, цесаревна.
– Уж и счастья! Это я приобыкла – от царского двора подале, к монастырю, куда меня норовят пристроить, поближе. А тебе после Петербурга да стран европейских у нас не покажется, ой не покажется!
– Как можно, государыня, где вы, там и праздник
– Да полно тебе. Деревня деревней, разве что дом на Торговую площадь глядит. Иной раз к окошку подойдешь, все развлечешься: там мужики торг ведут, там у кабака пьяницы дерутся, бабы сплетни плетут. А то не жизнь – чистый сон после парной.
– И придумаешь же ты, Лизавета Петровна! Это почему же после парной?
– А потому, Маврушка, что после парной спать не спишь, а рукой не пошевелишь – томно, леностно, да и интересу ни к чему нет.
– Не греши, цесаревна, не греши. Будто уж и развлечений никаких нет. И на охоту ездишь, и с девками своими обычаем песни играешь. Без театральных представлениев тоже не обходится.
– А как же, а как же, Петруша, такой потехи ты и впрямь не видал. Из мочалы бороды делаем, замест париков шапки бараньи берем, тулупы выворачиваем, у баб паневы да платки берем – все в дело идет. Другого-то ничего нету.
– Да что ты, Лизавета Петровна, в самом деле про мочало. А что у актеров, не понарошку все, что ли? Лучше скажи, чего представляем. Ведь сами сочиняем, господам сочинителям денег не платим, в ножки не кланяемся. Про принцессу Лавру, например, чем не пиеса?
– Это что же за пиеса такая?
– Да про такую принцессу, Петр Андреич, которой бы на престол вступить, державой править, кабы только желание ее было.
– Полно, Мавра, пустой это разговор. Да и Петруше он вовсе ни к чему. Слушай, Петруша, на службу ко мне пойдешь?
– С великой радостью, ваше высочество.
– Да что ты, матушка, никак шутки шутишь – что ему в немудрящем хозяйстве нашем делать: частокол подколачивать аль в крыльце ступеньки менять? Так ведь и тесу не осталось. Все на салфетки столовые сколотиться не можем, Михаиле Ларивоновичу Воронцову кланяемся, о подарке просим, чтоб своим ткачам заказал, а тут архитект. Что ж ему без дела сидеть?
– Ан нет, с делом. И вечно тебе, Мавра, первой слово надо сказать! Рта раскрыть не даешь.
– Так чего его раскрывать, коли толковать не о чем?
– Ой, Мавра, перестань. Строиться хочу, Петруша.
– В добрый час, ваше высочество.
– Никак сон наяву увидела! Да строиться-то где, Лизавета Петровна, матушка?
– В слободе. Вот ты твердишь, Маврушка, что тесу не осталося, зато еще бревнышки есть, кирпичу набрать можно. Коли не хватит, то и прикупим.
– В слободе? Да будто ты жить в ней собираешься, матушка?
– Всенепременно. Каждая птица гнездо себе вьет, и я хочу. Плохо, что ли?
– Что плохого! Да как же двор? Женихи высокие? Императрица?
– Ну теперь, Маврушка, ты меня и вовсе смешить собралась. Да императрице чем я дальше от двора, тем лучше. Неужто думаешь, ей меня замуж отдавать хочется? Так я одна как перст, а так за моей спиной муж встанет, а за мужем держава какая, за скипетром потянусь, поддержат, глядишь, силой ухватить могут. Как-никак дочь Петра I единственная, гвардией русской любимая. Не допустит Анна Иоанновна мороки такой.
– Так тогда из здешних, может, кто ей приглянется.
– Ей приглянется, пусть себе и берет, коли Бирон дозволит да место свое царское уступит. А мне ее выбор ненадобен. Вот начну гнездиться в слободе, глядишь, она и подобреет, поуспокоится. Соглядатаев все равно нашлет, а смотреть-то им будет не на что. Живет цесаревна с певчим своим, деток растит, хозяйством нищенским обзаводится, ну и ладно, ну и бог с ней.
– Что ж, так, значит, тому и быть до конца твоих дней, Лизавета Петровна? А еще, говоришь, дочь Петра Великого, единственная, гвардией русской любимая. Покоришься колоде курляндской?
– Молчи, Мавра! Сказано, молчи! Как будет, так будет. Нечего сорокам по хвостам разговоры дурацкие рассыпать, чтоб по свету белому носили. Ничего цесаревна Елизавета Петровна не хочет, ничего ей не надо, вот только дом чтоб Петруша построил.
– Из бревнышек да из кирпичиков. А жалованья тебе, Петр Андреич, от нашей цесаревны обождать придется – не накопила она денег еще.
– И не надо мне жалованья. Обойдусь пока, Мавра Егоровна. Это потом как-нибудь, как вам поспособнее будет. А дом, как смогу лучше, придумаю, не извольте сомневаться, государыня цесаревна.
– А я и не сомневаюсь. Как мой батюшка твоему верил, так и я тебе. Ты мне, Петруша, всегда строить будешь, всегда-всегда.
Но вот на один вопрос „Сказание“ не давало никакого ответа. Козьма Матвеев, – по-видимому, во время строительства Климента ему не принадлежало никакой роли, даже подобной роли коллежского асессора Воропаева. До 1754 года его имя оставалось неизвестным, через несколько лет оно полностью вытесняет имя великого канцлера. Подобная странность должна была иметь свое объяснение. Может быть, все-таки деньги – позднее появившиеся или позднее по каким-то соображениям объявленные владельцем. Удачное предприятие, неожиданное наследство – разве перечислить все источники внезапного обогащения? И именно потому, что прямого ответа не существовало, приходилось выстраивать систему доказательств, захватывающую без малого столетие.
Климент счастливо избежал самых страшных пожаров Москвы XVII века – не потому ли в новом храме появился придел Неопалимой Купины, предохраняющей, по народному поверью, от огненной напасти? Прихожане хотели продлить спокойное существование своей церкви. И снова пожары 1748 и 1752 годов обошли строившегося Климента, не нанесли строительству никакого урона. Климент разделил общую судьбу московских церквей только в Отечественную войну 1812 года, когда сгорели и все приходские дворы, и внутренность церкви, ее завершенное или не вполне завершенное – относительно замысла зодчего – убранство. Потери были так велики, что после отступления наполеоновской армии не оказалось возможным освятить ни одного придела – ни в основном храме, ни в теплой трапезной. Приходилось думать о полном восстановлении интерьеров, но средств у прихожан тем более не было. Досконально проверив действительное материальное положение, Московское епархиальное управление включило Климента в число четырнадцати церквей, которые получили единовременное денежное вспомоществование. А щедростью церковная администрация никак не отличалась.
Как же быть в таком случае с пресловутым строителем Климента Козьмой Матвеевым? Конечно, со времени строительства церкви прошло около сорока лет. Коллежский асессор мог умереть. Но ведь несомненно оставалась его семья, и потомки, как правило, старались поддерживать фамильные церкви. Тем более в Замоскворечье, в окружении богомольных и ревниво следивших друг за другом купеческих родов. Можно предположить множество жизненных обстоятельств, прервавших связь наследников Матвеева с климентовским приходом и церковью. Только необходимость в предположениях отпадала. Существовали документы, позволявшие восстановить картину жизни коллежского асессора, а вместе с ней и его денежных средств. Проще всего было начинать с дома, в котором он жил.
„Указатель Москвы, показывающий по азбучному порядку имена владельцев всех домов сей столицы: каждый дом в которой части города, в котором квартале, под каким номером, где в приходе, на какой главной улице или в каком переулке находится, с приложением иллюминованного плана Москвы, на части разделенной“ – первое издание подобного рода, напечатанное в типографии Московского университета в 1793 году. Матвеев Козьма Матвеевич, в том же чине, живет по-прежнему в приходе Климента, на церковной земле – „монастыре оной“, и это единственное его домовладение в городе. Жива и жена коллежского асессора Анисья Григорьевна, имевшая небольшой собственный домик в Проезжем переулке, в приходе церкви Фрола и Лавра, и второй одноэтажный деревянный дом недалеко от Климента, на Пятницкой.
Слов нет, три замоскворецких домика свидетельствовали об известной зажиточности, но не более того. Известной – потому основной матвеевский дом находился „на монастыре“: богатый двор с добротными строениями не поместился бы среди толчеи жилья причта, который из-за нужды когда-то поступился своими правами на приписанную к Клименту землю. Пожар, по всей вероятности, уничтожил в 1812 году все матвеевские владения, отстроиться же вновь у семьи не хватило сил. Подобную судьбу разделило множество москвичей вплоть до графских и княжеских фамилий.
Следующий по времени „Указатель жилищ и зданий, или адресная книга с планом“ В. Соколова, изданная в 1826 году, отмечала все произошедшие перемены. Ни Козьмы Матвеевича, ни Анисьи Григорьевны больше среди домовладельцев старой столицы не значилось. Исчезла фамилия Матвеевых и из исповедных книг климентовского прихода – основная форма регистрации москвичей. Каждый житель Российской империи обязан был раз в году побывать у исповеди с чадами и домочадцами, о чем велись соответствующие скрупулезные записи. Сын Матвеевых, чиновник 8-го класса в Воспитательном доме, за восстановление утраченного жилья, по-видимому, браться не стал, удовлетворившись казенной квартирой при Воспитательном доме, где состоял на службе.
Не было оснований сомневаться: Епархиальное ведомство справедливо решило поддержать Климента, раз ждать доброхотных даяний приходу было неоткуда. На выделенные деньги первым удалось восстановить и освятить в мае 1813 года наиболее чтимый Климентовский придел. С остальными дело затянулось, средства продолжали собираться по крохам, причем в самом обыкновенном восстановительном ремонте – о внутреннем убранстве никто больше не думал – приняло участие даже дворянство Костромы.
Между тем имя Козьмы Матвеева появляется там, где его меньше всего можно было ожидать – в архиве великого канцлера! Прихожанин Климента не занимает сколько-нибудь высокого служебного положения, тем не менее он служит и выполняет в том числе какие-то неизвестные поручения Бестужева-Рюмина. Время от времени его вызывают, что-то ему поручают и остаются довольны его усердием. Подставное лицо в строительстве Климента? Новый коллежский советник Воропаев? Но среди поручений, поручаемых Козьме Матвеевичу, есть и вовсе любопытные. В 1741 году он, по-видимому, становится своеобразным посредником между Бестужевым-Рюминым и правительницей принцессой Анной Леопольдовной. Без посредников будущий канцлер в это время обойтись не мог Формально он в опале, на деле правительница испытывает все большую нужду в его услугах. Матвеев пользуется в этой сложнейшей ситуации почти неограниченным доверием: проникать во дворец, передавать „в собственные руки“ важные бумаги – дело совсем непростое. Но если так, значит, неправ автор „Сказания“, утверждающий деятельное участие Бестужева-Рюмина в перевороте в пользу Елизаветы Петровны. А отсюда можно сделать и другой важный вывод: обстоятельства строительства Климента, сама идея обращения к нему связаны с перипетиями, пережитыми Бестужевым-Рюминым в связи с правительницей. Тихая и неприметная Анна Леопольдовна – кем же она стала в судьбе замоскворецкого Климента?
– Вот как хорошо, Маврушка, как расчудесно! А ты все толковала, что поопасится, гневу царицыного испугается, ан не испугался, приехал, голубчик мой. Благодарствуй, Петруша, что потрудился.
– За честь почел волю вашу исполнить, ваше высочество.
– Эх, Петруша, было высочество при папеньке да при маменьке, а теперь, видишь, слава одна. Царства моего наберется деревенька да двор в Александровой слободе. Бывал ты там когда?
– Не имел счастья, цесаревна.
– Уж и счастья! Это я приобыкла – от царского двора подале, к монастырю, куда меня норовят пристроить, поближе. А тебе после Петербурга да стран европейских у нас не покажется, ой не покажется!
– Как можно, государыня, где вы, там и праздник
– Да полно тебе. Деревня деревней, разве что дом на Торговую площадь глядит. Иной раз к окошку подойдешь, все развлечешься: там мужики торг ведут, там у кабака пьяницы дерутся, бабы сплетни плетут. А то не жизнь – чистый сон после парной.
– И придумаешь же ты, Лизавета Петровна! Это почему же после парной?
– А потому, Маврушка, что после парной спать не спишь, а рукой не пошевелишь – томно, леностно, да и интересу ни к чему нет.
– Не греши, цесаревна, не греши. Будто уж и развлечений никаких нет. И на охоту ездишь, и с девками своими обычаем песни играешь. Без театральных представлениев тоже не обходится.
– А как же, а как же, Петруша, такой потехи ты и впрямь не видал. Из мочалы бороды делаем, замест париков шапки бараньи берем, тулупы выворачиваем, у баб паневы да платки берем – все в дело идет. Другого-то ничего нету.
– Да что ты, Лизавета Петровна, в самом деле про мочало. А что у актеров, не понарошку все, что ли? Лучше скажи, чего представляем. Ведь сами сочиняем, господам сочинителям денег не платим, в ножки не кланяемся. Про принцессу Лавру, например, чем не пиеса?
– Это что же за пиеса такая?
– Да про такую принцессу, Петр Андреич, которой бы на престол вступить, державой править, кабы только желание ее было.
– Полно, Мавра, пустой это разговор. Да и Петруше он вовсе ни к чему. Слушай, Петруша, на службу ко мне пойдешь?
– С великой радостью, ваше высочество.
– Да что ты, матушка, никак шутки шутишь – что ему в немудрящем хозяйстве нашем делать: частокол подколачивать аль в крыльце ступеньки менять? Так ведь и тесу не осталось. Все на салфетки столовые сколотиться не можем, Михаиле Ларивоновичу Воронцову кланяемся, о подарке просим, чтоб своим ткачам заказал, а тут архитект. Что ж ему без дела сидеть?
– Ан нет, с делом. И вечно тебе, Мавра, первой слово надо сказать! Рта раскрыть не даешь.
– Так чего его раскрывать, коли толковать не о чем?
– Ой, Мавра, перестань. Строиться хочу, Петруша.
– В добрый час, ваше высочество.
– Никак сон наяву увидела! Да строиться-то где, Лизавета Петровна, матушка?
– В слободе. Вот ты твердишь, Маврушка, что тесу не осталося, зато еще бревнышки есть, кирпичу набрать можно. Коли не хватит, то и прикупим.
– В слободе? Да будто ты жить в ней собираешься, матушка?
– Всенепременно. Каждая птица гнездо себе вьет, и я хочу. Плохо, что ли?
– Что плохого! Да как же двор? Женихи высокие? Императрица?
– Ну теперь, Маврушка, ты меня и вовсе смешить собралась. Да императрице чем я дальше от двора, тем лучше. Неужто думаешь, ей меня замуж отдавать хочется? Так я одна как перст, а так за моей спиной муж встанет, а за мужем держава какая, за скипетром потянусь, поддержат, глядишь, силой ухватить могут. Как-никак дочь Петра I единственная, гвардией русской любимая. Не допустит Анна Иоанновна мороки такой.
– Так тогда из здешних, может, кто ей приглянется.
– Ей приглянется, пусть себе и берет, коли Бирон дозволит да место свое царское уступит. А мне ее выбор ненадобен. Вот начну гнездиться в слободе, глядишь, она и подобреет, поуспокоится. Соглядатаев все равно нашлет, а смотреть-то им будет не на что. Живет цесаревна с певчим своим, деток растит, хозяйством нищенским обзаводится, ну и ладно, ну и бог с ней.
– Что ж, так, значит, тому и быть до конца твоих дней, Лизавета Петровна? А еще, говоришь, дочь Петра Великого, единственная, гвардией русской любимая. Покоришься колоде курляндской?
– Молчи, Мавра! Сказано, молчи! Как будет, так будет. Нечего сорокам по хвостам разговоры дурацкие рассыпать, чтоб по свету белому носили. Ничего цесаревна Елизавета Петровна не хочет, ничего ей не надо, вот только дом чтоб Петруша построил.
– Из бревнышек да из кирпичиков. А жалованья тебе, Петр Андреич, от нашей цесаревны обождать придется – не накопила она денег еще.
– И не надо мне жалованья. Обойдусь пока, Мавра Егоровна. Это потом как-нибудь, как вам поспособнее будет. А дом, как смогу лучше, придумаю, не извольте сомневаться, государыня цесаревна.
– А я и не сомневаюсь. Как мой батюшка твоему верил, так и я тебе. Ты мне, Петруша, всегда строить будешь, всегда-всегда.
Но вот на один вопрос „Сказание“ не давало никакого ответа. Козьма Матвеев, – по-видимому, во время строительства Климента ему не принадлежало никакой роли, даже подобной роли коллежского асессора Воропаева. До 1754 года его имя оставалось неизвестным, через несколько лет оно полностью вытесняет имя великого канцлера. Подобная странность должна была иметь свое объяснение. Может быть, все-таки деньги – позднее появившиеся или позднее по каким-то соображениям объявленные владельцем. Удачное предприятие, неожиданное наследство – разве перечислить все источники внезапного обогащения? И именно потому, что прямого ответа не существовало, приходилось выстраивать систему доказательств, захватывающую без малого столетие.
Климент счастливо избежал самых страшных пожаров Москвы XVII века – не потому ли в новом храме появился придел Неопалимой Купины, предохраняющей, по народному поверью, от огненной напасти? Прихожане хотели продлить спокойное существование своей церкви. И снова пожары 1748 и 1752 годов обошли строившегося Климента, не нанесли строительству никакого урона. Климент разделил общую судьбу московских церквей только в Отечественную войну 1812 года, когда сгорели и все приходские дворы, и внутренность церкви, ее завершенное или не вполне завершенное – относительно замысла зодчего – убранство. Потери были так велики, что после отступления наполеоновской армии не оказалось возможным освятить ни одного придела – ни в основном храме, ни в теплой трапезной. Приходилось думать о полном восстановлении интерьеров, но средств у прихожан тем более не было. Досконально проверив действительное материальное положение, Московское епархиальное управление включило Климента в число четырнадцати церквей, которые получили единовременное денежное вспомоществование. А щедростью церковная администрация никак не отличалась.
Как же быть в таком случае с пресловутым строителем Климента Козьмой Матвеевым? Конечно, со времени строительства церкви прошло около сорока лет. Коллежский асессор мог умереть. Но ведь несомненно оставалась его семья, и потомки, как правило, старались поддерживать фамильные церкви. Тем более в Замоскворечье, в окружении богомольных и ревниво следивших друг за другом купеческих родов. Можно предположить множество жизненных обстоятельств, прервавших связь наследников Матвеева с климентовским приходом и церковью. Только необходимость в предположениях отпадала. Существовали документы, позволявшие восстановить картину жизни коллежского асессора, а вместе с ней и его денежных средств. Проще всего было начинать с дома, в котором он жил.
„Указатель Москвы, показывающий по азбучному порядку имена владельцев всех домов сей столицы: каждый дом в которой части города, в котором квартале, под каким номером, где в приходе, на какой главной улице или в каком переулке находится, с приложением иллюминованного плана Москвы, на части разделенной“ – первое издание подобного рода, напечатанное в типографии Московского университета в 1793 году. Матвеев Козьма Матвеевич, в том же чине, живет по-прежнему в приходе Климента, на церковной земле – „монастыре оной“, и это единственное его домовладение в городе. Жива и жена коллежского асессора Анисья Григорьевна, имевшая небольшой собственный домик в Проезжем переулке, в приходе церкви Фрола и Лавра, и второй одноэтажный деревянный дом недалеко от Климента, на Пятницкой.
Слов нет, три замоскворецких домика свидетельствовали об известной зажиточности, но не более того. Известной – потому основной матвеевский дом находился „на монастыре“: богатый двор с добротными строениями не поместился бы среди толчеи жилья причта, который из-за нужды когда-то поступился своими правами на приписанную к Клименту землю. Пожар, по всей вероятности, уничтожил в 1812 году все матвеевские владения, отстроиться же вновь у семьи не хватило сил. Подобную судьбу разделило множество москвичей вплоть до графских и княжеских фамилий.
Следующий по времени „Указатель жилищ и зданий, или адресная книга с планом“ В. Соколова, изданная в 1826 году, отмечала все произошедшие перемены. Ни Козьмы Матвеевича, ни Анисьи Григорьевны больше среди домовладельцев старой столицы не значилось. Исчезла фамилия Матвеевых и из исповедных книг климентовского прихода – основная форма регистрации москвичей. Каждый житель Российской империи обязан был раз в году побывать у исповеди с чадами и домочадцами, о чем велись соответствующие скрупулезные записи. Сын Матвеевых, чиновник 8-го класса в Воспитательном доме, за восстановление утраченного жилья, по-видимому, браться не стал, удовлетворившись казенной квартирой при Воспитательном доме, где состоял на службе.
Не было оснований сомневаться: Епархиальное ведомство справедливо решило поддержать Климента, раз ждать доброхотных даяний приходу было неоткуда. На выделенные деньги первым удалось восстановить и освятить в мае 1813 года наиболее чтимый Климентовский придел. С остальными дело затянулось, средства продолжали собираться по крохам, причем в самом обыкновенном восстановительном ремонте – о внутреннем убранстве никто больше не думал – приняло участие даже дворянство Костромы.
Между тем имя Козьмы Матвеева появляется там, где его меньше всего можно было ожидать – в архиве великого канцлера! Прихожанин Климента не занимает сколько-нибудь высокого служебного положения, тем не менее он служит и выполняет в том числе какие-то неизвестные поручения Бестужева-Рюмина. Время от времени его вызывают, что-то ему поручают и остаются довольны его усердием. Подставное лицо в строительстве Климента? Новый коллежский советник Воропаев? Но среди поручений, поручаемых Козьме Матвеевичу, есть и вовсе любопытные. В 1741 году он, по-видимому, становится своеобразным посредником между Бестужевым-Рюминым и правительницей принцессой Анной Леопольдовной. Без посредников будущий канцлер в это время обойтись не мог Формально он в опале, на деле правительница испытывает все большую нужду в его услугах. Матвеев пользуется в этой сложнейшей ситуации почти неограниченным доверием: проникать во дворец, передавать „в собственные руки“ важные бумаги – дело совсем непростое. Но если так, значит, неправ автор „Сказания“, утверждающий деятельное участие Бестужева-Рюмина в перевороте в пользу Елизаветы Петровны. А отсюда можно сделать и другой важный вывод: обстоятельства строительства Климента, сама идея обращения к нему связаны с перипетиями, пережитыми Бестужевым-Рюминым в связи с правительницей. Тихая и неприметная Анна Леопольдовна – кем же она стала в судьбе замоскворецкого Климента?
Петербург
Дом английского посланника. 173[?] год
Дорогая Эмилия!
Ты, верно, ждешь от меня описания балов, придворных празднеств, концертов и маскарадов, о которых пишут все европейские газеты. Балы у нас действительно сменяются пышнейшими празднествами, а маскарады, захватывающие подчас весь город, – концертами. Но впечатления от них тускнеют рядом с постоянно кружащими слухами об арестах, пытках, казнях и всех ужасах застенков тайного сыска. Мне по-прежнему глубоко безразлична политика, и не моя вина, что не удается уберечься от толков, хотя все разговоры ведутся со всяческими мерами предосторожности, один на один и предпочтительно в экипажах или на прогулках. Стены, особенно дворцовые, внушают здесь, как и везде, мало доверия.
Я писала тебе о русских адептах польского короля Станислава Лещинского. Так вот, вскоре после смерти царевны Прасковьи был арестован художник Иван Никитин, а с ним вместе и вся его семья, оказавшаяся в тюремных казематах возвышающейся посередине Петербурга Петропавловской крепости. В руках тайного сыска оказались многие их единомышленники, среди них директоры московской и петербургской типографий, офицеры, ремесленники, купцы и даже духовные лица. Была обречена на заключение в собственном доме и жена брата художника. В течение года она со своими домашними вынуждена была питаться имевшимся в кладовых дома провиантом, не получая никакой помощи извне. Страже было предписано никого к дому не подпускать и никаких передач не передавать. Сейчас обитатели этого превращенного в тюрьму дома стали испытывать острый голод. Подобная мера принята императрицей Анной потому, что она хочет добиться от невестки художника показаний против него и новых имен участников факции, как называют здесь никитинскую политическую группу. Однако смелая женщина объявила, что предпочитает смерть предательству и целый год выдерживает характер, снедаемая страхом за судьбу мужа и всех родных. Если бы ты знала, дорогая, какой душевной силой обладают иногда самые простые люди!
О самом Никитине рассказывают настоящие легенды. Его одиночное заключение длится уже несколько лет, прерываемое ежедневными допросами, а может быть, и пытками. Тем не менее от него не сумели добиться ни одного имени его единомышленников. И это человек, посвятивший себя искусству! Он и его товарищи поднимали вопросы, которые не могли не обеспокоить императрицу Анну. Говорят, что они рассуждали о хлебных недородах и причинах затруднений с хлебом, которые возникли благодаря непомерной жадности императрицы. Анна решила взыскать с крестьян недоимки времен Петра I, хотя от этого отказалась и Екатерина I, и правительство ее преемника. Императрице и фавориту казалось возможным таким образом сразу наполнить государственную казну, в действительности же подобная мера привела только к народным волнениям.
В числе предъявляемых императрице обвинений есть и вывоз в Курляндию больших богатств. Вероятно, на этом настаивал фаворит. Общественное мнение взволновано переделкой больших серебряных рублей в маленькие по весу, истреблением дорогих пород рыб в низовьях Волги, тяжелым положением солдат и многими другими обстоятельствами, которые связываются с корыстолюбием семьи фаворита и других курляндцев. Дело дошло до того, что на площадях стали появляться подметные письма с объяснением действительных действий правительства. Со всеми этими событиями Анна связывает художника Никитина и возглавлявшуюся им факцию.
Не касаясь политической стороны вопроса, мне искренно жаль таланта Ивана Никитина. Во дворце мне довелось увидеть несколько принадлежащих его кисти портретов – покойного императора Петра I, императрицы Екатерины I и некоторых знатных особ. Они очень любопытны, хотя несколько тяжеловесны по колориту и манере письма. Дело вкуса, как говорят французы, однако дарование живописца не подлежит сомнению.
Думаю, это немалая потеря и для самой императрицы, которая переживает период увлечения портретами. Ее должны портретировать все, кто оказывается под рукой, – художники, скульпторы, граверы, медальеры. Она хочет видеть свои изображения самых больших размеров, в самых пышных одеждах и со всеми атрибутами царской власти, как будто утверждая этим свое правление. Нетерпеливая по натуре, она способна выдерживать портретные сеансы, и если бывает недовольна, то не своей внешностью, к которой глубоко равнодушна, а тем, как выглядит ее бесценное, залитое золотом и драгоценностями платье или переливающаяся бриллиантами корона. Не могу себе представить, чтобы в прошлом эта женщина не знала таких естественных движений женской души, как кокетство, стремление к красоте, желание нравиться. Но сегодня тщетно было бы их в ней искать. Богатство и власть сделали ее равнодушной ко всему остальному, что может так украшать и радовать человеческую жизнь. Удивительная женщина – регина Анна, как она любит себя называть.
Ты, верно, ждешь от меня описания балов, придворных празднеств, концертов и маскарадов, о которых пишут все европейские газеты. Балы у нас действительно сменяются пышнейшими празднествами, а маскарады, захватывающие подчас весь город, – концертами. Но впечатления от них тускнеют рядом с постоянно кружащими слухами об арестах, пытках, казнях и всех ужасах застенков тайного сыска. Мне по-прежнему глубоко безразлична политика, и не моя вина, что не удается уберечься от толков, хотя все разговоры ведутся со всяческими мерами предосторожности, один на один и предпочтительно в экипажах или на прогулках. Стены, особенно дворцовые, внушают здесь, как и везде, мало доверия.
Я писала тебе о русских адептах польского короля Станислава Лещинского. Так вот, вскоре после смерти царевны Прасковьи был арестован художник Иван Никитин, а с ним вместе и вся его семья, оказавшаяся в тюремных казематах возвышающейся посередине Петербурга Петропавловской крепости. В руках тайного сыска оказались многие их единомышленники, среди них директоры московской и петербургской типографий, офицеры, ремесленники, купцы и даже духовные лица. Была обречена на заключение в собственном доме и жена брата художника. В течение года она со своими домашними вынуждена была питаться имевшимся в кладовых дома провиантом, не получая никакой помощи извне. Страже было предписано никого к дому не подпускать и никаких передач не передавать. Сейчас обитатели этого превращенного в тюрьму дома стали испытывать острый голод. Подобная мера принята императрицей Анной потому, что она хочет добиться от невестки художника показаний против него и новых имен участников факции, как называют здесь никитинскую политическую группу. Однако смелая женщина объявила, что предпочитает смерть предательству и целый год выдерживает характер, снедаемая страхом за судьбу мужа и всех родных. Если бы ты знала, дорогая, какой душевной силой обладают иногда самые простые люди!
О самом Никитине рассказывают настоящие легенды. Его одиночное заключение длится уже несколько лет, прерываемое ежедневными допросами, а может быть, и пытками. Тем не менее от него не сумели добиться ни одного имени его единомышленников. И это человек, посвятивший себя искусству! Он и его товарищи поднимали вопросы, которые не могли не обеспокоить императрицу Анну. Говорят, что они рассуждали о хлебных недородах и причинах затруднений с хлебом, которые возникли благодаря непомерной жадности императрицы. Анна решила взыскать с крестьян недоимки времен Петра I, хотя от этого отказалась и Екатерина I, и правительство ее преемника. Императрице и фавориту казалось возможным таким образом сразу наполнить государственную казну, в действительности же подобная мера привела только к народным волнениям.
В числе предъявляемых императрице обвинений есть и вывоз в Курляндию больших богатств. Вероятно, на этом настаивал фаворит. Общественное мнение взволновано переделкой больших серебряных рублей в маленькие по весу, истреблением дорогих пород рыб в низовьях Волги, тяжелым положением солдат и многими другими обстоятельствами, которые связываются с корыстолюбием семьи фаворита и других курляндцев. Дело дошло до того, что на площадях стали появляться подметные письма с объяснением действительных действий правительства. Со всеми этими событиями Анна связывает художника Никитина и возглавлявшуюся им факцию.
Не касаясь политической стороны вопроса, мне искренно жаль таланта Ивана Никитина. Во дворце мне довелось увидеть несколько принадлежащих его кисти портретов – покойного императора Петра I, императрицы Екатерины I и некоторых знатных особ. Они очень любопытны, хотя несколько тяжеловесны по колориту и манере письма. Дело вкуса, как говорят французы, однако дарование живописца не подлежит сомнению.
Думаю, это немалая потеря и для самой императрицы, которая переживает период увлечения портретами. Ее должны портретировать все, кто оказывается под рукой, – художники, скульпторы, граверы, медальеры. Она хочет видеть свои изображения самых больших размеров, в самых пышных одеждах и со всеми атрибутами царской власти, как будто утверждая этим свое правление. Нетерпеливая по натуре, она способна выдерживать портретные сеансы, и если бывает недовольна, то не своей внешностью, к которой глубоко равнодушна, а тем, как выглядит ее бесценное, залитое золотом и драгоценностями платье или переливающаяся бриллиантами корона. Не могу себе представить, чтобы в прошлом эта женщина не знала таких естественных движений женской души, как кокетство, стремление к красоте, желание нравиться. Но сегодня тщетно было бы их в ней искать. Богатство и власть сделали ее равнодушной ко всему остальному, что может так украшать и радовать человеческую жизнь. Удивительная женщина – регина Анна, как она любит себя называть.
Петербург. Зимний дворец
Императрица Анна Иоанновна, Бирон
– Ты бы, ваше величество, хоть платок поновее повязала – гляди, разлезся весь, застиранный.
– С чего это ты, герцог? Никак присматриваться ко мне стал? Аль на кого оглянулся в одночасье? Сравнил?
– Все-то вы со своим „оглянулся“. Есть мне время со всеми делами моими оглядываться. Дворец как-никак, придворные, слуги – не пристало царственной особе целый день в таком неглиже.
– Неглиже, говоришь? Вид, выходит, не тот? Тебе неугодный? Так вот что я тебе скажу, Финист ты мой, ясный сокол! Удобно мне в линялом капоте до вечера ходить, так тому и быть. Люблю голову ношеными платками повязывать – и буду. А для тебя хоть и старая, и немазаная, и простоволосая, и вот, вишь, взопрела – вот такая потная лучше всех буду. Лучше и краше, герцог! Потому что ввечеру одних бриллиантов на миллион на себя навешу, потому что платью моему цены не будет, потому что лошадям и каретам Анны Иоанновны короли все завидуют, потому что покоев таких разубранных, театру такого – вон три тыщи сидят, не дышат – никто в Европе не видывал. Потому что я есмь самодержица всероссийская! Куды ж тебе, волк худородный, от такого-то богатства уйти? Да и свято место пусто не будет. Не будет, герцог, уж поверь! Ты был ловок, а уж тут цельный черед таких ловких станет и помоложе тебя, и на язык поопасливее, и без жен ревнивых. Все сделают, лишь бы потрафить государыне, лишь бы на нее, как на икону, смотреть да любоваться. И целовать станут как самой желанной девки не целуют, и ночей недоспят – в чем хошь притворятся, а то и впрямь поверят. Ведь и так бывает аль нет, герцог?
– Это ты о ком изволишь? Не об Алексее ли Бестужеве, что все с ним беседы без меня ведешь, в сторонке шепчешься?
– Ах имечко тебе нужно, чтоб наперед, загодя счеты свесть? Ой, герцог, не на дуру напал, сколько лет знаешь, а узнать не сумел. Коли надо, во сне не проговорюсь, виду не подам, хоть все глаза прогляди. Меня-то жизнь всему поучила, да и с тобой, соколиком моим, тоже свое повидала. Только ведь всякому терпению конец приходит.
– Разве ж одно терпение между нами, государыня. Я, кажется…
– Это ты про то, что было? А прошлому-то никогда цены нет. Было – не было, прикажу забыть, никто и не вспомнит, и ты первый!
– Ваше величество, вам ли не знать моего сердца!
– Как не знать! Знаю, слишком даже знаю, а вот многого и знать не хочу. Сойдет как есть. Счастье – оно, может, когда девке на выданье пригрезится, в песне споется, а за тридцать-то бабьих лет такую сказку не унесешь, где там! Вроде ужились мы с тобой, вроде не хуже ты других. Вроде об интересе не одном своем – о моем тоже хлопочешь, вот и ладно, вот и не надо больше ничего. А про дела сердечные дурацких речей не веди. Или на подарках моих царских больно разбогател, на попустительстве моем власть надо мной почуял? Не обманись, гляди, герцог! Подарки захочу – отберу, а о власти и снов снить не будешь!
– Ваше императорское величество, ни сном ни духом не виноват я перед моей государыней. Разве слово какое дурацкое сорвалось. Отпустите всемилостивейше вину невольную, если в чем не потрафил, мыслей ваших не предугадал.
– Вот и запел петушок как положено – в суп-то не захотелось: еще бы покукарекать, зернышек жемчужных в навозе поклевать, больно много их у государыни Анны Иоанновны рассыпано. Да ладно. Скажи лучше, что насчет племянницы удумал, какую хитрость сочинил?
– Может, не ко времени разговор этот, ваше императорское величество? Может, неприятен он вам?
– Да нет, чего уж Не такая моя судьба, чтоб одних удовольствий от нее ждать, разве что наоборот. Говори, герцог.
– Я так полагал, ваше величество, имея в виду притязания европейских держав, кои с каждым из царственных женихов связаны, предложить партию здешнюю – чтобы принцессу браком сочетать с одним из ваших подданных. Тогда бы все в ваших руках было, и принцесса с супругом из воли вашей ни в чем выйти не могли.
– И какого ж женишка нашей королевне подобрал после всех-то наших переговоров и хлопотов?
– Если только вашему императорскому величеству благоугодно будет, мой младший брат…
– Что?!
– Наша семейная преданность…
– Погоди, погоди, герцог! Это значит, с цесаревной не вышло, за принцессу принялся. Тут к престолу путь еще короче. Престол, выходит, российский решили всем семейством навечно в свои руки забрать?
– Ваше императорское величество, дозвольте разъяснить преимущества…
– Не дозволю! Это выходит, как покойный князь Меншиков с теткой моей богоданной Екатериной Алексеевной: только подписала она, голубушка, последнюю волю в пользу дочери его в законном браке с Петром II, тут же от сладких конфет меншиковских богу душу и отдала. Завещает Анна Иоанновна, дура последняя, престол сынку племянненки своей, родится Бироненок, так и ступай, мать Аннушка, к отцу вседержителю, не копти больше неба – без тебя управимся! А себе какое место удумал, какую власть приготовил – не регентом ли при внучоночке стать решил? Молчать! Позвать сюда племянницу, принцессу Анну позвать! Живо!
Анна Леопольдовна – как же давно произошла наша с ней первая и такая неожиданная встреча…
Торжественная, пронизанная тонко отсвечивающей позолотой тишина Русского музея. Зал времен Петра I. Работы петровского пенсионера, живописца Андрея Матвеева. Этикетка – „Автопортрет художника с женой. 1729 год“. Обычные занятия со студентами по живописи XVIII века. Разговор об удивительном для тех далеких лет ощущении человека в почти неуловимом переливе настроений, о цвете, сложном, вибрирующем, будто настроенном на это душевное состояние, о технике – манере стремительной, уверенной, легкой, где скрытая за широкими, жидкими мазками первая прокладка цвета создает ощущение внутреннего свечения живописи. И вдруг нелепый вопрос: „А на сколько лет выглядит женщина на портрете?“
Анна Леопольдовна.
Откровенно говоря, преподаватели не любят бытовых вопросов. Обычно за ними откровенное равнодушие к холсту, признание, что ничто в человеке не откликнулось на картину. Значит, просчет педагога. И моя первая реакция была чисто „педагогической“ – какая разница, сколько лет можно дать женщине на двойном портрете. Документально это давным-давно установлено, а впечатление – впечатления бывают разными.
– С чего это ты, герцог? Никак присматриваться ко мне стал? Аль на кого оглянулся в одночасье? Сравнил?
– Все-то вы со своим „оглянулся“. Есть мне время со всеми делами моими оглядываться. Дворец как-никак, придворные, слуги – не пристало царственной особе целый день в таком неглиже.
– Неглиже, говоришь? Вид, выходит, не тот? Тебе неугодный? Так вот что я тебе скажу, Финист ты мой, ясный сокол! Удобно мне в линялом капоте до вечера ходить, так тому и быть. Люблю голову ношеными платками повязывать – и буду. А для тебя хоть и старая, и немазаная, и простоволосая, и вот, вишь, взопрела – вот такая потная лучше всех буду. Лучше и краше, герцог! Потому что ввечеру одних бриллиантов на миллион на себя навешу, потому что платью моему цены не будет, потому что лошадям и каретам Анны Иоанновны короли все завидуют, потому что покоев таких разубранных, театру такого – вон три тыщи сидят, не дышат – никто в Европе не видывал. Потому что я есмь самодержица всероссийская! Куды ж тебе, волк худородный, от такого-то богатства уйти? Да и свято место пусто не будет. Не будет, герцог, уж поверь! Ты был ловок, а уж тут цельный черед таких ловких станет и помоложе тебя, и на язык поопасливее, и без жен ревнивых. Все сделают, лишь бы потрафить государыне, лишь бы на нее, как на икону, смотреть да любоваться. И целовать станут как самой желанной девки не целуют, и ночей недоспят – в чем хошь притворятся, а то и впрямь поверят. Ведь и так бывает аль нет, герцог?
– Это ты о ком изволишь? Не об Алексее ли Бестужеве, что все с ним беседы без меня ведешь, в сторонке шепчешься?
– Ах имечко тебе нужно, чтоб наперед, загодя счеты свесть? Ой, герцог, не на дуру напал, сколько лет знаешь, а узнать не сумел. Коли надо, во сне не проговорюсь, виду не подам, хоть все глаза прогляди. Меня-то жизнь всему поучила, да и с тобой, соколиком моим, тоже свое повидала. Только ведь всякому терпению конец приходит.
– Разве ж одно терпение между нами, государыня. Я, кажется…
– Это ты про то, что было? А прошлому-то никогда цены нет. Было – не было, прикажу забыть, никто и не вспомнит, и ты первый!
– Ваше величество, вам ли не знать моего сердца!
– Как не знать! Знаю, слишком даже знаю, а вот многого и знать не хочу. Сойдет как есть. Счастье – оно, может, когда девке на выданье пригрезится, в песне споется, а за тридцать-то бабьих лет такую сказку не унесешь, где там! Вроде ужились мы с тобой, вроде не хуже ты других. Вроде об интересе не одном своем – о моем тоже хлопочешь, вот и ладно, вот и не надо больше ничего. А про дела сердечные дурацких речей не веди. Или на подарках моих царских больно разбогател, на попустительстве моем власть надо мной почуял? Не обманись, гляди, герцог! Подарки захочу – отберу, а о власти и снов снить не будешь!
– Ваше императорское величество, ни сном ни духом не виноват я перед моей государыней. Разве слово какое дурацкое сорвалось. Отпустите всемилостивейше вину невольную, если в чем не потрафил, мыслей ваших не предугадал.
– Вот и запел петушок как положено – в суп-то не захотелось: еще бы покукарекать, зернышек жемчужных в навозе поклевать, больно много их у государыни Анны Иоанновны рассыпано. Да ладно. Скажи лучше, что насчет племянницы удумал, какую хитрость сочинил?
– Может, не ко времени разговор этот, ваше императорское величество? Может, неприятен он вам?
– Да нет, чего уж Не такая моя судьба, чтоб одних удовольствий от нее ждать, разве что наоборот. Говори, герцог.
– Я так полагал, ваше величество, имея в виду притязания европейских держав, кои с каждым из царственных женихов связаны, предложить партию здешнюю – чтобы принцессу браком сочетать с одним из ваших подданных. Тогда бы все в ваших руках было, и принцесса с супругом из воли вашей ни в чем выйти не могли.
– И какого ж женишка нашей королевне подобрал после всех-то наших переговоров и хлопотов?
– Если только вашему императорскому величеству благоугодно будет, мой младший брат…
– Что?!
– Наша семейная преданность…
– Погоди, погоди, герцог! Это значит, с цесаревной не вышло, за принцессу принялся. Тут к престолу путь еще короче. Престол, выходит, российский решили всем семейством навечно в свои руки забрать?
– Ваше императорское величество, дозвольте разъяснить преимущества…
– Не дозволю! Это выходит, как покойный князь Меншиков с теткой моей богоданной Екатериной Алексеевной: только подписала она, голубушка, последнюю волю в пользу дочери его в законном браке с Петром II, тут же от сладких конфет меншиковских богу душу и отдала. Завещает Анна Иоанновна, дура последняя, престол сынку племянненки своей, родится Бироненок, так и ступай, мать Аннушка, к отцу вседержителю, не копти больше неба – без тебя управимся! А себе какое место удумал, какую власть приготовил – не регентом ли при внучоночке стать решил? Молчать! Позвать сюда племянницу, принцессу Анну позвать! Живо!
Анна Леопольдовна – как же давно произошла наша с ней первая и такая неожиданная встреча…
Торжественная, пронизанная тонко отсвечивающей позолотой тишина Русского музея. Зал времен Петра I. Работы петровского пенсионера, живописца Андрея Матвеева. Этикетка – „Автопортрет художника с женой. 1729 год“. Обычные занятия со студентами по живописи XVIII века. Разговор об удивительном для тех далеких лет ощущении человека в почти неуловимом переливе настроений, о цвете, сложном, вибрирующем, будто настроенном на это душевное состояние, о технике – манере стремительной, уверенной, легкой, где скрытая за широкими, жидкими мазками первая прокладка цвета создает ощущение внутреннего свечения живописи. И вдруг нелепый вопрос: „А на сколько лет выглядит женщина на портрете?“
Откровенно говоря, преподаватели не любят бытовых вопросов. Обычно за ними откровенное равнодушие к холсту, признание, что ничто в человеке не откликнулось на картину. Значит, просчет педагога. И моя первая реакция была чисто „педагогической“ – какая разница, сколько лет можно дать женщине на двойном портрете. Документально это давным-давно установлено, а впечатление – впечатления бывают разными.