Страница:
Можно ли любить этого принца? Право, не знаю. Он слабохарактерен, нервен, капризен, способен до хрипоты спорить о мелочах, не обращая внимания на суть разговора.
В его манере держаться чувствуется неуверенность человека, от рождения находившегося в зависимости от других и исподтишка ненавидевшего эту зависимость. Принц решительно ни в чем не умеет настоять на своем и после первой, подчас довольно острой вспышки гнева впадает в долгую подавленность и безразличие. Иногда он просто жалок, иногда вызывает сочувствие.
Но свадьба будущих родителей наследника российского престола – всего лишь одно из многих, немаловажных для жизни здешнего двора событий. Первым по своему значению стало, конечно, утверждение положения фаворита. Смерть престарелого герцога Фердинанда, опекуна покойного супруга императрицы, открыла возможность наступления на курляндскую корону, чем Бирон не замедлил воспользоваться. Фаворит прекрасно понимал, что курляндское дворянство никогда не поддержит его кандидатуру, поэтому в готовность были приведены русские войска, перед лицом которых курляндцы достаточно мирно восприняли провозглашение Бирона их правителем. Бирон рисковал многим, но по крайней мере приобрел определенную независимость от императрицы, в чем он с течением времени испытывает все большую нужду, и герцогский титул. Счастью его семейства нет границ, а уродливая, рябая герцогиня появляется теперь при дворе не иначе как в полном смысле слова залитая алмазами. Злые языки утверждают, что она имеет их на два миллиона рублей и добрую половину надевает на себя, затмевая даже императрицу. Бирон загодя послал архитектора Растрелли строить себе дворец в Курляндии. Сделать же решительный шаг ему помогли два важных для русского правительства обстоятельства. Русские войска далеко продвинулись в южных степях и взяли Перекоп при переходе в Крым. Императрица же, по подсказке Бирона, издала манифест, которым срок дворянской службы сокращен до двадцати пяти лет.
Провозглашение Бирона герцогом Курляндским совпало со смертью преосвященного Феофана Прокоповича. Этот удивительный священнослужитель умел быть угодным и нужным всем сменявшимся на престоле правителям, начиная с Петра I, хотя их вкусы и политика не имели между собой ничего общего. Феофан короновал, а затем соборовал Петра II, в чем многие усматривали дурную примету. Об этом предупреждали императрицу Анну, советуя воспользоваться услугами другого священника. Крайне суеверная, Анна на этот раз оказалась неустрашимой: именно Феофан короновал ее императрицей – плата за предательство, которое преосвященный совершил в отношении дворян, пытавшихся ограничить царское самовластие.
Не знаю, сколько в этом правды, но ходят слухи, будто преосвященный Феофан был главным помощником этого ужасного Ушакова в делах тайного сыска. Он направлял ход следствия по большинству дел и определял вопросы, которые потом задавал Ушаков, прибегая для получения нужных ответов к самым изощренным видам пыток и истязаний. Именно Феофану были обязаны пятью годами одиночного заключения в Петропавловской крепости и бесконечными допросами художник Никитин, о котором я тебе писала, и члены его факции. Теперь со смертью преосвященного художник по крайней мере избавлен от этой пытки – после наказания кнутом он сослан на всю жизнь в Сибирь. Говорят, Ушаков обещал Никитину смягчение условий следствия и наказания, если он напишет его портрет, но художник будто бы отказался. Впрочем, как представить себе служение музам в стенах тюремной камеры!
Одновременно с окончанием дела Никитиных последовало прощение отца Бестужева. Он освобожден из ссылки и получил разрешение жить в Москве или в своих деревнях. Это не оправдание, но плата за верную службу сыновей Бестужева, как прямо и сказано в царском указе. Я снова вынуждена обратиться к области слухов, но мне довелось слышать, будто немилость Бестужева была вызвана также ловкими интригами преосвященного Феофана, который поддерживал неприязнь императрицы к старику. Такой вариант, нет сомнения, возможен. Но действия Феофана вполне могли служить интересам и выгоде фаворита. Преосвященный как никто другой умел быть полезным нужным людям, а с Бироном, по наблюдениям окружающих, у него никогда не было ни малейших раздоров или столкновений. Если дело пойдет так дальше, почем знать, может быть, мы и увидим наконец в Петербурге нашего бывшего посланника.
Александрова слобода
Петербург
Петербург. Зимний дворец
В его манере держаться чувствуется неуверенность человека, от рождения находившегося в зависимости от других и исподтишка ненавидевшего эту зависимость. Принц решительно ни в чем не умеет настоять на своем и после первой, подчас довольно острой вспышки гнева впадает в долгую подавленность и безразличие. Иногда он просто жалок, иногда вызывает сочувствие.
Но свадьба будущих родителей наследника российского престола – всего лишь одно из многих, немаловажных для жизни здешнего двора событий. Первым по своему значению стало, конечно, утверждение положения фаворита. Смерть престарелого герцога Фердинанда, опекуна покойного супруга императрицы, открыла возможность наступления на курляндскую корону, чем Бирон не замедлил воспользоваться. Фаворит прекрасно понимал, что курляндское дворянство никогда не поддержит его кандидатуру, поэтому в готовность были приведены русские войска, перед лицом которых курляндцы достаточно мирно восприняли провозглашение Бирона их правителем. Бирон рисковал многим, но по крайней мере приобрел определенную независимость от императрицы, в чем он с течением времени испытывает все большую нужду, и герцогский титул. Счастью его семейства нет границ, а уродливая, рябая герцогиня появляется теперь при дворе не иначе как в полном смысле слова залитая алмазами. Злые языки утверждают, что она имеет их на два миллиона рублей и добрую половину надевает на себя, затмевая даже императрицу. Бирон загодя послал архитектора Растрелли строить себе дворец в Курляндии. Сделать же решительный шаг ему помогли два важных для русского правительства обстоятельства. Русские войска далеко продвинулись в южных степях и взяли Перекоп при переходе в Крым. Императрица же, по подсказке Бирона, издала манифест, которым срок дворянской службы сокращен до двадцати пяти лет.
Провозглашение Бирона герцогом Курляндским совпало со смертью преосвященного Феофана Прокоповича. Этот удивительный священнослужитель умел быть угодным и нужным всем сменявшимся на престоле правителям, начиная с Петра I, хотя их вкусы и политика не имели между собой ничего общего. Феофан короновал, а затем соборовал Петра II, в чем многие усматривали дурную примету. Об этом предупреждали императрицу Анну, советуя воспользоваться услугами другого священника. Крайне суеверная, Анна на этот раз оказалась неустрашимой: именно Феофан короновал ее императрицей – плата за предательство, которое преосвященный совершил в отношении дворян, пытавшихся ограничить царское самовластие.
Не знаю, сколько в этом правды, но ходят слухи, будто преосвященный Феофан был главным помощником этого ужасного Ушакова в делах тайного сыска. Он направлял ход следствия по большинству дел и определял вопросы, которые потом задавал Ушаков, прибегая для получения нужных ответов к самым изощренным видам пыток и истязаний. Именно Феофану были обязаны пятью годами одиночного заключения в Петропавловской крепости и бесконечными допросами художник Никитин, о котором я тебе писала, и члены его факции. Теперь со смертью преосвященного художник по крайней мере избавлен от этой пытки – после наказания кнутом он сослан на всю жизнь в Сибирь. Говорят, Ушаков обещал Никитину смягчение условий следствия и наказания, если он напишет его портрет, но художник будто бы отказался. Впрочем, как представить себе служение музам в стенах тюремной камеры!
Одновременно с окончанием дела Никитиных последовало прощение отца Бестужева. Он освобожден из ссылки и получил разрешение жить в Москве или в своих деревнях. Это не оправдание, но плата за верную службу сыновей Бестужева, как прямо и сказано в царском указе. Я снова вынуждена обратиться к области слухов, но мне довелось слышать, будто немилость Бестужева была вызвана также ловкими интригами преосвященного Феофана, который поддерживал неприязнь императрицы к старику. Такой вариант, нет сомнения, возможен. Но действия Феофана вполне могли служить интересам и выгоде фаворита. Преосвященный как никто другой умел быть полезным нужным людям, а с Бироном, по наблюдениям окружающих, у него никогда не было ни малейших раздоров или столкновений. Если дело пойдет так дальше, почем знать, может быть, мы и увидим наконец в Петербурге нашего бывшего посланника.
Александрова слобода
Дом цесаревны. Цесаревна Елизавета Петровна и Мавра Шувалова
– Чем заниматься, матушка цесаревна, изволишь? В зале тебя ждали, а ты все нейдешь и нейдешь.
– Да акростихом занялась, Маврушка, старину вспомнила. Кончить еще не успела, послушай, как выходит.
– Чего спрашиваешь, матушка, – сама знаешь, на это ты у нас великая мастерица. Только с чего это тебе стихи в голову пришли? С Алексеем Григорьичем не первый год живешь. Все у вас ладно да складно, а ты, будто девица красная, сочинять взялась.
– Сошелся свет клином на Алексее Григорьиче! Будто глаза видеть перестали, сердце, как у покойницы, замерло.
– Да что за слова такие страшные ты говоришь, Лизавета Петровна, опомнись! Как-никак за тридцать перевалило.
– К чему это ты меня, Мавра, годами донимать решила?
– К тому, что пора для стихов-то давненько, матушка, отошла. Вон, гляди, что кругом делается, а тебе вроде и дела нет.
– Есть ли, нету ли, а ты-то с чем пришла?
– Да вот письмецо Михайле Ларивонычу подписать, что обещался мастерами своими салфеток для стола выткать.
– Так договорились уже, чего еще раз отписывать.
– Да не еще раз, а прибавить бы. Уж коли решил для тебя потрудиться, пусть еще простынь с наволоками штуки по четыре добавит. Твоим-то не сегодня завтра конец. Вон портомои сказывали, как вальками зачали бить, так от трех простынь одни лохмотья и остались. Хоть с реки домой и не носи. Срам один – рухлядь цесаревнина.
– Полно, Маврушка, неловко. Может, попозже когда.
– Чего – попозже. Почем знать, когда снова в Москву соберется, а может, к тому времени и у нас пряжа выйдет. Пока вот набрать можно. И не толкуй ты мне про стыд: не дым – глаз не выест.
– Будь по-твоему. Давай припишу и кончу: прошу не прогневаться, что утруждаю, надеюсь на ваше великодушие, Елизавета. Так ладно будет.
Граф М. И. Воронцов.
– Куда ладнее-то цесаревне за тряпки подданному своему кланяться.
– Помолчала бы о подданных, Мавра. Сама знаешь, каково оно со мной теперь дело иметь – враз императрице неугодным станешь.
– Что ж, одни, может, и поопасятся, а другие все равно к тебе сердцем прикипели. Гляди, какие подарки купцы присылают. Письма вон приходят.
– Какие еще письма?
– Да хоть от Андрея Ефимовского – о протекции просит.
– Вот разве от братца двоюродного глупости такой и дождешься – протекции у меня просить. Только и правда, куда ему еще деваться – во дворце племяннику императрицы Екатерины Алексеевны делать нечего. Поди, на порог Анна Иоанновна не пустит. Он сам себя и тешит – мне письма шлет. Поди, Алексею Григорьичу тоже в ножки кланяется.
– Мало тебе Ефимовского, погляди бутурлинское писание. Вон как Лександра Борисыч, никого не боясь да не таясь, услуги тебе свои предлагает, в нужде помощь.
– Не нужна она мне, помощь-то его.
– Что так? Гневаться, что ли, на него изволишь? За какие ж такие вины? Сама ж „рабом сердца твоего“ называла. Любил тебя как душу, а ежели уехать на Украину пришлось, так не по своей воле: приказали – в армию и отправился.
– Не долго ли ждал, чтоб письма такие писать? Вон жениться успел.
– Ты вот про что! Так не бесприданницу взял. Прежде помочь тебе не мог, а теперь…
– А теперь жениным приданым подарки делать собрался. Ну, Мавра, чего только от тебя не наслушаешься!
– Да не сватаю я его тебе, матушка, а к делу, говорю, сгодиться завсегда может. Только кликни.
– Не кликну, хоть всю жизнь прожди. Как с Украины вернулся, у меня не бывал. Все годы, что Анна Иоанновна царствует, в сторонке от меня держался, а теперь, вишь, когда новые правители объявились, решил обо мне вспомнить. Царица, мол, прихварывать стала, кому престол достанется, еще неизвестно, так не худо на всякий случай и цесаревну опальную припомнить. Глядишь, она от счастья такого прошлое-то и забудет. Нет уж, разошлись пути-дороженьки, нечего теперь их заворачивать. Поздно – не поверю!
Н. П. Собко собирал о художниках все – от газетных вырезок до устных рассказов, и если в будущем собирался их анализировать, в рабочей картотеке это желание места не нашло. Что же все-таки заставило здесь, именно здесь насторожиться исследователя?
Труды более поздних по времени искусствоведов – в них царила полная мешанина сведений опровергнутых, сомнительных и заимствованных из документальных источников. Такое обязательное для историка понятие – фундирование сведений, иначе – ссылка на источник, попросту отсутствовало. Отсюда имена чрезвычайно небрежно работавшего с источниками историческими, с точки зрения современной науки, П. Н. Петрова, вообще не имевшего отношения к архивам автора книги о художниках XVIII века А. Н. Андреева продолжают по-прежнему фигурировать как основание для отдельных выдвигаемых положений. Что же, оставалось еще раз пройти тот же долгий и непростой путь.
Новгородская встреча с Петром – историки искусства просто стали о ней забывать, и, пожалуй, один только талантливейший искусствовед Г. В. Лебедев в предвоенной работе со всей определенностью сказал, что состояться подобная встреча в условиях и указанных Василием Матвеевым временных границах не могла. Семейным преданиям противостоял простейший расчет.
Каждое передвижение Петра и его двора отмечалось в так называемых „Походных журналах“ – приезд, отъезд, дорога, по которой следовал и как долго царский поезд. 27 января 1716 года Петр выезжает из Петербурга в Гданьск через Нарву – Дерпт – Ригу – Митаву – Либаву – Мемель – Кенигсберг. На обратном пути из Западной Европы он окажется в том же Кенигсберге 14 сентября 1717 года. Дальше шли Мемель – Митава – Рига – остров Котлин и 10 октября Петербург Петр задерживается в столице ненадолго. Пятнадцатого декабря он выезжает в Москву с тем, чтобы вернуться на берега Невы в середине марта следующего года для участия в похоронах казненного царевича Алексея. В Новгороде за все это время Петру побывать не удалось.
Дворянское происхождение – но на вопрос о нем в свое время ответил сам В. А Матвеев. В Архиве Академии наук сохранилось его собственноручное прошение от 9 октября 1750 года.
В прошении ничто не говорило о дворянстве, зато многое свидетельствовало против него. И размер жалованья, и самый факт поступления в рисовальные ученики – предрешенная дорога ремесленника. Для дворянина существовали совсем иные виды гражданской службы, да к тому же еще и военной. Но главное – отсутствие отчества у отца.
Впрочем, существовал еще один безотказный способ установления истины – родословные дворянские книги. Достаточно объемные, расписанные по губерниям, они включали дворянские роды, но семьи Андрея Матвеева в них найти не удалось. Что же касается дворянства самого В. А Матвеева, оно было связано с достигнутым им классом чиновничьей Табели о рангах – несомненно почетное, но, в представлении современников, никак не сравнимое с родовым.
Помнил ли статский советник В. А Матвеев, ведя свой полный многозначительных подробностей рассказ, о написанном пятьюдесятью годами раньше двенадцатилетним мальчиком-сиротой прошении? Мог ли предположить, что оно ляжет когда-нибудь рядом с записанным с его слов рассказом и заставит усомниться в каждом слове последнего? Да ведь и не было секретом, что рассказывал В. А Матвеев с чужих слов – тот же Петров сделал для себя пометку, что познакомил составлявшего матвеевскую биографию Ивана Акимова со статским советником престарелый художник Иван Скородумов. Если Скородумов и начал действительно работать в живописной команде Канцелярии от строений во времена Андрея Матвеева, то это было бесконечно давно, а память человеческая – кому только она не изменяла.
– Да акростихом занялась, Маврушка, старину вспомнила. Кончить еще не успела, послушай, как выходит.
Пять строк осталось. Посижу – выдумаю. Ну как?
Сия удивлейна ныне учинилась,
Что любовь сама во глупость вселилась Тебя уязвила
Мыслила тую болей в ум вселити,
А ан! стала тая еще глупее быти,
Ревность пресильна в ней пребывает И себя мертвит
И сама не знает, кто ее умерщвляет;
На то уповает, что сама не знает. В безумстве бывает…
– Чего спрашиваешь, матушка, – сама знаешь, на это ты у нас великая мастерица. Только с чего это тебе стихи в голову пришли? С Алексеем Григорьичем не первый год живешь. Все у вас ладно да складно, а ты, будто девица красная, сочинять взялась.
– Сошелся свет клином на Алексее Григорьиче! Будто глаза видеть перестали, сердце, как у покойницы, замерло.
– Да что за слова такие страшные ты говоришь, Лизавета Петровна, опомнись! Как-никак за тридцать перевалило.
– К чему это ты меня, Мавра, годами донимать решила?
– К тому, что пора для стихов-то давненько, матушка, отошла. Вон, гляди, что кругом делается, а тебе вроде и дела нет.
– Есть ли, нету ли, а ты-то с чем пришла?
– Да вот письмецо Михайле Ларивонычу подписать, что обещался мастерами своими салфеток для стола выткать.
– Так договорились уже, чего еще раз отписывать.
– Да не еще раз, а прибавить бы. Уж коли решил для тебя потрудиться, пусть еще простынь с наволоками штуки по четыре добавит. Твоим-то не сегодня завтра конец. Вон портомои сказывали, как вальками зачали бить, так от трех простынь одни лохмотья и остались. Хоть с реки домой и не носи. Срам один – рухлядь цесаревнина.
– Полно, Маврушка, неловко. Может, попозже когда.
– Чего – попозже. Почем знать, когда снова в Москву соберется, а может, к тому времени и у нас пряжа выйдет. Пока вот набрать можно. И не толкуй ты мне про стыд: не дым – глаз не выест.
– Будь по-твоему. Давай припишу и кончу: прошу не прогневаться, что утруждаю, надеюсь на ваше великодушие, Елизавета. Так ладно будет.
– Куда ладнее-то цесаревне за тряпки подданному своему кланяться.
– Помолчала бы о подданных, Мавра. Сама знаешь, каково оно со мной теперь дело иметь – враз императрице неугодным станешь.
– Что ж, одни, может, и поопасятся, а другие все равно к тебе сердцем прикипели. Гляди, какие подарки купцы присылают. Письма вон приходят.
– Какие еще письма?
– Да хоть от Андрея Ефимовского – о протекции просит.
– Вот разве от братца двоюродного глупости такой и дождешься – протекции у меня просить. Только и правда, куда ему еще деваться – во дворце племяннику императрицы Екатерины Алексеевны делать нечего. Поди, на порог Анна Иоанновна не пустит. Он сам себя и тешит – мне письма шлет. Поди, Алексею Григорьичу тоже в ножки кланяется.
– Мало тебе Ефимовского, погляди бутурлинское писание. Вон как Лександра Борисыч, никого не боясь да не таясь, услуги тебе свои предлагает, в нужде помощь.
– Не нужна она мне, помощь-то его.
– Что так? Гневаться, что ли, на него изволишь? За какие ж такие вины? Сама ж „рабом сердца твоего“ называла. Любил тебя как душу, а ежели уехать на Украину пришлось, так не по своей воле: приказали – в армию и отправился.
– Не долго ли ждал, чтоб письма такие писать? Вон жениться успел.
– Ты вот про что! Так не бесприданницу взял. Прежде помочь тебе не мог, а теперь…
– А теперь жениным приданым подарки делать собрался. Ну, Мавра, чего только от тебя не наслушаешься!
– Да не сватаю я его тебе, матушка, а к делу, говорю, сгодиться завсегда может. Только кликни.
– Не кликну, хоть всю жизнь прожди. Как с Украины вернулся, у меня не бывал. Все годы, что Анна Иоанновна царствует, в сторонке от меня держался, а теперь, вишь, когда новые правители объявились, решил обо мне вспомнить. Царица, мол, прихварывать стала, кому престол достанется, еще неизвестно, так не худо на всякий случай и цесаревну опальную припомнить. Глядишь, она от счастья такого прошлое-то и забудет. Нет уж, разошлись пути-дороженьки, нечего теперь их заворачивать. Поздно – не поверю!
Н. П. Собко собирал о художниках все – от газетных вырезок до устных рассказов, и если в будущем собирался их анализировать, в рабочей картотеке это желание места не нашло. Что же все-таки заставило здесь, именно здесь насторожиться исследователя?
Труды более поздних по времени искусствоведов – в них царила полная мешанина сведений опровергнутых, сомнительных и заимствованных из документальных источников. Такое обязательное для историка понятие – фундирование сведений, иначе – ссылка на источник, попросту отсутствовало. Отсюда имена чрезвычайно небрежно работавшего с источниками историческими, с точки зрения современной науки, П. Н. Петрова, вообще не имевшего отношения к архивам автора книги о художниках XVIII века А. Н. Андреева продолжают по-прежнему фигурировать как основание для отдельных выдвигаемых положений. Что же, оставалось еще раз пройти тот же долгий и непростой путь.
Новгородская встреча с Петром – историки искусства просто стали о ней забывать, и, пожалуй, один только талантливейший искусствовед Г. В. Лебедев в предвоенной работе со всей определенностью сказал, что состояться подобная встреча в условиях и указанных Василием Матвеевым временных границах не могла. Семейным преданиям противостоял простейший расчет.
Каждое передвижение Петра и его двора отмечалось в так называемых „Походных журналах“ – приезд, отъезд, дорога, по которой следовал и как долго царский поезд. 27 января 1716 года Петр выезжает из Петербурга в Гданьск через Нарву – Дерпт – Ригу – Митаву – Либаву – Мемель – Кенигсберг. На обратном пути из Западной Европы он окажется в том же Кенигсберге 14 сентября 1717 года. Дальше шли Мемель – Митава – Рига – остров Котлин и 10 октября Петербург Петр задерживается в столице ненадолго. Пятнадцатого декабря он выезжает в Москву с тем, чтобы вернуться на берега Невы в середине марта следующего года для участия в похоронах казненного царевича Алексея. В Новгороде за все это время Петру побывать не удалось.
Дворянское происхождение – но на вопрос о нем в свое время ответил сам В. А Матвеев. В Архиве Академии наук сохранилось его собственноручное прошение от 9 октября 1750 года.
В прошении ничто не говорило о дворянстве, зато многое свидетельствовало против него. И размер жалованья, и самый факт поступления в рисовальные ученики – предрешенная дорога ремесленника. Для дворянина существовали совсем иные виды гражданской службы, да к тому же еще и военной. Но главное – отсутствие отчества у отца.
Впрочем, существовал еще один безотказный способ установления истины – родословные дворянские книги. Достаточно объемные, расписанные по губерниям, они включали дворянские роды, но семьи Андрея Матвеева в них найти не удалось. Что же касается дворянства самого В. А Матвеева, оно было связано с достигнутым им классом чиновничьей Табели о рангах – несомненно почетное, но, в представлении современников, никак не сравнимое с родовым.
Помнил ли статский советник В. А Матвеев, ведя свой полный многозначительных подробностей рассказ, о написанном пятьюдесятью годами раньше двенадцатилетним мальчиком-сиротой прошении? Мог ли предположить, что оно ляжет когда-нибудь рядом с записанным с его слов рассказом и заставит усомниться в каждом слове последнего? Да ведь и не было секретом, что рассказывал В. А Матвеев с чужих слов – тот же Петров сделал для себя пометку, что познакомил составлявшего матвеевскую биографию Ивана Акимова со статским советником престарелый художник Иван Скородумов. Если Скородумов и начал действительно работать в живописной команде Канцелярии от строений во времена Андрея Матвеева, то это было бесконечно давно, а память человеческая – кому только она не изменяла.
Петербург
Дом английского посланника. 173[?] год
Дорогая Эмилия!
Алмазные безделушки работы наших лондонских ювелиров наконец-то возымели желанное действие. Я пользуюсь расположением самой герцогини Бенигны Бирон и – что не менее важно – доверенной камер-фрау императрицы Анны Юшковой. Обе они не щадят подробностей об альковных тайнах дворца и подробностях обихода императрицы, поскольку обе, каждая на свой лад, не любят Анны. Немудрено, характер императрицы стал заметно ухудшаться, хотя и с самого начала не отличался легкостью. Трудно выдержать самый короткий разговор с ней и, особенно, ее взгляд, удивительно тяжелый и неподвижный. Я всегда ощущаю его на себе, даже если меня отделяет от императрицы целая толпа придворных.
Итак, одна из важных новостей, принесенных мне моими новыми приятельницами, неудача брака принцессы. Прошедшие после свадьбы четыре месяца не привели к беременности, и это дает повод для издевок над молодой парой как со стороны четы Биронов, так и со стороны императрицы. Если свадьба казалась началом новых отношений Анны с племянницей, то теперь время показало, что в чувствах старшей и младшей представительниц царской семьи ничто не изменилось. Императрица нарочито не замечает молодых супругов, принцесса по-прежнему избегает общества и прежде всего собственного мужа. К тому же царица начинает проявлять признаки интереса еще к одному кавалеру своего двора – барону Корфу. Графу Левенвольде приходится уступать свои позиции, в которых ему так и не удалось достичь сколько-нибудь прочного успеха. Фаворит оказался прав в своем равнодушии к увлечению императрицы.
Императрица снова проводит первую половину дня за пяльцами или развлекаясь игрой с детьми Бирона, вызывая затаенное, но глубокое раздражение герцогини. Несмотря на все свое безобразие, Бенигна тяжело переносит адюльтер, сосредоточивая свою ненависть на императрице. Госпожа Юшкова в свою очередь ненавидит герцогиню и неприязненно относится к императрице, от которой ждала значительно больших подарков и богатств. Сестра госпожи Юшковой была замужем за этим несчастным художником Иваном Никитиным и, как предполагают, явилась причиной его ареста. Во всяком случае, сейчас сама Маргарита Никитина при поддержке госпожи Юшковой хлопочет о передаче всего имущества художника их брату, мундшенку двора ее императорского величества. Однако Анна почему-то не дает согласия, и более того – высказалась за то, чтобы Маргарита после развода с мужем вообще жила в монастыре. У императрицы очень трудно угадать, какую позицию она займет в отношении того или иного человека.
Последнее время Анна выглядит очень обеспокоенной. Действительно, дела ее правительства идут далеко не блестяще. Попытки собрать задолженность по налогам с крестьян оказались безуспешными и вызвали брожение в народе. Специальная комиссия высчитывает эти недоимки и разыскивает сбежавших крестьян. Недовольство ощущается и среди дворян. Их дети должны являться в Петербург в Герольдмейстерскую контору каждые четыре года и сдавать экзамены по определенным предметам, что дает им право оставаться при родителях и не поступать с юных лет в службу. Однако получение подобного образования, в которое входят арифметика, география, геометрия, фортификация, история, стоит значительных средств и сопряжено для провинциальных семейств с большими трудностями.
Правительство Анны задело даже духовных лиц. Те из них, кто не присягал императрице, отдаются в солдаты. Как ни удивительно, таких священнослужителей, не признававших власти Анны, оказалось так много, что, как утверждают, в стране около шестисот церквей стоит без причта и богослужения.
Алмазные безделушки работы наших лондонских ювелиров наконец-то возымели желанное действие. Я пользуюсь расположением самой герцогини Бенигны Бирон и – что не менее важно – доверенной камер-фрау императрицы Анны Юшковой. Обе они не щадят подробностей об альковных тайнах дворца и подробностях обихода императрицы, поскольку обе, каждая на свой лад, не любят Анны. Немудрено, характер императрицы стал заметно ухудшаться, хотя и с самого начала не отличался легкостью. Трудно выдержать самый короткий разговор с ней и, особенно, ее взгляд, удивительно тяжелый и неподвижный. Я всегда ощущаю его на себе, даже если меня отделяет от императрицы целая толпа придворных.
Итак, одна из важных новостей, принесенных мне моими новыми приятельницами, неудача брака принцессы. Прошедшие после свадьбы четыре месяца не привели к беременности, и это дает повод для издевок над молодой парой как со стороны четы Биронов, так и со стороны императрицы. Если свадьба казалась началом новых отношений Анны с племянницей, то теперь время показало, что в чувствах старшей и младшей представительниц царской семьи ничто не изменилось. Императрица нарочито не замечает молодых супругов, принцесса по-прежнему избегает общества и прежде всего собственного мужа. К тому же царица начинает проявлять признаки интереса еще к одному кавалеру своего двора – барону Корфу. Графу Левенвольде приходится уступать свои позиции, в которых ему так и не удалось достичь сколько-нибудь прочного успеха. Фаворит оказался прав в своем равнодушии к увлечению императрицы.
Императрица снова проводит первую половину дня за пяльцами или развлекаясь игрой с детьми Бирона, вызывая затаенное, но глубокое раздражение герцогини. Несмотря на все свое безобразие, Бенигна тяжело переносит адюльтер, сосредоточивая свою ненависть на императрице. Госпожа Юшкова в свою очередь ненавидит герцогиню и неприязненно относится к императрице, от которой ждала значительно больших подарков и богатств. Сестра госпожи Юшковой была замужем за этим несчастным художником Иваном Никитиным и, как предполагают, явилась причиной его ареста. Во всяком случае, сейчас сама Маргарита Никитина при поддержке госпожи Юшковой хлопочет о передаче всего имущества художника их брату, мундшенку двора ее императорского величества. Однако Анна почему-то не дает согласия, и более того – высказалась за то, чтобы Маргарита после развода с мужем вообще жила в монастыре. У императрицы очень трудно угадать, какую позицию она займет в отношении того или иного человека.
Последнее время Анна выглядит очень обеспокоенной. Действительно, дела ее правительства идут далеко не блестяще. Попытки собрать задолженность по налогам с крестьян оказались безуспешными и вызвали брожение в народе. Специальная комиссия высчитывает эти недоимки и разыскивает сбежавших крестьян. Недовольство ощущается и среди дворян. Их дети должны являться в Петербург в Герольдмейстерскую контору каждые четыре года и сдавать экзамены по определенным предметам, что дает им право оставаться при родителях и не поступать с юных лет в службу. Однако получение подобного образования, в которое входят арифметика, география, геометрия, фортификация, история, стоит значительных средств и сопряжено для провинциальных семейств с большими трудностями.
Правительство Анны задело даже духовных лиц. Те из них, кто не присягал императрице, отдаются в солдаты. Как ни удивительно, таких священнослужителей, не признававших власти Анны, оказалось так много, что, как утверждают, в стране около шестисот церквей стоит без причта и богослужения.
Петербург. Зимний дворец
Императрица Анна Иоанновна и Бирон
– Ну что, герцог, стало по-твоему – родила принцесса сыночка-то? Отлегло у тебя от сердца, думы-то черные отступили?
– Теперь только объявить Иоанна Антоновича наследником…
– Объявить, говоришь? Ишь какой скорый! И куда вы все, голубчики мои, все торопитесь, все без оглядки бежать хотите.
– Но вы же сами имели это в виду, ваше величество.
– Имела, имела, только в виду одно, а на бумаге другое. Мне спешить некуда, я и поосмотреться еще могу.
– Но народ…
– Но народ-то при чем? Его-то что сюда путаешь? Для народа все мы враги кровные, все на одно лицо, на одну мерку благодетели, чтоб и не видеть нас никогда, имен наших не слышать.
– Как можно, ваше величество! Разве не видите вы восторгов, с коими толпа приветствует каждый ваш выход, каждое появление.
– А как же не приветствовать, на то и Андрея Иваныча Ушакова держим, на то и соглядатаям платим, на то и с попов тайны исповедные спрашиваем, чтобы приветствовали, здравицу погромче кричали. Кому ты байки свои рассказывать собираешься, аль меня за дитя малое принял, умом повредился. С народом один разговор – палка покрепче да кнут похлеще, тогда и любовь, тогда и порядок
– Кажется, я ли не пекусь о благополучии народном.
– Ты-то? Печешься, герцог, печешься, да только пироги-то твои поперек глотки становятся. Ну-тко давай с тобой припомним. Где это было-то? Никак в Киевском полку, в селе каком-то тамошнем, только объявил себя бродяга царевичем Алексеем, так его государем законным и поп и солдаты признали, молебен благодарственный служить стали – вот, мол, наконец правды дождутся, свет в окошке увидят. Али у Ивана Затрапезного на фабрике-то его полотняной ярославской, где обои для театру московского ткалися, рабочие прямо на хозяина пошли, порешить его своими руками. Это от чего – от благополучия твоего? Аль от того, что пораспустили вы их? Подожди, подожди, не перебивай, коли начали. Что с башкирами было, что с киргизами? Война не война, а без солдат не обходилось. Дворян одних перетаскали в Тайный приказ видимо-невидимо, в Сибирь поссылали. Сколько там всего каторжных-то набралось за наши с тобой годы?
– Никогда не считал нужным считать, ваше величество.
– Не считал, значит. А мне вот Андрей Иваныч-то возьми и скажи для интересу только. Десять тысяч набежало, Ернест Карлыч! Войско целое, да еще сколько к ним прибавим. У Андрей Иваныча работы год от года прибавляется. А ты сразу – наследником младенца объявлять. Тут еще думать и думать надо. Я плоха, а дуреха принцесса и того хуже. Вот поди объяви, тут тебе и пойдет смута, про кого другого толки пойдут.
– Спору нет, ваше величество, родители Иоанна Антоновича к правлению неспособны.
– Неспособны, а кто ж тогда способен? Значит, вся надежда, что еще поживу, до лет его совершенных, а то и того дольше сама править буду. Чего ж заранее о наследовании говорить.
– Я думал о возможности регентства, которое внесло бы ясность и поселило доверие к младенцу.
– Опять за свое. Ход новый к власти облюбовываешь – тебе бы в регенты объявленные, тебе бы в правители!
– Но ведь это все только предположения, ваше величество, предусмотрительность, подсказанная интересами государственными.
– Какими там государственными, – твоими, герцогскими, биронскими. Ты расчеты-то свои не очень разводи: сколько кому жить – все в руце божьей. В чужую могилку, герцог, не ляжешь, да и своей не уступишь. Ты на мою смерть надеешься, а мне, может, на твоих похоронах судьба слезу пролить.
– Вы обижаете меня этим разговором, ваше величество.
– Обижаю, нет ли, так и ты меня обидел, только чего уж нам в наши-то годы обидами считаться – поздно. А тебе я вот что скажу: вызывай Алексея Бестужева в Петербург.
– Бестужева?!
– Оглох, что ли? Сей час посылай за Алексеем Петровичем в Гамбург, пусть теперь возле нас послужит. Да не о себе пекусь, не думай. Тебе Бестужев нужен. Сам пораскинь умом, племянница тебя лютой ненавистью ненавидит.
– Но власть регента могла бы…
– Все на это рассчитываешь. Да какие там права! Венец царский, наследственный, от отцов и дедов, и тот на голове еще удержать надо, а тебе-то некоронованному, на царство не венчанному, одним указом монархини назначенному – если только первой помру, если завещание напишу-то – каково придется? День гляди в оба, ночь спи вполглаза. Кто тебе добра желает, кому нужен ты! На регентское место всяк позарится, а Алешку, коли сам позовешь, к себе привяжешь. Ему с тобой тогда до конца идти. И переметнулся бы к Леопольдовне, да она уж не поверит. Проста, проста, а тут сообразит. Понял, что ли? И с Остерманом у него счеты давние. Лют он на него еще с каких времен.
– Поди, забыть успел.
– Бестужевы-то? Не из таковских. Этот ничего не забудет, разве благодарностью не погрешит. И то сказать, кто из вас ею грешен. Не ты ли с супружницей своей? Молчи, молчи! По-хорошему советую, потому что не желаю племянненки своей ненаглядной у власти видеть. А вы с Алексеем Петровичем на пару расстараетесь. Жизнь ей до последней минуты отравите, власти никакой не дадите, никакой волюшкой не порадуете.
– Исполню как прикажете, ваше величество. Спешу!
– Вот-вот, спеши. Да и тебя Алексей Петрович попридержит, ой как попридержит. Регент!
Если подниматься по парадной лестнице Михайловского дворца, где сегодня расположился Русский музей, то высоко под дымчатым потолком, между тяжело пружинящими атлантами, еле заметны полукруглые окна – глубокие провалы среди сплошь нарисованной лепнины. Кто, кроме специалистов, знает, что как раз за ними скрыт второй музей, многословная, подробная история живописи.
Надо пройти через несколько выходящих на фасад залов, огромными проемами открывающихся на сквер, свернуть в боковой коридор, долго считать пологие ступени в жидком свете колодца внутреннего двора, наконец, позвонить у запертых дверей – и ты в мире холстов. Нет, не картин, не произведений искусства – холстов, кажется, еще сохраняющих тепло рук художника, стоящих так, как им приходилось стоять в мастерской, где никто не думал об их освещении, выгодном повороте, развеске.
Картина в зале – предмет созерцания, восхищений. Между тобой и ею стоит незримая, но такая явственная стена признания, славы, безусловной ценности. Не о чем спорить и не в чем сомневаться: история сказала свое слово. Картина в запаснике – совсем иное. Это твой собеседник, близкий, физически ощутимый. Ему жадно и нетерпеливо задаешь десятки вопросов, и он отвечает – особенностями плетения холста, деревом и соединениями подрамника, открывшимися надписями и пометками, кладкой краски.
На этот раз в моем путешествии по запаснику – от портрета к портрету, от художника к художнику – не было заведомой цели. Нет, наверное, все-таки была, тайная, неосознанная, – дать волю поиску памяти. И через много часов, вне всякой связи с Матвеевым, случайная встреча: Екатерина II в юности, с некрасивым длинным желтым лицом в острых углах выступающих скул, рядом с будущим незадачливым императором Петром III, ее супругом. Молодой мужчина. Чуть поддерживая протянутую руку своей спутницы, будто представляет ее зрителям. Заученные позы, нарочито гибкие, танцевальные движения, великолепные платья – сходство с матвеевской картиной доходило до прямых повторов.
Опять-таки супружеская пара, но какая! Придворный живописец Елизаветы Петровны Георг Грот изобразил наследников императрицы – наследников российского престола. Случайное совпадение композиционных схем? Нет, Грот никак не повторял Матвеева. В западноевропейском искусстве подобный тип двойного портрета имел широкое, но специфическое применение. Это была форма утверждения будущих правителей государства в их правах – ее знал и использовал придворный живописец. Ее не мог не знать и воспитывавшийся в Голландии Андрей Матвеев.
Так, может быть, совсем не случайна была встретившаяся как-то в архивном фонде историка П. Н. Петрова пометка по поводу матвеевской картины „Государь с невестою“? Тогда она не привлекла внимания, но теперь – после Екатерины II и Петра III, после Грота…
Можно ли себе представить, чтобы жена художника, в представлении XVIII века – и вовсе простого ремесленника, носила платье, которое Матвеев изобразил на двойном портрете? Шелковистая, мягкая, драпирующаяся на перехваченных лентами и пряжками рукавах ткань, глубокий вырез, чуть смягченный дымкой газа по краям, – покрой, появившийся, и то лишь в дворцовом обиходе, в самом конце 1730-х годов. Значит, нужно снова ехать в архив.
Книги Канцелярий – Кабинетов Екатерины I и Анны Иоанновны, иначе сказать, времени, когда работал Андрей Матвеев, – в Центральном государственном архиве древних актов. Перечисление платьев – ткань, сколько ее нужно, на что именно. Рядом цены – фантастические даже для кармана императрицы. Так вот, платье женщины на матвеевском портрете стоило много дороже тех двухсот рублей, которые в то время получал за год живописец.
Может быть, вымысел художника? Предположение резонное, но для XVIII века невероятное. Платье тогда – точный признак социальной принадлежности. За подобную вольность можно было дорого поплатиться. И Матвеев это знал.
– Теперь только объявить Иоанна Антоновича наследником…
– Объявить, говоришь? Ишь какой скорый! И куда вы все, голубчики мои, все торопитесь, все без оглядки бежать хотите.
– Но вы же сами имели это в виду, ваше величество.
– Имела, имела, только в виду одно, а на бумаге другое. Мне спешить некуда, я и поосмотреться еще могу.
– Но народ…
– Но народ-то при чем? Его-то что сюда путаешь? Для народа все мы враги кровные, все на одно лицо, на одну мерку благодетели, чтоб и не видеть нас никогда, имен наших не слышать.
– Как можно, ваше величество! Разве не видите вы восторгов, с коими толпа приветствует каждый ваш выход, каждое появление.
– А как же не приветствовать, на то и Андрея Иваныча Ушакова держим, на то и соглядатаям платим, на то и с попов тайны исповедные спрашиваем, чтобы приветствовали, здравицу погромче кричали. Кому ты байки свои рассказывать собираешься, аль меня за дитя малое принял, умом повредился. С народом один разговор – палка покрепче да кнут похлеще, тогда и любовь, тогда и порядок
– Кажется, я ли не пекусь о благополучии народном.
– Ты-то? Печешься, герцог, печешься, да только пироги-то твои поперек глотки становятся. Ну-тко давай с тобой припомним. Где это было-то? Никак в Киевском полку, в селе каком-то тамошнем, только объявил себя бродяга царевичем Алексеем, так его государем законным и поп и солдаты признали, молебен благодарственный служить стали – вот, мол, наконец правды дождутся, свет в окошке увидят. Али у Ивана Затрапезного на фабрике-то его полотняной ярославской, где обои для театру московского ткалися, рабочие прямо на хозяина пошли, порешить его своими руками. Это от чего – от благополучия твоего? Аль от того, что пораспустили вы их? Подожди, подожди, не перебивай, коли начали. Что с башкирами было, что с киргизами? Война не война, а без солдат не обходилось. Дворян одних перетаскали в Тайный приказ видимо-невидимо, в Сибирь поссылали. Сколько там всего каторжных-то набралось за наши с тобой годы?
– Никогда не считал нужным считать, ваше величество.
– Не считал, значит. А мне вот Андрей Иваныч-то возьми и скажи для интересу только. Десять тысяч набежало, Ернест Карлыч! Войско целое, да еще сколько к ним прибавим. У Андрей Иваныча работы год от года прибавляется. А ты сразу – наследником младенца объявлять. Тут еще думать и думать надо. Я плоха, а дуреха принцесса и того хуже. Вот поди объяви, тут тебе и пойдет смута, про кого другого толки пойдут.
– Спору нет, ваше величество, родители Иоанна Антоновича к правлению неспособны.
– Неспособны, а кто ж тогда способен? Значит, вся надежда, что еще поживу, до лет его совершенных, а то и того дольше сама править буду. Чего ж заранее о наследовании говорить.
– Я думал о возможности регентства, которое внесло бы ясность и поселило доверие к младенцу.
– Опять за свое. Ход новый к власти облюбовываешь – тебе бы в регенты объявленные, тебе бы в правители!
– Но ведь это все только предположения, ваше величество, предусмотрительность, подсказанная интересами государственными.
– Какими там государственными, – твоими, герцогскими, биронскими. Ты расчеты-то свои не очень разводи: сколько кому жить – все в руце божьей. В чужую могилку, герцог, не ляжешь, да и своей не уступишь. Ты на мою смерть надеешься, а мне, может, на твоих похоронах судьба слезу пролить.
– Вы обижаете меня этим разговором, ваше величество.
– Обижаю, нет ли, так и ты меня обидел, только чего уж нам в наши-то годы обидами считаться – поздно. А тебе я вот что скажу: вызывай Алексея Бестужева в Петербург.
– Бестужева?!
– Оглох, что ли? Сей час посылай за Алексеем Петровичем в Гамбург, пусть теперь возле нас послужит. Да не о себе пекусь, не думай. Тебе Бестужев нужен. Сам пораскинь умом, племянница тебя лютой ненавистью ненавидит.
– Но власть регента могла бы…
– Все на это рассчитываешь. Да какие там права! Венец царский, наследственный, от отцов и дедов, и тот на голове еще удержать надо, а тебе-то некоронованному, на царство не венчанному, одним указом монархини назначенному – если только первой помру, если завещание напишу-то – каково придется? День гляди в оба, ночь спи вполглаза. Кто тебе добра желает, кому нужен ты! На регентское место всяк позарится, а Алешку, коли сам позовешь, к себе привяжешь. Ему с тобой тогда до конца идти. И переметнулся бы к Леопольдовне, да она уж не поверит. Проста, проста, а тут сообразит. Понял, что ли? И с Остерманом у него счеты давние. Лют он на него еще с каких времен.
– Поди, забыть успел.
– Бестужевы-то? Не из таковских. Этот ничего не забудет, разве благодарностью не погрешит. И то сказать, кто из вас ею грешен. Не ты ли с супружницей своей? Молчи, молчи! По-хорошему советую, потому что не желаю племянненки своей ненаглядной у власти видеть. А вы с Алексеем Петровичем на пару расстараетесь. Жизнь ей до последней минуты отравите, власти никакой не дадите, никакой волюшкой не порадуете.
– Исполню как прикажете, ваше величество. Спешу!
– Вот-вот, спеши. Да и тебя Алексей Петрович попридержит, ой как попридержит. Регент!
Если подниматься по парадной лестнице Михайловского дворца, где сегодня расположился Русский музей, то высоко под дымчатым потолком, между тяжело пружинящими атлантами, еле заметны полукруглые окна – глубокие провалы среди сплошь нарисованной лепнины. Кто, кроме специалистов, знает, что как раз за ними скрыт второй музей, многословная, подробная история живописи.
Надо пройти через несколько выходящих на фасад залов, огромными проемами открывающихся на сквер, свернуть в боковой коридор, долго считать пологие ступени в жидком свете колодца внутреннего двора, наконец, позвонить у запертых дверей – и ты в мире холстов. Нет, не картин, не произведений искусства – холстов, кажется, еще сохраняющих тепло рук художника, стоящих так, как им приходилось стоять в мастерской, где никто не думал об их освещении, выгодном повороте, развеске.
Картина в зале – предмет созерцания, восхищений. Между тобой и ею стоит незримая, но такая явственная стена признания, славы, безусловной ценности. Не о чем спорить и не в чем сомневаться: история сказала свое слово. Картина в запаснике – совсем иное. Это твой собеседник, близкий, физически ощутимый. Ему жадно и нетерпеливо задаешь десятки вопросов, и он отвечает – особенностями плетения холста, деревом и соединениями подрамника, открывшимися надписями и пометками, кладкой краски.
На этот раз в моем путешествии по запаснику – от портрета к портрету, от художника к художнику – не было заведомой цели. Нет, наверное, все-таки была, тайная, неосознанная, – дать волю поиску памяти. И через много часов, вне всякой связи с Матвеевым, случайная встреча: Екатерина II в юности, с некрасивым длинным желтым лицом в острых углах выступающих скул, рядом с будущим незадачливым императором Петром III, ее супругом. Молодой мужчина. Чуть поддерживая протянутую руку своей спутницы, будто представляет ее зрителям. Заученные позы, нарочито гибкие, танцевальные движения, великолепные платья – сходство с матвеевской картиной доходило до прямых повторов.
Опять-таки супружеская пара, но какая! Придворный живописец Елизаветы Петровны Георг Грот изобразил наследников императрицы – наследников российского престола. Случайное совпадение композиционных схем? Нет, Грот никак не повторял Матвеева. В западноевропейском искусстве подобный тип двойного портрета имел широкое, но специфическое применение. Это была форма утверждения будущих правителей государства в их правах – ее знал и использовал придворный живописец. Ее не мог не знать и воспитывавшийся в Голландии Андрей Матвеев.
Так, может быть, совсем не случайна была встретившаяся как-то в архивном фонде историка П. Н. Петрова пометка по поводу матвеевской картины „Государь с невестою“? Тогда она не привлекла внимания, но теперь – после Екатерины II и Петра III, после Грота…
Можно ли себе представить, чтобы жена художника, в представлении XVIII века – и вовсе простого ремесленника, носила платье, которое Матвеев изобразил на двойном портрете? Шелковистая, мягкая, драпирующаяся на перехваченных лентами и пряжками рукавах ткань, глубокий вырез, чуть смягченный дымкой газа по краям, – покрой, появившийся, и то лишь в дворцовом обиходе, в самом конце 1730-х годов. Значит, нужно снова ехать в архив.
Книги Канцелярий – Кабинетов Екатерины I и Анны Иоанновны, иначе сказать, времени, когда работал Андрей Матвеев, – в Центральном государственном архиве древних актов. Перечисление платьев – ткань, сколько ее нужно, на что именно. Рядом цены – фантастические даже для кармана императрицы. Так вот, платье женщины на матвеевском портрете стоило много дороже тех двухсот рублей, которые в то время получал за год живописец.
Может быть, вымысел художника? Предположение резонное, но для XVIII века невероятное. Платье тогда – точный признак социальной принадлежности. За подобную вольность можно было дорого поплатиться. И Матвеев это знал.