Молева Нина. Ошибка канцлера

   Нет, разобраться в ней не стоило большого труда. Для тех, кто трудился над иконостасом Климента, рокайль уже начал отступать в прошлое, уступая приближавшемуся классицизму. Успокоенному. Строгому. Расчетливому. Два стиля читались в едином решении, убеждая, что по времени иконостас должен был относиться к тем годам, которые традиционно считались временем строительства всей церкви: шестидесятые – семидесятые годы XVIII века.
   Снова взлет. Иначе решенный. По-другому понятый. И все-таки взлет, уверенный и торжественный. Отмеченная царскими вратами средняя часть отступала в глубину, чтобы шире распахнуть навстречу входящим в храм свои боковые крылья, свободные от строгого отсчета архитектурных деталей, в живом разнообразии скульптурных групп. Около царских врат строгие, с гладкими стволами колонны сохраняли только отблеск рокайля в гирляндочках свисавших с капителей роз. Выше колонны приобретали каннелюры – ровные вертикальные желобки, чтобы стать пьедесталами для венчающих последний ярус кариатид. А над всем иконостасом, на высоте окон барабана, парило огромное резное сияние на фоне густо клубящихся облаков и головок херувимов.
   Иконостас не имел отношения к строителю церкви. Не сохранил он и своего первоначального вида: слишком явным представлялось противоречие между отдельными фрагментами резьбы. Насколько все скульптуры с их сочной резьбой говорили о более раннем времени, настолько архитектурные детали свидетельствовали о приближении, а может, и наступлении XIX века. Пожар 1812 года явно не мог не коснуться иконостаса, и поновлявшие его мастера из самых доступных по ценам ремесленников – не случайно Климент восстанавливался на доброхотные даяния ото всех вплоть до жителей Костромы, меньше всего думали о возрождении композиции, задуманной ее первым автором.
   У Климента была и впрямь особая судьба: никаких материалов по истории церкви – никаких материалов по истории иконостаса. А ведь обычно построение иконостаса находило свое отражение в обширных и многословных документах, где оговаривалась малейшая подробность работы над ним.
   „Собираетесь снова прийти? Зачем? Лучше бы все один раз посмотрели, чем пыль глотать да мерзнуть. Не музей ведь“. Не музей. К сожалению. Но с впечатлениями все равно за один раз справиться бы не удалось.

Петербург. Зимний дворец
Императрица Елизавета Петровна, М. Е. Шувалова, В. В. Растрелли

   – Государыня-матушка, там тебя архитект Растреллий добивается, да я не велела пускать. Все равно ему абшид брать, чего у тебя время зря занимать будет.
   – Абшид? Растреллий просил об абшиде? Почему не доложили?
   – Просить не просил, а нешто может он тебе быть нужен. Потрудился для покойницы императрицы, теперича пускай отдохнет. У нас и без него свои верные архитекты найдутся. Ишь избаловался: все ему да все для него – что в Москве, что в Петербурге.
   – Никак, Мавра Егоровна, ты уж за меня командовать решила. Не по-умному, да по-своему.
   – Да нешто ты, государыня, кого из старой дворцовой прислуги оставила. Певчих и то пересмотрела, а уж о тех, что в комнатах, и толковать нечего. Чем Растреллий-то лучше.
   – Все у тебя, Мавра, в голове перепуталося. Художник тебе прислуга, что ли? Архитекты не нам верные бывают, а в деле своем от Бога одаренные. Прислуги-то вон, придворных хоть пруд пруди, а архитекты все на счету да на виду.
   – Так что ж батюшка твой, Петр Алексеевич, ничего в художествах не понимал, что ли? Вон сколько тех, что он еще за границу в обучение посылал, работает. Из них тебе и брать пристало.
   – Ишь ты, уж толковать взялась, что императрице пристало! Не смеши, Мавра, ненароком разгневать можешь. Не так, как в Европе всей, строить императрице российской пристало, а лучше, богаче. Для того нужны архитекты, которые моду разумеют, в деле своем как положено обучены. Никуда я Растреллия не отпущу, хоть и в самом деле из России запросится. Денег не пожалею, а удержу. Ты что, домой его отослала?
   – Да не успела еще. Никак, в сенях толчется.
   – И чтоб боле никогда в сенях мне не толокся. В гостиную ко мне чтоб проводили. Коли ждать ему придется, пусть с остальными гостями ждет.
   – Ну, матушка, на тебя подивиться.
   – Вот и дивись, Мавра Егоровна, да втихомолку. Мне рассуждений твоих пустых не надобно. А Растреллия давай сюда скорехонько: мол, государыня ждет, мол, рада будет видеть.
   – Ты бы Петра Андреича наперед приняла. Для тебя же сколько лет старался, чего только не придумывал, на гроши медные строил.
   – То-то и оно, что на гроши. Для слободы-то хорошо было, а здесь может и не потрафить. Испортит еще.
   – Да ты хоть попробуй для начала-то.
   – Попробую, попробую, заступница. Сама же его в слободу не пускала, сама же ему теперь в Петербург дорожку торишь.
   – Да там-то какие деньги, а здесь чего только не сделаешь.
   – Вот и не крушись – будет и твоему Петру Андреичу работа, да после графа. Раньше и не проси.
   – Ваше императорское величество, не смея надеяться на личную аудиенцию, хотел лишь принести выражения глубочайшего моего почтения дочери Великого Петра, чье правление бессомненно прославит российскую державу и принесет процветание торговли, наук и художеств на ее землях.
   – А уж это от нас с тобой, граф, зависеть будет. За комплимент благодарствую, да времени на него жаль. Нужен ты мне очень, господин архитект.
   – Я безмерно счастлив, ваше величество. Я подумал, что мои услуги…
   – А ты не думай. Тебе только над рисунками твоими думать надобно. Остальное за тебя сделается. Жалованье, граф, я тебе увеличу вдвое по искусству твоему и честной твоей работе, строить же будешь только для меня. Задумка у меня одна есть.
   – Все, что вашему величеству будет угодно, по мере сил моих…
   – Есть у тебя силы, граф. Только богаче тебе строить надо, чем раньше строил, нарядней. Ничего не жалей – лепнина, позолота, малярство где надо, зеркала, мрамор. Денег спрашивай сколько надо. Спорить с тобой запрещу, чтоб во всем одна твоя воля была.
   – Я не нахожу слов для благодарности, ваше величество.
   – И не ищи. Не слова мне твои нужны – работа, работы твоей жду. Театр я хочу, граф, построить, да не в Петербурге – на Петербург свой черед придет, – в Москве.
   – Театр в Москве?
   – Чего дивишься? Помнишь, какой ты на Красной площади отстроил. Жаль, в пожар тридцать седьмого году сгорел. Только мне такого мало. Мне раза в два с лишком больше, и чтоб сцена со всеми машинами, как в лучших европейских театрах, и чтоб тихо в зале было – шагов бы, разговоров не слышно, в голове бы от них, как в бочке пустой, не гудело, и ложи бы… Слышь, граф, ложи непременно. А для актеров уборные попросторнее. Гардероб у них будет самый богатый, каменья настоящие, украшения надевать будут. Потрафишь, граф? Чай, самому того, сгоревшего, жалко.
   – Очень жаль, ваше величество. Но мне уже тогда многое хотелось изменить, но время – его мне не хватало, а так я бы…
   – Вот ты про время, спасибо, сказал. Временем ты меня не томи, чтоб побыстрей, чтоб до переезда в Петербург мне спектакли в нем увидеть.
   – Сколько же вы даете мне на строительство сроку, ваше величество?
   – Моя воля, боле месяца бы не дала. Да нет, нет, не пугайся. Будет тебе без малого год. Неужто не хватит?
   – Значит, из дерева, ваше величество?
   – Ну и что ж, пусть из дерева.
   – Вот только фундамент…
   – А ты без фундамента изловчись, граф, аль потом его доделай – неужто нельзя?
   – Не хотелось бы, ваше величество.
   – Тебе не хотелось, а мне хотелось – вот и весь сказ. А строить будешь на Яузе. Там напротив дворца Головинского горка больно хороша и зелени много. Там и строй с Богом.

Лондон
Министерство иностранных дел
Правительство вигов

   – Его величество, как и министерство, недоволен сообщениями из Петербурга, Грей. Они недостаточно полны и не позволяют составить представления о новой императрице. До сих пор наши министры настаивали на легкомыслии Елизаветы, ее полной незаинтересованности вопросами престола, однако русские события последних месяцев заставляют приходить к прямо противоположным выводам. Чего стоят одни победы русского оружия над шведами в Финляндии! Шведы готовы были и раньше заключить мир с Россией, но на условии возвращения всех завоеванных Петром I земель. Теперь им придется поступиться новыми территориями. В этом немалая заслуга дипломатической ловкости Алексея Бестужева.
   – Но мы имели неоднократные и серьезные предупреждения со стороны леди Рондо, милорд. Супруга министра в своих письмах настаивала на обманчивости впечатления, которое производит Елизавета.
   – Тем хуже для нас, что мы не поняли подлинной ценности этих чисто женских наблюдений. Теперь остается только удивляться, с какой ловкостью ведет себя императрица. Кстати, что сообщают наши резиденты о влиянии на нее – чьими советами она пользуется?
   – Как это ни странно, милорд, можно с уверенностью сказать, что прямых советчиков у нее нет. Елизавета выслушивает многих, но выводы делает сама. Я хочу напомнить вам историю с одним из князей православной церкви Амвросием Юшкевичем. Амвросий приобрел исключительное расположение императрицы Анны после слова, которое произнес при бракосочетании принцессы Анны и принца Антона. Императрица назначила его архиепископом Новгородским на место Феофана Прокоповича.
   – Помнится, этот Амвросий был самым деятельным сторонником принцессы?
   – И самым деятельным противником Елизаветы. Тем не менее после переворота Елизавета сама беседовала с Амвросием, добилась полнейшего его раскаяния и сохранила за ним прежнее положение при дворе.
   – Верить такому человеку? Это не свидетельствует о проницательности императрицы.
   – Осмелюсь возразить, милорд. Императрице нужен был не доверенный человек Она преследовала иную цель – отколоть Амвросия от сторонников правительницы. Наказывая его, Елизавета приобретала ярого врага, наделенного редким ораторским талантом, прощая, приобретала церковного оратора, который ради сохранения собственной свободы и благополучия отдал ей свой талант и свое влияние. Что же касается доверия, то вряд ли Елизавета дарит им даже ближайших своих приближенных.
   – Насколько можно судить по депешам резидентов, идея назначения наследника принадлежала самой императрице.
   – О да. Она потребовала немедленного приезда в Петербург своего единственного племянника, не посоветовавшись ни с кем из высших сановников. Принц срочно принял православие, и императрица потребовала в церковных службах именовать его внуком Петра I.
   – Разумный ход, укрепляющий ее собственное положение: престол в руках наследников и прямых потомков императора Петра I. А как обстояло дело с выбором супруги для наследника?
   – Елизавета снова проявила большую независимость суждений, хотя, возможно, известную роль в подобном выборе сыграли и воспоминания юности.
   – Вы имеете в виду обручение цесаревны с принцем Любекским? Елизавета была так привязана к своему жениху?
   – Трудно говорить о привязанности, но во времена владычества князя Меншикова для нее это была единственная реальная возможность избавиться от гнетущей и опасной атмосферы русского двора. К тому же неожиданная смерть жениха, последовавшая тут же за смертью императрицы Екатерины, несомненно была для Елизаветы сильным ударом. Но свой выбор на племяннице покойного принца она остановила после длительного разговора с господином Бецким.
   – Новая фигура при дворе?
   – В какой-то степени новая. Это побочный сын князя Ивана Трубецкого, появившийся на свет в Швеции от одной из тамошних аристократок.
   – Трубецкой находился в плену?
   – Да, и довольно длительное время. Освобожденный усилиями императора Петра, он вывез из плена своего сына, которого затем долгое время держал и воспитывал в западных странах. Бецкой служил в немецкой армии, после неудачного падения с лошади вынужден был обратиться к гражданской деятельности, долгое время жил в Париже, где вращался в придворных кругах в значительной степени из-за влияния своей матери.
   – Какую необходимость имела Елизавета в беседе с ним по поводу невесты для племянника?
   – Простите, милорд, я не успел закончить этой довольно своеобразной истории. Дело в том, что в Париже Бецкой увлекся принцессой Ангальт-Цербстской, которая проводила там время, фактически разойдясь со своим супругом. Конец этому роману положила беременность принцессы, принужденной срочно возвращаться в свое княжество. В свою очередь Бецкой не замедлил вернуться в Россию.
   – И что же?
   – В Ангальт-Цербсте принцесса Амалия родила девочку, которая сейчас и стала невестой наследника русского престола.
   – Следовательно, все эти достаточно запутанные обстоятельства были хорошо известны императрице Елизавете?
   – По всей вероятности, потому что она поручила именно Бецкому от своего лица пригласить и привезти принцессу Амалию с дочерью в Россию.
   – Но вернемся к Юшкевичу. В одном из донесений резидентов, помнится, говорилось о его требовании запретить ввозить в Россию книги без предварительного просмотра.
   – Он действительно ходатайствовал о самой жесткой цензуре, но Бестужев сумел доказать императрице весь вред подобной меры для просвещения. Ограничения введены только для богословских книг.
   – Лишнее доказательство влиятельности канцлера!
 
   Но ведь было и еще одно, третье, имя, которое называли в связи с Климентом справочники, – Растрелли. Сам великий Растрелли. Не столько потомки – современники не жалели превосходных степеней похвал знаменитому обрусевшему итальянцу. Видение созданного им елизаветинского Петербурга волновало воображение жителей самых отдаленных уголков Российской империи. Везде можно найти сооружения, которые легенда связывает с его именем. И хотя большей частью легенды не находили подтверждений, они, постепенно исчезая с печатных строк, продолжают жить в устной традиции.
   Правда, среди тех, кто строил в старой столице, энциклопедия „Москва“ – итог последних сведений о городе – не называет Растрелли. Ему не посвящено и отдельной заметки, хотя принципом составителей было упоминать тех, кто родился, умер или работал в Москве. Во всем этом зодчему отказано, в первом случае справедливо, в последнем безо всяких оснований. Строить Растрелли в старой столице строил на редкость много, на удивление современникам и даже императорскому двору быстро. Другой вопрос – что из его созданий осталось на сегодняшних улицах.
   Он прожил в архитектуре долгую жизнь. Менялись правители, менялись и требования моды. И все же его творения складываются в один очень определенный в своих чертах и ощущении образ, какими бы особенностями ни отличались отдельные постройки. Растрелли – это всегда и прежде всего ощущение масштаба. Бесконечная протяженность фасадов. Крупная накипь лепнины над полукружиями широко распахнутых окружающему миру решетчатых окон. Анфилады переливающихся одна в другую, бесконечно разнообразных в отделке зал. Торжественные развороты парадных лестничных маршей, предназначенных не для отдельных людей – для бесконечных и величественных шествий. Спорящие с окнами огромные зеркала. Живописные плафоны на потолках, где пышно клубящиеся облака открывают простор пронизанной солнечными лучами, сияющей синевы. И во всем чувство бесконечности пространства – в потоках света, причудливой игре светотени, всплесках щедро положенной позолоты. Петергоф, Царское Село, Смольный, Зимний дворец – зодчий словно упивался всем тем, что таили в себе камень, мастерство строителей, его собственная выдумка.
   Сходство – оно безусловно существовало и в Клименте. Недаром приходило на ум исследователям, но недаром те же исследователи готовы были склониться к влиянию, школе, московскому исполнителю – всем тем вариантам поправок, которые способны сообщить первоначальному замыслу новое толкование. И, может быть, именно поэтому начинать надо было с ответа на вопрос, мог ли Растрелли получить заказ Бестужева-Рюмина – если прав был в своих утверждениях автор „Сказания“. Но и стал ли бы он браться за него, если речь шла о рубеже шестидесятых годов XVIII столетия. Обстоятельства жизни зодчего простыми назвать по меньшей мере трудно.
   Дворянское происхождение, высокий титул – многие ли европейские дворы могли похвастать титулованными придворными архитекторами! – и безденежье. С этого начинал свою жизнь еще отец Растрелли. Стесненный в средствах для поступления на любую достойную дворянина службу, он выбирает скульптуру, увлекается пышным цветением форм барокко в творчестве Бернини и оказывается не в состоянии найти применение своему мастерству. Флоренция остается равнодушной к его попыткам заявить о себе, Карло Бартоломео Растрелли выбирает Францию в надежде на милостивую благосклонность к художникам французского короля.
   Благосклонность была, но представления об искусстве ни в чем не совпадали с теми устаревшими увлечениями, которым не сможет изменить до конца своих дней итальянский мастер. Шестнадцать лет жизни в Париже – это шестнадцать лет работы в ателье над эскизами, набросками, проектами, которые остаются без заказчиков, удовлетворяя и раня самолюбие автора.
   До историков искусства доходят сведения о единственном созданном за эти годы произведении – безмерно пышном надгробии Симону Арно, маркизу Помпонну.
   Суд критики беспощаден: „Эта работа Бартоломео Растрелли, итальянца, который в этом случае отдал дань современным и историческим вкусам своей страны… в ней не чувствуется ни правды, ни хорошего вкуса, а общее впечатление не оставляет сознания удачной выдумки…“ После таких слов можно искать удовлетворения раненого самолюбия только необычными мерами, и подобную меру скульптор, по счастью, находит. Вдова маркиза знакомит его с папским нунцием, епископом Филиппом Антонио Гуалтерио. Собиратель медалей, к тому же соотечественник, он может помочь Бартоломео небольшими заказами, но главное – устроить ему титул графа папского государства и орден Иоанна Латеранского. Обделенный славой и признанием, скульптор сразу оказывается, в собственном представлении, на недосягаемой для других своих собратьев по искусству высоте. Она не приносит ему заказов, но он получает предложение о контракте от русского представителя в Париже Ивана Лефорта. Условия были хорошими, жизненная перспектива после стольких лет бесплодного ожидания – единственно возможной. Карло Бартоломео Растрелли не только с радостью подписывает контракт. Он торопит Лефорта с отъездом. Вместе со всем семейством в Россию едет и его шестнадцатилетний сын Бартоломео-младший, которому отец передает все накопленные за свою жизнь знания – в рисунке, лепке, медальерном деле, основах архитектуры, строительного дела и даже гидравлики. Это единственное специальное образование, которое удастся получить будущему знаменитому зодчему. Теперь же отец думает об устройстве его судьбы нисколько не в меньшей степени, чем о своей собственной. При русском дворе должно хватить работы для обоих поколений итальянских художников.

Петербург. Зимний дворец
Елизавета Петровна и Лесток

   – Ты опять о Брауншвейгской фамилии, Лесток!
   – Если вы и прикажете мне молчать о них, ваше величество, я не перестану думать об этом семействе.
   – Да чего ты хочешь? Все они под арестом. Василий Федорович их пуще глазу стережет – Салтыков человек верный. За границу я правительницу не отпущу, пусть себе в Риге сидят.
   – Я не имею оснований сомневаться в верности человека, который был возле нас в памятную ночь 25 ноября, но вы не хотите подумать, ваше величество, о том интересе, который эта фамилия может представлять для иноземных держав. И поверьте, опыта в сношении с любыми узниками у австрийских дипломатов много больше, чем у Салтыкова в умении их стеречь. Разве вам мало камер-лакея, который пытался посягнуть на вашу жизнь в пользу императора Иоанна? Вы не будете, надеюсь, пытаться убедить меня, что это была его собственная мысль.
   – Конечно, не сам делал – добрые люди подсказали. Так ведь не австрийцы, а наши же, кому при правительнице солнышко ярче светило да жарче грело. Вот с ними и разберемся. Лопухин там и иже с ним.
   – Ваше величество, поверьте, к величайшему сожалению, такие случаи могут повторяться, пока существуют те, ради которых их можно повторять.
   – Так что, столько народу правительницу назад хочет, моей смерти не дождется? Что плохого-то, кто от меня увидеть успел?

   Холмогоры. Рисунок принцессы Екатерины Антоновны.
 
   – Да разве в правде дело. Интересы заговорщиков никогда не имеют к ней отношения. Но Брауншвейгскую фамилию необходимо удалить и лишить всяких возможностей сношений, тем более с иностранными державами. Рига – слишком небезопасное место.
   – Так что, через всю империю в Сибирь их везти, что ли?
   – И это небезопасно, ваше величество. Чем длиннее путь, тем больше возникает нежелательных возможностей. Единственное радикальное решение вопроса…
   – Помолчи, Лесток, и слов твоих слушать не желаю. Кабы твоя воля, ты бы всех в одной ложке воды утопил. Как только ты мне столько лет добряком да доброхотом казался!
   – Власть накладывает свои обязательства, ваше величество. Та жестокость, от которой может отвернуться простой человек, составляет долг коронованной особы. Я уверен, вся империя вздохнула бы с облегчением, если бы ни принцессы, ни ее сына не было бы в живых.
   – Так и знала! Только облегчение-то главное было бы у французской державы, разве не так, Лесток? А каково мне отвечать перед императором Римским, перед Марией Терезией? Из-за твоих друзей в спор с ними вступать? Нет, Лесток, для тебя просто, а решать я посложнее буду. Да и советчик ты у меня, обижайся не обижайся, не единственный.
   – Я не сомневаюсь, вы обратитесь к господину Бестужеву, и могу заранее вам сказать его совет. Вы обвиняете меня в дружеском отношении к Франции, но представители Франции помогали вам вернуть несправедливо захваченный австрийскими представителями престол родительский, тогда как господин Бестужев соблюдал совсем не ваши интересы.
   – Предупрежу Алексея Петровича, чтоб за стол с тобой, упаси бог, не садился, а тем паче в доме твоем собственном – долго ли до беды!
   – Изволите шутить, ваше величество. Но умоляю, подумайте хотя бы о крепости. Рядом с Ригой есть достаточно надежная – Динамюнде.
   – Ладно, ладно, подумаю, благодетель!

Лондон
Дом лорда Вальполя

   – Вы сочли нужным разбудить меня среди ночи, Гарвей. Что-нибудь случилось?
   – Депеша из России, милорд, и известие от вице-канцлера Бестужева.
   – Позвольте мне хотя бы завернуться в халат – камин давно погас, и здесь совсем не жарко. Я слушаю вас.
   – Раскрыт заговор против императрицы в пользу Брауншвейгской фамилии. Согласно депеше нашего посла, в заговоре приняли участие представители придворной знати: Наталья Лопухина с мужем и сыном, жена старшего брата вице-канцлера, Михаила Бестужева, австрийский посланник господин Ботта. Я назвал лишь главные имена.
   – Цель заговорщиков и их силы?
   – Из депеши неясно. Наш министр узнал только о факте начала следствия в Тайной канцелярии, которое поручено все тому же Андрею Ушакову Лестоку и генерал-прокурору Трубецкому.
   – Лесток достиг уже такой силы? Что говорит по этому поводу Бестужев?
   – Как ни странно, его точка зрения совершенно иная.
   – Именно?
   – Он считает все дело придуманным, чтобы вызвать у императрицы страх перед Брауншвейгской фамилией и оттолкнуть ее от союза и добрых отношений с Австрией.
   – Участие в следствии Лестока говорит за его точку зрения.
   – Наталья Лопухина находилась в любовной связи с сосланным по делу Остермана и Миниха молодым Левенвольде. Она передала ему через доверенного офицера слова надежды на скорое возвращение, что и послужило основанием для начала дела.
   – Вы назвали также госпожу Бестужеву-старшую.
   – Она подруга Лопухиной и воспользовалась той же оказией, чтобы передать привет брату, также осужденному по делу Остермана.
   – Фамилия ее брата?
   – Головкин, сын покойного канцлера.
   – Но в таком случае госпожа Бестужева немолода.
   – Да, Михаил Бестужев ее второй супруг. Первым был Ягужинский.
   – Мне не нравится именно ее участие в этом деле. Возможно, Бестужев не сознает в полной мере серьезности ситуации. Она может быть направлена прежде всего против него самого.
   – Но вице-канцлер никогда не был дружен со своим братом.
   – Тем не менее их взгляды в политике были сходными. Не забывайте – договор России с Англией подготавливал Михаил Бестужев. Кстати, что с ним?
   – Находится под караулом.
   – Вот видите. Подобный розыгрыш может иметь несколько целей. Но одна из них – несомненно компрометация вице-канцлера. На этот раз козыри в руках Лестока, сумеет ли он только их разыграть.
   – Возможно, и сумеет. Я не успел сообщить вам, милорд, что Наталья Лопухина слыла первой красавицей при дворе императрицы Анны и не раз оказывалась счастливой соперницей цесаревны. Она родная племянница фаворитки Петра I Анны Монс.