Молева Нина. Ошибка канцлера

   – Тем хуже для вице-канцлера. Женская месть не знает границ, приличий и здравого смысла.
 
   На глазах у всех, при русском дворе живший, тем более работавший, Варфоломей Варфоломеевич Растрелли, как его станут со временем называть, продолжает оставаться загадкой в истории искусства. Непонятно, почему одаренным мальчиком не заинтересовался Петр, почему его первые самостоятельные архитектурные опыты остались неотмеченными. Между тем отец получает первые заказы, а вся семья располагается в предоставленном ей дворце незадолго до того скончавшейся царицы Марфы Матвеевны, невестки царя от старшего брата Федора Алексеевича. Если дворец больше напоминал обыкновенный дом, то все равно он имел свою славу и стоял в ряду с домами царевича Алексея Петровича и царицы Прасковьи Федоровны. Самолюбие итальянского мастера могло быть удовлетворено, но гораздо существеннее, что он тем самым был все время на глазах царской семьи.
   Впоследствии, перечисляя свои работы за двадцатые годы, сам зодчий назовет десять построек, и среди них дворец господаря Волоского Кантемира, на углу нынешней улицы Халтурина и Мраморного переулка в Ленинграде. Хотя сохранившиеся чертежи свидетельствуют о чертах ученичества и неуверенности, сын господаря, поэт Антиох Кантемир, в своей сатире „На зависть и гордость дворян злонравных“ упомянет молодого Растрелли с полным пиететом, признавая за ним выдающиеся способности, и сделает примечание к стихам: „Граф Растрелли, родом итальянец, в российском государстве искусный архитектор; за младостью возраста не столько в практике силен, как в вымыслах и чертежах. Инвенции его в украшении великолепны, вид здания казист; одним словом, может увеселиться око в том, что он построил“.
   Судьба благоприятствует итальянскому семейству. К ним благоволит „светлейший“. Но и после ссылки Меншикова Растрелли сохраняет свое положение при дворе – на них обращает благосклонное внимание любимец Петра II Иван Долгорукий. Положим, подобное благоволение могло оказаться роковым при смене власти и опале Долгоруких. Однако на этот раз Растрелли спасает сам Бирон. Будущий замечательный зодчий успел с ним подружиться, по-видимому, даже побывать в Курляндии, выполнить несколько заказов. Вместо того чтобы быть отставленными от нового двора, отец и сын занимают в штате Анны Иоанновны почетные места. Правда, здесь возникает одна из самых сложных и все еще остающихся неразрешенными загадок кто строит и что строит. Предстоит провести тщательную графологическую экспертизу в каком случае отцом и в каком случае сыном – оба имели схожие почерки и одинаково подписывались одной фамилией с титулом, – проектировались и строились отдельные сооружения. Верно и то, что в конце концов преимущество было отдано сыну и именно он – Варфоломей Варфоломеевич Растрелли – был назначен на должность руководителя всех связанных со двором строительных работ, „баудиректором“, как называли его документы тех лет.
   Рекомендации Бирона В. В. Растрелли был обязан заказом на остававшийся до последнего времени неизвестным так называемый Театр на Красной площади. Так долго скрываемое Анной Иоанновной увлечение театром заканчивается распоряжением о строительстве на месте былой петровской Комедийной хоромины, иначе говоря – на месте нынешнего Исторического музея, городского общедоступного театра. Как бы ни были высоки цены на билеты, три тысячи мест для города, насчитывавшего около двухсот тысяч жителей, очень много, особенно если иметь в виду, что изо дня в день зал был переполнен. Интерес москвичей к представлениям так велик, что В. В. Растрелли приходится отказаться от первоначально сооруженных лож и сделать на ярусах круговые скамьи, вмещавшие большее число зрителей.
   Думала ли новая императрица об интересах москвичей и способе завоевать у них популярность? В момент строительства, конечно, нет. Больная, стареющая женщина лихорадочно стремится наверстать упущенное, все то, в чем отказали ей прожитые на задворках дворца годы. Ткани, меха, драгоценности, лошади, английские кареты и французские коляски, мебель, посуда, зеркала – всех сокровищ московских дворцов мало, чтобы заполнить один, ее собственный, для нее одной архитектором Растрелли выстроенный Анненгоф. Зодчий ставит дворец в Кремле окнами на незаконченный (все еще не законченный!) петровский Арсенал. Императрица недовольна. Одного Арсенала для необходимого ей „приятного виду“ мало – кругом остатки пожарища, уголья, разруха. Анненгоф по ее приказу – благо деревянный! – разбирают и переносят в Лефортово. Там красивей, привольней, можно разбить настоящий сад по образцу тех, которые видела у тамошних курляндских баронов. Но театр, огромный театр, должен быть непременно в центре города. Для него в придворном штате появляется оркестр из девяноста музыкантов – первый симфонический оркестр полного состава в Европе. Для него выписываются композиторы, дирижеры, инструменталисты-виртуозы, актеры итальянской Комедии масок. И вместе с успехом первых представлений приходит мысль о москвичах. Впервые вводится уличное освещение, устанавливаются фонари, открываются на время спектаклей уличные рогатки. Театр должен мирить старую столицу с новыми порядками.

Петербург. Зимний дворец
Императрица Елизавета Петровна и А. Я. Шубин

   – Алексей Яковлич, ты ли, голубчик мой, соколик ненаглядный?
   – Я и есть, ваше императорское величество.
   – Да что, что ты с титулом-то! Для тебя я всегда по имени буду.
   – Покорнейше благодарю, ваше величество, однако милости такой ни в каком разе принять не могу. Недостоин, да и не разглядели вы меня толком.
   – Да где разглядеть, вишь, слезы так глаза и застят, как в тумане все. А чего разглядывать-то – не знаю я тебя аль, думаешь, забыла. Кабы забыла, не искал бы тебя нарочный без малого два года по всей Сибири. Приказ ему был – без тебя не ворочаться. Негневлива, сам знаешь, а тут всеми казнями грозилась, коли воли моей не исполнят. Так ждала, так ждала, слов нет. А ты-то как – ждал, помнил? Жил-то каково?
   – Ждать не ждал. Там, где десять лет отжил, ждать-то нечего.
   – Таково страшно?
   – Оставим это, ваше императорское величество. К чему вам про такое житье знать.
   – А помнил, помнил, Алексей Яковлич?
   – И тут не совру – позабыть старался, иначе бы не выжить.
   – Как так? Ведь только памятью и жив человек.
   – Память, говорите, ваше величество. Это что ж, памятью о горницах светлых, топленых, о пуховиках жарких, о застолье тесном, когда в чуме сидишь, от горького дыма слезой давишься, за год целый исподнее один раз сымешь в болотце простирать, а сам на солнышке летнем дрожмя дрожишь, как от гнуса лютого спастись не знаешь?
   – Неужто все годы таково тебе пришлось, болезный ты мой?
   – Хуже бывало, лучше не было. А вы, ваше величество, „память“!
   – А как услыхал, что ищут тебя, что офицер за тобой приехал, обрадовался, поди?
   – Чему радоваться-то? Почем знать, пошто ищет, для какой еще казни приехал.
   – Как же дознался, что императрице ты нужен, что в Петербурге, во дворце тебя ждут?
   – Не дознавался, ваше величество. В чуме сидел, как офицер расспрашивать стал, не видал ли кто поручика Шубина. Кто ж видеть мог, когда имени меня еще в Петербурге в канцелярии Тайной лишили. Вот тут он и сказал, что именем императрицы разыскивает, Елизаветы Петровны.
   – И что ж ты тогда?
   – И тогда не поверил, смолчал. А как он уж в дорогу собираться стал, спросил, как давно императрицей-то Елизавета Петровна. Он говорит, второй год на исходе. Урядник, что с ним ехал, подтвердил. Тогда я и открылся.
   – А раньше-то неужто не знал, другие не сказали, что на трон отеческий я вступила?
   – А кому говорить-то, кому знать? Там каждому до себя – как наесться, хоть не досыта, как согреться, от морозу спастись.
   – И баб никаких с тех пор не видел?
   – Почему, баб видел. С камчадалкой жил.
   – Ой, что ты, Алексей Яковлич, как мог?
   – Как мог, ваше величество? А так и мог, иначе не выжить. Мест тамошних не знал, к холодам непривычный, как еду достать, не ведаю, к делам их не приучен, вот она и помогла, выходила. Да и местные иначе глядели, когда с бабой ихней.
   – С собой привез?
   – Схоронил. Третий год. Родами померла. Бабок там нет, сами управляются. Вот не управилась.
   – Жалеешь?
   – Жалею. Работящая была, справная.
   – А детки?
   – Были. Перемерли. Там младенцы если чудом только выживают.
   – А я, как отправился ты в Ригу, все надежду имела – сжалится император, на свадьбу свою с Долгорукой подарок мне сделает, переведет тебя в Москву. И перевел бы. Он по капризу своему все мог, Долгорукие и те отступались, гневить не хотели. Да помер Петр Алексеевич, в одночасье помер. Сказывали, от оспы.
   – Не бывали у него тогда, ваше величество?
   – Нет, в слободе жила, глаз в столицу не казала. Да вот с его смертью быстро так все пошло. Анну Иоанновну короновали, а она на меня как есть рассвирепела. В ноги к ней кидалась, молила хоть не ссылать тебя, хоть в покое где ни на есть оставить. Где там! Чтоб духу его не было, чтоб с глаз сгинул!
   – Вот и сгинул. Царское слово крепкое, коли на зло, на добро-то его не бывает.
   – Озлобился ты, Алексей Яковлич.
   – Где озлобился – жизнь узнал, а в ней добра николи не бывает, если ошибкой только. Оглянуться не успеешь, и нет его, добра-то.
   – Так и сидела я в слободе. Дом новый поставила. Знаешь, Петруша Трезин строил.
   – Жив Петр-то? Поди, баудиректор теперь.
   – Да нет. Жив-то жив, строит, от двора заказы имеет. Баудиректором Расстреллия поставила.
   – Это того-то, покойной императрицы любимца?
   – Того самого. Зато архитект какой удивительный. Вот поедем мы с тобой, Алексей Яковлич, в театр московской, увидишь, красота какая. Пять тысяч человек оперу смотрит. А убор какой распрекрасный – все посланники европейские диву даются.
   – А Петр-то что?
   – Да вот по Конюшенному ведомству дела у него. Что так смотришь? В лавре Александро-Невской строительство продолжает. Еще церковь новую в Преображенской солдатской слободе кончает. Чего ему еще, разве плохо?
   – Да я что, ваше величество. Повидаться бы мне с ним.
   – Повидаешься непременно. Велю приказать, чтоб домой к тебе явился.
   – А во дворце он не бывает?
   – Что ты, Алексей Яковлич, нешто дворец для архитекта место? С Растреллием иной раз по делам и говорю, так Растреллий граф, особа титулованная. Ему можно, хоть и архитект по занятиям. К тому же в Канцелярии от строениев всеми архитектами ведает. А ты – Трезин!
   – Простите, ваше величество, где мне дворцовые порядки знать.
   – А изменился ты, Алексей Яковлич, ох изменился! Нехороший какой стал.
   – Что там, старый просто.
   – Ну какая там у тебя старость – едва тридцать минуло. А седина вот, морщины… Да Бог милостив, поживешь на вольных хлебах, все вернется.
   – Что все-то, ваше величество?
   – Веселость твоя. Ловкость. Помнишь, как танцевать-то мог – ночь напролет без роздыху. Только мы с тобой вдвоем и вытерпливали, другие все как есть с ног валились, а нам хоть сначала начинай. Да что я о прошлом все. О нынешнем толковать надо. Вот указ мой, Алексей Яковлич, быть тебе генерал-майором и в Семеновском лейб-гвардии полку майором, а еще грамота на поместья во Владимирской губернии и на Волге, сама выбирала – расчудесные. Благодарить не смей – то ли тебе за невинное претерпение должно. А меня-то ни про что спросить не хочешь ли?
   – Да я вот про деток..
   – Живы-здоровы, Алексей Яковлич, и не узнаешь, поди.
   – Где узнать! И сынок?
   – И дочка твоя, Августа свет Алексеевна.
   – Повидать бы…
   – Приходи к обеду, вот и увидишь, обоих увидишь за столом-то. Только вот зовутся-то они, чтобы знать тебе, племянниками госпожи Шмидтши, да знал ты ее, знал!
   – Музыканта Шмидта жена, что ль?
   – А как же! Еще толще стала, усы черные, густющие вырастила, таким басом гудит, люди оборачиваются – никак где мужик спрятан. Помнишь, еще нас своим голосом пугала, как в сад искать шла? Вот и улыбнулся, голубчик мой, вот и ладно.
   – Пока разрешите откланяться, ваше величество. К обеду убраться надо, в порядок себя привести.
   – А ты не заботься, Алексей Яковлич, все, что потребуется, у Чулкова спроси. Он тебя и в дом новый отвезет.
   – С вами, значит, Чулков-то?
   – А как же, да с таким камердином своей волей нипочем не расстанусь. Упрежден он, чтобы во всем о тебе позаботиться. Новости от него все узнаешь, перемены.
   – Так пойду я, ваше величество.
   – Ступай, Алексей Яковлич, ступай с Богом, только… Помнишь, певчий у нас в слободе был, из Малороссии привезенный, тезка твой?
   – Алешка Разумовский, что ли?
   – Так вот не дивись, что за столом его встретишь. Григорьич он по батюшке, ты запомни.

Лондон
Министерство иностранных дел
Правительство вигов

   – Наш польский резидент сообщает, что Михаил Бестужев приехал в Польшу. Что же с лопухинским делом, Гарвей?
   – Я как раз готовлю русский доклад, милорд. Оно закончено.
   – На следствие понадобилось меньше месяца?
   – И на приведение в исполнение приговора.
   – Императрице не терпелось расправиться с придворными красавицами. Какие же наказания она нашла для них?
   – Лопухину с мужем и сыном после урезания языков колесовать. Прочим – смерть на плахе.
   – Против них были получены сколько-нибудь серьезные показания?
   – К свидетелям были применены пытки, милорд.
   – Ах так! Значит, Алексей Бестужев был прав в своих предположениях – мнимая угроза со стороны Брауншвейгской фамилии. Но вы сказали, что приговор осуществлен. Неужели…
   – О нет, милорд, императрица проявила милосердие. Для Лопухиных дело ограничилось урезанием языков.
   – И все же. Как женщины умеют быть жестоки.
   – И наказанием кнутом, после чего все осужденные направлены в Сибирь пожизненно.
   – А остальные? Госпожа Бестужева?
   – Кнут и Сибирь.
   – Что же произошло со старшим Бестужевым? На каком основании он был освобожден из-под ареста?
   – Юридический казус, милорд. Он находился всего лишь под караулом. Ввиду недолгого его брака – он действительно длился несколько месяцев – Михаил Бестужев признан непричастным к заговору.
   – Брак расторгнут?
   – Ни в коем случае. Это лишило бы Михаила Бестужева всех тех богатств, которые принесла ему в приданое госпожа Ягужинская. Ведь это соединение состояний великого канцлера Головкина и не менее склонного к стяжательству первого ее супруга.
   – Значит, императрица не имела возражений. Михаилу Бестужеву остается благодарить своего брата.
   И вообще, это очень напоминает выигрыш вице-канцлера, милорд. На обоих братьях ни тени подозрения. Лесток в бешенстве, а императрица выбирает Алексея Бестужева в качестве своего постоянного карточного партнера.
   – Вероятно, Лесток не слишком доволен и вызовом в Петербург маркиза де ла Шетарди. В течение его годового отсутствия Лесток начал чувствовать себя полномочным министром Франции.
   – Есть сведения, что лейб-хирург все чаще начинает вызывать досаду императрицы, и французский двор сам счел нужным пойти на возврат маркиза.
   – Для усиления французских позиций, которые могут в результате необдуманных действий Лестока пошатнуться. Разумный шаг.
   – К тому же маркиз умеет руководить Лестоком, а в этом появилась явная нужда.
   – В подобной ситуации Бестужев напоминает Геракла, которому приходится сражаться с Лернейской гидрой: на месте отсеченной головы немедленно вырастают новые.
   – Гераклу удалось в конце концов отрубить все сразу.
   – Вы рассчитываете, что это удастся и Бестужеву? Вы так верите в его ловкость?
   – Пожалуй.
   …Театр на Красной площади не мог не сыграть значительной роли в расчетах Бестужева-Рюмина. Великолепного здания не стало в тот страшный пожар 1737 года, после которого пришлось составлять новый, так называемый Мичуринский, план Москвы: слишком многое было утрачено и далеко не все удалось восстановить. Но теперь двор постоянно находился в Петербурге, и, может быть, не стоило тратиться на былые затеи, которые имели значение в момент коронации и первых лет правления?
   Однако Елизавета Петровна сразу после приведшего ее на престол переворота отдает распоряжение строить в Москве новый театр. Она отказывается от старого места – в такой мере следовать своей предшественнице она, само собой разумеется, не согласна, – но выбирает очень представительное, в том же Лефортове, на высоком берегу Яузы. Ее Оперный дом должен вмещать чуть не вдвое больше зрителей и быть оснащен всеми возможными удобствами и театральными хитростями. В чем, в чем, а в театре Елизавета Петровна разбирается неплохо. Она способна плакать от партии флейты в опере, по многу раз слушать полюбившиеся арии и часами просиживать в выстуженном, нетопленом зале на прогоне „машинерии“ – проверке всех тех сценических чудес, которые устраивались с помощью сложнейших конструкций и механизмов. Но для удовлетворения личных увлечений было бы достаточно и меньшего помещения, тем более в Петербурге – новая императрица, не колеблясь, выбирает в качестве своей резиденции город, построенный отцом. Для Елизаветы Петровны все дело сводится к тому, чтобы найти подход к московскому дворянству, польстить его вкусам, выступить сразу в роли благодетельницы.

   Силуэты детей Анны Леопольдовны: принц Петр, принц Алексей, принцесса Елизавета, принцесса Екатерина.
 
   Строить, и строить немедленно! Конечно, было бы лучше обратиться к собственному архитектору, не пользоваться любимцами предшествующего царствования. Но Растрелли единственный в своем роде знаток театрального дела. Он один занимался на памяти Елизаветы Петровны сооружением театров, и, в конце концов, его решения императрицу, а тогда еще цесаревну, удовлетворяли. Елизавета обращается с заказом к Растрелли, и это начало его последующей блистательной карьеры придворного архитектора.
   „Придворный архитектор“ из „Сказания“ о Клименте – нет, этот вопрос было трудно решить в пользу Растрелли. Находясь при дворе, Бестужев-Рюмин не может не видеть колебаний новой императрицы. Выбор Растрелли конечно же вынужден. Бестужева объединяет с зодчим дружба с Бироном, но именно она заставит будущего канцлера избегать выявления и без того всем известных связей. За Бирона он чуть не поплатился жизнью при правительнице Анне Леопольдовне. Теперь на нем к тому же тяготеет трудно объяснимая для нового двора милость правительницы. Остановить свой выбор для строительства благодарственного храма на Растрелли – слишком большая неосторожность для опытного и к тому же находящегося в сложной ситуации дипломата. Увлечение Елизаветы Петровны талантом итальянца придет позже, а пока… Пока по всем расчетам Бестужев-Рюмин должен „вычислить“ другую кандидатуру для своего строительства. Это подтверждалось и внимательным сравнением Климента с творениями Растрелли.
   Автор Климента во многом напоминает итальянского мастера. Но как будто более сдержанного, осторожного, раздумывающего. Там, где неизвестный зодчий делает первый крадущийся шаг, Растрелли – стремительный рывок. Там, где строитель замоскворецкой церкви будто присматривается к окружающему миру, набирает первый глоток воздуха, Растрелли захлебывается ветром, распахнутый в своих ощущениях, как никто из русских современников способный ощутить все многообразие природных и архитектурных форм, пользоваться ими вдохновенно, увлеченно и предельно расчетливо.
   Как ни удивительно это звучит, но в основе творений Растрелли всегда лежит математически точный расчет, как достичь нужного впечатления без лишних деталей, без затрудняющих восприятие главного мелочей. И если Д. В. Ухтомский вынужден был отказываться от любимой им позолоты, потому что так требовали заказчики, Растрелли делает это сам, сохраняя лишь отдельные всплески, как лучи прорывающегося через бегущие облака солнца, на безмятежно ясной и праздничной лазури его построек. „Мы привыкли к зрелищам огромным и великолепным“, – скажет один из современников архитектора в шестидесятых годах XVIII века. То, что создавал Растрелли, полностью отвечало такому определению, то, что удалось строителю Климента, выглядело словно бы вступлением к нему.

Петербург. Зимний дворец
Императрица Елизавета Петровна и А. П. Бестужев-Рюмин

   – За невестку, что ли, пришел просить, вице-канцлер? Вишь, какие дела в семействе твоем творятся. Не зря, выходит, ты старался, чтоб мне фамилию Брауншвейгскую за рубеж отпустить. Сердце-то твое тебя к ним тянет, хоть на словах мою руку держишь.
   – Я не могу отнести невестки своей к нашему семейству, ваше величество. Те несколько месяцев, которые брат мой находился в супружестве с госпожой Ягужинской, убедили его в совершенном их жизненном несходстве. Жалеть о ней, тем более просить за нее ни я, ни брат мой не намерены.
   – А чего ж женился брат-то твой?
   – Ваше величество, человек слаб – от больших богатств отказаться трудно. Брат не устоял, за что, как сам понимает, поплатился.
   – Ну, поди, не одни богатства – сам небеден. Чай, сердце тоже свое словечко шепнуло.
   – Ваше величество, брату пятьдесят пять лет. К тому же, подобно мне, он никогда не был охотником до прекрасного пола, хотя наследников иметь бы и хотел.
   – Тогда уж и впрямь отыскал себе пару! Сколько лет-то Ягужинской – старуха уже.
   – К сожалению, в этом не могу согласиться с вашим величеством. Госпоже Ягужинской всего сорок – самое прекрасное для дамы время: и в разум бы войти, коли он от Бога дан, и деток родить не поздно.
   – Тогда уж тебе Натальей бы Лопухиной любоваться, как все первой красавицей ее объявляли, на балах на нее дивились.
   – Слух такой до меня не доходил, а самому видеть не доводилось. Помнится, один Лесток о ней толковал, других не вспомню. Но вы назвали фамилию Брауншвейгскую, ваше величество. Именно ею я намеревался обеспокоить ваше внимание.
   – В крепости им плохо? Воздух в Динамюнде не тот аль провиант не по вкусу?
   – Не скажу насчет воздуху и провианту, но оставаться в Динамюнде им и впрямь не следовало бы.
   – Что предлагаешь, вице-канцлер? С какой помощью им спешишь?
   – Ваше величество, всю фамилию, думается, перевести бы в глубь России надлежало. Принцесса Анна родила вторую дочь, может родить и сыновей, раз такое согласие с принцем у них настало. Из Динамюнде слухи слишком легко в Европу проникнут. Могут до Марии Терезии дойти.
   – Насчет сына это ты прав, Алексей Петрович. А что на примете имеешь – место какое? В Сибирь их гнать даже Лестоку не хочется.
   – Ни в коем случае, ваше величество! Такой переезд будет в глазах Европы жестокостью и приговором. Можно обойтись и без него. На первый случай, скажем, и Рязань наша хороша будет. И климат как в Европе, и морозов особенных нет, и лето достаточное, а поди доберись, разыщи. Да и розыск всякий на виду окажется. А в Рязани можно и дом хороший, и сад бы вроде как положено, а за таким частоколом, что крепости под стать.
   – Значит, что-то уж и на примете есть?
   – Иначе и не тревожил бы вашего величества – Раненбург.
   – Погоди, да это никак меншиковские владения?
   – Да, ваше величество. Крепостцу там Александр Данилыч покойный соорудил. Сказывают, со стенами, валами, даже рвом, как фортификационными правилами положено. Ни тебе войти, ни выйти иначе как по подъемному мосту. За стенами со стороны не видать.
   – Не там ли Данилыч после ареста-то находился?
   – Там. И со всем семейством. В самой раз и для фамилии будет. А если новое решение подоспеет, оттуда и перевозить легче – никто не узнает ни кого везут, ни куда.
   – Ох и ловок ты, Алексей Петрович, ох ловок!
   – Служба такая, ваше величество.

Лондон
Министерство иностранных дел
Правительство вигов

   – Вы давно ничего не сообщали о Брауншвейгской фамилии, Гарвей. Что с ними? Все еще в старом меншиковском владении?
   – Нет, милорд, это была лишь недолгая остановка на их крестном пути.
   – Прошу вас, избавьте меня от этих неуместных патетических выражений. Они чужды подлинной дипломатии и возможны только в устах стареющих красавиц. Принцесса Анна отреклась наконец от престола за своего сына?
   – В том-то и дело, что в этом вопросе она проявила редкую силу духа. На нее не подействовали никакие угрозы и обещания. Результатом явился указ о ссылке фамилии в Архангельск
   – Ошибка, Гарвей. Вы воображаете, что в случае отречения условия заключения могли бы измениться. Отречение – простая формальность, которую слишком легко в любую минуту опровергнуть.
   – Так или иначе, семейство было отдано под наблюдение барона Корфа, с тем чтобы в дальнейшем, как сообщал Бестужев, быть переведенным в Соловецкий монастырь на Белом море.
   – И что же произошло?
   – Корф довез семейство до Холмогор, где вынужден был остановиться из-за болезни принцессы.
   – Что-нибудь серьезное?
   – Один из слухов – очередная беременность и роды.
   – Девочка или мальчик?
   – Скорее, мальчик, потому что ходатайство Корфа о том, чтобы оставить семью именно в Холмогорах, в архиерейском доме, было принято, но сам Корф спешно отозван. Наш резидент уверен, что, по характеру рассказов барона даже в очень интимном кругу, Корфом была дана подписка о неразглашении.