Страница:
Теперь с трибун начали доноситься и первые раскаты смеха, когда один осужденный побежал что было сил, пытаясь улизнуть от медленно и спокойно трусившего за ним льва, хорошо понимающего, за кем будет победа. Шум аплодисментов приветствовал двух медведей, которые спорили из-за мальчишки двенадцати лет, уже раненного лапой одного из них. Окровавленный мальчик пытался спастись, побежал, медведи успокоились и стали преследовать его вместе. Толпа была очарована этой животной сообразительностью, достойной пера баснописца.
В императорской ложе, за перегородками, украшенными букетами цветов и лавровыми венками, обдуваемый плетеными панно, которые приводились в действие черными рабами, ритмично дергавшими за шелковые веревки, император Тит диктовал нескольким секретарям, сидевшим со скрещенными ногами у подножия его трона, держа на коленях дощечки для письма, почтовые материалы, относящиеся к государственным делам.
Тит был известен той быстротой, с какой он сам умел стенографировать текст. В этом соревновании он опередил всех своих секретарей, хотя они были лучшими среди служащих романской администрации. Поэтому они служили ему самозабвенно, гордые оттого, что имеют подобного хозяина.
Цезарь время от времени, между двумя фразами, произнесенными на элегантной латыни, бросал взгляд на арену, проявляя лишь вежливый интерес. Смерть осужденных в когтях зверей была для него больше юридическим актом, относящимся к карательной системе империи, чем представлением. И напротив, так как он сам был бесстрашным и удачливым воином легионов, то его необычайно привлекали схватки гладиаторов, среди которых больше всего ему нравились фракийцы, вооруженные маленькими щитами и длинными мечами, имевшими вид кривой сабли.
Он знал по именам всех заслуживавших хоть какого-то внимания гладиаторов той народности и ни за что бы не пропустил ни одного из выступлений. Во время этих боев император Рима вставал в своей роскошной ложе, одновременно с теми из сидевших на простых скамейках, кто тоже держал сторону фракийцев, вместе с ними грозил кулаком и таким же громким голосом подбадривал бойцов. Эти проявления делали его очень популярным, хотя он никогда не переходил границ и, несмотря на природную эмоциональность, сохранял сдержанность, достойную цезаря.
В тот момент, когда он заканчивал диктовать суровые указы, приговаривающие к кнуту, позорному столбу на Форуме и к высылке на далекие острова доносчиков, которые давно уже занимались в Риме распространением подлой клеветы и фальшивых изобличений, в боковом входе в императорскую ложу показалась его сестра Домитилла, за которой в шлейфе душистых запахов следовали красивые девушки.
Цезарь попросил своих секретарей на некоторое время удалиться и, усмехнувшись, добавил, что должен выслушать сплетни и пересуды Города, имеющие большее значение, чем самые страшные государственные тайны. Секретари, смеясь, собрали свитки и таблички и прошли в тот конец ложи, где в отведенном для них месте стояли их пюпитры; они располагались около маленькой дверцы, через которую входили гонцы, проносившие цезарю, проводившему долгие часы в амфитеатре, новости со всех концов и уносившие императорские приказы.
Цирк и эти ужасные и одновременно пышные представления олицетворяли собой жестокую и действенную цивилизацию, покоряющую мир. И правильно было то, что стержень государства находился здесь: им был сам Рим. Никакой народ не был способен изобрести подобные сражения для собственного удовольствия и бесконечно проливать кровь, чтобы доказать, что его могущество основано на полном презрении к смерти и к человеческому страданию. В играх на цирковой арене римляне в праздничной атмосфере оживляли жесты и позы, несущие гибель, и это долго еще оставалось гимнастикой, укреплявшей могущество империи...
Когда девушки из свиты Домитиллы помогали толстой молодой женщине устроиться в кресле возле ее брата, толпа вновь взорвалась криком: посреди арены появилась платформа с новой группой осужденных.
На этот раз на ней находилось всего с дюжину мужчин. Тем не менее перекошенные яростью лица, копья, рогатины и мечи, которыми они были вооружены, ясно говорили, что они не были скотом, безропотно бредущим на бойню, как те, чьи кости еще хрустели в окровавленных пастях зверей. Эти собирались драться, у них была надежда выжить.
Тысячи глаз устремились на небольшую группку людей. А на арене было более ста хищников... Сотни других диких зверей были собраны в подвалах и специальных загонах, сооруженных около ворот Пренесте. Надежда этих двенадцати представляла всего лишь тонкую натянутую нить, связывавшую их с жизнью. Толпа это знала, и от этого получаемое ею удовольствие лишь увеличивалось.
Нестройный вопль сменился ритмичными выкрикиваниями, которые перекатывались от одного края амфитеатра до другого, как волна. Толпа скандировала имя, несущееся с тех скамеек, где сидели посвященные — держатели пари, страстные игроки, которые старались не упустить ничего, что происходило за кулисами цирка.
— Что они кричат? — удивился Тит, поворачиваясь к своей сестре, сидевшей около него и поглощенной выбором шербета в богатом ассортименте, принесенном ей на золотом подносе рабыней с черными волосами, собранными в высокую прическу.
— Как? Ты не знаешь? А вот этот, моя дорогая, с манго?
После утвердительного ответа молодой девушки она взяла хрустальный кубок с лакомством.
— Они выкрикивают имя Суллы, — продолжила сестра, взяв изящную ложечку.
— Как? Имя этого галла? — воскликнул Тит, который сразу с неудовольствием вспомнил о Манчинии и о постигшем его разочаровании от того, что ему не удалось овладеть этой красотой, исчезнувшей таким необъяснимым образом.
— Да, Суллы! Твоего соперника по любви, мой дорогой брат... Они кричат «Сулла» и «галл»!
— Но почему, великие боги? — спросил Цезарь, наблюдая за фалангой, которая продвигалась размеренным шагом, будто отряд военных на поле боя. — Не хочешь ли ты сказать, что Сулла на арене?
— Да, мой брат! Я могу сказать только это, потому что он проиграл свой процесс и был направлен сюда. И если зрение меня не подводит, то он лично руководит игрой с этими животными... Вон тот, в центре шеренги, в кожаной тунике, не очень крупный, с короткими волосами...
— А как же прошение? — воскликнул Цезарь, внезапно вспомнив о свитке, который ему передал в прихожей императорского дворца тот маленький адвокат со смешным голосом. — Я так и не узнал, что было в том прошении!
— И суд тоже, мой царственный брат, — подхватила Домитилла, заканчивая есть шербет, — так как адвокат галла накануне процесса странным образом исчез... — Ложка очищала внутренние стенки кубка, на которых еще оставалось замороженное манго. — И так как ни один другой адвокат не взял на себя защиту этого Суллы, несомненно, из-за того, что никто из законников не хотел исчезнуть так же, как и первый юрист, галл был изничтожен судьями...
Император повернулся к секретарям и сделал им знак. Один из них заторопился к трону.
— Луций! Где Руф? Если он здесь, то пусть тотчас подойдет!
Секретарь пошел искать Руфа, который в тот день, когда Цезарь после пробуждения являлся на публике, собирал прошения и должен был за них отвечать.
— Руф, ради богов! — сказал Цезарь. — Ты помнишь прошение, поданное нам две или три недели назад, об этом галле, обвиненном в незаконном получении наследства?
— Конечно, Цезарь, я помню, особенно лицо этого адвоката, который сцепился с Лацертием по поводу Металлы...
— Итак! Где это прошение? Ты, по крайней мере, его прочел?
— Конечно, Цезарь. В прошении того адвоката говорилось, что названный Сулла был жертвой махинации, что таблички, на которых было построено обвинение, были поддельными и что галлу просто пытались помешать выяснить, кто отравил Менезия, его товарища по оружию...
— А почему я сам не читал этой бумаги?
Руф немного замешкался.
— Твой августейший брат пришел к нам в тот же день, как мне кажется, — секретарь говорил с сожалением, — и попросил это прошение, чтобы взглянуть.
— А потом? — спросил Тит.
— А потом, — спокойным голосом отрезала Домитилла, беря с подноса у черноволосой девушки вторую порцию шербета, — наш младший брат не вернул прошения, потому что галл бросает тень на его друга Лацертия и ему нужно, чтобы ты знал только об обвинении, но не о защите....
— Это невероятно, — пробормотал Цезарь.
— Почему же! Ты повторял нашему брату, что хочешь, чтобы он участвовал во всех государственных делах, вот он и читает бумаги! Впрочем, — заключила она, отвернувшись в сторону, чтобы окинуть взором всю императорскую ложу, — вот и виновник. Ты можешь сам расспросить его. Дай мне стакан свежей воды, моя дорогая, — добавила она, обращаясь к молодой девушке, которая не спускала глаз с сестры Цезаря, готовая предупредить любые ее капризы. — Мы погибнем под этим велумом. Эти опахала не гонят воздуха. Тот, кто это придумал, осел!
— Если ты будешь есть меньше сладостей, то перестанешь страдать от жары, — проворчал Тит, расстроенный этой историей с прошением.
Изменится ли когда-нибудь Домициан? Сможет ли он когда-нибудь искренне помогать своему брату в управлении империей, вместо того чтобы без конца интриговать? Это приносит ему удовольствие? Или что-то иное?
Цезарь сделал знак одному из мажордомов, который стоял в доступном отдалении от императорского трона:
— Поставь кресло для моего брата, вот тут, справа, Порий, и побыстрее!
Император сам повернулся к Домициану, который шел по центральному проходу, между рядами скамеек, обитых роскошными тканями, обмениваясь приветствиями с приглашенными. Тит первым помахал ему рукой, а потом пригласил жестом в только что принесенное кресло. Демонстрируя в ответ улыбку, Домициан, дойдя до императорского трона, встал на колено и сжал в ладонях две протянутые Титом руки. Тот его тотчас поднял, и два брата несколько раз обнялись.
— Прошу тебя, это твое место, в первом ряду, — уважительно произнес Цезарь.
Домициан долго не выпускал рук своего брата, но потом повиновался, они оба повернулись и стали смотреть на арену. Зрители в этот момент затаили дыхание. Был слышен лишь неясный шум и приглушенные голоса зрителей, обсуждавших тактику Суллы и его людей. Одни из них оттеснили несколько медведей в сторону, в то время как группа из трех человек пыталась навязать бой такому же количеству самых сильных львов. Звери до сих пор встречались только с напуганной и покорной плотью. Решительное и точно рассчитанное нападение охотников ошеломило их. Когда остальные звери, в основном пантеры, попытались напасть на эти группки людей, пустивших в ход железо против львов, последняя тройка, состоявшая из самых ловких бойцов, постаралась отвлечь на себя внимание пантер.
Толпа бесновалась, восхищенная тем, как была организована фаланга. Количество сторонников Суллы резко возросло. Двенадцать человек против ста хищников! Выиграет ли галл эту партию?
— Это Сулла! — бросил Тит своему брату. — Похоже, что он разбирается в своем деле... Я и не знал, что его осудили. Кстати, что говорилось в этом прошении, составленном его адвокатом?
Крик разочарования вырвался из тысячи глоток. Мощным, непредугаданным броском один из львов придавил к земле самого могучего пирата, разорвав ему грудь лапами и раздавив своим весом. Два его товарища проткнули зверю оба глаза точными ударами своих копий, но они опоздали: их товарищ захлебывался потоком крови, лившимся изо рта и груди. Ослепленный лев, воя от боли и злобы, не мог больше напасть на людей. Царь зверей катался по песку, поднося лапы к глазам, как кошка, мучаясь от боли, пока один из пиратов под аплодисменты публики не воткнул ему прямо в сердце короткое копье.
— Я говорил тебе о прошении адвоката галла, — продолжил Тит, который сам на минуту был захвачен этим зрелищем. — Руф сказал мне, что ты его читал. Почему ты мне об этом не сказал? Что там содержалось?
— Руф... — Домициан издал неопределенный звук, сопроводив его неясным жестом. — Ничего интересного. Там говорилось, что Сулла является жертвой махинации, что таблички-черновики поддельного завещания были фальшивыми, но написаны они были не обвиняемым, а другими людьми, целью которых является несправедливый приговор. Все очень запутанно, и конечно же нет никаких доказательств.
— Домициан! — прервал его недовольный Цезарь. — Не кажется ли тебе, что твой друг Лацертий слишком заинтересован в этом деле? Почему он так боится этого Суллу?
— Боится? Да Сулла и его друзья везде говорили о том, что Лацертий отравил Менезия, чтобы отстранить его от борьбы за место трибуна! Разве Лацертий мог допустить такую клевету? Разве можно позволить просто так обвинить себя в таком тяжком преступлении?
Домитилла, которая, как казалось, задремала в своем кресле, слева от Цезаря, неожиданно бросила:
— А он и не позволил! И наделал слишком много, твой Лацертий!
— Ты... да ты ничего не знаешь об этой истории! — выкрикнул Домициан, раздосадованный тем, что был обманут сонным видом сестры. — Собирай свою хронику глупостей и не вмешивайся в серьезные дела!
— Глупости очень важны, — отпарировала она, втайне довольная быстрой реакцией младшего брата, которая только подтверждала ее подозрения. — Поэты без устали повторяют, что именно глупость руководит миром... А на Олимпе? Посмотри, чем все время занимаются боги!
— Она оскорбляет меня, ты слышишь, Цезарь? — взорвался Домициан. — Вы за Суллу, оба, не так ли? — продолжил он. — И вы не любите Лацертия? Хорошо, так знайте: если бы ваш избранник не попал на эту арену за фальшивое завещание, то он был бы приведен сюда завтра или послезавтра за еще более тяжкое преступление...
— Какое же? Скажи, пожалуйста, — произнесла Домитилла.
— Вы еще помните о Манчинии или уже забыли о ней?
— Только не я, — бросил Тит. — Мне ее недостает...
— Так знайте, что если вашему Сулле удалось уйти от суда, который обвинил его в овладении наследством, то ему не избежать наказания за то, что он помешал Манчинии попасть в твою кровать!
Тит положил ладонь на руку брата:
— Ты повторяешься. Ты мне уже об этом говорил, но не привел никаких доказательств.
— Зато теперь они у меня есть! Когда я заговорил об этом в первый раз, кое-кто навострил уши. Потом этот кое-кто попросил префекта ночных стражей произвести обыск в садах, что окружают дворец Менезия, и там, в укромном месте, были найдены обгоревшие клочки ткани, которые представляют собой не что иное, как обивку носилок Манчинии... А поскольку два свидетеля видели, как рабы тащили эти самые носилки по улице, ведущей к дворцу утром того же дня, когда Сулла был арестован префектом ночных стражей, то ты можешь отдать приказ трубачам сыграть сигнал, чтобы прервать сражение со зверями, разыгравшееся перед нашими взорами, и увести галла с арены... Он должен снова предстать перед судом — на этот раз за убийство патрицианки Манчинии, которая погибла потому, что была его любовницей и он не хотел, чтобы она навещала тебя....
Дружный вопль трибун прервал тираду Домициана. С помощью двух товарищей окровавленный Сулла вылез из-под льва, который, бросившись на него, наткнулся на рогатину. Толпа пыталась различить, какой кровью был залит бывший офицер-легионер — из вспоротого живота зверя или из его собственных ран. Галл отходил от поверженного врага пошатываясь, вытирая лицо одной рукой. Тем не менее, обернувшись к товарищам, он отдал приказ уверенным голосом, и толпа поняла, что он снова обрел силы и решимость.
— А у кого возникла мысль о проведении этого расследования в садах Менезия? — поинтересовался Цезарь.
— Конечно у Лацертия! — бросила, улыбаясь, Домитилла. — Что было бы с общественным порядком в Риме и безопасностью граждан, если бы не неутомимое рвение Лацертия?
— Я тоже себя об этом спрашиваю, — сказал Домициан резким тоном, вставая с кресла. — Позволь мне удалиться, мой брат, я не очень хорошо себя чувствую. Я здесь задыхаюсь...
И правда, его лицо было более красным, чем обычно, а его брат и сестра хорошо знали, что он боялся показываться в таком состоянии.
Он наклонился, чтобы поцеловать руку Цезаря, который обнял его в ответ, и удалился, не сказав больше ни слова старшему брату.
— Что ты думаешь обо всем этом, а? — спросил Тит после того, как Домициан ушел. — Обрывки ткани от носилок — убедительное доказательство?
Лицо сестры выразило сомнение.
— Таблички поддельного завещания, найденные у того, кто совсем не должен был их хранить. Не до конца сожженные обрывки ткани от носилок, найденные в саду... Знаешь, что я думаю? Что этот Кассий Лонгин имеет слишком большой талант к обыскам. Преступники слишком небрежны, а префект ночных стражей слишком удачлив...
— Ты думаешь, что он не виновен? — продолжал Тит, неотрывно наблюдая за сражающимися на арене.
— Да. Я считаю его честным человеком. Конечно, для Рима это неисправимый недостаток, который мог его привести только туда, куда он и попал...
— Что бы ты сделала на моем месте?
— Когда искушенный народ Рима будет окончательно покорен быстротой натиска и отвагой, с которой галл нападает на всех этих львов и медведей, которые стоили — не знаю только кому, тебе или Лацертию, — целое состояние, и поднимет большой палец вверх, чтобы освободить его от боя, ты тоже подними свой. Сулла тогда отправится на рудники, где умрет не сразу, учитывая его крепкое сложение и провинциальное упорство. А это даст тебе время...
— Для чего?
— Для того, чтобы повнимательнее присмотреться к Лацертию и увидеть, как под тяжестью обстоятельств этот подлец совершит какую-нибудь ошибку, и тогда ты отрубишь ему голову. После чего отправишь гонца с поручением найти Суллу на рудниках, и все будут довольны. Кроме твоего брата Домициана. Но он будет недоволен в любом случае... — Она помолчала немного. — И ты знаешь, почему он никогда не бывает доволен, ты ведь догадываешься, правда?
Император Тит ничего не ответил.
Глава 28
В императорской ложе, за перегородками, украшенными букетами цветов и лавровыми венками, обдуваемый плетеными панно, которые приводились в действие черными рабами, ритмично дергавшими за шелковые веревки, император Тит диктовал нескольким секретарям, сидевшим со скрещенными ногами у подножия его трона, держа на коленях дощечки для письма, почтовые материалы, относящиеся к государственным делам.
Тит был известен той быстротой, с какой он сам умел стенографировать текст. В этом соревновании он опередил всех своих секретарей, хотя они были лучшими среди служащих романской администрации. Поэтому они служили ему самозабвенно, гордые оттого, что имеют подобного хозяина.
Цезарь время от времени, между двумя фразами, произнесенными на элегантной латыни, бросал взгляд на арену, проявляя лишь вежливый интерес. Смерть осужденных в когтях зверей была для него больше юридическим актом, относящимся к карательной системе империи, чем представлением. И напротив, так как он сам был бесстрашным и удачливым воином легионов, то его необычайно привлекали схватки гладиаторов, среди которых больше всего ему нравились фракийцы, вооруженные маленькими щитами и длинными мечами, имевшими вид кривой сабли.
Он знал по именам всех заслуживавших хоть какого-то внимания гладиаторов той народности и ни за что бы не пропустил ни одного из выступлений. Во время этих боев император Рима вставал в своей роскошной ложе, одновременно с теми из сидевших на простых скамейках, кто тоже держал сторону фракийцев, вместе с ними грозил кулаком и таким же громким голосом подбадривал бойцов. Эти проявления делали его очень популярным, хотя он никогда не переходил границ и, несмотря на природную эмоциональность, сохранял сдержанность, достойную цезаря.
В тот момент, когда он заканчивал диктовать суровые указы, приговаривающие к кнуту, позорному столбу на Форуме и к высылке на далекие острова доносчиков, которые давно уже занимались в Риме распространением подлой клеветы и фальшивых изобличений, в боковом входе в императорскую ложу показалась его сестра Домитилла, за которой в шлейфе душистых запахов следовали красивые девушки.
Цезарь попросил своих секретарей на некоторое время удалиться и, усмехнувшись, добавил, что должен выслушать сплетни и пересуды Города, имеющие большее значение, чем самые страшные государственные тайны. Секретари, смеясь, собрали свитки и таблички и прошли в тот конец ложи, где в отведенном для них месте стояли их пюпитры; они располагались около маленькой дверцы, через которую входили гонцы, проносившие цезарю, проводившему долгие часы в амфитеатре, новости со всех концов и уносившие императорские приказы.
Цирк и эти ужасные и одновременно пышные представления олицетворяли собой жестокую и действенную цивилизацию, покоряющую мир. И правильно было то, что стержень государства находился здесь: им был сам Рим. Никакой народ не был способен изобрести подобные сражения для собственного удовольствия и бесконечно проливать кровь, чтобы доказать, что его могущество основано на полном презрении к смерти и к человеческому страданию. В играх на цирковой арене римляне в праздничной атмосфере оживляли жесты и позы, несущие гибель, и это долго еще оставалось гимнастикой, укреплявшей могущество империи...
Когда девушки из свиты Домитиллы помогали толстой молодой женщине устроиться в кресле возле ее брата, толпа вновь взорвалась криком: посреди арены появилась платформа с новой группой осужденных.
На этот раз на ней находилось всего с дюжину мужчин. Тем не менее перекошенные яростью лица, копья, рогатины и мечи, которыми они были вооружены, ясно говорили, что они не были скотом, безропотно бредущим на бойню, как те, чьи кости еще хрустели в окровавленных пастях зверей. Эти собирались драться, у них была надежда выжить.
Тысячи глаз устремились на небольшую группку людей. А на арене было более ста хищников... Сотни других диких зверей были собраны в подвалах и специальных загонах, сооруженных около ворот Пренесте. Надежда этих двенадцати представляла всего лишь тонкую натянутую нить, связывавшую их с жизнью. Толпа это знала, и от этого получаемое ею удовольствие лишь увеличивалось.
Нестройный вопль сменился ритмичными выкрикиваниями, которые перекатывались от одного края амфитеатра до другого, как волна. Толпа скандировала имя, несущееся с тех скамеек, где сидели посвященные — держатели пари, страстные игроки, которые старались не упустить ничего, что происходило за кулисами цирка.
— Что они кричат? — удивился Тит, поворачиваясь к своей сестре, сидевшей около него и поглощенной выбором шербета в богатом ассортименте, принесенном ей на золотом подносе рабыней с черными волосами, собранными в высокую прическу.
— Как? Ты не знаешь? А вот этот, моя дорогая, с манго?
После утвердительного ответа молодой девушки она взяла хрустальный кубок с лакомством.
— Они выкрикивают имя Суллы, — продолжила сестра, взяв изящную ложечку.
— Как? Имя этого галла? — воскликнул Тит, который сразу с неудовольствием вспомнил о Манчинии и о постигшем его разочаровании от того, что ему не удалось овладеть этой красотой, исчезнувшей таким необъяснимым образом.
— Да, Суллы! Твоего соперника по любви, мой дорогой брат... Они кричат «Сулла» и «галл»!
— Но почему, великие боги? — спросил Цезарь, наблюдая за фалангой, которая продвигалась размеренным шагом, будто отряд военных на поле боя. — Не хочешь ли ты сказать, что Сулла на арене?
— Да, мой брат! Я могу сказать только это, потому что он проиграл свой процесс и был направлен сюда. И если зрение меня не подводит, то он лично руководит игрой с этими животными... Вон тот, в центре шеренги, в кожаной тунике, не очень крупный, с короткими волосами...
— А как же прошение? — воскликнул Цезарь, внезапно вспомнив о свитке, который ему передал в прихожей императорского дворца тот маленький адвокат со смешным голосом. — Я так и не узнал, что было в том прошении!
— И суд тоже, мой царственный брат, — подхватила Домитилла, заканчивая есть шербет, — так как адвокат галла накануне процесса странным образом исчез... — Ложка очищала внутренние стенки кубка, на которых еще оставалось замороженное манго. — И так как ни один другой адвокат не взял на себя защиту этого Суллы, несомненно, из-за того, что никто из законников не хотел исчезнуть так же, как и первый юрист, галл был изничтожен судьями...
Император повернулся к секретарям и сделал им знак. Один из них заторопился к трону.
— Луций! Где Руф? Если он здесь, то пусть тотчас подойдет!
Секретарь пошел искать Руфа, который в тот день, когда Цезарь после пробуждения являлся на публике, собирал прошения и должен был за них отвечать.
— Руф, ради богов! — сказал Цезарь. — Ты помнишь прошение, поданное нам две или три недели назад, об этом галле, обвиненном в незаконном получении наследства?
— Конечно, Цезарь, я помню, особенно лицо этого адвоката, который сцепился с Лацертием по поводу Металлы...
— Итак! Где это прошение? Ты, по крайней мере, его прочел?
— Конечно, Цезарь. В прошении того адвоката говорилось, что названный Сулла был жертвой махинации, что таблички, на которых было построено обвинение, были поддельными и что галлу просто пытались помешать выяснить, кто отравил Менезия, его товарища по оружию...
— А почему я сам не читал этой бумаги?
Руф немного замешкался.
— Твой августейший брат пришел к нам в тот же день, как мне кажется, — секретарь говорил с сожалением, — и попросил это прошение, чтобы взглянуть.
— А потом? — спросил Тит.
— А потом, — спокойным голосом отрезала Домитилла, беря с подноса у черноволосой девушки вторую порцию шербета, — наш младший брат не вернул прошения, потому что галл бросает тень на его друга Лацертия и ему нужно, чтобы ты знал только об обвинении, но не о защите....
— Это невероятно, — пробормотал Цезарь.
— Почему же! Ты повторял нашему брату, что хочешь, чтобы он участвовал во всех государственных делах, вот он и читает бумаги! Впрочем, — заключила она, отвернувшись в сторону, чтобы окинуть взором всю императорскую ложу, — вот и виновник. Ты можешь сам расспросить его. Дай мне стакан свежей воды, моя дорогая, — добавила она, обращаясь к молодой девушке, которая не спускала глаз с сестры Цезаря, готовая предупредить любые ее капризы. — Мы погибнем под этим велумом. Эти опахала не гонят воздуха. Тот, кто это придумал, осел!
— Если ты будешь есть меньше сладостей, то перестанешь страдать от жары, — проворчал Тит, расстроенный этой историей с прошением.
Изменится ли когда-нибудь Домициан? Сможет ли он когда-нибудь искренне помогать своему брату в управлении империей, вместо того чтобы без конца интриговать? Это приносит ему удовольствие? Или что-то иное?
Цезарь сделал знак одному из мажордомов, который стоял в доступном отдалении от императорского трона:
— Поставь кресло для моего брата, вот тут, справа, Порий, и побыстрее!
Император сам повернулся к Домициану, который шел по центральному проходу, между рядами скамеек, обитых роскошными тканями, обмениваясь приветствиями с приглашенными. Тит первым помахал ему рукой, а потом пригласил жестом в только что принесенное кресло. Демонстрируя в ответ улыбку, Домициан, дойдя до императорского трона, встал на колено и сжал в ладонях две протянутые Титом руки. Тот его тотчас поднял, и два брата несколько раз обнялись.
— Прошу тебя, это твое место, в первом ряду, — уважительно произнес Цезарь.
Домициан долго не выпускал рук своего брата, но потом повиновался, они оба повернулись и стали смотреть на арену. Зрители в этот момент затаили дыхание. Был слышен лишь неясный шум и приглушенные голоса зрителей, обсуждавших тактику Суллы и его людей. Одни из них оттеснили несколько медведей в сторону, в то время как группа из трех человек пыталась навязать бой такому же количеству самых сильных львов. Звери до сих пор встречались только с напуганной и покорной плотью. Решительное и точно рассчитанное нападение охотников ошеломило их. Когда остальные звери, в основном пантеры, попытались напасть на эти группки людей, пустивших в ход железо против львов, последняя тройка, состоявшая из самых ловких бойцов, постаралась отвлечь на себя внимание пантер.
Толпа бесновалась, восхищенная тем, как была организована фаланга. Количество сторонников Суллы резко возросло. Двенадцать человек против ста хищников! Выиграет ли галл эту партию?
— Это Сулла! — бросил Тит своему брату. — Похоже, что он разбирается в своем деле... Я и не знал, что его осудили. Кстати, что говорилось в этом прошении, составленном его адвокатом?
Крик разочарования вырвался из тысячи глоток. Мощным, непредугаданным броском один из львов придавил к земле самого могучего пирата, разорвав ему грудь лапами и раздавив своим весом. Два его товарища проткнули зверю оба глаза точными ударами своих копий, но они опоздали: их товарищ захлебывался потоком крови, лившимся изо рта и груди. Ослепленный лев, воя от боли и злобы, не мог больше напасть на людей. Царь зверей катался по песку, поднося лапы к глазам, как кошка, мучаясь от боли, пока один из пиратов под аплодисменты публики не воткнул ему прямо в сердце короткое копье.
— Я говорил тебе о прошении адвоката галла, — продолжил Тит, который сам на минуту был захвачен этим зрелищем. — Руф сказал мне, что ты его читал. Почему ты мне об этом не сказал? Что там содержалось?
— Руф... — Домициан издал неопределенный звук, сопроводив его неясным жестом. — Ничего интересного. Там говорилось, что Сулла является жертвой махинации, что таблички-черновики поддельного завещания были фальшивыми, но написаны они были не обвиняемым, а другими людьми, целью которых является несправедливый приговор. Все очень запутанно, и конечно же нет никаких доказательств.
— Домициан! — прервал его недовольный Цезарь. — Не кажется ли тебе, что твой друг Лацертий слишком заинтересован в этом деле? Почему он так боится этого Суллу?
— Боится? Да Сулла и его друзья везде говорили о том, что Лацертий отравил Менезия, чтобы отстранить его от борьбы за место трибуна! Разве Лацертий мог допустить такую клевету? Разве можно позволить просто так обвинить себя в таком тяжком преступлении?
Домитилла, которая, как казалось, задремала в своем кресле, слева от Цезаря, неожиданно бросила:
— А он и не позволил! И наделал слишком много, твой Лацертий!
— Ты... да ты ничего не знаешь об этой истории! — выкрикнул Домициан, раздосадованный тем, что был обманут сонным видом сестры. — Собирай свою хронику глупостей и не вмешивайся в серьезные дела!
— Глупости очень важны, — отпарировала она, втайне довольная быстрой реакцией младшего брата, которая только подтверждала ее подозрения. — Поэты без устали повторяют, что именно глупость руководит миром... А на Олимпе? Посмотри, чем все время занимаются боги!
— Она оскорбляет меня, ты слышишь, Цезарь? — взорвался Домициан. — Вы за Суллу, оба, не так ли? — продолжил он. — И вы не любите Лацертия? Хорошо, так знайте: если бы ваш избранник не попал на эту арену за фальшивое завещание, то он был бы приведен сюда завтра или послезавтра за еще более тяжкое преступление...
— Какое же? Скажи, пожалуйста, — произнесла Домитилла.
— Вы еще помните о Манчинии или уже забыли о ней?
— Только не я, — бросил Тит. — Мне ее недостает...
— Так знайте, что если вашему Сулле удалось уйти от суда, который обвинил его в овладении наследством, то ему не избежать наказания за то, что он помешал Манчинии попасть в твою кровать!
Тит положил ладонь на руку брата:
— Ты повторяешься. Ты мне уже об этом говорил, но не привел никаких доказательств.
— Зато теперь они у меня есть! Когда я заговорил об этом в первый раз, кое-кто навострил уши. Потом этот кое-кто попросил префекта ночных стражей произвести обыск в садах, что окружают дворец Менезия, и там, в укромном месте, были найдены обгоревшие клочки ткани, которые представляют собой не что иное, как обивку носилок Манчинии... А поскольку два свидетеля видели, как рабы тащили эти самые носилки по улице, ведущей к дворцу утром того же дня, когда Сулла был арестован префектом ночных стражей, то ты можешь отдать приказ трубачам сыграть сигнал, чтобы прервать сражение со зверями, разыгравшееся перед нашими взорами, и увести галла с арены... Он должен снова предстать перед судом — на этот раз за убийство патрицианки Манчинии, которая погибла потому, что была его любовницей и он не хотел, чтобы она навещала тебя....
Дружный вопль трибун прервал тираду Домициана. С помощью двух товарищей окровавленный Сулла вылез из-под льва, который, бросившись на него, наткнулся на рогатину. Толпа пыталась различить, какой кровью был залит бывший офицер-легионер — из вспоротого живота зверя или из его собственных ран. Галл отходил от поверженного врага пошатываясь, вытирая лицо одной рукой. Тем не менее, обернувшись к товарищам, он отдал приказ уверенным голосом, и толпа поняла, что он снова обрел силы и решимость.
— А у кого возникла мысль о проведении этого расследования в садах Менезия? — поинтересовался Цезарь.
— Конечно у Лацертия! — бросила, улыбаясь, Домитилла. — Что было бы с общественным порядком в Риме и безопасностью граждан, если бы не неутомимое рвение Лацертия?
— Я тоже себя об этом спрашиваю, — сказал Домициан резким тоном, вставая с кресла. — Позволь мне удалиться, мой брат, я не очень хорошо себя чувствую. Я здесь задыхаюсь...
И правда, его лицо было более красным, чем обычно, а его брат и сестра хорошо знали, что он боялся показываться в таком состоянии.
Он наклонился, чтобы поцеловать руку Цезаря, который обнял его в ответ, и удалился, не сказав больше ни слова старшему брату.
— Что ты думаешь обо всем этом, а? — спросил Тит после того, как Домициан ушел. — Обрывки ткани от носилок — убедительное доказательство?
Лицо сестры выразило сомнение.
— Таблички поддельного завещания, найденные у того, кто совсем не должен был их хранить. Не до конца сожженные обрывки ткани от носилок, найденные в саду... Знаешь, что я думаю? Что этот Кассий Лонгин имеет слишком большой талант к обыскам. Преступники слишком небрежны, а префект ночных стражей слишком удачлив...
— Ты думаешь, что он не виновен? — продолжал Тит, неотрывно наблюдая за сражающимися на арене.
— Да. Я считаю его честным человеком. Конечно, для Рима это неисправимый недостаток, который мог его привести только туда, куда он и попал...
— Что бы ты сделала на моем месте?
— Когда искушенный народ Рима будет окончательно покорен быстротой натиска и отвагой, с которой галл нападает на всех этих львов и медведей, которые стоили — не знаю только кому, тебе или Лацертию, — целое состояние, и поднимет большой палец вверх, чтобы освободить его от боя, ты тоже подними свой. Сулла тогда отправится на рудники, где умрет не сразу, учитывая его крепкое сложение и провинциальное упорство. А это даст тебе время...
— Для чего?
— Для того, чтобы повнимательнее присмотреться к Лацертию и увидеть, как под тяжестью обстоятельств этот подлец совершит какую-нибудь ошибку, и тогда ты отрубишь ему голову. После чего отправишь гонца с поручением найти Суллу на рудниках, и все будут довольны. Кроме твоего брата Домициана. Но он будет недоволен в любом случае... — Она помолчала немного. — И ты знаешь, почему он никогда не бывает доволен, ты ведь догадываешься, правда?
Император Тит ничего не ответил.
Глава 28
Человек из сполетария
Когда Металла проснулась в отведенных ей подземных покоях, где провела ночь, то подумала, что над ней, на камнях и песке, отделяющих ее от арены и трибун, заполненных толпой, беснующейся от яростного и жестокого удовольствия, Сулла сейчас отвоевывает себе жизнь у хищников. Она не пыталась его увидеть, так как по собственному опыту знала, что тому, кто должен готовиться к бою и смерти, лучше остаться наедине с самим собой.
Она вышла в амфитеатр до зари, прогнала по арене галопом свою упряжку и встретила там упряжку карфагенянки, которую вели служители арены, — сама Ашаика не показывалась. А потом, когда стали готовить арену к играм, убирая конские лепешки, очищая, разравнивая и поливая песок, она спустилась в свои покои, чтобы принять сеанс массажа и поспать.
Через неделю, день в день, она, как и Сулла в этот момент, встретится лицом к лицу со смертью, то есть с этой темнокожей женщиной, которая на протяжении нескольких лет убивала всех своих противников в Африке, пока она сама выбивала своих противников из колесниц в Риме. Но она знала, что убьет карфагенянку, — ей нужно было жить, ради Алии. Ненависть, которую она испытывала до сих пор, опьянение при виде того, как в глазах ее врагов уже мелькает смерть, вооружили ее руку. Но на этот раз она будет убивать ради любви. А когда подвалы цирка поглотят разбитое тело карфагенянки, она объявит о том, что больше не будет выступать. На следующий же день она продаст школу «Желтые в зеленую полоску», купит в Остии трирему и сто двадцать гребцов, возьмет с собой на борт тридцать своих лучших гладиаторов, чтобы защититься от пиратов, и покинет Рим вместе с Алией. Молодая женщина мечтала вернуться к себе в Иудею, найти кого-нибудь из родственников, если им посчастливилось остаться в живых, выкупить тех, кто находится в рабстве. Она не могла проиграть сражение — ставка на победу была слишком велика.
Потом Металла вернулась к реальности. Некоторые из ее слуг, выполняя приказ, который она отдала утром, перед тем как уйти с арены, приходили к ней друг за другом и рассказывали о том, что происходит наверху и как Сулла и его фаланга из бандитов, несмотря на многочисленные ранения, на глазах у публики дает отпор диким зверям. Эта публика, считая трупы хищников, безжизненно распростертых на песке, теперь безоговорочно приняла сторону галла. Тысячи больших пальцев должны были с минуты на минуту подняться, чтобы просить милости для бойцов, и если она хочет увидеть, как он победителем покинет амфитеатр, то ей нужно без промедления подняться наверх.
Металла вышла в подземный коридор. Когда она проходила около одной из аэрационных отдушин, до ее ушей донесся гул переполненного цирка. Так она дошла до лестницы, которая вела на трибуну, отведенную для владельцев школ гладиаторов и возничих, которая располагалась прямо напротив императорской ложи.
Когда она вошла, все головы повернулись к той, которая была любовницей патриция Менезия и которая захотела увидеть собственными глазами, как этот галл, странным образом приехавший из своей провинции, высекший ее перед тем, как освободить, притом что никто не понял, зачем он сделал и то и другое, — как этот самый галл сражается с хищниками, осужденный на наказание, которое применялось только к преступникам.
Металла тут же увидела свою противницу-карфагенянку, сидевшую рядом с Лацертием, и профиль патриция, отмеченный досадой от вида кладбища хищников, посреди которого действовали охотники, руководимые Суллой, и от вида самого Суллы, ускользавшего от судьбы, тщательно подготовленной для него врагами.
Галл и еще пятеро мужчин, все в разорванной окровавленной одежде, но твердо державшиеся на ногах, владели ситуацией на арене. Они заставляли оставшихся в живых зверей, теперь уже укрощенных и ошалевших от запаха крови, отступать перед натиском людей. Теперь они собирали тела своих погибших товарищей в одном месте, чтобы звери не смогли добраться до них.
Когда это было сделано, Сулла остановился. Он держал в руке рогатину, которой разворотил брюхо не одному хищнику.
Зрители на трибунах чувствовали, что он сейчас поднимет ее высоко в руке, медленно сделает круг, чтобы его все видели, и адресует всему амфитеатру жест, которым будет просить народ решить его судьбу. В ответ тысячи больших пальцев поднимутся к небу, чтобы попросить у Цезаря именем богов утвердить решение народа.
Металла уже предвкушала триумф спасенного Суллы и мстительно наблюдала за Лацертием, наслаждаясь тем, как он переживает свое поражение. Но внезапно маска гнева на лице патриция сменилась удивлением.
Платформа подъемника снова появилась на уровне арены. Но клетка, которой должны были воспользоваться победители зверей, чтобы покинуть арену и спуститься в подземелье цирка, не была пустой. Бестиарии в леопардовых шкурах удерживались сверху, а внутри бесновались шесть азиатских тигров, шесть огромных голодных кошек, отобранные с большим старанием, так как их появление должно было стать ключевым моментом всего этого представления, которое давалось по случаю открытия Колизея.
Амфитеатр замер от изумления. Потом толпа народа взревела, и рев стал перекатываться от одних скамеек к другим; в этом бурном шуме смешалась ярость тех, кто хотел отметить храбрость галла и его товарищей, с крайним возбуждением других, которые никогда не могли насытиться видом крови и страданий, возбуждаясь все больше от мысли, что их ожидает еще более ужасный спектакль.
Победители львов, измученные сражением, должны были встретиться с более крупными и более ловкими животными. Запах крови, шедший от выживших героев, и запах смерти, идущий от изуродованных тел, валявшихся на песке, уже начал пьянить шестерых азиатских чудищ.
Металла страшно побледнела. Радость заставила Лацертия вскочить, он начал кричать и хлопать в ладоши. Карфагенянка Ашаика застыла в ужасе. Было ясно, что Сулла погиб.
Управляющий бестиарием стоял за своей конторкой, на которой он сверял счета и составлял доклады для администрации амфитеатра.
— Мезий! — холодным тоном бросила возница. — Ты это сделал! Тигры должны были появиться только в конце игр, ты должен был их выставить против слонов! Ты убил Суллу! Ты, Мезий, который называл себя моим другом и другом Менезия...
Управляющий жестом утихомирил гнев возницы:
— Ты хорошо знаешь, что это не так. Приказ поднимать тигров пришел в последний момент из императорской ложи...
Металла молча прислонилась спиной к стене.
— Цезарь Тит... — прошептала она. — И он еще хочет, чтобы его называли Справедливым!
Мезий покачал головой:
— Да нет, это не он, а, как обычно, кто-то другой, кто передал приказ через дворецкого императорского дома, в то время когда Цезарь был занят другими делами со своими секретарями.
Она вышла в амфитеатр до зари, прогнала по арене галопом свою упряжку и встретила там упряжку карфагенянки, которую вели служители арены, — сама Ашаика не показывалась. А потом, когда стали готовить арену к играм, убирая конские лепешки, очищая, разравнивая и поливая песок, она спустилась в свои покои, чтобы принять сеанс массажа и поспать.
Через неделю, день в день, она, как и Сулла в этот момент, встретится лицом к лицу со смертью, то есть с этой темнокожей женщиной, которая на протяжении нескольких лет убивала всех своих противников в Африке, пока она сама выбивала своих противников из колесниц в Риме. Но она знала, что убьет карфагенянку, — ей нужно было жить, ради Алии. Ненависть, которую она испытывала до сих пор, опьянение при виде того, как в глазах ее врагов уже мелькает смерть, вооружили ее руку. Но на этот раз она будет убивать ради любви. А когда подвалы цирка поглотят разбитое тело карфагенянки, она объявит о том, что больше не будет выступать. На следующий же день она продаст школу «Желтые в зеленую полоску», купит в Остии трирему и сто двадцать гребцов, возьмет с собой на борт тридцать своих лучших гладиаторов, чтобы защититься от пиратов, и покинет Рим вместе с Алией. Молодая женщина мечтала вернуться к себе в Иудею, найти кого-нибудь из родственников, если им посчастливилось остаться в живых, выкупить тех, кто находится в рабстве. Она не могла проиграть сражение — ставка на победу была слишком велика.
Потом Металла вернулась к реальности. Некоторые из ее слуг, выполняя приказ, который она отдала утром, перед тем как уйти с арены, приходили к ней друг за другом и рассказывали о том, что происходит наверху и как Сулла и его фаланга из бандитов, несмотря на многочисленные ранения, на глазах у публики дает отпор диким зверям. Эта публика, считая трупы хищников, безжизненно распростертых на песке, теперь безоговорочно приняла сторону галла. Тысячи больших пальцев должны были с минуты на минуту подняться, чтобы просить милости для бойцов, и если она хочет увидеть, как он победителем покинет амфитеатр, то ей нужно без промедления подняться наверх.
Металла вышла в подземный коридор. Когда она проходила около одной из аэрационных отдушин, до ее ушей донесся гул переполненного цирка. Так она дошла до лестницы, которая вела на трибуну, отведенную для владельцев школ гладиаторов и возничих, которая располагалась прямо напротив императорской ложи.
Когда она вошла, все головы повернулись к той, которая была любовницей патриция Менезия и которая захотела увидеть собственными глазами, как этот галл, странным образом приехавший из своей провинции, высекший ее перед тем, как освободить, притом что никто не понял, зачем он сделал и то и другое, — как этот самый галл сражается с хищниками, осужденный на наказание, которое применялось только к преступникам.
Металла тут же увидела свою противницу-карфагенянку, сидевшую рядом с Лацертием, и профиль патриция, отмеченный досадой от вида кладбища хищников, посреди которого действовали охотники, руководимые Суллой, и от вида самого Суллы, ускользавшего от судьбы, тщательно подготовленной для него врагами.
Галл и еще пятеро мужчин, все в разорванной окровавленной одежде, но твердо державшиеся на ногах, владели ситуацией на арене. Они заставляли оставшихся в живых зверей, теперь уже укрощенных и ошалевших от запаха крови, отступать перед натиском людей. Теперь они собирали тела своих погибших товарищей в одном месте, чтобы звери не смогли добраться до них.
Когда это было сделано, Сулла остановился. Он держал в руке рогатину, которой разворотил брюхо не одному хищнику.
Зрители на трибунах чувствовали, что он сейчас поднимет ее высоко в руке, медленно сделает круг, чтобы его все видели, и адресует всему амфитеатру жест, которым будет просить народ решить его судьбу. В ответ тысячи больших пальцев поднимутся к небу, чтобы попросить у Цезаря именем богов утвердить решение народа.
Металла уже предвкушала триумф спасенного Суллы и мстительно наблюдала за Лацертием, наслаждаясь тем, как он переживает свое поражение. Но внезапно маска гнева на лице патриция сменилась удивлением.
Платформа подъемника снова появилась на уровне арены. Но клетка, которой должны были воспользоваться победители зверей, чтобы покинуть арену и спуститься в подземелье цирка, не была пустой. Бестиарии в леопардовых шкурах удерживались сверху, а внутри бесновались шесть азиатских тигров, шесть огромных голодных кошек, отобранные с большим старанием, так как их появление должно было стать ключевым моментом всего этого представления, которое давалось по случаю открытия Колизея.
Амфитеатр замер от изумления. Потом толпа народа взревела, и рев стал перекатываться от одних скамеек к другим; в этом бурном шуме смешалась ярость тех, кто хотел отметить храбрость галла и его товарищей, с крайним возбуждением других, которые никогда не могли насытиться видом крови и страданий, возбуждаясь все больше от мысли, что их ожидает еще более ужасный спектакль.
Победители львов, измученные сражением, должны были встретиться с более крупными и более ловкими животными. Запах крови, шедший от выживших героев, и запах смерти, идущий от изуродованных тел, валявшихся на песке, уже начал пьянить шестерых азиатских чудищ.
Металла страшно побледнела. Радость заставила Лацертия вскочить, он начал кричать и хлопать в ладоши. Карфагенянка Ашаика застыла в ужасе. Было ясно, что Сулла погиб.
* * *
С окаменевшим лицом Металла шла по большой подземной галерее, которая привела ее к входу в бестиарий. Она остановилась на пороге конторы Мезия.Управляющий бестиарием стоял за своей конторкой, на которой он сверял счета и составлял доклады для администрации амфитеатра.
— Мезий! — холодным тоном бросила возница. — Ты это сделал! Тигры должны были появиться только в конце игр, ты должен был их выставить против слонов! Ты убил Суллу! Ты, Мезий, который называл себя моим другом и другом Менезия...
Управляющий жестом утихомирил гнев возницы:
— Ты хорошо знаешь, что это не так. Приказ поднимать тигров пришел в последний момент из императорской ложи...
Металла молча прислонилась спиной к стене.
— Цезарь Тит... — прошептала она. — И он еще хочет, чтобы его называли Справедливым!
Мезий покачал головой:
— Да нет, это не он, а, как обычно, кто-то другой, кто передал приказ через дворецкого императорского дома, в то время когда Цезарь был занят другими делами со своими секретарями.