Страница:
Глаза Мэри были по-прежнему широко открыты. Она улыбалась.
Я ничего не стыжусь. В итоге не могу сказать, хорошо я поступаю или плохо. Но в любом случае моя откровенность вызывает замешательство. Там внизу голуби. Посмотри. Они хотят построить стену вокруг Лондона, но куда в таком случае переедет правительство? В Гилдфорд? Собаки, кошки, лисы. Обыкновенные лисы. Слышишь гром? Ты можешь понять эту жуткую боль ? Можешь ? Варится в собственном соку. Я чуть со смеху не умер. Все примеряют на себя, все привязывают себя к Северному сиянию, поздновато, глупые мои старички, играя на банджо, лишенный гражданских прав город, лучше он не станет, особенно для женщин…
— Может, мы поехали куда-то в выходные? Куда-нибудь в Кент? Целый день в поезде. Может быть, в Хивер? Беседка, увитая зеленью. Но это не Кентербери. Там были цветы вокруг фонтана и голуби.
Мэри подняла голову, словно вдыхая аромат.
— Я счастлива, но как я хотела бы знать, где сейчас нахожусь.
Принцесса Диана 1985
Часть третья
Зал ожидания 1956
Я ничего не стыжусь. В итоге не могу сказать, хорошо я поступаю или плохо. Но в любом случае моя откровенность вызывает замешательство. Там внизу голуби. Посмотри. Они хотят построить стену вокруг Лондона, но куда в таком случае переедет правительство? В Гилдфорд? Собаки, кошки, лисы. Обыкновенные лисы. Слышишь гром? Ты можешь понять эту жуткую боль ? Можешь ? Варится в собственном соку. Я чуть со смеху не умер. Все примеряют на себя, все привязывают себя к Северному сиянию, поздновато, глупые мои старички, играя на банджо, лишенный гражданских прав город, лучше он не станет, особенно для женщин…
— Может, мы поехали куда-то в выходные? Куда-нибудь в Кент? Целый день в поезде. Может быть, в Хивер? Беседка, увитая зеленью. Но это не Кентербери. Там были цветы вокруг фонтана и голуби.
Мэри подняла голову, словно вдыхая аромат.
— Я счастлива, но как я хотела бы знать, где сейчас нахожусь.
Принцесса Диана 1985
— Вы, наверное, думаете, что все это благодаря навыкам. Так-то оно так, мэм, но это совсем не то, с чем имеет дело наша профессия. Здесь нужно иметь чутье на дороги и хорошую память. Я стараюсь всем это говорить. Но вы никогда не узнаете, что на самом деле крутится у меня в голове. Я люблю ездить по ночам. В это время виден костяк города. А это помогает. — Таксист остановился перед большими дорическими воротами и вытащил изо рта трубку. — Вот, смотрите! Это кладбище Кенсал-Грин. Вам сюда?
С галстуком пижон обезьяна гнилых бананов ни-ни все ради этого продал никогда не узнаю зачем…
— Впечатляет. — Мэри вытянула шею, пытаясь заглянуть в глубь кладбища. — Здесь есть другие ворота?
— Эти главные. Отвезти вас к часовне?
— Нет. — Мэри увидела, как через дорогу идет Джозеф Кисс, и приободрилась. Она открыла кошелек, чтобы заплатить таксисту. — Очень любезно с вашей стороны. — И дала ему фунтовую бумажку.
— Благодарю вас, мадам.
— Джозеф! — Мэри помахала рукой с тротуара.
Он подошел к ней. Довольная улыбка не сходила с его лица с тех пор, как она попала в его поле зрения. На нем были светлая панама, в знак того, что сегодня ожидается солнцепек, и светлый костюм-тройка с траурной повязкой на рукаве. На сгибе левого локтя висела трость, в левой руке он держал перчатки. О его возрасте можно было догадаться скорее по осторожным движениям, чем по чертам лица.
— Я надеялся, что ты придешь, моя дорогая. Но ты ведь не знала его так уж хорошо, правда?
— Но он был близким другом Дэвида.
— Тогда мы оба здесь ради Маммери. Что ж, в любом случае, компания подбирается неплохая. Мало кому в этом мире удается получить похороны по заслугам. — Он снял трость и предложил ей руку. — Но я поставил условие, что не буду надевать черное. Черное — для ближайших родственников покойного. Твой темно-синий, на мой взгляд, — великолепный выбор.
— На самом деле у меня нет черного. — Она потянулась поцеловать его в щеку. — Сейчас, кажется, так не одеваются. По крайней мере, после двадцати пяти.
— Символ времени, наверное. Маммери сказал, это был несчастный случай. Развел ампулу на пиве и укололся. Какая ужасная судьба.
Не слишком решительно, словно чувствуя неестественность совместного похода на похороны, они прошли сквозь ворота и двинулись по усыпанной гравием дорожке вниз к часовне.
— Там его семья. Да, следствием установлено, что это несчастный случай. Сколько ему было? Тридцать с чем-то?
— Сорок четыре. Всем сказали, что он погиб в автомобильной катастрофе. Он ведь слишком много пил. Казался сильным как бык, а умер во сне. Дэвид говорит, что он очень много работал.
Этот мальчик не достанется никаким черным пидорам. Не спеши. Осторожней. Солнце просто вонзилось мне в голову. И тени не найти.
Позади них маленькими группками стояли люди. Мэри и Джозеф поднялись по ступенькам прохладной часовни. Там их встретил Дэвид Маммери. Он поцеловал Мэри и пожал руку Джозефу.
— Семья слева. — И показал на скамьи справа. — А вы можете сесть вон там.
Мэри узнала мистера Файша из Клиники и еще пару человек, которых она помнила по званым вечеринкам. Надеясь, что ее улыбки не будут восприняты как бестактные, она проскользнула на место в одном из задних рядов, расстегнула плащ, достала листочки заупокойной службы и протянула один из них Джозефу, который сел рядом. Часовня была довольно старая. Кое-где виднелась мозаика, урны с цветами, а впереди — возвышение наподобие алтаря, на котором уже стоял большой полированный гроб из сосны. Место напомнило ей бомбоубежище. Она подумала, что для настоящих церковных похорон требуется еще что-то. Ей показалось, что сзади послышался шепот. Прислушалась — ничего.
Тут перед ними появилось, рассыпаясь в извинениях, тщедушное бледное создание — викарий в англиканском облачении. Он забубнил еле слышно и упомянул «нашего дорогого родственника и друга Бенджамина».
Я уже не чувствую себя в метро в такой безопасности, как раньше. Во время войны это было самое лучшее место. Говорят, он связался с масонами, но в его комнате ничего не нашли. Какая ужасная смерть. Он не собирался умирать. У него не могло быть такого намерения. Никакой записки. «Астория» была его любимым местом. Да, там лучше всего. Он обещал взять меня на оленью охоту в Ричмонд-парк. Не красавец, конечно, не Эр-рол Флинн. Но и страшненьким его не назовешь. Какая жалость. Какая потеря. Но он, наверное, теперь счастлив. А бывает рай для гомиков?
К облегчению Мэри, гимн на стихи блейковского «Иерусалима» оказался достаточно возвышенным для того, чтобы снять общее напряжение. Многие заплакали, и Мэри испытала смутное чувство вины за то, что не присоединяется к их слезам. Но, по крайней мере, она могла петь вместе со всеми.
«Мой дух в борьбе несокрушим, незримый меч всегда со мной. Мы возведем Иерусалим в зеленой Англии родной». Она пела, и перед ее взором, как когда-то перед взором Блейка, вставало видение нового Лондона, в котором не было тру щоб и нищеты, а все дома, дворцы, парки и рощи светились божественной благодатью. Похоже на рай, на то, что многие надеялись увидеть после войны. Потом неровное пение скорбящих поддержал хорошо поставленный голос викария. Этот голос придал требовательным стихам обывательскую интонацию. Может быть, умеренность и аккуратность являются сутью современной церкви? Может, даже в такой момент она готова лишь лицемерно скорбеть? Во всем этом Мэри Газали ощутила обращенный к ней вызов, на который ей было что ответить, и поэтому запела от всего сердца.
Дэвид Маммери был потрясен, услышав ее. Уже давно он привык к ее нерешительности, привык считать ее робкой, но сейчас она была похожа на жаворонка, выводящего свои трели чистым голосом так красиво, что он не мог не присоединиться к ней. Джозеф Кисс тоже был вдохновлен ее пением, так же как и многие другие в часовне. Наконец стихи гимна прозвучали так, как они должны были прозвучать, и единый слаженный хор восславил воспарение души Бена Френча в рай. Маммери не обращал внимания на беспокойные неодобрительные взгляды родственников Бена, сидевших на первых двух рядах через проход. Он знал, что большинство из них считают смерть Бена чуть ли не самоубийством, закономерным следствием его образа жизни. Со своей стороны, внезапно лишившись друга, Маммери обвинял в несчастии тех, кто был с Беном в ночь его смерти. Они побоялись вызвать «скорую помощь». Оба его приятеля были бородатыми, выцветшими, в потрепанных пиджаках и брюках. Они сидели впереди. С ними тогда была женщина с грубыми чертами лица, которая теперь стояла у гроба и заявляла, что именно она была настоящей любовью Бена. Гектор Браун, спутник жизни Бена в последние двадцать лет, стоял с покрасневшими глазами и выглядел потрясенным. Гектор был маленький, необычайно деликатный. Бен оставил его следить за коттеджем в Йоркшире, а сам приехал в Лондон заканчивать книгу и по привычке подцепил на улице дружка, который на этот раз оказался подружкой. Потом он умер. «Иерусалим» для службы выбрал Гектор — Бен очень любил Блейка.
Сначала Маммери испытывал сочувствие к родственникам Бена, но вскоре стало ясно, что мало кому из них было до него дело. Отец, неуравновешенный человек, явно чувствовал себя не в своей тарелке. В завещании Бена был упомянут только Гектор. У матери Бена были темные, мягкие черты, а губы странным образом загибались по уголкам, так что при всей ее печали казалось, что она улыбается мертвенной улыбкой. Она была расстроена и смертью сына, и поведением мужа. Все родственники были в темном и одеты бедно. Только брат, которого Маммери сперва принял за одного из владельцев похоронного бюро, выглядел преуспевающим. Особняком среди родственников держалась и сестра. Она была намного моложе Бена, с золотистыми волосами, в куртке из кроличьего меха. Она горевала искренне, и ее рука так дрожала, что не могла удержать листок с текстом гимна. В другой руке, в перчатке, она комкала платок в разводах туши. Бен рассказывал Маммери, что однажды сестра безуспешно попыталась вступиться за него перед отцом. Гнев отца был связан не с ориентацией Бена, а с его решением развестись с женой, на которой он женился в восемнадцать лет. Отец считал, что следует идти на компромиссы, если они помогают сохранить лицо. Интересно, сколько отвратительных сделок с совестью совершили за долгие годы совместной жизни мистер Френч и его жена? Маммери вспомнил темный, дурно пахнущий дом, в котором он бывал в детстве. А сам Бен даже тогда старался как можно больше времени проводить у своего друга.
Отпевание закончилось, родственники Бена подняли на плечи тяжелый гроб и понесли его к дверям. За гробом потянулись члены семьи, а подальше — друзья Бена, многие из которых были на вид типичными геями, другие в традиционных афганских одеждах, шелковых китайских нарядах или в штанах из оленьей кожи с бахромой, как ветераны гражданской войны. Это немного позабавило Маммери. Среди этих людей он казался вполне консервативным. Даже Джозеф Кисс был похож на важного чиновника в отставке.
Кажется, у меня стоит черт что делать? Мысли о смерти возбуждают, это противоестественно. Просто страх, страх и ничего кроме страха. Ужасно.
Процессия двинулась по дорожке, между дубов, каштанов, вязов, мимо памятников с рыдающими ангелами, мимо ангелов с мечами в руках, ангелов, вздымающих крылья к небесам. Кругом было много зеленых кустов и повсюду буйствовали заросли папоротника. Маммери оглянулся и вдруг увидел позади траурной процессии «Харгривза» в мешковатом черном костюме. Его лицо блестело от слез. Придвинувшись к Маммери, Гектор сказал с оттенком сарказма:
— А это еще кто?
— Я его знаю, — сказал Маммери. — Но не предполагал, что они были знакомы.
— Какой-нибудь дружок на ночь. Он умел их очаровывать, ублюдок.
Гектор тут же ужаснулся своим словам. Он не мог простить другу многочисленных измен и настаивал на почтительном отношении к Лиззи, претендующей на то, что она была наперсницей Бена, его музой, хотя Маммери говорил Гектору, что Бен несколько раз пытался порвать с ней. Она рассказала, что в ночь его смерти отправилась на его квартиру в Куинс-парке, пытаясь добиться «воссоединения». Бен не дорожил своими связями как с женщинами, так и с мужчинами и собирался вернуться к Гектору. Он умер, пытаясь забыться от всех и от Лизи в том числе. Маммери был убежден, что именно из-за нее и произошло несчастье.
На повороте дорожки, у канала, когда оставалось преодолеть последние несколько ярдов до вырытой ямы, гроб, который несли родственники, слегка накренился, и в этот момент Маммери потерял контроль над собой и затрясся в рыданиях. Спасибо, Гектор тут же мягко подхватил его под руку. Когда, ничего не видя от слез, Маммери споткнулся, Мэри Газали поддержала его с другой стороны под правый локоть, а Джозеф Кисс пробормотал сзади:
— Держись, старина. Держись, держись, держись.
Добравшись до развороченной глины, все встали. Викарий затянул что-то, призванное утешить присутствующих, но добился только того, что Маммери отвел взгляд в сторону, боясь, что будет заметно его отвращение. Когда фоб опустили в могилу, Маммери перевел внимание на тот берег канала и, удивившись непривычному виду высокой ограды коттеджа, увидел краем глаза силуэт, мелькнувший среди кладбищенских вязов. Это был «Харгривз», все еще державшийся поодаль, возможно из боязни выдать свою близость с покойным. Маммери захотелось подозвать Джо Хотона каким-нибудь дружеским жестом.
Солнце сияло вовсю. Птицы распевали вдохновенные песни на свежем полуденном воздухе. Маммери глянул на часы и увидел, что подошло время ланча. Он подумал о том, что хорошо бы после похорон найти какой-нибудь паб на Харроу-роуд и завершить там ритуал этого печального дня, но ему не хотелось, чтобы поминки превратились в сентиментальное перечисление достоинств и талантов Бена, чем обязательно занялась бы Лиззи.
Неожиданно на дальнем краю могилы лицом к викарию появился «Харгривз». В правой руке он держал листок бумаги. Когда викарий бросил на фоб горсть земли, Джо Хотон громким голосом прервал церемонию:
Маммери представил себе, как Бен довольно хихикает при виде всеобщего замешательства. Викарий решил все же выслушать «Харгривза», сложил руки и, сжав губы, потупился в могилу.
— Что ж, — глаза викария покраснели, — я хотел бы…
Хогон повернулся и медленно, с достоинством пошел к воротам.
Для истории это будет не больше чем несколько тетрадок сложенных в картонную коробку на чердаке они живы, пока не сданы в какой-нибудь заштатный архив. У Мейбл сифак это она клянусь больше некому а та девица вис ки бат пер мат джао во ислам лая хакиян лэ рэхи тхи… Жаль, никакого шанса быть похороненным на еврейском кладбище.
— Всегда лучше все продумать заблаговременно, чтобы избежать такого рода… — Викарий сделал слабый умиротворяющий жест. — Сожалею, миссис Френч.
И тут мать Бена из последних сил разрыдалась.
— Все так хорошо прошло! — сказала она.
— Он просто сумасшедший! — Щеки мистера Френча побагровели. Маммери вспомнил, как это завораживало его в детстве. — Готов поспорить, что все они прекрасно знали, что он собирается сделать!
Полагая, что полностью отдал дань уважения старому другу, Маммери воспользовался всеобщим замешательством и начал отступать в компании Мэри Газали, Джозефа Кисса, Момбажи Файша и Алисы, на лице которой читалось легкое удивление.
— Наверно, мы все можем поместиться в моей машине, — сказал бывший африканский моряк, когда они выбрались на свободу. — При условии, что вы не возьмете кого-нибудь еще. Куда едем, Дэвид?
— Не могли бы вы подбросить нас на Фенчерч-стрит? — спросил Маммери, открывая заднюю дверь маленького «эскорта» Файша, припаркованного у часовни. — Бен часто читал там стихи. — Он забрался в машину.
— У «Принцессы Уэльской», — сказал Джозеф Кисс — Прекрасный фасад эпохи королевы Анны, немного испорченный елизаветинским интерьером.
Маммери подвинулся, чтобы дать мистеру Киссу сесть поудобнее.
— Да, сейчас его называют «Принцесса Диана». Бену там нравилось.
Усевшись рядом с Маммери с другой стороны, Мэри Газали посмотрела в окно.
— Что делает здесь этот мальчик? Я видела его раньше.
Худой мальчишка тоже взглянул на нее. Одетый в темно-синюю куртку с капюшоном, он стоял на обочине тротуара у светофора. Дождавшись зеленого света, он пошел через Харроу-роуд и пропал в лабиринте пыльных, застроенных ветхими домами улочек Вест-Килбурна.
— На мой взгляд, вполне невинное дитя. — Джозеф Кисс внимательно посмотрел на Мэри.
— Это тот парень, что украл твою сумочку? — Маммери попытался поймать ее взгляд. — Он был на похоронах?
Момбажи Файша включил передачу и дал задний ход. Демонстрируя новую прическу, миссис Файша обернулась к Мэри Газали и улыбнулась.
— Я знаю, кто вы. Но нас не представили. Меня зовут Алиса.
— Наслышана о вас. — Мэри улыбнулась.
К тому времени, как их автомобиль двинулся в восточном направлении, все уже обменялись рукопожатиями. Наклонившись вперед, Мэри объяснила Алисе Файша, что «Харгривз» тоже был членом их группы.
— Но мы не знали, что он был другом Бена.
Дэвид Маммери кинул прощальный взгляд на высокие деревья «Кенсал-райз». Над дубами, ближе к каналу, парили птицы — пустельги, кажется. Подобно лисам и барсукам, они обнаружили, что город для них подходит — кладовая объедков. Его восхищал их инстинкт выживания.
— Ах, черт! — Маммери схватил Момбажи Файша за плечо. — Мы забыли Гектора. Мы не можем оставить его. Это было бы несправедливо.
— Хотите, чтобы я вернулся? — с сомнением в голосе сказал мистер Файша. — Я не уверен, что мы можем взять еще одного пассажира.
Алиса легонько хлопнула по рулю.
— Он влезет рядом со мной. Давай, Момб, захватим его!
Они приезжают из Миддлсекса и Суррея, Кента и Эссекса, Хертфордшира и Беркса. Слетаются сюда из всех этих графств, чтобы украсть радость нашей жизни, отнять у нас работу. Кровопийцы. И закон теперь на их стороне. И правительство на их стороне. История на их стороне. Они никого не боятся. Их враги в изгнании, за Биконсфилдом, Уайкомбом, Челмсфордом.
Прячась от посторонних глаз, Джо Хотон видел, как они развернулись и поехали за Гектором. Он опасался преследования, но не со стороны родственников, а со стороны заботливых друзей покойного вроде Маммери. Он выполнил свой долг перед Беном и чувствовал смертельную усталость. Собирался пойти домой и посидеть над портретом Бена, который позировал ему последние два месяца, но решил, что еще не готов к работе. Он нимало не беспокоился о том, что там, у могилы, выставил себя полным идиотом. При жизни Бена он так и не набрался мужества признаться ему в любви. Похороны были последним шансом.
На перекрестке Харроу-стрит и Ладброук-Гроув Джо Хотон резко повернул на юг, но к тому времени, когда дошел до моста через канал, был еще слишком расстроен, чтобы идти домой. Поэтому он спустился к зеленой скамейке, недавно поставленной у самой воды местными властями. Когда-то давно здесь по тропинке вдоль канала лошади тащили ярко разукрашенные баржи весь долгий путь от Центральных графств Англии до самого сердца Лондона. Их возницы гордились грубостью своего языка — никто другой не мог похвастаться более ужасной бранью, чем «великие кормчие». На плоских баржах привозили уголь для котельных, пока их не перевели на газ. Этим маршрутом все еще можно было попасть в Оксфорд, добраться до Лидса или Ланкастера. Он сел на скамейку, спиной к аккуратному, поросшему травой и усеянному маргаритками берегу, за которым возвышался кирпичный жилой дом — воплощение послевоенной мечты о живописном рае с прекрасными видами и чудесными, залитыми светом домами, в которых можно было жить в достоинстве и безопасности. Крушение этой мечты все еще удивляло его. Было ли оно следствием компромисса? Он вспомнил пение, которое слышал сегодня у часовни. И, как тогда, на его щеках появились слезы, и мысленно он принес свои извинения Дэвиду Маммери за то, что убежал от него. Ведь он совсем не собирался кого-то обидеть или задеть. Теперь он смотрел через канал на неразбериху индустриальных ангаров, жилых домов, бетона, травы и мусора.
«Светил ли сквозь туман и дым нам лик Господний с вышины? И был ли здесь Иерусалим средь темных мельниц Сатаны?»
Он вернул Бена Френча Уильяму Блейку. Перед его глазами всплыла законченная картина, центральным образом которой был Бен. Он дал себе обещание, что никогда не уничтожит этот холст. Он обязательно будет где-нибудь висеть, не важно — в трактире или в музее. И наверное, надо добавить надпись в духе Блейка.
«Где верный меч, копье и щит, где стрелы молний для меня? Пусть туча грозная примчит мне колесницу из огня».
Он встал и зашагал в сторону Уиллсдена. Эта картина восславит все, что он любил. Именно она явит миру то, в чем мир всегда ему отказывал. Она будет актом его искупающей щедрости, его освобождением. Эта картина станет лучшим его творением, и, завершив ее, он раз и навсегда освободится от того жалкого, создания, в которое превратился. Он поднял голову, чтобы посмотреть на большое облако, сверкающее в теплых солнечных лучах. Стихотворение, написанное им в честь Бена, было неважным. Он знал, что у него нет поэтического таланта. Но это его не волновало — впервые в жизни он преодолел свой страх и благодаря этому понял, пусть и с опозданием, чего не хватало его работе. Отныне он перестанет бояться показаться вульгарным, ведь Блейк не боялся. Он будет дерзок. К черту обывателей! Вот чем он был обязан Бену.
Он снова посмотрел на кладбище «Кенсал-райз» на дальнем берегу канала. Теперь оно было похоже на волшебный лес. Слева, как заброшенная крепость, возвышались огромные газгольдеры. В их тени он заметил высокую тисовую ограду. Что там? Релейная станция? Он перешел по вычурному чугунному пешеходному мостику через узкую протоку, в которой покачивалась у причала деревянная лодка, покрытая толстым слоем лака. За мостом он остановился, чтобы с того берега проститься со своей несбывшейся любовью.
Мы возведем Иерусалим в зеленой Англии родной!
По другую сторону густой изгороди сгорбленная Элизабет Скараманга слышала затихающий вдали мужской голос. Ей захотелось пропеть стихи вместе с ним, но она сдержала свой порыв, не желая привлекать к себе внимание.
Потом, запустив пальцы в корзину с отрубями, бросила полную горсть цыплятам. За сорок с лишним лет у нее выработалась твердая привычка ежедневно кормить своих любимцев.
С галстуком пижон обезьяна гнилых бананов ни-ни все ради этого продал никогда не узнаю зачем…
— Впечатляет. — Мэри вытянула шею, пытаясь заглянуть в глубь кладбища. — Здесь есть другие ворота?
— Эти главные. Отвезти вас к часовне?
— Нет. — Мэри увидела, как через дорогу идет Джозеф Кисс, и приободрилась. Она открыла кошелек, чтобы заплатить таксисту. — Очень любезно с вашей стороны. — И дала ему фунтовую бумажку.
— Благодарю вас, мадам.
— Джозеф! — Мэри помахала рукой с тротуара.
Он подошел к ней. Довольная улыбка не сходила с его лица с тех пор, как она попала в его поле зрения. На нем были светлая панама, в знак того, что сегодня ожидается солнцепек, и светлый костюм-тройка с траурной повязкой на рукаве. На сгибе левого локтя висела трость, в левой руке он держал перчатки. О его возрасте можно было догадаться скорее по осторожным движениям, чем по чертам лица.
— Я надеялся, что ты придешь, моя дорогая. Но ты ведь не знала его так уж хорошо, правда?
— Но он был близким другом Дэвида.
— Тогда мы оба здесь ради Маммери. Что ж, в любом случае, компания подбирается неплохая. Мало кому в этом мире удается получить похороны по заслугам. — Он снял трость и предложил ей руку. — Но я поставил условие, что не буду надевать черное. Черное — для ближайших родственников покойного. Твой темно-синий, на мой взгляд, — великолепный выбор.
— На самом деле у меня нет черного. — Она потянулась поцеловать его в щеку. — Сейчас, кажется, так не одеваются. По крайней мере, после двадцати пяти.
— Символ времени, наверное. Маммери сказал, это был несчастный случай. Развел ампулу на пиве и укололся. Какая ужасная судьба.
Не слишком решительно, словно чувствуя неестественность совместного похода на похороны, они прошли сквозь ворота и двинулись по усыпанной гравием дорожке вниз к часовне.
— Там его семья. Да, следствием установлено, что это несчастный случай. Сколько ему было? Тридцать с чем-то?
— Сорок четыре. Всем сказали, что он погиб в автомобильной катастрофе. Он ведь слишком много пил. Казался сильным как бык, а умер во сне. Дэвид говорит, что он очень много работал.
Этот мальчик не достанется никаким черным пидорам. Не спеши. Осторожней. Солнце просто вонзилось мне в голову. И тени не найти.
Позади них маленькими группками стояли люди. Мэри и Джозеф поднялись по ступенькам прохладной часовни. Там их встретил Дэвид Маммери. Он поцеловал Мэри и пожал руку Джозефу.
— Семья слева. — И показал на скамьи справа. — А вы можете сесть вон там.
Мэри узнала мистера Файша из Клиники и еще пару человек, которых она помнила по званым вечеринкам. Надеясь, что ее улыбки не будут восприняты как бестактные, она проскользнула на место в одном из задних рядов, расстегнула плащ, достала листочки заупокойной службы и протянула один из них Джозефу, который сел рядом. Часовня была довольно старая. Кое-где виднелась мозаика, урны с цветами, а впереди — возвышение наподобие алтаря, на котором уже стоял большой полированный гроб из сосны. Место напомнило ей бомбоубежище. Она подумала, что для настоящих церковных похорон требуется еще что-то. Ей показалось, что сзади послышался шепот. Прислушалась — ничего.
Тут перед ними появилось, рассыпаясь в извинениях, тщедушное бледное создание — викарий в англиканском облачении. Он забубнил еле слышно и упомянул «нашего дорогого родственника и друга Бенджамина».
Я уже не чувствую себя в метро в такой безопасности, как раньше. Во время войны это было самое лучшее место. Говорят, он связался с масонами, но в его комнате ничего не нашли. Какая ужасная смерть. Он не собирался умирать. У него не могло быть такого намерения. Никакой записки. «Астория» была его любимым местом. Да, там лучше всего. Он обещал взять меня на оленью охоту в Ричмонд-парк. Не красавец, конечно, не Эр-рол Флинн. Но и страшненьким его не назовешь. Какая жалость. Какая потеря. Но он, наверное, теперь счастлив. А бывает рай для гомиков?
К облегчению Мэри, гимн на стихи блейковского «Иерусалима» оказался достаточно возвышенным для того, чтобы снять общее напряжение. Многие заплакали, и Мэри испытала смутное чувство вины за то, что не присоединяется к их слезам. Но, по крайней мере, она могла петь вместе со всеми.
«Мой дух в борьбе несокрушим, незримый меч всегда со мной. Мы возведем Иерусалим в зеленой Англии родной». Она пела, и перед ее взором, как когда-то перед взором Блейка, вставало видение нового Лондона, в котором не было тру щоб и нищеты, а все дома, дворцы, парки и рощи светились божественной благодатью. Похоже на рай, на то, что многие надеялись увидеть после войны. Потом неровное пение скорбящих поддержал хорошо поставленный голос викария. Этот голос придал требовательным стихам обывательскую интонацию. Может быть, умеренность и аккуратность являются сутью современной церкви? Может, даже в такой момент она готова лишь лицемерно скорбеть? Во всем этом Мэри Газали ощутила обращенный к ней вызов, на который ей было что ответить, и поэтому запела от всего сердца.
Дэвид Маммери был потрясен, услышав ее. Уже давно он привык к ее нерешительности, привык считать ее робкой, но сейчас она была похожа на жаворонка, выводящего свои трели чистым голосом так красиво, что он не мог не присоединиться к ней. Джозеф Кисс тоже был вдохновлен ее пением, так же как и многие другие в часовне. Наконец стихи гимна прозвучали так, как они должны были прозвучать, и единый слаженный хор восславил воспарение души Бена Френча в рай. Маммери не обращал внимания на беспокойные неодобрительные взгляды родственников Бена, сидевших на первых двух рядах через проход. Он знал, что большинство из них считают смерть Бена чуть ли не самоубийством, закономерным следствием его образа жизни. Со своей стороны, внезапно лишившись друга, Маммери обвинял в несчастии тех, кто был с Беном в ночь его смерти. Они побоялись вызвать «скорую помощь». Оба его приятеля были бородатыми, выцветшими, в потрепанных пиджаках и брюках. Они сидели впереди. С ними тогда была женщина с грубыми чертами лица, которая теперь стояла у гроба и заявляла, что именно она была настоящей любовью Бена. Гектор Браун, спутник жизни Бена в последние двадцать лет, стоял с покрасневшими глазами и выглядел потрясенным. Гектор был маленький, необычайно деликатный. Бен оставил его следить за коттеджем в Йоркшире, а сам приехал в Лондон заканчивать книгу и по привычке подцепил на улице дружка, который на этот раз оказался подружкой. Потом он умер. «Иерусалим» для службы выбрал Гектор — Бен очень любил Блейка.
Сначала Маммери испытывал сочувствие к родственникам Бена, но вскоре стало ясно, что мало кому из них было до него дело. Отец, неуравновешенный человек, явно чувствовал себя не в своей тарелке. В завещании Бена был упомянут только Гектор. У матери Бена были темные, мягкие черты, а губы странным образом загибались по уголкам, так что при всей ее печали казалось, что она улыбается мертвенной улыбкой. Она была расстроена и смертью сына, и поведением мужа. Все родственники были в темном и одеты бедно. Только брат, которого Маммери сперва принял за одного из владельцев похоронного бюро, выглядел преуспевающим. Особняком среди родственников держалась и сестра. Она была намного моложе Бена, с золотистыми волосами, в куртке из кроличьего меха. Она горевала искренне, и ее рука так дрожала, что не могла удержать листок с текстом гимна. В другой руке, в перчатке, она комкала платок в разводах туши. Бен рассказывал Маммери, что однажды сестра безуспешно попыталась вступиться за него перед отцом. Гнев отца был связан не с ориентацией Бена, а с его решением развестись с женой, на которой он женился в восемнадцать лет. Отец считал, что следует идти на компромиссы, если они помогают сохранить лицо. Интересно, сколько отвратительных сделок с совестью совершили за долгие годы совместной жизни мистер Френч и его жена? Маммери вспомнил темный, дурно пахнущий дом, в котором он бывал в детстве. А сам Бен даже тогда старался как можно больше времени проводить у своего друга.
Отпевание закончилось, родственники Бена подняли на плечи тяжелый гроб и понесли его к дверям. За гробом потянулись члены семьи, а подальше — друзья Бена, многие из которых были на вид типичными геями, другие в традиционных афганских одеждах, шелковых китайских нарядах или в штанах из оленьей кожи с бахромой, как ветераны гражданской войны. Это немного позабавило Маммери. Среди этих людей он казался вполне консервативным. Даже Джозеф Кисс был похож на важного чиновника в отставке.
Кажется, у меня стоит черт что делать? Мысли о смерти возбуждают, это противоестественно. Просто страх, страх и ничего кроме страха. Ужасно.
Процессия двинулась по дорожке, между дубов, каштанов, вязов, мимо памятников с рыдающими ангелами, мимо ангелов с мечами в руках, ангелов, вздымающих крылья к небесам. Кругом было много зеленых кустов и повсюду буйствовали заросли папоротника. Маммери оглянулся и вдруг увидел позади траурной процессии «Харгривза» в мешковатом черном костюме. Его лицо блестело от слез. Придвинувшись к Маммери, Гектор сказал с оттенком сарказма:
— А это еще кто?
— Я его знаю, — сказал Маммери. — Но не предполагал, что они были знакомы.
— Какой-нибудь дружок на ночь. Он умел их очаровывать, ублюдок.
Гектор тут же ужаснулся своим словам. Он не мог простить другу многочисленных измен и настаивал на почтительном отношении к Лиззи, претендующей на то, что она была наперсницей Бена, его музой, хотя Маммери говорил Гектору, что Бен несколько раз пытался порвать с ней. Она рассказала, что в ночь его смерти отправилась на его квартиру в Куинс-парке, пытаясь добиться «воссоединения». Бен не дорожил своими связями как с женщинами, так и с мужчинами и собирался вернуться к Гектору. Он умер, пытаясь забыться от всех и от Лизи в том числе. Маммери был убежден, что именно из-за нее и произошло несчастье.
На повороте дорожки, у канала, когда оставалось преодолеть последние несколько ярдов до вырытой ямы, гроб, который несли родственники, слегка накренился, и в этот момент Маммери потерял контроль над собой и затрясся в рыданиях. Спасибо, Гектор тут же мягко подхватил его под руку. Когда, ничего не видя от слез, Маммери споткнулся, Мэри Газали поддержала его с другой стороны под правый локоть, а Джозеф Кисс пробормотал сзади:
— Держись, старина. Держись, держись, держись.
Добравшись до развороченной глины, все встали. Викарий затянул что-то, призванное утешить присутствующих, но добился только того, что Маммери отвел взгляд в сторону, боясь, что будет заметно его отвращение. Когда фоб опустили в могилу, Маммери перевел внимание на тот берег канала и, удивившись непривычному виду высокой ограды коттеджа, увидел краем глаза силуэт, мелькнувший среди кладбищенских вязов. Это был «Харгривз», все еще державшийся поодаль, возможно из боязни выдать свою близость с покойным. Маммери захотелось подозвать Джо Хотона каким-нибудь дружеским жестом.
Солнце сияло вовсю. Птицы распевали вдохновенные песни на свежем полуденном воздухе. Маммери глянул на часы и увидел, что подошло время ланча. Он подумал о том, что хорошо бы после похорон найти какой-нибудь паб на Харроу-роуд и завершить там ритуал этого печального дня, но ему не хотелось, чтобы поминки превратились в сентиментальное перечисление достоинств и талантов Бена, чем обязательно занялась бы Лиззи.
Неожиданно на дальнем краю могилы лицом к викарию появился «Харгривз». В правой руке он держал листок бумаги. Когда викарий бросил на фоб горсть земли, Джо Хотон громким голосом прервал церемонию:
Викарий вопросительно уставился на родственников, которые, в свою очередь, принялись поглядывать на друзей Бена. Те тоже недоумевали. «Харгривз» явился один, сам по себе. Он решил, что Бен не должен уйти под землю без искреннего объяснения в любви.
Сквозь жар и холод он прошел,
Сквозь мрак ночной и свет,
Тот, кто теперь от нас ушел,
Кого меж нами нет.
Маммери представил себе, как Бен довольно хихикает при виде всеобщего замешательства. Викарий решил все же выслушать «Харгривза», сложил руки и, сжав губы, потупился в могилу.
Тут до викария дошло, что эти стихи имеют весьма сомнительное содержание, и он хотел вмешаться, но для этого ему не хватало мужества.
Он был не человек, а бог,
Без догмы, без систем.
Мужчиной был он, если мог,
Был женщиной затем.
«Харгривз» наклонился, поцеловал бумагу и кинул свое трепещущее на ветру прощальное слово на крышку гроба.
Теперь уже навечно
Свободный и простой,
Веселый и беспечный
Он стал самим собой.
— Что ж, — глаза викария покраснели, — я хотел бы…
Хогон повернулся и медленно, с достоинством пошел к воротам.
Для истории это будет не больше чем несколько тетрадок сложенных в картонную коробку на чердаке они живы, пока не сданы в какой-нибудь заштатный архив. У Мейбл сифак это она клянусь больше некому а та девица вис ки бат пер мат джао во ислам лая хакиян лэ рэхи тхи… Жаль, никакого шанса быть похороненным на еврейском кладбище.
— Всегда лучше все продумать заблаговременно, чтобы избежать такого рода… — Викарий сделал слабый умиротворяющий жест. — Сожалею, миссис Френч.
И тут мать Бена из последних сил разрыдалась.
— Все так хорошо прошло! — сказала она.
— Он просто сумасшедший! — Щеки мистера Френча побагровели. Маммери вспомнил, как это завораживало его в детстве. — Готов поспорить, что все они прекрасно знали, что он собирается сделать!
Полагая, что полностью отдал дань уважения старому другу, Маммери воспользовался всеобщим замешательством и начал отступать в компании Мэри Газали, Джозефа Кисса, Момбажи Файша и Алисы, на лице которой читалось легкое удивление.
— Наверно, мы все можем поместиться в моей машине, — сказал бывший африканский моряк, когда они выбрались на свободу. — При условии, что вы не возьмете кого-нибудь еще. Куда едем, Дэвид?
— Не могли бы вы подбросить нас на Фенчерч-стрит? — спросил Маммери, открывая заднюю дверь маленького «эскорта» Файша, припаркованного у часовни. — Бен часто читал там стихи. — Он забрался в машину.
— У «Принцессы Уэльской», — сказал Джозеф Кисс — Прекрасный фасад эпохи королевы Анны, немного испорченный елизаветинским интерьером.
Маммери подвинулся, чтобы дать мистеру Киссу сесть поудобнее.
— Да, сейчас его называют «Принцесса Диана». Бену там нравилось.
Усевшись рядом с Маммери с другой стороны, Мэри Газали посмотрела в окно.
— Что делает здесь этот мальчик? Я видела его раньше.
Худой мальчишка тоже взглянул на нее. Одетый в темно-синюю куртку с капюшоном, он стоял на обочине тротуара у светофора. Дождавшись зеленого света, он пошел через Харроу-роуд и пропал в лабиринте пыльных, застроенных ветхими домами улочек Вест-Килбурна.
— На мой взгляд, вполне невинное дитя. — Джозеф Кисс внимательно посмотрел на Мэри.
— Это тот парень, что украл твою сумочку? — Маммери попытался поймать ее взгляд. — Он был на похоронах?
Момбажи Файша включил передачу и дал задний ход. Демонстрируя новую прическу, миссис Файша обернулась к Мэри Газали и улыбнулась.
— Я знаю, кто вы. Но нас не представили. Меня зовут Алиса.
— Наслышана о вас. — Мэри улыбнулась.
К тому времени, как их автомобиль двинулся в восточном направлении, все уже обменялись рукопожатиями. Наклонившись вперед, Мэри объяснила Алисе Файша, что «Харгривз» тоже был членом их группы.
— Но мы не знали, что он был другом Бена.
Дэвид Маммери кинул прощальный взгляд на высокие деревья «Кенсал-райз». Над дубами, ближе к каналу, парили птицы — пустельги, кажется. Подобно лисам и барсукам, они обнаружили, что город для них подходит — кладовая объедков. Его восхищал их инстинкт выживания.
— Ах, черт! — Маммери схватил Момбажи Файша за плечо. — Мы забыли Гектора. Мы не можем оставить его. Это было бы несправедливо.
— Хотите, чтобы я вернулся? — с сомнением в голосе сказал мистер Файша. — Я не уверен, что мы можем взять еще одного пассажира.
Алиса легонько хлопнула по рулю.
— Он влезет рядом со мной. Давай, Момб, захватим его!
Они приезжают из Миддлсекса и Суррея, Кента и Эссекса, Хертфордшира и Беркса. Слетаются сюда из всех этих графств, чтобы украсть радость нашей жизни, отнять у нас работу. Кровопийцы. И закон теперь на их стороне. И правительство на их стороне. История на их стороне. Они никого не боятся. Их враги в изгнании, за Биконсфилдом, Уайкомбом, Челмсфордом.
Прячась от посторонних глаз, Джо Хотон видел, как они развернулись и поехали за Гектором. Он опасался преследования, но не со стороны родственников, а со стороны заботливых друзей покойного вроде Маммери. Он выполнил свой долг перед Беном и чувствовал смертельную усталость. Собирался пойти домой и посидеть над портретом Бена, который позировал ему последние два месяца, но решил, что еще не готов к работе. Он нимало не беспокоился о том, что там, у могилы, выставил себя полным идиотом. При жизни Бена он так и не набрался мужества признаться ему в любви. Похороны были последним шансом.
На перекрестке Харроу-стрит и Ладброук-Гроув Джо Хотон резко повернул на юг, но к тому времени, когда дошел до моста через канал, был еще слишком расстроен, чтобы идти домой. Поэтому он спустился к зеленой скамейке, недавно поставленной у самой воды местными властями. Когда-то давно здесь по тропинке вдоль канала лошади тащили ярко разукрашенные баржи весь долгий путь от Центральных графств Англии до самого сердца Лондона. Их возницы гордились грубостью своего языка — никто другой не мог похвастаться более ужасной бранью, чем «великие кормчие». На плоских баржах привозили уголь для котельных, пока их не перевели на газ. Этим маршрутом все еще можно было попасть в Оксфорд, добраться до Лидса или Ланкастера. Он сел на скамейку, спиной к аккуратному, поросшему травой и усеянному маргаритками берегу, за которым возвышался кирпичный жилой дом — воплощение послевоенной мечты о живописном рае с прекрасными видами и чудесными, залитыми светом домами, в которых можно было жить в достоинстве и безопасности. Крушение этой мечты все еще удивляло его. Было ли оно следствием компромисса? Он вспомнил пение, которое слышал сегодня у часовни. И, как тогда, на его щеках появились слезы, и мысленно он принес свои извинения Дэвиду Маммери за то, что убежал от него. Ведь он совсем не собирался кого-то обидеть или задеть. Теперь он смотрел через канал на неразбериху индустриальных ангаров, жилых домов, бетона, травы и мусора.
«Светил ли сквозь туман и дым нам лик Господний с вышины? И был ли здесь Иерусалим средь темных мельниц Сатаны?»
Он вернул Бена Френча Уильяму Блейку. Перед его глазами всплыла законченная картина, центральным образом которой был Бен. Он дал себе обещание, что никогда не уничтожит этот холст. Он обязательно будет где-нибудь висеть, не важно — в трактире или в музее. И наверное, надо добавить надпись в духе Блейка.
«Где верный меч, копье и щит, где стрелы молний для меня? Пусть туча грозная примчит мне колесницу из огня».
Он встал и зашагал в сторону Уиллсдена. Эта картина восславит все, что он любил. Именно она явит миру то, в чем мир всегда ему отказывал. Она будет актом его искупающей щедрости, его освобождением. Эта картина станет лучшим его творением, и, завершив ее, он раз и навсегда освободится от того жалкого, создания, в которое превратился. Он поднял голову, чтобы посмотреть на большое облако, сверкающее в теплых солнечных лучах. Стихотворение, написанное им в честь Бена, было неважным. Он знал, что у него нет поэтического таланта. Но это его не волновало — впервые в жизни он преодолел свой страх и благодаря этому понял, пусть и с опозданием, чего не хватало его работе. Отныне он перестанет бояться показаться вульгарным, ведь Блейк не боялся. Он будет дерзок. К черту обывателей! Вот чем он был обязан Бену.
Он снова посмотрел на кладбище «Кенсал-райз» на дальнем берегу канала. Теперь оно было похоже на волшебный лес. Слева, как заброшенная крепость, возвышались огромные газгольдеры. В их тени он заметил высокую тисовую ограду. Что там? Релейная станция? Он перешел по вычурному чугунному пешеходному мостику через узкую протоку, в которой покачивалась у причала деревянная лодка, покрытая толстым слоем лака. За мостом он остановился, чтобы с того берега проститься со своей несбывшейся любовью.
Мы возведем Иерусалим в зеленой Англии родной!
По другую сторону густой изгороди сгорбленная Элизабет Скараманга слышала затихающий вдали мужской голос. Ей захотелось пропеть стихи вместе с ним, но она сдержала свой порыв, не желая привлекать к себе внимание.
Потом, запустив пальцы в корзину с отрубями, бросила полную горсть цыплятам. За сорок с лишним лет у нее выработалась твердая привычка ежедневно кормить своих любимцев.
Часть третья
Неуслышанный голос
Ростбиф — любимое блюдо англичан и подается к столу в любом уголке земного шара, где живут люди, говорящие по-английски. Наша горчица так же ценится в Австралии, как и в Англии. Она подходит к жареной и отварной свинине, говядине, ветчине, к дичи и некоторым сортам рыбы. Гурманы уверяют, что особенно хороша она к баранине.
Стоит попробовать ломтик холодной баранины с горчицей и грибным соусом, приправленным толчеными грецкими орехами, или бараньи ребрышки с зеленым салатом, чтобы признать неоспоримость такого суждения…
Если в час обеденного перерыва остановиться у памятника Веллингтону и окинуть взором площадь от здания Королевской биржи до резиденции лорд-мэра Лондона, в глаза бросятся разительные перемены к лучшему в благосостоянии народа, отдающего дань мясной диете.
«Лондонские толки». Кин, Робинсон и К°. 1892.
Зал ожидания 1956
Ткань больничного халата обтягивала плечи Мэри Газали, как сухая кожица хризалиды. Она смотрела сквозь стекло оранжереи на далекие ивы, кипарисы и тополя и представляла себе, что это головы великанов, пробивающихся из-под земли сквозь гладкую траву лужаек. В оранжерее было жарко, как в густых джунглях. Воздух был насыщен первозданной солью, а одинокая ворона на чистом, без единого облачка, небе казалась птерозавром, вспорхнувшим со своего гнезда. Здесь все так быстро менялось, увядало, не успев расцвести. Мэри вытянула пальцы навстречу теплым лучам. Это руки Мэри Газали. Медсестры восхищались ее уцелевшим обручальным кольцом: серебро, вплавленное в золото, луна, захваченная в плен солнцем. От этого кольца веяло древностью. Мэри Газали начала насвистывать, но мелодия вскоре сошла на нет.
Она сидела в компании четырех пациенток, две из которых были дряхлыми старушками, у третьей были повреждены лобные доли, а четвертая, как и сама Мэри, страдала от амнезии. Однако в случае Джойс потерю памяти было труднее объяснить и она имела другую симптоматику. Иногда Джойс могла вспомнить восемь взаимоисключающих версий своего прошлого, ни одна из которых, по словам ее родственников, даже отдаленно не напоминала ее реальную историю. Определенно она была шизофреничкой. Всякий раз, когда доктору Мейлу удавалось изгнать вселившуюся в нее личность, болезнь принимала новую форму, меняла личину, и пациентку оставляли в стенах Вифлеемской психиатрической больницы.
Они сидели в старомодных садовых шезлонгах, поставленных так, чтобы открывался вид на летние цветы, искусственные пруды, на прогуливающихся посетителей. Классно черт побери классно черт побери классно черт. Сейчас выражение лица Джойс было спокойным. Черты ее искажались и становились уродливыми, когда она чувствовала угрозу. У нее была нежная бледная кожа, серебристые волосы, тонкие черты изможденного лица, огромные серые глаза. В спокойном состоянии она бывала счастлива, потому что тогда она прокручивала в голове какую-нибудь приятную историю. Аннабел покраснела от настойчивых ухаживаний сэра Руперта, но не смогла подавить чувство удовольствия, охватившее все ее существо. Мэри Газали поражало, как эти банальные литературные персонажи за считанные секунды начинали жить самостоятельной полнокровной жизнью.
Она сидела в компании четырех пациенток, две из которых были дряхлыми старушками, у третьей были повреждены лобные доли, а четвертая, как и сама Мэри, страдала от амнезии. Однако в случае Джойс потерю памяти было труднее объяснить и она имела другую симптоматику. Иногда Джойс могла вспомнить восемь взаимоисключающих версий своего прошлого, ни одна из которых, по словам ее родственников, даже отдаленно не напоминала ее реальную историю. Определенно она была шизофреничкой. Всякий раз, когда доктору Мейлу удавалось изгнать вселившуюся в нее личность, болезнь принимала новую форму, меняла личину, и пациентку оставляли в стенах Вифлеемской психиатрической больницы.
Они сидели в старомодных садовых шезлонгах, поставленных так, чтобы открывался вид на летние цветы, искусственные пруды, на прогуливающихся посетителей. Классно черт побери классно черт побери классно черт. Сейчас выражение лица Джойс было спокойным. Черты ее искажались и становились уродливыми, когда она чувствовала угрозу. У нее была нежная бледная кожа, серебристые волосы, тонкие черты изможденного лица, огромные серые глаза. В спокойном состоянии она бывала счастлива, потому что тогда она прокручивала в голове какую-нибудь приятную историю. Аннабел покраснела от настойчивых ухаживаний сэра Руперта, но не смогла подавить чувство удовольствия, охватившее все ее существо. Мэри Газали поражало, как эти банальные литературные персонажи за считанные секунды начинали жить самостоятельной полнокровной жизнью.