Муркок Майкл. Лондон, любовь моя

   К недовольству котов, Мэри встает, чтобы раздуть огонь. Начинается последняя часть Элгара. Она протягивает руку к эмалированному ведру и подбрасывает в печь немного кокса. На какое-то мгновение мерцающее красное пламя становится голубым, потом приобретает цвет меди. В памяти Мэри всплывает Патрик. Он ведет ее с малышкой вниз, в Морри-соновское убежище. Оно слишком тесно, и там нет места для Патрика. «В любом случае, — успокаивает он ее, улыбаясь, — жизнь прекрасна». Он рассказывал ей, что ему удалось уже несколько раз избежать смерти, и когда бомбы начали падать, она не сразу поверила, что самолеты движутся в их направлении. Даже когда услышала гул «юнкерсов» и грохот взрывов в отдалении, она все еще видела во сне, как с треском разверзается земля, из которой поднимаются рыцари с мечами в руках, готовые сразиться с вражескими самолетами. А потом звук раздался прямо над головой, и бомба упала. Она слышала, как бомба пробила крышу, видела, как с потолка на стол посыпалась штукатурка, и почувствовала взрыв. У нее перехватило дыхание. Прижав Хелен к себе, она заметила, что обе они покрыты пылью. Дом вокруг ходил ходуном. Потом опять раздался взрыв, возможно от второй бомбы, и стены начали проваливаться внутрь, а кругом уже бушевал огонь, распустившийся розовым, желтым и красным, как гигантская роза, так что сначала она даже подумала, что это газ, а не настоящее пламя, но потом со всех сторон раздалось рычание, и она поползла из укрытия, потому что обломки дома барабанили по его стальной крыше и одна из стен уже обвалилась. Воспоминания путаются. Вскоре после этого пришла Оливия, похожая на райскую птичку в своей вышитой накидке с капюшоном. Хотя это могла быть и Мерль Оберон, ведь Мэри поначалу путала сестер. Вступив в Страну грез, Мэри забыла о дочке, но она знала, что Оливия де Хэвиленд и Мерль Оберон спасли их обеих — ее, и Хелен. Теперь она была уверена в том, что это были не сами актрисы, а существа, лишь принявшие их вид. Эти существа могли жить в огне, как те солнечные жители, что иногда появляются в Сохо. Обретя прежнее спокойствие, она улыбается, глядя на языки пламени в печке, которые теперь словно пляшут, чтобы развеселить ее.
   Проходит немного времени, и у входной двери звенит звонок. Тихо напевая, она торопится навстречу своему возлюбленному.

Дэвид Маммери

   Я всегда, писал Маммери, буду любить троих людей — моего дядю Джима, моего друга Джозефа Кисса и Мэри Газали. Мои чувства к матери остаются двойственными, а к отцу я и вовсе не испытываю никаких чувств. Бен Френч всегда был мне хорошим другом, и я сохраняю добрые воспоминания о Льюисе Гриффине, который часто оказывал мне помощь. Что касается моих подружек, то хотя и не могу назвать их своими возлюбленными, все они были ко мне добры. Некоторое время назад я понял, насколько трудно человеку моего типа жить иначе как в полном одиночестве, и к настоящему времени я совершенно примирился с этим и не особенно печалюсь, вероятно, потому, что не верю в хорошее расположение ко мне большинства людей и обращаю внимание только на тех, чье участие мне кажется бескорыстным или нейтральным. Честно говоря, я надеялся найти в Клинике больше ответов к разгадке всего этого, но меня постигло разочарование. Я часто думаю о том, как сложилась бы моя жизнь, если бы я не согласился на лечение у психиатров или если бы не вбил в голову, что должен решить Суэцкий кризис.
   Мой дядя Джим говорил мне, что возражал против того, чтобы меня поместили в лечебницу. Но когда в газетах появились заметки об этом инциденте, на него оказали давление, и унего не оставалось выбора, особенно с учетом того, что моя мать в это время переживала нервный срыв и сама проходила лечение. Он не имел возможности ухаживать за мной, а мои тетушки были заняты своими собственными детьми, хотя какое-то время мне пришлось жить и у них. Когда я был совсем юн, моя любимая двоюродная сестра умерла от полиомиелита, а к двоюродным братьям я был, в общем-то, равнодушен. Думаю, я любил ее, потому что она мне часто снится, и я всегда вспоминаю о ней с теплотой. Последние годы жизни она провела в больничной палате, и вскоре после ее смерти мне стали сниться очень явственные сны со сложными приключениями, в которых я спасал ее от зеленых марсиан Барсума, от викингов, апачей и корсаров. Возможно, эта утрата стала причиной моего нежелания связывать себя с любой другой женщиной. Была одна девица, на которой я думал жениться, наверное, потому, что она была моей первой любовью, а человек всегда чувствует, что первая любовь и есть, вероятно, истинная любовь.
   Даже когда я лишился душевного равновесия, дядя Джим не стал относиться ко мне холодно, а, напротив, казалось, одобрял все мои фантазии точно так же, как в свое время понял все, что касалось Хопалонга Кэссиди и Даунинг-стрит. Именно он привил мне интерес к мифологии и легендам Лондона. Он любил рассказывать мне о Гоге и Магоге, Боудике, о легендарном основателе города Бруте, обо всех остальных героях и богах. Когда мы гуляли с ним по городу, он твердил об исторических слоях, лежащих под нашими ногами подобно геологическим отложениям, поскольку, в отличие от других старых городов, в Лондоне на поверхности осталось мало очевидных следов его прошлого. Практически весь Лондон эпохи Тюдоров был сожжен дотла, а Гитлер разбомбил то, что осталось. Старые реки были превращены в сточные трубы, а под современным асфальтом лежат целые храмы и цитадели. Согласно легенде, Боудика теперь покоится под десятой платформой станции «Кингз-Кросс», волшебная голова Брана лежит под кельтским погребальным холмом, на котором построен Парламент, Гог и Магог — великаны, правившие городом до 1200 г. до н. э., когда их завоевали троянцы, — рядом с Гилдхоллом, а сам король Луд, бывший некогда богом, может быть, лежит под фундаментом собора Святого Павла. Дядя Джим первым указал мне на то, что Лондон полон привидений. Их почти столько же, сколько жителей. К призрачному населению относится Нелл Гвинн — и Дин-стрит, где она жила, пахнет по ночам гардениями. В Тауэре их сотни, там обитают Анна Болейн, леди Джейн Грей и Уолтер Рэли. Создания попроще, вроде бедной Энни Чапман, жертвы Потрошителя, все так же курсируют по Лаймхаусу. Лорд Холланд, на беду свою отстаивавший божественное право королей, бродит по ночам среди развалин Холланд-Хауса, Дэн Лино обитает в Королевском театре, а Бакстоун появляется в Хеймаркете. Дик Терпин скачет от «Спаниардз-Инн» через Хэмпстед-Хит. Призрачный пассажирский поезд идет от Брикстона к Барнету, а на Ладброук-Гроув автобус седьмого маршрута заворачивает у Кембридж-Гарденз, и те пассажиры, кто по глупости сел на него, потеряны навеки. Неподалеку, в Бленхейм-Кресент, иногда видят «роллс-ройс» марки «серебряный призрак», полный монашек из давно закрытого монастыря Бедной Клары. Под землей можно встретить по меньшей мере с десяток призрачных поездов, толпы жертв Блица, многие из которых взлетели на воздух, утонули или были раздавлены во время Балемской катастрофы в метро. Привидения Блица множатся на глазах. Каждую ночь они заполняют такие пабы, как «Кингз-Армс» и «Пекем-Рай», и отмечают все праздники. В Тайберне, где были повешены большинство известных негодяев, разбойников, мятежников, пиратов, каперов, бунтовщиков, конокрадов, изменников, взломщиков, насильников и убийц, их души толпятся вокруг того места, где раньше стояли виселицы, а теперь возвышается бесполезная Мраморная арка. В отличие от Вашингтона или Парижа Лондон никогда не отличался умением сооружать памятники, возможно потому, что строители вечно пытались сэкономить на материалах.
   Выйдя в отставку, дядя Джим предпочел уехать из Лондона, но Родезия его разочаровала. По его словам, она напоминала Суррей, только там было жарче. Он родился, вырос и всю жизнь проработал в Лондоне, в основном в Уайтхолле и на Даунинг-стрит. По его словам, в Лондоне у людей вырабатываются свои привычки и жить в пригороде становится так же сложно, как пьянице, переехавшему на другой конец города от своего любимого паба. Он решил оборвать все связи и, думаю, сожалел об этом. Подозреваю также, что это решение не отражало его истинного желания, но тете Айрис из-за ее болезни необходимо было солнце, поэтому он оправдывал свой выбор именно этим обстоятельством. Ей, однако, совсем не понравилось в Родезии, и она вскоре вернулась, жалуясь на то, что там слишком много черных. Я подозреваю, что таково было ее мнение об Африке в целом, которое она довольно часто выказывала с намерением задеть дядю, чей старомодный идеал Британской империи казался ей чересчур романтичным. Впрочем, дядя оказался прав и все закончилось идеями Содружества равноправных наций, строящих мир, свободный от расовых и религиозных предрассудков, а тетя, воспитанная в традициях одной и притом достаточно узколобой формы христианства, в большей степени надеялась на сохранение прошлого положения вещей.
   Дядя Джим расстроился, когда я ушел в политику, причем достаточно радикальную, но обрадовался, когда я решил стать журналистом и писателем. Иногда он меня спрашивал, как бабушка спрашивает о внуках, когда же я напишу роман? Я говорил ему, что работаю над романом, но сам знал, что у меня нет склонности к вымыслу, ибо я был слишком очарован духом лондонских поверий и невымышленными чудесными историями вроде собственных и тех, что случались с близкими мне людьми. Опыт пережитого чуда и связал нас прежде всего. Черный капитан переехал из Брикстона, где, по его словам, молодежь говорит на языке, которого он практически не разбирает, на жаргоне, что появился в Лондоне в последнее время. Этого арго не понимает никто из представителей власти, и толком не может понять ни один из родителей. С видимым неодобрением он добавил также, что там почти не осталось африканцев. Он сказал, что дети слишком часто оскорбляли его, и хотя он не порицал их, но все же не испытывал к ним симпатии. «Почему они называют меня вавилонской свиньей? Меня, человека, который всю жизнь заботился о других?» Ту же почти ритуальную ненависть он видел и в черных, и в белых. Он перебрался в Саутолл, население которого составляли в основном выходцы с Индийского субконтинента, которые казались ему более разумными, но когда я навестил его там вскоре после переезда, у них с Алисой был вид изгнанников и они ничего не могли с этим поделать. «Понимаешь, — сказала Алиса, — мы, наверное, чувствовали бы себя лучше, если бы считали, что все неприятности, которые мы пережили как смешанная пара в дни нашей молодости, стоили чего-то значительного. Продвинулись ли мы хоть на шаг вперед? А еще я жалею, что у нас нет детей».
   Когда я в последний раз побывал в «Конюшне» в Митчеме, то почувствовал себя неуютно. Есть такие районы в Лондоне или такие места на его окраинах, где можно встретить лишь белые лица, и именно там нетерпимость достигает самых больших высот. У меня до сих пор стоят перед глазами полицейские в касках, которые колотили дубинками по щитам, пытаясь вьщворить нас из «Мангроува». «Большинство из них должны обвинять только самих себя, — сказал мой дядя Оливер по прозвищу Сентиментальный Коммуняка, — ведь это они так долго голосовали за тори». Дядя Оливер и женщин обвиняет в том, что они позволили низвести себя на уровень граждан второго сорта, и считает, что жертвы насилий сами спровоцировали тех, кто их изнасиловал. Он заявляет, что ни одна из них не попала бы в беду, если бы обратилась к марксизму. Последний неандерталец, считающий, что все беды мира происходят от потери костяного ножа. Когда старая миссис Темплтон велит ему заткнуться и в слезах уходит из паба, дядя Оливер говорит, что она плачет оттого, что Дорин опять попала в беду. Я не хочу снова возвращаться в Митчем. На том месте, где раньше стояли цыганские конюшни, теперь агентство по продаже недвижимости. Ма Ли умерла. Она всегда говорила, что мечтает о старой доброй цыганской смерти и о похоронах под открытым небом, но родственники кремировали ее в Стритемском крематории, и вся церемония заняла лишь несколько минут. Меня не пригласили на кремацию. Когда последние машины отъехали, я положил букетик полевых цветов на мраморную плиту рядом с часовней. Мари с мужем оставили венок из ее любимых роз, а кто-то еще положил букет лаванды. Ма Ли говорила, что цыгане рождаются на улице и умирают на улице, но в наши дни редко кого хоронят, сжигая в его собственной повозке. «Это было бы расточительно. Я всегда была против. А кроме того, я добрая католичка». Однако в конце концов никто не проявил уважения ни к ее убеждениям, ни к ее вере.
   Сентиментальность, говаривал дядя Джим, никогда не сможет заменить принцип. «Сентиментальность — основа жизни большинства англичан, но ужасно видеть, как она разъедает душу лидеров партии». Он надеялся, что наше общество переживает некий переходный период, в ходе которого произойдет отказ от бесполезных старых привычек и будут выработаны новые. «Но пока мы даже современную терминологию не изобрели, не говоря о каком бы то ни было действии». Он верил в то, что у него много общего с Бертраном Расселом и Гарольдом Макмилланом. «Будь у меня такая возможность, я тоже был бы счастлив перешагнуть из восемнадцатого столетия сразу в двадцатое». Вот почему его упования были во многом связаны с Америкой. «Все еще страдая от безумных амбиций девятнадцатого века, Европа одновременно испытывает ностальгию по тем временам. Америка не так сильно заражена этой заразой».
   Дядя Джим умер до того, как внешнеполитические авантюры Рейгана потрясли веру его друзей-идеалистов, и ему самому тоже достались похороны, которые выглядели как отрицание почти всего, за что он выступал. Помню, что всем, кто пришел его оплакать, было неловко во время поминальной службы, которую по требованию тети Айрис проводили два сайентолога, воспользовавшиеся случаем для пропаганды своего учения. Предполагаю, что дядя был сам виноват в своей смерти. Он сдался. Дядя Джим любил цитировать одного американца, который считал, что разница между американцами и британцами в том, что американцы честно верят в то, что каждый сам выбирает свою смерть. Не знаю, как долго еще хотел он прожить, но жена не дала ему такой возможности. Возвращаясь домой в машине, которую по неясным для самого себя причинам я нанял для того, чтобы отправиться на похороны, я спел «Не хорони меня в пустыне», «Всадников в небесах», «Коварное сердце», «Падших ангелов», «Я болен любовью» и другие отрывки из песен его любимых Хэнка Уильямса, Вилли Нельсона и Уэйлона Дженнингса. Все, что смог вспомнить. Эти трое были его кумирами наряду с Элгаром, Холстом и Перси Грейнджером. Помню, как однажды мы с матерью и ее сестрой пришли навестить его и поверх звуков последних тактов «Деревенских садов» услышали странные звуки, доносившиеся из соседней комнаты. Потом дядю несколько раз позвали. «Уинстон сегодня сам не свой». Он снял иглу с пластинки. Ему было трудно смириться с тем, что его шеф впал в старческий маразм, но это было очевидно даже для нас. В последние годы пребывания Черчилля на посту премьера очень многие не хотели смириться с угасанием своего героя, потому что слишком много вложили в его образ, однако дядя чистосердечно горевал о нем.
   Я был рад тому, что на похороны пришел мой друг Бен Френчу ведь ему так нравились наши совместные посещения Даунинг-стрит. Тетя Айрис преуспела в том, чтобы отвадить близких от этих похорон, но на Бена произвели большое впечатление увиденные там знаменитости, в большинстве своем политики и журналисты. «Я и не представлял, что твоего дядю так любили». Лорд Хьюм наступил Бену на ногу и, повернувшись к нему, пожал ему руку и спросил, как он поживает. «Отлично, — сказал Бен, — а вы как поживаете? Вы ведь лично знавали сэра Джеймса?» Некоторое время они беседовали, не имея никакого представления друг о друге. Хьюм был единственным экс-премьером, который присутствовал на похоронах, но за исключением миссис Тэтчер все, кто еще был жив, прислали трогательные соболезнования. Это было, вероятно, самое странное и печальное событие, свидетелем которого мне довелось быть. Словно наказанием, посланным дяде Джиму за какой-то грех, стал запрет на достойные похороны. Хотя его друзья и коллеги постарались сделать все как следует, они явно полагали, что служба была совершенно неподобающая, тем более все знали, что дядя Джим был сторонником англиканской церкви. Некрологи отчасти скрасили для меня выходку дядиной супруги. Когда она умерла, ни моя мать, ни я не пошли на ее похороны. Своей личной победой считаю установление мемориальной доски на стене дядиного дома на Черч-роуд в Митчеме, а еще, если кто захочет, сможет найти надпись, нацарапанную в темном углу Вестминстерского аббатства. Там написано: «Счастливого пути, приятель!»
   После похорон мы с Беном Френчем пригласили маму выпить с нами в ближайшем пабе. Мама всегда любила Бена, так же как меня. С нескрываемой неприязнью спросила она его о его матери и, кажется, была рада услышать, что та умерла от сердечного приступа. Как всегда при встрече с каким-нибудь моим старым другом, мама ударилась в воспоминания о моем детстве и юности и принялась расспрашивать о людях, чьи имена я позабыл и чьи лица не мог вспомнить. Тем не менее именно Бен рассказал ей о том, что Патси Микин арестован в Малайзии за контрабанду наркотиков и приговорен к смерти.
   Мама называла имена подружек, случайных знакомых, родственников Бена. В некотором роде Бену она нравилась больше, чем мне. Он отвечал терпеливо, с интересом слушая воспоминания, которых сам я никогда не слышал. С явным удовольствием, забыв о своем горе (Джим был ее любимым братом, а она — его любимой сестрой), она рассказывала о наших мальчишеских выходках и о том, какой дикаркой была в детстве сама. Бен, который жил тогда в Брайтоне, предложил отвезти ее домой, а я отправился к себе, в свою квартиру на Колвиль-Террас, где достал из коробки оловянных солдатиков и слушал «Праздничную симфонию» Айвза и «Билли Малыш» Копленда. Тетя Айрис выбросила дядину коллекцию записей еще до того, как усыпила его кота, и я не мог поставить ничего из его любимых вещей. Я послушал The New Riders of the Purple Sage и Pure Prairie League. Потом снял с полки, где у меня хранилась маленькая коллекция такого рода книжек, томик «Текса с ранчо» и прочитал ради собственного удовольствия и в честь дяди Джима сцену, где Текс учит мисс Сондерс стрелять. При этом они обсуждают воззрения Канта и Спенсера на природу реальности, даже не подозревая, что совсем скоро он опять будет вынужден прибегнуть к верным кольтам, дабы защититься от наемного убийцы Бада Хейнса в отеле «Уильяме» в Виндзоре, штат Канзас. Затем я вытащил из папки номер журнала «Магнет» и почитал о приключениях Билли Бантера в Бразилии. В то время такого рода занятия помогали мне лучше, чем медицинские средства, но остросюжетная литература, как и наркотики, часто теряет силу при долгом употреблении. От отчаяния в последние годы я стал все чаще обращаться к Генри Джеймсу и Марселю Прусту. Я не знаю точно, какое количество разных бензодиазапинов накопилось у меня в организме, но абсолютно уверен, что пользы от них меньше, чем от немецких романтиков. Когда однажды я попытался уговорить врача выписать мне Тика, он лишь рекомендовал увеличить дозу ларгактила. Я выкинул все свои старые вещи и теперь стараюсь поддерживать в комнатах порядок. Если человек живет один, то лучше, если у каждого предмета есть свое место. Мэри Газали говорит, что квартира у меня очень современная, но это, наверно, потому, что она опрятная. Я приучил себя любить простую деревянную мебель без особых украшений, простые полки. Мне кажется, Мери отожествляет довоенный стиль с социальной стабильностью. Я больше не знаю, чего хотят люди с ее вкусом, потому что решительно принадлежу к духу двадцатого столетия. Похоже, все мы движемся сквозь Время на разной скорости, и нас может потревожить лишь столкновение чьего-то хронологического восприятия с нашим собственным. Варианты выбора тонки и сложны, но все же возможны, тем более в таком городе, как Лондон. В меньших городах, где отдельные элементы, почти не различаются, вариантов значительно меньше. Строго говоря, там нет выбора. В Лондоне прошлое и будущее сливаются в настоящее, и это одна из его самых привлекательных черт. Теории Времени, вроде теории Данна, обычно стремятся к упрощению, пытаясь, придать Времени цикличную или линейную форму, но я считаю, что Время похоже на драгоценный камень с бесконечным числом граней, которые не разложишь по полочкам. Этот образ является для меня противоядием от Смерти.

Торжествующие

   Дороги, ведущие на юг, вторят привычным изгибам женских тел с глянцевых обложек журналов в газетном киоске. Машина едет без остановки. Конечно, они не могут увезти его слишком далеко. Дама в киоске всегда так добра к нему, но если он попросит один из тех журналов, она может сказать тетушке Хлое. А как тогда поступит тетушка? Отошлет его назад? Она не сможет его простить, пока не поймет, как он на самом деле страшится этих журналов. Страшится того, что сулят ему эти женщины. Какую цену они потребуют? Цену предательства?
   Шоссе поворачивает на запад и бежит мимо домов с высокими крышами, новостроек, мимо знакомых фургонов. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, отпусти меня туда. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, сбавь скорость. У бабушки ему не понравилось, он почувствовал себя плохо. И дело не в ее возрасте, незнакомом запахе, а в той грязи, которой облеплен весь ее маленький фургон. Посещения бабушки научили его сдерживать рвоту. Он уже может выносить кислый запах мочи, кошачьего дерьма, жар, пар и кухонную духоту.
   Свежевыбритый, пахнущий кремом после бритья, одетый в чистую рубашку и куртку цвета хаки, его дядя ведет машину вниз по белому проселку, сворачивает налево на Эджвер-роуд, потом опять налево, и вот уже они снова едут на запад.
   — Рад был снова повидаться со старым Ником, сынок?
   Мальчик не любит старого Ника и подходит к нему из вежливости. А пес, радуясь вниманию, сидит, высунув язык, тяжело дыша, скалясь. Порой у него наступает эрекция.
   Дядя Мики возил его к бабушке, потому что в «Прибрежном коттедже» все отправились в церковь. Но на самой свадьбе ему разрешили присутствовать. Привыкший к частым сменам настроения своей матери, которая то жарко обнимала и целовала его, то тут же начинала кричать и бранить, он не был готов к спокойному, ровному участию к своей особе со стороны сестер Скараманга. У себя дома он пытался наладить собственный порядок в мире хаоса, а теперь они помогали ему в этом, и благодаря им он начал лучше учиться и у него появилось больше друзей. Ему нравится помогать сестрам, кормить собак, кошек и кур, учиться ухаживать за розами. Они и не подозревал, что в Лондоне может существовать такой заповедный уголок.
   Проехав по Харроу-роуд, дядя Мики останавливается у моста через канал. Уже смеркается, и над мерзлой водой повис вечерний туман.
   — Во всяком случае, бабушке понравился твой рождественский подарок, — говорит дядя Мики не очень-то уверенно. — Ты умеешь угадывать, что ей нравится. А у меня никогда это не получалось. Я входить не буду, ведь тут и припарковаться негде. Доберешься сам?
   — Да, спасибо. — Он вылезает из автомобиля и делает неловкий жест. — Ну, тогда пока!
   — Веди себя хорошо, парень. Храни тебя Бог. Дядя Мики заводит машину.
   Мальчик спускается по каменным ступенькам на бечевник, который утром был скользким, а теперь хрустит под ногами от мороза. Пахнет жухлыми листьями, землей, дымом, водорослями в канале. Он еще не успел замерзнуть, тем более что на нем куртка-анорак, шарф и толстые перчатки, которые связала ему тетя Бет на Рождество, и поэтому он не торопится домой, наслаждаясь спокойной тишиной канала и зимним одиночеством. Приблизившись к тисовой ограде, он видит столб дыма и на секунду пугается, что в коттедже пожар — тростниковые крыши всегда вызывали у него опасения, но потом успокаивается, — это всего лишь каминная труба. Огонь в камине, должно быть, пылает во всю мощь. Слышны музыка и разные человеческие голоса, лай собак, мяуканье кошек и кудахтанье кур, встревоженных нарушением привычного распорядка их жизни. «Глупые куры!» — думает он с улыбкой и сворачивает на узенькую дорожку над плесом и золотой лакированной лодкой. Будущей весной ему разрешат спустить ее на воду. Он толкает большие железные ворота, проходит мимо собак, и ему приходится остановиться, чтобы приласкать их и поговорить с ними, а за его спиной светятся ярким желтым светом окна без штор, и ему видно, что весь дом заполнен людьми — вверху, внизу, в кухне. Открывая заднюю дверь, он почти готов увидеть кого-нибудь и в кошатнике, но там только самодовольные персы и недовольные сиамцы. Когда он входит в дом, его встречает Мэри Газали. На ее щеках играет румянец, а кожа светится почти таким же теплом, как и ее глаза. Она обнимает его.
   — Добрый вечер, миссис Газали! — Она завораживает его, и ему кажется, что он так ее никогда и не поймет до конца.
   — Я теперь миссис Кисс, — смеется она, оглядываясь назад, где ее могучий муж, похожий на Будду, с улыбкой глядит вниз на Данди Банаджи. — Не хочешь выпить бокал шампанского? Отметить вместе с нами?
   — Он не пьет шампанское. Возьми себе яблочного сока. — Тетя Хлоя помогает ему снять куртку. — Как бабушка? Как старый Ник? Сок в холодильнике. Не обращай на нас внимания. Мы все немного пьяны, милый.
   Довольный мальчик отправляется на кухню, но его задерживает Джо Хотоном, разговаривающий с Леоном Апплфилдом. Они спорят о Хокни.