Страница:
— Потому что я попался под руку. И меня уже арестовывали раньше. Я проходил по трем громким делам в начале семидесятых. Шумиха была ого-го какая. Это все из-за журнала, который я выпускал. Стихи и короткие рассказы. Их объявили непристойными. Но меня оправдали. А теперь народу на все наплевать, и полицейские пытаются достать любого, кого не смогли засадить десять лет назад. Они ничего не забыли! Речь же не только обо мне. Это могут быть издатели комиксов, распространители, импортеры. Они хватают книги о наркотиках, книги для гомосексуалистов, все, что они не одобряют. Конечно, мой магазинчик всегда был битком набит покупателями. «Листья травки», «Порошок на двоих», «Веселое лесбище», «Э…гейский пляж!» и прочее. Они конфисковали все, и в любой день дело может быть передано в суд.
— Мы все за тебя. Я уже обзваниваю всех, кого знаю. — Леон достал тонкую записную книжку в кожаной обложке. — Джордж Мелли, Джон Мортимер, Джонатан Миллер, Дэвид Боуи. Еще надо дозвониться до Пола Маккартни. Все пообещали сделать все, что в их силах.
— Но при этом все полагают, что я, черт побери, сам во всем виноват, — усмехнулся Бен и жадно отхлебнул из своего стакана.
— Кое-кто да, — согласился Леон. — Должен сказать, что и газеты не проявляют большого интереса к этому делу. Меня это удивило.
— Ты, наверное, сказал им, что я поэт, Леон, и этого было достаточно, чтобы меня прикончить. — Как обычно, Бен хоть и улыбался, но притворялся агрессивным.
— Удивительно, но большинству из них это в самом деле не нравится, — сказала Мэри. — Тогда я начала называть тебя журналистом, и они немного оживились.
Еще шире улыбнувшись, Бен наклонился, чтобы обнять ее, и допил бренди.
— Я вам очень, очень благодарен, поверьте. Крысы нынче бегут со всех дырявых кораблей. Мой собственный издатель заявил, что придержит публикацию моих стихов до окончания процесса. А это была единственная возможность хоть что-то продать! — Он засмеялся, но внезапно зашмыгал носом, прослезился и бросился в туалет. — Апчхи!
Леон и Джудит обменялись взглядами, но Мэри не поняла, что случилось.
— Я написала подруге Данди, миссис Мейл, — сказала Джудит. — Она в правительстве. Но пока от нее ни слуху ни духу.
— Могу себе представить ее реакцию. — Мэри не хотела говорить о том, что Берил Мейл — сестра мистера Кисса. — В последнее время она много выступала на тему морали, и она прочно входит в «железный» лагерь.
— Но она много выступает за свободу личности, — пожал плечами Леон. — Она депутат парламента от моего округа, Ист-Кенсингтона. Я сам голосовал за нее. — Он издал глуповатый смешок, сам себе удивляясь.
— И для этого прошел десять миль и башмаки жали, не так ли? — сказал вернувшийся на свое место Бен Френч, заглядывая в пустой стакан. — Ты что, претендуешь на роль дяди Тома?
Леон разозлился. Бен протянул руку и потрепал его по щеке.
— Ничем не могу помочь. У меня особый дар — обнаруживать в людях их самые слабые места.
— Чтоб ты сдох, — сказал Леон, успокаиваясь.
бойкот не поможет трава-травушка господь призвал головорезы все как один ептыть ептыть ептыть можно и на свалке ептыть ептыть ептыть можно на болоте ептыть ептыть ептыть можно в переулке
Джозеф Кисс, Данди Банаджи и Дэвид Маммери вошли как раз вовремя, чтобы снять возникшее напряжение. Леон поднялся за выпивкой.
— Простите, что опоздал. — Данди был бледен. — Сегодня мне в почтовый ящик навалили собачьего дерьма. Во всяком случае, я думаю, что дерьмо было собачье. А я живу в этом доме черт знает как давно, ты же знаешь, Джудит.
— Четверть века по меньшей мере. Ты говоришь про Уимблдон?
— А двум журналистам-сикхам разбили окна. Одному бенгальцу бросили в дверь «коктейль Молотова». К счастью, обошлось без особого ущерба. Не правда ли, чудесно? — Он был готов заплакать. — Привет, Бен.
— Садись. — Бен Френч сдвинул свое крупное тело, чтобы дать место Данди, а Мэри подвинулась, чтобы Джозеф Кисс уместился рядом с ней.
Дэвид Маммери принес стул и достал из пиджака несколько свернутых листков бумаги.
— Это копии написанных мною писем и телефоны людей, с которыми я связался насчет тебя, Бен.
— Хелен тоже написала в газеты. Она надеется, что ее имя может помочь, — вставила Мэри. — Но из-за своих феминистских статей она считается у них сумасшедшей. Всерьез они принимают только ее романы.
— Мы сами навлекли на себя все это. — Джозеф Кисс поднял стакан пива. — Так полагает и моя сестра. Я звонил ей, Бен, впервые за очень долгое время и удивился тому, что она весьма и весьма в курсе твоих дел. А потом она сказала, что ты сам во всем виноват, поскольку бросил вызов властям. Я-то думал, что ты просто продаешь книги. Ты, Данди, поверил лживым речам правящего класса, переживающего период упадка. По алчности и ненасытности они ничуть не отличаются от бабуинов. — Он замолчал.
— Не могу в это поверить! — Леон был искренне обескуражен. — Я имею в виду, что не встречался ни с чем подобным. Даже в Калифорнии.
— Но ты уже влился в высшее общество, приятель. — Джозеф Кисс не собирался никого обижать. — Твой почтовый ящик в полной безопасности, пока правительству не понадобятся богатые «иностранцы» в качестве козлов отпущения. — Он прокашлялся. — Надеюсь, до этого не дойдет. Есть какая-то ирония в том, что из тех, кто так храбро держался против Гитлера и так долго боролся за свободу, лишь немногие отваживаются открыто выражать свои взгляды и свою ненависть.
— Я знаю, что такое расовые предрассудки. — Леон почувствовал себя несколько ущемленным. — Но я и вправду думал, что положение улучшилось.
— Для тебя. — Этот модельер, которого Дэвид Маммери знал через Льюиса Гриффина, ему не нравился. Компаньоном Леона по фирме был Томми Ми. — Чем дальше ты уходишь от реальности, тем больше тебе кажется, что положение улучшается. Это из-за денег, Леон. Представители среднего класса, не важно, с чего они начинали, не хотят слушать плохие новости. Они не хотят им верить. Вступить в ряды среднего класса — значит присоединиться к заговору лгунов. Это все равно что каждый день слушать тронную речь королевы по телевизору или читать ее в «Таймс». Когда она говорит о людях из всех слоев общества, то имеет в виду государственных служащих, фермеров и военных. Они предпочитают знать мнение только этих людей. Если завтра появятся эсэсовцы и уволокут тебя в тартарары, Леон, вряд ли найдется много таких, кто сознается, что это видел…
— Мы собрались здесь не для того, чтобы обсуждать неприятности Леона, а для того, чтобы поговорить об опасности, висящей сегодня над Беном, — прервала его Мэри сочувственным тоном, и Дэвид успокоился, как всегда успокаивался, когда об этом просила она. — Как твой дядя?
— Он болен, — сказал Дэвид. — А его жена нас не поддерживает. Я говорил с ним по телефону, но он испытывал такую боль, что едва узнал меня. Я поеду завтра, навещу его. Пойми меня, Бен, я не могу просить его ни о чем, если это может ухудшить его состояние.
— Я и так потрясен всем, что вы делаете для меня. Передавай этому старому хрычу мои лучшие пожелания, если он, конечно, еще помнит, кто я такой. — Бодро улыбаясь, Бен развел руками. — Лучшая компания с шестьдесят восьмого года. Мы сидим как в старые времена.
— Не совсем так, — скривился Джозеф Кисс. — В шестьдесят восьмом у тебя был шанс победить.
Теперь я, пожалуй, была бы не прочь выйти за него замуж, думает Мэри Газали. Но, кажется, момент не самый благоприятный.
— Жалкий пессимизм! — нападает на мистера Кисса Джудит, не подозревая, как он любит отчаянных новых денди, таких же, как и во времена Регентства.
— Ага! — Осушив пинту, Джозеф Кисс встает, чтобы предложить всем еще по одной. — Если бы только я мог заново начать жизнь! Осознанная театральность предпочтительнее благочестивой скуки. Всем еще вина? — Окинув взглядом их бокалы, он удалился легкой походкой.
Они обсудили план защиты, выдвинутый адвокатом.
— За тебя, Бен! — Джозеф Кисс опустил поднос и поднял стакан с пивом в знак приветствия. — Мы выстоим. Можно сказать, мы все — ветераны паранормальных войн.
А сколько женщин не выжили в этом огне? В Дрездене, в Токио, во Вьетнаме. Прецедента нет. Нам повезло. А завтра может не повезти. Но Мэри улыбается вместе со всеми, чтобы поддержать Бена. Она не спала всю ночь и почти всю предыдущую ночь, потому что на ее пороге появилась рыдающая Фиона Паттерсон-Холл, бывшая подружка Хелен. Она нравилась Мэри своей справедливостью и щедростью. Фиона возвращалась домой из Хаммерсмит-Пале и около Чаринг-Кросской больницы ее изнасиловали. Она пришла к Мэри, потому что вспомнила, что та живет неподалеку. Она просила не звонить в полицию, но Мэри взяла на себя такую ответственность. Когда симпатичная женщина из полиции старательно записала сбивчивые показания Фионы и вызвала врача, Фиона все еще была напугана. Сейчас, напичканная валиумом, она спала в постели Мэри в ее квартире в Куинз-Клаб-Гарденз. Женщина из полиции сказала Мэри, что шансов поймать насильника не много. «Я даже думаю, что он не из этого района». Фиона была сильно смущена еще и потому, что работала в группе по правам человека и не хотела, чтобы в полиции узнали, что насильник был чернокожим. «Они все звери, милая, не важно, какого цвета, — сказала ей женщина-полицейский, видя, что Фиона не отваживается об этом заговорить. — Если у мужчин нет ни над кем власти, они проявляют ее в отношении женщин, детей или собак. Они привыкли получать то, что хотят. Тем и ужасна эта работа, что приходится об этом узнавать постоянно. Иногда я их всех просто ненавижу, и в то же время я замужем за очень милым парнем».
— Это не может быть вопросом денег, — говорит Леон. — И первородный грех здесь тоже ни при чем. Ты же не баптист.
— А я верю в первородный грех, — отвечает Мэри, чтобы убежать от своих мыслей, — при том, что я вовсе не религиозна. И все же иногда захожу в церковь, когда там пусто. Хороший способ привести мысли в порядок. Но в первородный грех я верю. Да, верю.
— И это точка зрения самой невинной женщины в мире! — Данди благодарно смеется. Потом, взглянув на ковер, удивляется тому, что дорожка, ведущая от бара к камину, так истерта.
— Но у меня никогда не было тех возможностей, которые есть у других. — Мэри не верит в то, что все кругом порочны. — Некоторые люди, Данди, — в самом деле по-настоящему плохие. У них страшные мысли.
— Я бы отправил их на кошачий корм, — миролюбиво предлагает мистер Кисс. — «Рагу из подонка для маленького котенка сохранит жизнь не одному кенгуру!» А потом мы подумаем над тем, как избавиться от мух! — Он уже немного пьян. — Но вернемся к делу. Не годится ли кто-нибудь из нас в свидетели, Бен?
тра-ля-ля тра-ля-ля для начала вот сюда
— Я возьму у Дейви список и завтра передам его адвокату, — произносит Бен, растягивая слова и почесывая голову. Ему хочется прекратить разговор о предстоящем суде. — Никто не хочет послушать мое новое стихотворение?
Мэри согласна с Джозефом и Дэвидом, которые считают, что Бен слабый поэт, однако ей кажется неудобным в такой момент отказать ему в аудитории, тем более что он уже разворачивает пачку листов, которую достал из кармана рубашки. Обе стороны каждого листа исписаны его мелким круглым почерком. Он еще не начал читать, а ей уже хочется сбежать в Страну грез. Ох, Кэтрин, как бы мне сейчас не помешала толика здравого смысла! Все мои подруги уже спятили. Когда она собиралась идти на это собрание, Фиона попросила ее рассказать о коме. Мэри когда-то рассказала Хелен часть своих снов. «Почему ты хочешь об этом узнать? Это вполне обычное состояние. Когда они везли нас в карете „скорой помощи“, то подумали, что я просто без сознания. У меня была обожжена спина. До сих пор на спине следы ожога. Но потом они подумали, что у меня какое-то внутреннее заболевание. Пока я спала, они брали анализы, ставили надо мной эксперименты. Какое-то время я даже подозревала, что они заменили мне лицо. Пока я спала, прошло пятнадцать лет, а мне сказали, что я не постарела ни на один день. Я думала, что они были добры ко мне, но нас с Хелен до сих пор считают сестрами. Словно мне позволили вернуть утраченные годы. И в то же время они говорили мне, что их поражают мои знания. Но ведь там, в Стране грез, меня окружала весьма ученая компания. Считалось, что я не постарела, потому что не имела опыта. Но у меня богатый опыт. Так что же тебе хочется узнать, милая?» Но Фиона уже заснула. «Наверное, тебе хочется узнать, зачем я проснулась?»
Все смущены. Вот до чего доводит доброта.
Бог знает, думает Джозеф Кисс, может быть, единственное, за что я готов благодарить свою сестру, так это за отказ тратить деньги налогоплательщиков на поддержку этого паренька. С другой стороны, было бы чудесно, если бы их комитетам пришлось день за днем заседать в мраморных залах, слушая декламации бесчисленных поэтов-экспериментаторов, претендующих на гранты Совета по искусству. А председательствовала бы во всех этих комитетах моя сестрица, и выслушать они должны были бы от каждого минимум по увесистой пачке виршей. Воображая себе неловкое положение, в котором оказалась бы в таком случае его сестра, он начинает широко улыбаться. Она бы скоро взмолилась о должности младшего секретаря Министерства внутренних дел, где всех-то забот что подправлять криминальную статистику. А заседателям комитетов следует вменить в обязанность устройство выставок картин, скульптур и гобеленов тех художников, которым они дают гранты и которые должны располагаться в их собственных домах, пока не истечет срок. А артисты должны давать представления на их вечерних приемах. А еще они обязаны селить у себя дома заезжих оперных звезд: худшее из всех несчастий. Он начинает весело перебирать в уме иные изощренные наказания. В этом случае вместо государства, выступающего в роли мецената, меценатами станут заседатели комитетов, которые будут получать солидные средства на поддержку творцов прямо у себя дома. Выражение умиления еще явственней проступает на его лице, когда он представляет себе, как сэр Найджел Спенс хлопочет, заказывая Бену Френчу завтрак за тем же столиком, что и Эдуарду Паолоцци. Неужели в этом случае карьера куратора по культуре по-прежнему казалась бы привлекательной? Удовольствие становится еще большим, когда он думает о том, как в доме его сестры гостит какой-нибудь чокнутый композитор, так что к тому времени, когда многозначительное сопение Бена Френча затихает, Джозеф Кисс аплодирует с неподдельным энтузиазмом. Данди Банаджи встает с растерянным видом, чтобы, в свою очередь, заказать всем еще по одному бокалу, надеясь, что время закрытия бара настанет прежде, чем Бен снова решит почитать стихи.
— Честно говоря, — шепчет он приятелю своей бывшей жены, когда они стоят рядышком у писсуаров, — он заслуживает того, чтобы его повесили.
— И не просто, а на мясном крюке, — отвечает Леон, застегивая ширинку. — Давным-давно я научился тому, что, если представить своего обидчика распятым на крюках в мясной лавке, это очень поднимает настроение и помогает сохранить вполне заинтересованное выражение лица. Впервые я использовал этот прием на своем учителе, милейшем старичке, но жутком зануде. Я боялся, что он заметит, как он меня утомляет, и постоянно подвешивал его, в мечтах, на мясном крюке. Конечно, каждый должен использовать свой собственный метод. Я не говорю о том, что мой способ подходит всем.
— И это подойдет, пока я не придумаю чего-нибудь получше, — говорит Данди с чувством.
доктор Фаджит был без ума от современного танца он сказал что всегда забывает о времени отвез их обоих в Вест-Энд летучий отряд был заинтересован в одном из них я должен был найти пять сотен к следующему утру но как еще могу я это сделать если не украсть сказал я как ты их добудешь дело твое а ты мне говорил что в полиции одни неподкупные парни
Глядя на Данди и Леона, медленно идущих из туалета, Джудит не сразу догадывается, что они говорят о ней, но, увидев, что Леон снисходительно улыбается, понимает, что он хвастается, тем более что в реакции Данди сквозит мягкое одобрение. Она сначала вскакивает, а потом снова садится, не в силах совладать со своими чувствами, и оглядывается на Мэри, ища поддержки, но Мэри прижалась к Джозефу Киссу. «Сколько сейчас лет мистеру Киссу?» — думает Джудит. Наверное, шестьдесят пять, хотя определить возраст полного человека всегда сложно. На какое-то мгновение Джудит испытывает нечто близкое к ужасу. Но потом все встает на свои места. Леон усаживается рядом с ней и крепко сжимает ее запястье. О боже. Он выстоит.
— Каким жалким городом становится Лондон! — Заявляет Бен Френч, наслаждаясь четвертой порцией двойного бренди. — Когда я вернулся в середине шестидесятых, помните, столько всего происходило. Повсюду яркие краски, и люди выглядели хорошо и с энтузиазмом относились к тому, что делали. А теперь мне хотелось бы назад в Вайоминг. Если, конечно, мне разрешат вернуться. — И он начинает плакать, как малое дитя.
старик продал мне свою долю подбодрить коротышку чертова уйма талонов псу под хвост идея построить в Лондоне настоящий небоскреб да и вообще если этот псих что-то знает о птицах то я просто мартышка или орангутан на худой конец.
— Я помню все. Цеппелины, Блиц, «Фау» — все, что угодно. Я через многое прошла. У меня до сих пор дома в шкатулке — осколок шрапнели, а железо от цепеллина мне из ноги вынимали.
На другом конце паба, у стойки бара, Мэри видит Старушку Нонни, беседующую с барменом, и вспоминает о том, что именно она впервые привела ее в «Искренне ваш». Ей хочется помахать Нонни рукой, но ее останавливает то, что та наверняка будет смущена таким количеством людей и начнет перед ними паясничать. Мэри вспоминает, как Старушка Нонни водила ее по таборам, стоявшим у шоссе в Шепердз-Буш, в Саутхолле, Брикстоне и на Старой Кентской дороге. «Во мне немало цыганской крови, — говорила ей Нонни. — И я на стороне тьмы». А Мэри рассказала ей о том, что, возможно, и ее папа имел цыганские корни.
— А наши лондонские африканцы! — говорит Нон. — С семнадцатого века тут жили тысячи африканцев. Они слились с остальными. Что люди имеют в виду теперь, просто не понимаю. В каждом лондонце найдется капля крови со всех континентов земли. Поэтому наш город является квинтэссенцией всех других городов.
Мэри смотрит, как Нонни выходит в стеклянную дверь. Никто из цыган не слыхал о ее отце. Восседая в причудливых кибитках, предлагая ей чашку чая и плетя небылицы, они и не ждали, что она им поверит. То они подозревали, что она пришла выведать их секреты, то считали ее простофилей и клянчили у нее деньги, а когда разговор заходил о предках, поминали фараонов и индийских царей. Мэри впервые ощутила, как крепкие тела их детишек, как маленькие лошадки, отталкивают ее от кибитки, не дают проходу. Дважды у нее украли сумочку и вернули только по настоянию Нон. Однако стоило Мэри услышать о появлении нового табора, как она тут же отправлялась туда. Единственными цыганами, которые всерьез попытались ей помочь, были друзья Дэвида, семейство Ли из Митчема. Они познакомили ее с кочевыми цыганами из Кента, которые, в свою очередь, взяли ее с собой на конный аукцион в Эпплбай, в Камберлендских горах, где среди великого множества торговцев лошадьми ей удалось отыскать одного-единственного человека, который смутно помнил ее отца до его отъезда в Канаду. Когда она вернулась в Лондон, разодетый в пестроту африкано-арабских одежд букмекер по имени Принц Монолулу, державший в руках все призовые заезды на скачках, сказал ей, что знаком с ее отцом. «Теперь он большой богач, разводит в Ирландии лошадей. Хотя нажил свое состояние в Канаде. Я найду его адрес». Но когда неделю спустя она поехала в Эпсом, он сказал, что ошибся. «Какое-то время он работал в доках, — говорила ей бабушка. — Корабли тогда были большие, с огромными трюмами. Потом пошел в армию и в конце концов уехал в Канаду». Но и в доках о нем никто не помнил, и от военных пришел отрицательный ответ, так что Мэри осталась разочарованной и жалела о том, что в свое время не смогла узнать его получше там, в Стране грез. Джудит встает и треплет Бена по щеке.
— Удачи тебе. Ты знаешь, где нас искать. Не теряем контакт.
Леон с виноватым видом расправляет свой плащ, потом снимает с вешалки шляпу.
— Чао! — Данди не в силах скрыть легкий сарказм.
— Я заеду к тебе, — заверяет Джудит Мэри. — До скорого. — И посылает ей воздушный поцелуй.
— Вот ублюдки, — бормочет Дэвид Маммери, склонясь над пустым бокалом. — Что же нам со всем этим делать? Иногда я жалею, что в руках у меня нет автомата.
— И по кому бы ты стал стрелять, а, Дейви? — Бен Френч откидывается на спинку стула. Он почти так же пьян, как и его друг.
— Какая разница? Это имеет значение? Да хоть по оленям в Ричмонд-Парке!
— Им бы это очень не понравилось, — говорит Мэри Газали.
Веселый монарх 1977
— Мы все за тебя. Я уже обзваниваю всех, кого знаю. — Леон достал тонкую записную книжку в кожаной обложке. — Джордж Мелли, Джон Мортимер, Джонатан Миллер, Дэвид Боуи. Еще надо дозвониться до Пола Маккартни. Все пообещали сделать все, что в их силах.
— Но при этом все полагают, что я, черт побери, сам во всем виноват, — усмехнулся Бен и жадно отхлебнул из своего стакана.
— Кое-кто да, — согласился Леон. — Должен сказать, что и газеты не проявляют большого интереса к этому делу. Меня это удивило.
— Ты, наверное, сказал им, что я поэт, Леон, и этого было достаточно, чтобы меня прикончить. — Как обычно, Бен хоть и улыбался, но притворялся агрессивным.
— Удивительно, но большинству из них это в самом деле не нравится, — сказала Мэри. — Тогда я начала называть тебя журналистом, и они немного оживились.
Еще шире улыбнувшись, Бен наклонился, чтобы обнять ее, и допил бренди.
— Я вам очень, очень благодарен, поверьте. Крысы нынче бегут со всех дырявых кораблей. Мой собственный издатель заявил, что придержит публикацию моих стихов до окончания процесса. А это была единственная возможность хоть что-то продать! — Он засмеялся, но внезапно зашмыгал носом, прослезился и бросился в туалет. — Апчхи!
Леон и Джудит обменялись взглядами, но Мэри не поняла, что случилось.
— Я написала подруге Данди, миссис Мейл, — сказала Джудит. — Она в правительстве. Но пока от нее ни слуху ни духу.
— Могу себе представить ее реакцию. — Мэри не хотела говорить о том, что Берил Мейл — сестра мистера Кисса. — В последнее время она много выступала на тему морали, и она прочно входит в «железный» лагерь.
— Но она много выступает за свободу личности, — пожал плечами Леон. — Она депутат парламента от моего округа, Ист-Кенсингтона. Я сам голосовал за нее. — Он издал глуповатый смешок, сам себе удивляясь.
— И для этого прошел десять миль и башмаки жали, не так ли? — сказал вернувшийся на свое место Бен Френч, заглядывая в пустой стакан. — Ты что, претендуешь на роль дяди Тома?
Леон разозлился. Бен протянул руку и потрепал его по щеке.
— Ничем не могу помочь. У меня особый дар — обнаруживать в людях их самые слабые места.
— Чтоб ты сдох, — сказал Леон, успокаиваясь.
бойкот не поможет трава-травушка господь призвал головорезы все как один ептыть ептыть ептыть можно и на свалке ептыть ептыть ептыть можно на болоте ептыть ептыть ептыть можно в переулке
Джозеф Кисс, Данди Банаджи и Дэвид Маммери вошли как раз вовремя, чтобы снять возникшее напряжение. Леон поднялся за выпивкой.
— Простите, что опоздал. — Данди был бледен. — Сегодня мне в почтовый ящик навалили собачьего дерьма. Во всяком случае, я думаю, что дерьмо было собачье. А я живу в этом доме черт знает как давно, ты же знаешь, Джудит.
— Четверть века по меньшей мере. Ты говоришь про Уимблдон?
— А двум журналистам-сикхам разбили окна. Одному бенгальцу бросили в дверь «коктейль Молотова». К счастью, обошлось без особого ущерба. Не правда ли, чудесно? — Он был готов заплакать. — Привет, Бен.
— Садись. — Бен Френч сдвинул свое крупное тело, чтобы дать место Данди, а Мэри подвинулась, чтобы Джозеф Кисс уместился рядом с ней.
Дэвид Маммери принес стул и достал из пиджака несколько свернутых листков бумаги.
— Это копии написанных мною писем и телефоны людей, с которыми я связался насчет тебя, Бен.
— Хелен тоже написала в газеты. Она надеется, что ее имя может помочь, — вставила Мэри. — Но из-за своих феминистских статей она считается у них сумасшедшей. Всерьез они принимают только ее романы.
— Мы сами навлекли на себя все это. — Джозеф Кисс поднял стакан пива. — Так полагает и моя сестра. Я звонил ей, Бен, впервые за очень долгое время и удивился тому, что она весьма и весьма в курсе твоих дел. А потом она сказала, что ты сам во всем виноват, поскольку бросил вызов властям. Я-то думал, что ты просто продаешь книги. Ты, Данди, поверил лживым речам правящего класса, переживающего период упадка. По алчности и ненасытности они ничуть не отличаются от бабуинов. — Он замолчал.
— Не могу в это поверить! — Леон был искренне обескуражен. — Я имею в виду, что не встречался ни с чем подобным. Даже в Калифорнии.
— Но ты уже влился в высшее общество, приятель. — Джозеф Кисс не собирался никого обижать. — Твой почтовый ящик в полной безопасности, пока правительству не понадобятся богатые «иностранцы» в качестве козлов отпущения. — Он прокашлялся. — Надеюсь, до этого не дойдет. Есть какая-то ирония в том, что из тех, кто так храбро держался против Гитлера и так долго боролся за свободу, лишь немногие отваживаются открыто выражать свои взгляды и свою ненависть.
— Я знаю, что такое расовые предрассудки. — Леон почувствовал себя несколько ущемленным. — Но я и вправду думал, что положение улучшилось.
— Для тебя. — Этот модельер, которого Дэвид Маммери знал через Льюиса Гриффина, ему не нравился. Компаньоном Леона по фирме был Томми Ми. — Чем дальше ты уходишь от реальности, тем больше тебе кажется, что положение улучшается. Это из-за денег, Леон. Представители среднего класса, не важно, с чего они начинали, не хотят слушать плохие новости. Они не хотят им верить. Вступить в ряды среднего класса — значит присоединиться к заговору лгунов. Это все равно что каждый день слушать тронную речь королевы по телевизору или читать ее в «Таймс». Когда она говорит о людях из всех слоев общества, то имеет в виду государственных служащих, фермеров и военных. Они предпочитают знать мнение только этих людей. Если завтра появятся эсэсовцы и уволокут тебя в тартарары, Леон, вряд ли найдется много таких, кто сознается, что это видел…
— Мы собрались здесь не для того, чтобы обсуждать неприятности Леона, а для того, чтобы поговорить об опасности, висящей сегодня над Беном, — прервала его Мэри сочувственным тоном, и Дэвид успокоился, как всегда успокаивался, когда об этом просила она. — Как твой дядя?
— Он болен, — сказал Дэвид. — А его жена нас не поддерживает. Я говорил с ним по телефону, но он испытывал такую боль, что едва узнал меня. Я поеду завтра, навещу его. Пойми меня, Бен, я не могу просить его ни о чем, если это может ухудшить его состояние.
— Я и так потрясен всем, что вы делаете для меня. Передавай этому старому хрычу мои лучшие пожелания, если он, конечно, еще помнит, кто я такой. — Бодро улыбаясь, Бен развел руками. — Лучшая компания с шестьдесят восьмого года. Мы сидим как в старые времена.
— Не совсем так, — скривился Джозеф Кисс. — В шестьдесят восьмом у тебя был шанс победить.
Теперь я, пожалуй, была бы не прочь выйти за него замуж, думает Мэри Газали. Но, кажется, момент не самый благоприятный.
— Жалкий пессимизм! — нападает на мистера Кисса Джудит, не подозревая, как он любит отчаянных новых денди, таких же, как и во времена Регентства.
— Ага! — Осушив пинту, Джозеф Кисс встает, чтобы предложить всем еще по одной. — Если бы только я мог заново начать жизнь! Осознанная театральность предпочтительнее благочестивой скуки. Всем еще вина? — Окинув взглядом их бокалы, он удалился легкой походкой.
Они обсудили план защиты, выдвинутый адвокатом.
— За тебя, Бен! — Джозеф Кисс опустил поднос и поднял стакан с пивом в знак приветствия. — Мы выстоим. Можно сказать, мы все — ветераны паранормальных войн.
А сколько женщин не выжили в этом огне? В Дрездене, в Токио, во Вьетнаме. Прецедента нет. Нам повезло. А завтра может не повезти. Но Мэри улыбается вместе со всеми, чтобы поддержать Бена. Она не спала всю ночь и почти всю предыдущую ночь, потому что на ее пороге появилась рыдающая Фиона Паттерсон-Холл, бывшая подружка Хелен. Она нравилась Мэри своей справедливостью и щедростью. Фиона возвращалась домой из Хаммерсмит-Пале и около Чаринг-Кросской больницы ее изнасиловали. Она пришла к Мэри, потому что вспомнила, что та живет неподалеку. Она просила не звонить в полицию, но Мэри взяла на себя такую ответственность. Когда симпатичная женщина из полиции старательно записала сбивчивые показания Фионы и вызвала врача, Фиона все еще была напугана. Сейчас, напичканная валиумом, она спала в постели Мэри в ее квартире в Куинз-Клаб-Гарденз. Женщина из полиции сказала Мэри, что шансов поймать насильника не много. «Я даже думаю, что он не из этого района». Фиона была сильно смущена еще и потому, что работала в группе по правам человека и не хотела, чтобы в полиции узнали, что насильник был чернокожим. «Они все звери, милая, не важно, какого цвета, — сказала ей женщина-полицейский, видя, что Фиона не отваживается об этом заговорить. — Если у мужчин нет ни над кем власти, они проявляют ее в отношении женщин, детей или собак. Они привыкли получать то, что хотят. Тем и ужасна эта работа, что приходится об этом узнавать постоянно. Иногда я их всех просто ненавижу, и в то же время я замужем за очень милым парнем».
— Это не может быть вопросом денег, — говорит Леон. — И первородный грех здесь тоже ни при чем. Ты же не баптист.
— А я верю в первородный грех, — отвечает Мэри, чтобы убежать от своих мыслей, — при том, что я вовсе не религиозна. И все же иногда захожу в церковь, когда там пусто. Хороший способ привести мысли в порядок. Но в первородный грех я верю. Да, верю.
— И это точка зрения самой невинной женщины в мире! — Данди благодарно смеется. Потом, взглянув на ковер, удивляется тому, что дорожка, ведущая от бара к камину, так истерта.
— Но у меня никогда не было тех возможностей, которые есть у других. — Мэри не верит в то, что все кругом порочны. — Некоторые люди, Данди, — в самом деле по-настоящему плохие. У них страшные мысли.
— Я бы отправил их на кошачий корм, — миролюбиво предлагает мистер Кисс. — «Рагу из подонка для маленького котенка сохранит жизнь не одному кенгуру!» А потом мы подумаем над тем, как избавиться от мух! — Он уже немного пьян. — Но вернемся к делу. Не годится ли кто-нибудь из нас в свидетели, Бен?
тра-ля-ля тра-ля-ля для начала вот сюда
— Я возьму у Дейви список и завтра передам его адвокату, — произносит Бен, растягивая слова и почесывая голову. Ему хочется прекратить разговор о предстоящем суде. — Никто не хочет послушать мое новое стихотворение?
Мэри согласна с Джозефом и Дэвидом, которые считают, что Бен слабый поэт, однако ей кажется неудобным в такой момент отказать ему в аудитории, тем более что он уже разворачивает пачку листов, которую достал из кармана рубашки. Обе стороны каждого листа исписаны его мелким круглым почерком. Он еще не начал читать, а ей уже хочется сбежать в Страну грез. Ох, Кэтрин, как бы мне сейчас не помешала толика здравого смысла! Все мои подруги уже спятили. Когда она собиралась идти на это собрание, Фиона попросила ее рассказать о коме. Мэри когда-то рассказала Хелен часть своих снов. «Почему ты хочешь об этом узнать? Это вполне обычное состояние. Когда они везли нас в карете „скорой помощи“, то подумали, что я просто без сознания. У меня была обожжена спина. До сих пор на спине следы ожога. Но потом они подумали, что у меня какое-то внутреннее заболевание. Пока я спала, они брали анализы, ставили надо мной эксперименты. Какое-то время я даже подозревала, что они заменили мне лицо. Пока я спала, прошло пятнадцать лет, а мне сказали, что я не постарела ни на один день. Я думала, что они были добры ко мне, но нас с Хелен до сих пор считают сестрами. Словно мне позволили вернуть утраченные годы. И в то же время они говорили мне, что их поражают мои знания. Но ведь там, в Стране грез, меня окружала весьма ученая компания. Считалось, что я не постарела, потому что не имела опыта. Но у меня богатый опыт. Так что же тебе хочется узнать, милая?» Но Фиона уже заснула. «Наверное, тебе хочется узнать, зачем я проснулась?»
Начал читать Бен Френч свое подражание позднему Паунду.
Мелочи
меня не интересуют.
Совсем.
Есть что-то скучное
в вещах
миниатюрных.
Все смущены. Вот до чего доводит доброта.
Бог знает, думает Джозеф Кисс, может быть, единственное, за что я готов благодарить свою сестру, так это за отказ тратить деньги налогоплательщиков на поддержку этого паренька. С другой стороны, было бы чудесно, если бы их комитетам пришлось день за днем заседать в мраморных залах, слушая декламации бесчисленных поэтов-экспериментаторов, претендующих на гранты Совета по искусству. А председательствовала бы во всех этих комитетах моя сестрица, и выслушать они должны были бы от каждого минимум по увесистой пачке виршей. Воображая себе неловкое положение, в котором оказалась бы в таком случае его сестра, он начинает широко улыбаться. Она бы скоро взмолилась о должности младшего секретаря Министерства внутренних дел, где всех-то забот что подправлять криминальную статистику. А заседателям комитетов следует вменить в обязанность устройство выставок картин, скульптур и гобеленов тех художников, которым они дают гранты и которые должны располагаться в их собственных домах, пока не истечет срок. А артисты должны давать представления на их вечерних приемах. А еще они обязаны селить у себя дома заезжих оперных звезд: худшее из всех несчастий. Он начинает весело перебирать в уме иные изощренные наказания. В этом случае вместо государства, выступающего в роли мецената, меценатами станут заседатели комитетов, которые будут получать солидные средства на поддержку творцов прямо у себя дома. Выражение умиления еще явственней проступает на его лице, когда он представляет себе, как сэр Найджел Спенс хлопочет, заказывая Бену Френчу завтрак за тем же столиком, что и Эдуарду Паолоцци. Неужели в этом случае карьера куратора по культуре по-прежнему казалась бы привлекательной? Удовольствие становится еще большим, когда он думает о том, как в доме его сестры гостит какой-нибудь чокнутый композитор, так что к тому времени, когда многозначительное сопение Бена Френча затихает, Джозеф Кисс аплодирует с неподдельным энтузиазмом. Данди Банаджи встает с растерянным видом, чтобы, в свою очередь, заказать всем еще по одному бокалу, надеясь, что время закрытия бара настанет прежде, чем Бен снова решит почитать стихи.
— Честно говоря, — шепчет он приятелю своей бывшей жены, когда они стоят рядышком у писсуаров, — он заслуживает того, чтобы его повесили.
— И не просто, а на мясном крюке, — отвечает Леон, застегивая ширинку. — Давным-давно я научился тому, что, если представить своего обидчика распятым на крюках в мясной лавке, это очень поднимает настроение и помогает сохранить вполне заинтересованное выражение лица. Впервые я использовал этот прием на своем учителе, милейшем старичке, но жутком зануде. Я боялся, что он заметит, как он меня утомляет, и постоянно подвешивал его, в мечтах, на мясном крюке. Конечно, каждый должен использовать свой собственный метод. Я не говорю о том, что мой способ подходит всем.
— И это подойдет, пока я не придумаю чего-нибудь получше, — говорит Данди с чувством.
доктор Фаджит был без ума от современного танца он сказал что всегда забывает о времени отвез их обоих в Вест-Энд летучий отряд был заинтересован в одном из них я должен был найти пять сотен к следующему утру но как еще могу я это сделать если не украсть сказал я как ты их добудешь дело твое а ты мне говорил что в полиции одни неподкупные парни
Глядя на Данди и Леона, медленно идущих из туалета, Джудит не сразу догадывается, что они говорят о ней, но, увидев, что Леон снисходительно улыбается, понимает, что он хвастается, тем более что в реакции Данди сквозит мягкое одобрение. Она сначала вскакивает, а потом снова садится, не в силах совладать со своими чувствами, и оглядывается на Мэри, ища поддержки, но Мэри прижалась к Джозефу Киссу. «Сколько сейчас лет мистеру Киссу?» — думает Джудит. Наверное, шестьдесят пять, хотя определить возраст полного человека всегда сложно. На какое-то мгновение Джудит испытывает нечто близкое к ужасу. Но потом все встает на свои места. Леон усаживается рядом с ней и крепко сжимает ее запястье. О боже. Он выстоит.
— Каким жалким городом становится Лондон! — Заявляет Бен Френч, наслаждаясь четвертой порцией двойного бренди. — Когда я вернулся в середине шестидесятых, помните, столько всего происходило. Повсюду яркие краски, и люди выглядели хорошо и с энтузиазмом относились к тому, что делали. А теперь мне хотелось бы назад в Вайоминг. Если, конечно, мне разрешат вернуться. — И он начинает плакать, как малое дитя.
старик продал мне свою долю подбодрить коротышку чертова уйма талонов псу под хвост идея построить в Лондоне настоящий небоскреб да и вообще если этот псих что-то знает о птицах то я просто мартышка или орангутан на худой конец.
— Я помню все. Цеппелины, Блиц, «Фау» — все, что угодно. Я через многое прошла. У меня до сих пор дома в шкатулке — осколок шрапнели, а железо от цепеллина мне из ноги вынимали.
На другом конце паба, у стойки бара, Мэри видит Старушку Нонни, беседующую с барменом, и вспоминает о том, что именно она впервые привела ее в «Искренне ваш». Ей хочется помахать Нонни рукой, но ее останавливает то, что та наверняка будет смущена таким количеством людей и начнет перед ними паясничать. Мэри вспоминает, как Старушка Нонни водила ее по таборам, стоявшим у шоссе в Шепердз-Буш, в Саутхолле, Брикстоне и на Старой Кентской дороге. «Во мне немало цыганской крови, — говорила ей Нонни. — И я на стороне тьмы». А Мэри рассказала ей о том, что, возможно, и ее папа имел цыганские корни.
— А наши лондонские африканцы! — говорит Нон. — С семнадцатого века тут жили тысячи африканцев. Они слились с остальными. Что люди имеют в виду теперь, просто не понимаю. В каждом лондонце найдется капля крови со всех континентов земли. Поэтому наш город является квинтэссенцией всех других городов.
Мэри смотрит, как Нонни выходит в стеклянную дверь. Никто из цыган не слыхал о ее отце. Восседая в причудливых кибитках, предлагая ей чашку чая и плетя небылицы, они и не ждали, что она им поверит. То они подозревали, что она пришла выведать их секреты, то считали ее простофилей и клянчили у нее деньги, а когда разговор заходил о предках, поминали фараонов и индийских царей. Мэри впервые ощутила, как крепкие тела их детишек, как маленькие лошадки, отталкивают ее от кибитки, не дают проходу. Дважды у нее украли сумочку и вернули только по настоянию Нон. Однако стоило Мэри услышать о появлении нового табора, как она тут же отправлялась туда. Единственными цыганами, которые всерьез попытались ей помочь, были друзья Дэвида, семейство Ли из Митчема. Они познакомили ее с кочевыми цыганами из Кента, которые, в свою очередь, взяли ее с собой на конный аукцион в Эпплбай, в Камберлендских горах, где среди великого множества торговцев лошадьми ей удалось отыскать одного-единственного человека, который смутно помнил ее отца до его отъезда в Канаду. Когда она вернулась в Лондон, разодетый в пестроту африкано-арабских одежд букмекер по имени Принц Монолулу, державший в руках все призовые заезды на скачках, сказал ей, что знаком с ее отцом. «Теперь он большой богач, разводит в Ирландии лошадей. Хотя нажил свое состояние в Канаде. Я найду его адрес». Но когда неделю спустя она поехала в Эпсом, он сказал, что ошибся. «Какое-то время он работал в доках, — говорила ей бабушка. — Корабли тогда были большие, с огромными трюмами. Потом пошел в армию и в конце концов уехал в Канаду». Но и в доках о нем никто не помнил, и от военных пришел отрицательный ответ, так что Мэри осталась разочарованной и жалела о том, что в свое время не смогла узнать его получше там, в Стране грез. Джудит встает и треплет Бена по щеке.
— Удачи тебе. Ты знаешь, где нас искать. Не теряем контакт.
Леон с виноватым видом расправляет свой плащ, потом снимает с вешалки шляпу.
— Чао! — Данди не в силах скрыть легкий сарказм.
— Я заеду к тебе, — заверяет Джудит Мэри. — До скорого. — И посылает ей воздушный поцелуй.
— Вот ублюдки, — бормочет Дэвид Маммери, склонясь над пустым бокалом. — Что же нам со всем этим делать? Иногда я жалею, что в руках у меня нет автомата.
— И по кому бы ты стал стрелять, а, Дейви? — Бен Френч откидывается на спинку стула. Он почти так же пьян, как и его друг.
— Какая разница? Это имеет значение? Да хоть по оленям в Ричмонд-Парке!
— Им бы это очень не понравилось, — говорит Мэри Газали.
Веселый монарх 1977
Хотя мне так и не удалось, писал Маммери, отблагодарить Черного капитана как следует, я все же смог помочь ему, когда он попал в беду в 1977 году на карнавале в Ноттинг-Хилле. Помню, в первое утро праздника, едва проснувшись и выглянув в окно, я увидел, что и справа, и слева улица перегорожена полицией. Повсюду стояли молоденькие неловкие копы. Бен Френч как раз в это время подъехал к моему дому. Я увидел, как его «форд» остановился у заграждения, а инспектор в капюшоне машет ему, запрещая проезд. Быстро натянув штаны, я помчался вниз по лестнице.
— Это моя машина, офицер! — закричал я на бегу. — Он пригнал ее мне.
Инспектор, похожий на банковского служащего, призванного в ряды СС, повернулся в мою сторону.
— Очень сожалею, сэр. Мы сами не знаем точно, что происходит. — Он окинул улицу подозрительным взглядом. — Нам сказали, что ожидаются беспорядки, но мы не знаем, с какой стороны.
Мне показалось, что он видит во мне потенциального союзника, и понял, что он считает всех черных врагами, а белых — друзьями. Никогда прежде мне не доводилось оказаться в такой близи от такого скопления взвинченных полицейских. Когда Бена пропустили и он припарковал машину, я сказал ему:
— Сегодня будет жарко. Что-то не хочется тут оставаться.
— Вот черт, — буркнул он. — Вечно дурные новости.
Бен только что вернулся из США, где у него было свое дело: что-то связанное с телекоммуникациями. В свое время, служа в Королевских ВВС, он получил специальность инженера связи, но поскольку он был еще и поэтом, то теперь у него появился вдобавок собственный книжный магазин в Брайтоне. Мы виделись не чаще чем раз в два или три года. В то время, о котором я рассказываю, у него был вполне консервативный внешний вид — короткие волосы и мешковатый костюм, уже лет пять тому назад вышедший из моды. Это было связано с тем, что в Вайоминге, где он жил, не слишком жаловали длинноволосых. У него было загорелое лицо и куда более здоровый вид, чем у меня.
Мы сели в кухне у окна и стали пить кофе, посматривая вниз на полицейских, толкавшихся на одном месте в искреннем замешательстве. В них не чувствовалось особой злости, но это были парни, согнанные из пригородов и не имевшие никакого опыта обращения с толпой. Каждый из них считал, что в любую минуту может пасть жертвой африканского копья. На самом деле все сколько-нибудь серьезные проблемы на Ноттинг-Хиллском карнавале возникали как раз из-за таких нервных полицейских, притом что местная полиция сама была настроена откровенно расистски. Районные советы пытались запретить карнавал с тех пор, как он превратился в вест-индский фестиваль Марди-гра, привлекавший народ со всего Лондона. Этот карнавал оказался в ряду самых веселых зрелищ, которые знавал Лондон со времен народных гуляний в честь окончания войны. Вводя в город сотни дополнительных полицейских подразделений, местные власти уведомляли «налогоплательщиков» (эвфемизм, означающий респектабельных белых горожан), что сделали все возможное, дабы запретить карнавал, однако не преуспели в этом, так что, если начнутся беспорядки, их обвинить будет не в чем. Очевидно, они надеялись, что произойдет нечто столь ужасное, что позволит им в следующий раз наложить запрет на проведение карнавала. Я не желал быть избитым из-за их политических манипуляций. Бен охотно согласился отвезти меня в Хивер, куда мы мальчишками гоняли на великах, чтобы пообедать в тамошнем кабачке и предаться сентиментальным воспоминаниям о старых добрых временах. Был чудесный день, и над Хиверским замком сверкало солнце. Ни один настоящий средневековый замок, включая Виндзор, никогда не выглядел так прекрасно. Этот день казался нам замечательным, легким, великолепным, похожим на дни нашего детства.
Вечером мы вернулись в город, и обстановка показалась нам совершенно спокойной. По Ладброук-Гроув слонялись прохожие, боковые улочки все еще были перегорожены, а Портобелло-роуд была заполонена подвыпившими людьми, посидевшими в окрестных пабах, но все они, казалось, пребывали в веселом состоянии духа, и я решил, что просто перестраховался. Когда Бен уехал домой, я позвонил своей подруге Мэри Газали и спросил, не хочет ли она побывать на карнавале. Получив положительный ответ, я договорился с ней встретиться утром и отправился в постель, укачиваемый отдаленными ритмами рэгги.
— Это моя машина, офицер! — закричал я на бегу. — Он пригнал ее мне.
Инспектор, похожий на банковского служащего, призванного в ряды СС, повернулся в мою сторону.
— Очень сожалею, сэр. Мы сами не знаем точно, что происходит. — Он окинул улицу подозрительным взглядом. — Нам сказали, что ожидаются беспорядки, но мы не знаем, с какой стороны.
Мне показалось, что он видит во мне потенциального союзника, и понял, что он считает всех черных врагами, а белых — друзьями. Никогда прежде мне не доводилось оказаться в такой близи от такого скопления взвинченных полицейских. Когда Бена пропустили и он припарковал машину, я сказал ему:
— Сегодня будет жарко. Что-то не хочется тут оставаться.
— Вот черт, — буркнул он. — Вечно дурные новости.
Бен только что вернулся из США, где у него было свое дело: что-то связанное с телекоммуникациями. В свое время, служа в Королевских ВВС, он получил специальность инженера связи, но поскольку он был еще и поэтом, то теперь у него появился вдобавок собственный книжный магазин в Брайтоне. Мы виделись не чаще чем раз в два или три года. В то время, о котором я рассказываю, у него был вполне консервативный внешний вид — короткие волосы и мешковатый костюм, уже лет пять тому назад вышедший из моды. Это было связано с тем, что в Вайоминге, где он жил, не слишком жаловали длинноволосых. У него было загорелое лицо и куда более здоровый вид, чем у меня.
Мы сели в кухне у окна и стали пить кофе, посматривая вниз на полицейских, толкавшихся на одном месте в искреннем замешательстве. В них не чувствовалось особой злости, но это были парни, согнанные из пригородов и не имевшие никакого опыта обращения с толпой. Каждый из них считал, что в любую минуту может пасть жертвой африканского копья. На самом деле все сколько-нибудь серьезные проблемы на Ноттинг-Хиллском карнавале возникали как раз из-за таких нервных полицейских, притом что местная полиция сама была настроена откровенно расистски. Районные советы пытались запретить карнавал с тех пор, как он превратился в вест-индский фестиваль Марди-гра, привлекавший народ со всего Лондона. Этот карнавал оказался в ряду самых веселых зрелищ, которые знавал Лондон со времен народных гуляний в честь окончания войны. Вводя в город сотни дополнительных полицейских подразделений, местные власти уведомляли «налогоплательщиков» (эвфемизм, означающий респектабельных белых горожан), что сделали все возможное, дабы запретить карнавал, однако не преуспели в этом, так что, если начнутся беспорядки, их обвинить будет не в чем. Очевидно, они надеялись, что произойдет нечто столь ужасное, что позволит им в следующий раз наложить запрет на проведение карнавала. Я не желал быть избитым из-за их политических манипуляций. Бен охотно согласился отвезти меня в Хивер, куда мы мальчишками гоняли на великах, чтобы пообедать в тамошнем кабачке и предаться сентиментальным воспоминаниям о старых добрых временах. Был чудесный день, и над Хиверским замком сверкало солнце. Ни один настоящий средневековый замок, включая Виндзор, никогда не выглядел так прекрасно. Этот день казался нам замечательным, легким, великолепным, похожим на дни нашего детства.
Вечером мы вернулись в город, и обстановка показалась нам совершенно спокойной. По Ладброук-Гроув слонялись прохожие, боковые улочки все еще были перегорожены, а Портобелло-роуд была заполонена подвыпившими людьми, посидевшими в окрестных пабах, но все они, казалось, пребывали в веселом состоянии духа, и я решил, что просто перестраховался. Когда Бен уехал домой, я позвонил своей подруге Мэри Газали и спросил, не хочет ли она побывать на карнавале. Получив положительный ответ, я договорился с ней встретиться утром и отправился в постель, укачиваемый отдаленными ритмами рэгги.