Науменко Иван. Сорок третий

   Как топором отрубила. Он ушел. Допытываться не стал. В таких делах решает женщина.
   Уже выбравшись со двора, озираясь, чтоб убедиться, что никого поблизости нет и никто не видел его позора, Ключник задрожал. Жгучая догадка опалила его так, что боль по Зине сделалась невыносимой. Лубан, только он! Еще тогда, в канун весны, когда Ключник отказался выполнить приказ Батуры и не расстрелял немецкого прихвостня, Зина нахваливала Лубана. При нем, Ключнике. На свою голову он спас немецкого холуя...
   Он понимает, почему Зина осмелела. О Лубане заговорили. Бывший немецкий начальник времени не теряет, искупает свою вину.
   Ненавидя, пылая местью к Лубану, какой-то частицей души Ключник завидует ему. Без году неделя в партизанах, а уже прославился. А он полтора года тянет лямку, и о нем ни слова. Бегал, прятался, на карачках ползал, когда от полицаев было не продохнуть. Кто гарнизоны насаждал? Тот самый Лубан. Почуял, сволочь, что пахнет жареным, мигом перестроился. Шкуру спасая, семьи не пожалел. Батура был прав: стрелять надо гадов. А теперь им почет.
   Ничего, еще будет справедливый суд. Пускай сто эшелонов взорвет Лубан, а то, что красноармейца застрелил, припомнится.
   Зина тоже - из гадючьего племени. С одним бургомистром жила, потом побежала к другому. Лясы готова точить с кем угодно, а липнет к начальникам.
   Ключник чувствует, что немного несправедлив к Зине. Теперь Лубан не начальник. До конца дней будет он искупать вину, да и оправдается ли?
   Ключник смотрит на светлое в темноте ночи пятно Зининой калитки, ожидая, что вот-вот мелькнет там темная фигура. Он знает, что сделает. Окликнет и, если недавний заместитель бургомистра не остановится, не поднимет руки вверх, пошлет к праотцам. Тогда квиты будут. Пускай разбираются, судят. Ему все равно.
   Никогда до Зины не знал Ключник мук ревности. Сходился с женщинами, расходился. Каждая дарила что-то свое, оставаясь в душе тихим, приятным воспоминанием, а были такие, что и вспоминать не хотелось. Его не очень интересовало, как ведут себя женщины, с которыми он был близок, с другими мужчинами. Зная свои слабости, он прощал их другим. Женщины его всегда выручали.
   Прошлой зимой, когда он, раненый, лечился в Батьковичах, его выходили медсестры. Староста, прижатый партизанами, привез Ключника в больницу, сдал, и только его видели. Рана на ноге гноилась, лекарств не было, кормили так, что здоровый мог протянуть ноги. Клава и Вера приносили еду из дома, промывали рану марганцовкой, одели, обули.
   Вылечившись, он сошелся с Клавой. Она жила в отдельной хатке, с которой немецкая бомба сорвала крышу. Должно быть, из-за него жила, так как через улицу стоял новый отцовский дом. Клавин брат Сергей Омельченка, который, когда еще только немцы заняли местечко, был вместе с Анкудовичем в партизанах, через него, Ключника, снова с ними связался.
   Клава помогала брату, вместе с братом ее расстреляли. Схватив, ее, наверное, обвиняли в том, что у, нее жил Ключник. Может, этот самый Лубан и арестовывал?
   Клава - не Зина. Его на другого не сменяла б. Он ее не забудет.
   Ключнику становится жаль себя. Что он хорошего видел? Отца не помнит, мать вышла замуж за другого. Как только стал подрастать, в отцовском доме стало тесно. Даже школы не закончил, уехал в ФЗУ. Кем только не был штукатуром, каменщиком, маляром. Потом армия, война, окружение. За свои двадцать три года Ключник знал только общежитие да казарму. И теперь вот бродяжническая жизнь. Кто его согреет, приютит?
   В Зининых окнах темно. Ключник вскидывает на плечо винтовку, переходит улицу. Неслышно открыл калитку, осторожно ступая, прильнул лицом к холодному стеклу. Никакого движения в хате. Да ничего и не увидишь, так как проем окна закрывает фикус.
   Он до мелочей знает, где что в доме. Из зальчика оклеенная обоями дверь в боковушку, и, может, там с Зиной Лубан? Мог прийти днем и остаться. При одной мысли, что Зина обнимает другого, ненавистного, Ключник теряет самообладание. Бьет кулаком в раму. Дзинькает разбитое стекло. Ключник отскакивает и, обхватив обеими руками винтовку, ждет.
   В окне на мгновение мелькнула белая фигура, послышался топот босых ног по полу, открылась дверь. На крыльцо вышла Зина.
   - Окна начал бить, Мишенька? Разбей еще одно, бургомистрову жену кто защитит? Чуждый элемент. Только когда ходил ко мне, должно быть, о том не думал. Теперь стал сознательный. Какой же ты мелкий, Мишенька...
   Странно, он стоит, как нашкодивший щенок, и слова не может промолвить. Зина сбегает с крыльца, подходит к нему вплотную. Лютая, разъяренная.
   - Слушай, бабий угодник! Если еще раз сунешь сюда нос, глаза кипятком залью. Я тебя человеком считала, а ты паскуда. Ничего, скоро утешишься. Таких, как ты, я видела. Юбок хватает, вот и беги за ними. А я тебя знать не знаю...
   Повернулась, взбежала на крыльцо, хлопнула дверью.
   IV
   С утра в сопровождении конной охраны прискакал секретарь ЦК комсомола республики Морозов. Его Бондарь знает - видел прошлой осенью, когда взрывали Птичский мост.
   - Жгут нашу Беларусь, - с болью говорит Морозов. - Уничтожают целые районы. В Минской, Витебской, Могилевской областях.
   Морозов - уполномоченный ЦК КПБ и партизанского штаба. Властью облечен большой. Бондарь рассказывает о делах, жалуется - после гибели Лавриновича связь между отрядами рвется. Центральный штаб на новое соединение мало обращает внимания. За три месяца - два самолета. Автоматического оружия почти нет.
   У Морозова вид утомленный - под глазами темные круги, на лице нездоровая желтизна, белки глаз в красных прожилках от бессонницы.
   - Будь пока что командиром. Бери вожжи в руки. Чем можем, поможем. Две вещи не забывай - береги партизан и население.
   После Бондаря с Морозовым заговорил Бурбис, заместитель командира соединения по комсомолу:
   - Думаем межрайонную комсомольскую конференцию провести, Николай Петрович. Может, вы выступите?
   Морозов насмешливо скосил глаза:
   - Долго ты думал о своей конференции?
   - А что? Три района почти освобождены. Соберем актив из деревень, сельсоветов, поговорим, поставим задачи.
   - Как это поговорим?
   - Соберем людей вот тут, в Лужинце.
   - Глупость, брат. Больше даже - преступление. Особенно теперь, когда каратели активизируются. Ты разве решения ЦК не получал? Даже на освобожденной территории никаких легальных собраний, конференций не может быть. Конспирацию никоим образом ослаблять нельзя. Запомни это, Бурбис.
   На другой день, оседлав коня, Бондарь отправился в Гомельскую бригаду "Большевик". При ней штаб соединения.
   Над головой ясное, безоблачное небо. Болотца затянуты дымкой, как бы окутаны легким туманом. Носятся, пронзительно кигикая, чибисы. Они успели уже вывести птенцов. Лесной птичий перезвон сливается с разноголосой музыкой земли - трещат в траве кузнечики, жужжат мухи, гудят, звенят, перелетая с цветка на цветок, шмели. Хмельной, густой запах стоит на луговинах. Самая пора косить, но косцов не видно.
   На дороге попадаются группки партизан - конные, пешие. У некоторых на груди автоматы. Партизаны - дети одного батьки, но не одинаковые: гомельчан лучше обеспечивают.
   Штаб бригады - в лесу, возле речки Сведь, заросшей по берегам крушиной. Сведь впадает в Березу, Береза - в Днепр. Уголок дикий, глухой. От железной дороги расстояние не меньше полусотни километров.
   Жихарь - командир соединения - низкого роста, лысоватый, с узким разрезом серых, проницательных глаз. В беседе с Бондарем больше помалкивает, говорит о мелочах.
   Бондарь выкладывает свои тревоги. Жихарь, печально кивая головой, соглашается:
   - Жечь будут. Нас - в третий раз. Надо дороги гуще минировать, с чугунки не слезать. Тогда скорей опомнятся.
   Дорога к Сведи идет через Лужинец. Если давать бой, то только около Лужинца. Силами объединенных бригад. Гомельчане должны помочь.
   Жихарь снова соглашается.
   Возвращаясь в штаб через Казимировичи, Бондарь услышал, что его кто-то окликает. Оглянувшись, увидел плечистого, с широким знакомым лицом человека.
   - Павел Антонович, не узнаешь?
   Голос у человека густой, как звук иерихонской трубы.
   - Мы с тобой в лесной школе учились. Не узнаешь?
   - Узнаю, Николай Николаевич.
   Бондарь слезает с коня, с полчаса судачит со старым товарищем.
   Вскочив в седло и выехав из Казимирович, Бондарь вспоминает старого Гриня, деда Николая Николаевича. Занятный был человек, известный далеко за околицами местечка. В молодости он без конца женился. Приедет в дальнее село, прикинется безродным, пристанет к вдове или девке, а через неделю задает драпака. Выкидывал разные штуки Гринь весь свой век. Опалив оглобли, под видом погорельца, ездил по чужим волостям собирать милостыню, прикидывался юродивым.
   Он даже с комсомольцами водил дружбу. Бондарь, бывший тогда секретарем ячейки, в пасхальную ночь посадил Гриня на трактор, а тот ездил вокруг церкви, горланя, что бога нет.
   Отец Николая Николаевича тоже чудаком был. Вступив в колхоз и выслушав однажды доклад лектора, прибежал ночью домой, сорвал висевшие в углу иконы и в один миг порубил их. Потом вывел из общественной конюшни своего коня, забрал телегу и ушел из колхоза.
   Теперь вся семья в партизанах.
   Ночью Бондаря будит Мазуренка. Подсвечивает карманным фонариком листок бумаги, а рука дрожит. Москва предупреждает. В телеграмме говорится, что в Карачеве, на Брянщине, грузится в эшелон дивизия СС "Варшава", которая, по агентурным данным, направляется на Полесье.
   ГЛАВА ВТОРАЯ
   I
   Май на удивление выдался тихий. Жандармерия никого не арестовывает, не допрашивает.
   В лесхоз целыми пачками приходят газеты, которые выпускаются на русском языке. Они бесплатные - бери, читай.
   В газетах печатается материал об ужасах большевистского хозяйничанья в Харькове, который уже второй раз освободило немецкое войско. Всех, кто где-нибудь работал, НКВД будто бы арестовывает, измывается над людьми, высылает в Сибирь.
   На стенах зданий, заборах - листовки, плакаты о создании армии генерала Власова, который добровольно перешел на немецкую сторону и борется за новую, без комиссаров и коммунистов, Россию.
   Враг повел наступление агитацией. Надо и им, подпольщикам, что-то делать.
   Прошлой зимой, когда хлопцы только нащупывали пути к партизанам, смогли тем не менее напечатать листовку. Сейчас, когда есть связь с партизанами, радио, когда увеличились их ряды, листовку не напечатаешь. Редакции в местечке нет, а собранный шрифт они разбросали, когда начались аресты.
   Теперь партизанскую листовку, редкую советскую газету читают, как молитву. Всю - от первой до последней строки.
   За зиму у Мити собралось немало материалов. Он их прячет в хлеву, под стрехой. Есть две книжечки о результатах зимнего наступления Красной Армии, брошюра Сталина "О Великой Отечественной войне", несколько газет, даже журнал "Крокодил" имеется.
   Газеты Митя несет Примаку, Плоткину - чтоб пускали по кругу.
   Есть огромная радость в приобщении другого человека к делу борьбы, пусть это всего только чтение листовок и газет.
   Отношения, которые между людьми в такой момент возникают, особенные, незабываемые, они держатся на той опасности, которая угрожает обоим - кто дал листовку и кто взял.
   Митя выбирает минуту, когда в комнатке, где щелкает на счетах Осоцкий, никого нет, вынимает из внутреннего кармана пиджака и кладет на стол перед седым бухгалтером брошюру Сталина. Тот глядит на название, краснеет, бледнеет, поднимает на Митю испуганные глаза. "Почитайте, - тихо говорит Митя. - Мне тоже дали почитать". Осоцкий быстро прячет книжечку в ящике стола под стопку старых бумаг.
   Целый день он время от времени выходит в коридор покурить. Тайна, в которую он посвящен, будто жжет его изнутри, не дает покоя.
   На другой день Осоцкий приходит на работу веселый. Заговорщически подмигивает Мите. О брошюре молчит, хотя за вечер ее можно было прочитать. Видимо, дал еще кому-то. Пускай дает.
   Книжечку о результатах боев Митя дарит Петру Малинцу. С Петром вместе учились, дружили, потом он в ученье отстал. Дружеские нити ослабли, но не порвались. В местечке много ребят, учившихся в одной школе, и большинство из них можно привлечь к тайной работе.
   Петро с брошюрой сразу отправляется в сад.
   Последнюю книжечку Митя отдает неожиданно для самого себя. Встречает на улице Адама Вощилу, заведующего Сиволобовской школой, где работает Сюзанна. Они стоят на дощатом тротуаре, разговаривают о том о сем. Про Сюзанну Адам ни слова не говорит. И хоть Вощила - человек мало знакомый, из другого села, Митя, прощаясь, кладет ему в ладонь тоненькую тетрадку. Вощила понимает все мигом, жмет Мите руку, бегом удаляется прочь.
   На тупиковых путях - эшелон из вагонов-теплушек. Живет в нем разномастный народ: мобилизованные для работы на железной дороге поляки, чехи, сербы, даже бельгийцы и французы есть. Разноязыкий говор не стихает возле теплушек с утра до вечера. Местные мальчишки ведут с рабочими торговлю и обмен.
   У Мити рождается идея, но он не знает, как ее осуществить. Есть московская газета "Известия" за первое мая, в которой напечатано постановление о роспуске Интернационала. Газету зачитали до дыр, было бы хорошо, пока совсем не порвалась, передать полякам или чехам. Но нет среди зарубежных рабочих знакомого.
   В прошлом году, когда Митя жил в будке, к ним заходил поляк. Тому можно было бы отдать, он люто ненавидел гитлеровцев.
   Выручает Примак. Расторопный, он блуждает по всем закоулкам местечка. У Нины Грушевской успел завести знакомство с чехом-железнодорожником. По словам Алексея, чех просто кипит, когда при нем упоминают немцев. Что ж, такому человеку газету доверить можно. Пускай сам Примак и отдаст.
   На другой день Алексей приносит пачку сигарет "Privat". Подарил чех в знак благодарности. Жертва немалая - пачка сигарет стоит пять марок.
   II
   Странно, партизаны вызывают Митю на связь. К Примаку приходит знакомая девушка, передает эту просьбу. Еще более странным кажется то, что девушка живет в Малковичах, где Микола встречается с Мазуренкой. Может, правая рука не знает, что делает левая? Но если зовут - надо идти.
   Катя Хорошка - так зовут связную - Мите нравится. Беленькая, остроносенькая. Принесла в местечко немного яиц, купила соли. Договорилась - в воскресенье Митя придет в Кавеньки, а там, на гребле за ольшаником, пускай его ожидают.
   Вскинув на плечи пустой мешок, Митя идет в Кавеньки. Полицаи, стоящие на переезде, провожают его косыми взглядами, но, куда идет, не спрашивают.
   Митя думает, что его вызывает Драгун. Может, возникло что-то особенное?
   Кавеньки близко.
   Прошлым летом Митя предупредил старосту Буяна, которого хотели арестовать. Старый Буян из дома ушел, и с той поры о нем ничего не слышно. В прошлом году возле Кавенек был бой, в котором убиты начальники жандармерии и полиции. Никаких других событий там больше не происходило.
   Митя рассчитывает зайти к Грише Лопате - учились вместе с ним до восьмого класса. С Гришей они даже соперничали: то Митя получал похвальную грамоту, то Гриша. После семилетки Лопата уехал в Минск, в пищевой техникум, и когда, задумав закончить за год два класса, Митя написал ему об этом, Гриша сразу прислал учебник по химии.
   План рушится сразу. Гриша не один, на завалинке избы - ватага хлопцев. Приходу местечковца рады, - расспрашивают о новостях, о немцах. Митин одноклассник - низенького роста, чернявый, подвижный - хохочет вместе со всеми, как бы не догадываясь, что Митя пришел к нему. Наконец Митя отзывает Гришу во двор. Но хлопцы все равно остались сидеть на завалинке, на их глазах на греблю за ольшаник не пойдешь.
   Митя понимает - допустил ошибку. Не надо было назначать встречу за Кавеньками, да еще в воскресенье, когда люди дома. Он объясняет - пришел к тетке купить поросенка (тетка в Кавеньках есть), тянет волынку, ведет никчемный, ненужный разговор. На Митиных часах уже половина четвертого. Хлопцы наконец расходятся. На гребле за ольшаником Митя ждет целый час никого нет.
   На другой день Катя Хорошка снова появляется в местечке.
   Митя назначает теперь свидание в лесу, возле старой смолокурни. Место он хорошо знает - сколько раз бывал там, собирал грибы.
   Тихий, молчаливый сосняк. Изредка в лесу перекликаются птицы. Пахнет смолой, багульником, который теперь на лесных заболоченных местах начинает цвести.
   Митя миновал ободранную - только ребра торчат - смолокурню, не надеясь кого-нибудь увидеть, но впереди на дороге мелькнула темная фигура. Он огляделся - кто-то перебегает дорогу сзади. Митя остановился, ждет.
   От удивления он чуть не вскрикнул: из-за толстых, косматых елей на дорогу выходит Адамчук, с ним незнакомый рыжеватый человек в очках. Дорожный мастер в брезентовом плаще, он похудел, под глазами - темные круги. Два парня, уже не маскируясь, ложатся под соснами, направив винтовки на дорогу, что ведет в местечко. Это открытое недоверие - не привел ли кого с собой - Митю оскорбляет.
   Здоровается Митя сдержанно, неохотно отвечает на вопросы, которыми по очереди забрасывают его то Адамчук, то рыжеватый, что назвал себя Питляром.
   Наконец партизаны и Митя садятся на землю, на реденькую жесткую траву, разговор начинается более спокойный.
   Митя давно заметил за собой черту, с какой не может совладать. При самой малой обиде он замыкается, униженная гордость как бы не дает ему беспристрастно смотреть на человека, причинившего обиду.
   Адамчук ведет с Митей разговор в поучительном тоне, как с ребенком. Видит себя в роли мудрого наставника.
   - Немцев скоро прогонят. Надо, чем можно, помогать Красной Армии, партизанам. Советская власть спросит у каждого, кто как себя вел...
   Адамчук сбежал из партизанского отряда, выдал немцам тайные базы, ремонтировал железную дорогу, и тогда его Митя люто ненавидел. Но теперь дорожный мастер - снова партизан, и Митя должен его слушаться. Семья Адамчука расстреляна, он принес свою жертву...
   Питляр производит лучшее впечатление. Как бы разгадав причину Митиной сдержанности, спрашивает:
   - Вы не один? Есть еще патриотично настроенная молодежь?
   Затем Питляр рассказывает о себе. Он доцент, преподавал в институте ботанику, хорошо знает растения, деревья. Эти, что растут вокруг, тоже. Но теперь растениями заниматься не время - надо воевать.
   - Мы хотим иметь связных, - продолжает он. - Будете передавать разные сведения, медикаменты. Выходить из местечка не обязательно. Наши люди вас найдут.
   Митя усмехается. Доцент тоже смотрит на него как на мальчишку. Но разве скажешь ему, кто они и чем занимаются?
   Питляр вынимает из командирской сумки пачку денег. Дает на медикаменты. Просит, однако, написать расписку. В пачке тысяча марок - на такую вот сумму...
   Деньги понадобятся.
   Митя пишет расписку на клочке бумаги, который ему дает Питляр, подложив воинскую сумку доцента.
   Остальное - полная неожиданность. Адамчук поворачивается к Мите лицом, однако смотрит куда-то в сторону:
   - Задание такое - убить Крамера. Даю две лимонки. Возьмешь еще кого-нибудь из хлопцев, и бросите в окно. Вечером надо, как стемнеет. Только чеку не забудьте вырвать. А тогда картофельником, картофельником наутек.
   Адамчук, видимо, хорошо знает двор Крамера.
   - Мы бы сами убили фашистского гада, - продолжает Адамчук. - Да ночью в местечко не проберешься. Вот погляди, как эта штуковина стреляет...
   В руках дорожного мастера кавалерийская СВТ, однако на ее дуло надето что-то наподобие велосипедного насоса. Адамчук садится, приставляет приклад к плечу, нажимает на спуск. Из дула вырывается клубок дыма и чуть слышный треск. Будто сухая ветка под ногами сломалась.
   Адамчук дает Мите три свернутых треугольничками записки. Называет фамилии - кому передать. Но про записки Митя в это время не думает. Он прячет их за пазуху. Сняв башмаки, рассовывает под стельки немецкие марки. Гранаты прячет в карманы.
   Простившись с партизанами, Митя пробирается домой лесом, время от времени бросая настороженные взгляды на дорогу.
   Противно, смутно на душе. Не стоило ему ходить на эту встречу. Что-то не совсем обычное он почувствовал с самого начала. Зачем Крамера убивать? Почему именно Адамчук дает такой приказ?
   По дороге домой Митя успокаивается. С точки зрения партизан, Крамер, конечно, враг. Если бы попал в их руки, то живым не выпустили бы. Но Мазуренка, которому группа подчиняется с осени, убийства Крамера не требует. Так или иначе, но Митя ничего делать не будет. Микола посоветуется с Мазуренкой.
   На опушке, выбрав густой ореховый куст, Митя прячет в прошлогодней листве гранаты. Идя в лес, надел старые, с узкими штанинами брюки, и гранаты так из карманов выпирают, что первый же полицай схватит. Он придет сюда позже и заберет их.
   Митя решил выйти на дорогу, ведущую из Кавенек в местечко. С поля свернул в кустарник. Время не раннее, за полдень, тем не менее если он прибавит шагу, то хоть в конце дня появится на работе. Показаться в лесхозе надо.
   Но если не повезет, так не повезет. Не успел Митя, вспотевший, запыхавшийся, выскочить из кустов на дорогу, как из-за поворота показалась группа немцев. Прятаться назад в кусты нельзя. Митя, внутренне весь подобравшись, идет им навстречу.
   Колонна небольшая - человек сорок. Ведет ее в Кавеньки тот самый низенький унтер-офицер, который, по просьбе Лагуты, освободил его от работы на железной дороге.
   Митя, поздоровавшись, минует колонну с немцами. "Kerl aus der Oberforsterei"*, - слышит он чей-то голос позади себя.
   _______________
   * Парень из лесхоза (нем.).
   Узнал его не только унтер-офицер, но и кто-то из солдат. Удивительного ничего в этом нет, чуть ли не все местечковые немцы выписывают у Лагуты махорку.
   Митя подошел к переезду, когда позади, в Кавеньках, услышал частые винтовочные выстрелы. Дело приобретает плохой оборот, надо что-то придумать.
   Дома, под настороженными взглядами матери, тети, Митя переодевается, идет в хлев. На ногах дырявые носки, ноги потные, несколько бумажек он растер, размял вконец. Спрятав остальные деньги в застрешье, Митя бежит в лесхоз.
   На тротуаре, напротив жандармерии, стоит лужинецкий бургомистр Вайс, незнакомый полицай и жандарм, который ходил к Марии Ивановне изучать русский язык.
   Митя напускает на себя испуганный вид, подходит.
   - Я шел в Кавеньки, хотел купить поросенка, - докладывает он. - Но там начали стрелять, и я вернулся.
   - Знаем, - жандарм не проявляет к новости никакого интереса.
   Байку о поросенке Митя рассказывает и в лесхозе.
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   I
   С утра на станцию начали прибывать эшелоны, наполовину состоящие из вагонов, наполовину из платформ с покрытыми брезентом бронеавтомобилями, танкетками, грузовиками, легкими полевыми пушками, а также обыкновенными военными фурами. Кони, как и люди, - в вагонах.
   Утро было светлое, теплое, и казалось, ничто не предвещало беды. Только что прошла троица, воткнутые в перекладины ворот, углы хат, наличники, торчат увядшие зеленые ветки. Дворы, дорожки посыпаны желтым песком - местечко как бы ждало незваных гостей, что своим криком, треском мотоциклов оглушают улицы.
   На станции есть специальная площадка для выгрузки воинских эшелонов. Сюда их подгоняют. Но эшелонов много, ими забита вся станция.
   Здешние немцы-железнодорожники перепуганы. Носится, не чувствуя под собой ног, толстый, приземистый начальник станции, хрипло отдает команды. Маневровые паровозы стоят под паром. Они переводят на запасные пути пустые вагоны, платформы, подгоняя под выгрузку новые.
   А машины, танкетки, фуры втягиваются в пыльные местечковые улицы. Несясь по обочине, их обгоняют мотоциклисты, все как один без пилоток, в расстегнутых мундирах, с засученными по локоть рукавами. В напористости, стремительности, с какой эсэсовцы мчатся по улицам, есть что-то общее с тем, уже подзабытым зрелищем, когда на склоне лета, почти два года назад, немцы только вступали в местечко. Неудержимая, горластая армада будто второй раз завоевывает зеленый деревянный городишко.
   Поделив улицы, переулки, завоеватели растекаются по дворам, становятся на квартиры. Раздевшись по пояс, а некоторые до трусов, обливаются возле колодцев водой. Их голые, волосатые и безволосые груди в сплошных татуировках: мелькают женские лица, профили, пробитые стрелами сердца, орлы, свастики. Эсэсовцы молоды, самое большее им по двадцать, двадцать пять лет. Арийская раса, о которой столько пишут в газетах, проглядывает, однако, не очень: среди светловолосых, русых, голубоглазых немало цыгановатых, темных, с круглыми, как надутые шары, головами.
   На петлицах, на рукавах у солдат - эмблемы черепов со скрещенными костями.
   То, что местечко стало лагерем эсэсовцев, почувствовалось в первый же день, вернее, в первый вечер. Сами жители городка экзекуции не подлежат. Рядовые, шарфюреры, унтерфюреры, штурмфюреры не хотят портить хороших отношений с хозяевами, в домах у которых они разместились. В этих дворах кур, гусей, поросят они не трогают. Есть ближайшие деревни, которые объявлены бандитскими, а там действует эсэсовский закон.
   Вечером в печах и посреди дворов пылают дрова, на сковородах, противнях, жаровнях большими, грубо нарезанными кусками жарится свинина, поросятина, баранина. Шкуры, кишки, потроха, отрезанные головы валяются под заборами. Завоеватели - щедрые, за мелочью не гонятся. Они не давятся пайком, как задрипанные солдаты вермахта, иголки, краску на яйца не меняют.
   Первая радость рыцарей фюрера - еда. Они едят не часто, зато долго и много. Победители насыщаются тем, что отобрали у жертв, - на этом держится высокий эсэсовский дух.