Лейтенант встрепенулся, но взгляд выдерживает.
   - Я бы пошел, да не знаю дороги.
   - Дорогу можно показать.
   Даже странно немного. Без проверки, пароля, без долгих расспросов лейтенант и Митя понимают друг друга.
   Лейтенант садится, рассказывает о себе. Он из Ленинграда, прошлым летом под Воронежем попал в плен. В лагере, в Чернигове, чуть не умер с голоду, поэтому согласился поступить в рабочую команду. Зимой их одели вот в эти мундиры. Может, кончится тем, что дадут винтовки...
   - Вырваться не пробовали?
   - Была одна девушка. В Гомеле. Обещала помочь. Но немцы схватили...
   Митя с минуту думает.
   - Без девушки не могли?
   - Кто меня в такой шкуре примет? - Лейтенант тычет рукой в грудь. Чем докажу, что в своих не стрелял?
   - Примут. Вы один или еще есть?
   Губы у лейтенанта дрожат, на глазах слезы.
   - Дорогой товарищ! Помогите... Мы не изменники. Вся рота пойдет. Восемьдесят человек. Нам бы только одно слово. Что нас возьмут.
   У Мити есть пачка листовок, адресованных полицаям. Но давать их лейтенанту не хочется.
   За час обо всем договариваются. На сборы Михайлов просит месяц. Митя советует действовать осторожно, солдат агитировать поодиночке, фамилий не называть.
   Еще вчера Митя ничего не знал о лейтенанте Михайлове, а сегодня они единомышленники, связаны тайной, раскрыть которую - значит погибнуть одному и другому.
   Военное, оккупационное время с его высоким, щемяще-отчаянным настроением самоотверженности нельзя понять, если подходить к нему с обычными мирными мерками. Без справок, свидетельств находил тогда человек дорогу к сердцу другого человека. Угроза, нависшая над целым народом, вызывает в душах людей могучие силы единения, сметает барьер подозрительности, недоверия, и, видимо, в этом секрет атмосферы того неповторимого времени.
   Про Аксамита ходят странные слухи. Будто выгнал его из кабинета Крамер, кричал на него, топал ногами. Что надо шпику от бургомистра? Какие новые закручивает петли?..
   По вечерам хлопцы собираются у Веры. Сидят под яблонями в саду, разговаривают, хохочут. Плоткин играет на мандолине, Примак - на гитаре. Мягкие плавные звуки плывут со двора, сливаются с голосами, шорохами вечерней улицы. На эти вечеринки Сюзанна не приходит, и Мите грустно. Обида на нее постепенно растаяла, он снова хочет увидеться, поговорить с девушкой. Сюзанны в местечке нет. Будто прилипла к своим Сиволобам, хотя занятия в школе давно кончились.
   Из Вериного сада компания направляется в кино. Шутки, взрывы смеха не прекращаются и на улице, и каждый, кто встречает веселую компанию, вправе подумать о беззаботной молодости, о том, что она своевременно отдает дань радости, утехам своей поры.
   Немецкие кинофильмы, которые раз или два в неделю показывают в клубе, как и раньше, рисуют надуманную, ненастоящую жизнь. Какие-то люди катаются на лыжах с гор, ночуют в заброшенной хибарке, охотятся за оленем. Среди мужчин - одна женщина, она сломала ногу, мужчины по очереди несут ее на руках, и каждый говорит о своей любви к ней...
   Из Громов Микола приносит магнитную мину, сероватый, величиной с куриное яйцо, термитный шарик, и в бутылке керосина несколько мелких фосфорных шариков. Однако первоочередное задание - иное. Партизаны хотят знать расположение хлевов, кошар, построек в бывшем совхозе Росица.
   Карту сделает Шкирман, он бывает в Росице по службе. С остальным можно повременить.
   III
   В последние дни Митю охватывает смутная тревога. Откуда она, в чем причина? Год назад в эту пору его выпустили из тюрьмы. Могли не выпустить. Сколько всего произошло за этот год!..
   Ночует Митя в хлеву, на сене. Сквозь дыру в крыше видит одинокую звезду, которая мерцает, переливается далеким, таинственным светом. Под какой звездой он родился?.. Видимо, во все времена люди тревожились за свою судьбу, потому и гадали по звездам.
   Ночью местечко спит. Изредка слышны выстрелы то в одном конце, то в другом. Полицаи нервничают и, наверное, таким способом напоминают, что стоят на страже. Тяжело дышит корова, сонно перекликаются на шесте куры. Сено пахнет привядшей травой, и запах этот такой сильный, что дурманит голову.
   Вечером, возвращаясь со службы, Митя забежал к Андреюку. Тот поставил на стол графин с самогонкой. Может, потому, что на душе неспокойно, Митя пил, сколько наливали. Спит теперь непробудным сном.
   Под утро Митя чувствует: кто-то тормошит его. Митя раскрывает глаза, слышит голос Шарамета.
   - Беда, - шепчет Василь. - Гримака арестовали, нашли бумажку. Там написано, чтоб установил связь с тобой. Мне Гвозд сказал.
   Хмель как рукой снимает. Лихорадочно бьется мысль. С Гримаком Митю ничто не связывает, опасности с этой стороны нет. Раза два был у бухгалтера финотдела, вели общие разговоры. Почему Гвозд сказал Шарамету?.. Может, потому, что доводится какой-то родней по жене. Какая записка, кто написал? Мазуренка пользуется кличкой. Мог сам Гвозд подкинуть. Провокация!.. Но арестуют все равно...
   - Что думаешь делать? - обеспокоенно спрашивает Василь.
   В хлев тем временем заходит мать.
   - Надо уходить в партизаны, мама. Сейчас же, пока не рассвело...
   Мать плачет.
   - Куда я с детьми? Схватят, пока дойдем. Иди один. Пусть нас тут стреляют...
   Нет, уходить одному нельзя. Могут прицепиться к Лобику, Миколе. Немцы только того и ждут. С Михайловым договоренность. Искрой в сознании мелькнула догадка: если не провокация, тогда один Адамчук мог написать фамилии. Гад! Вместе с Гримаком был в лесу, выдавал склады, теперь за шкуру дрожит.
   - Не волнуйтесь, - говорит Митя, выпроваживая мать из хлева. - Идите спать.
   Из застрешья, из тайника Митя достает пачки листовок, подготовленные для полицаев, делит на две части. Большую отдает Шарамету.
   - Раскидаешь в полиции. Натыкай где только можно. Напишем еще специальные записки Гвозду и начальнику полиции. Я тебе их утром отдам.
   План у Мити такой. Немцы хватятся, когда кто-нибудь из полицаев принесет им листовку. Записки, адресованные Гвозду и Зыскевичу-Будиловскому, надо просто подкинуть немцам. Почерк Адамчука подделает Сергей. Образец есть - Адамчуково послание, которое Митя так и не передал старому Поперечке.
   Расчет простой. Если Адамчук посылает записку Гвозду, то шпик не так чист. Ведет шашни с партизанами, служит и вашим и нашим. Его донос на Митю можно воспринять как поклеп. Может, и Гримаку Митя поможет?
   Митя бежит к Сергею. Еще очень рано, только начинает светать. Сергей трет сонные глаза, вначале ничего не понимает.
   - Подделай почерк, как в этой бумаге, - объясняет Митя. - Только точно, чтоб не подкопались. Напиши Гвозду и Зыскевичу по нескольку теплых слов. Мол, знаем о вас, благодарим за помощь...
   С Гримаком случилось вот что.
   У Гопалы, кожевника, который выделывает шкуры, была свадьба - выдавал замуж дочку. Гопала - человек здесь новый, живет на окраинной улице, за которой до самого леса поле. Кроме родни, соседей Гопала пригласил в хату нужных людей - бухгалтера Гримака, который работает в финотделе, контролируя доходы ремесленников, и Гвозда - он, по существу, компаньон, забирает у Гопалы товар, из которого тесть шьет сапоги. Полицай Базыль Круглый, по прозвищу Лататай, притащился сам. Не пропустит ни одной гулянки.
   Застолье богатое. Столы ломятся от обильного угощения.
   У Гримака приподнятое настроение.
   Недели две назад сотский из Кавенек зашел в управу, на ухо шепнул Гримаку, что его хочет видеть нужный человек. Сев на велосипед - в Кавеньках порядком наросло недоимок, - бухгалтер финотдела съездил в деревню и там, в кустарнике, за огородом сотского, встретился с Адамчуком.
   Адамчук требовал: надо убить Крамера. Гримак ничего не обещал. Он понимал, почему дорожный мастер жаждет крови: боится свидетеля. Крамер знает, что именно Адамчук выдал место нахождения партизанских складов, назвал тех, кто был в отряде. У самого Гримака руки чистые: тогда, в сорок первом, из леса он пришел последним.
   Гримак решил уйти в лес. Лучше самому взять винтовку, чем быть сообщником Адамчука. Дома Гримак припрятал самые ценные вещи, предупредил жену. Детей нет, нет больше смысла прятаться в норе, а тряпье наживут.
   За столом у Гопалы Гримак оказался рядом с Гвоздом. Бухгалтер пьет часто, не дает передышки и соседу.
   По натуре Гримак человек добрый, немного беззаботный, а если подвыпьет, то еще более общителен с людьми.
   - Слушай, Левон, - говорит он, обняв раскрасневшегося Гвозда за плечи. - Не пора ли нам с тобой подумать о спасении души?
   - Ты о чем говоришь?
   - Про лес говорю. Из немецкого наступления вышел пшик. Наши придут, спросят, что делал?
   Гвозд побледнел. Стукнув кулаком по столу, он закричал на всю хату:
   - Люди, он зовет меня к бандитам! Он сам партизан, люди!
   Такого оборота Гримак не ожидал. Нервы его сдали. В одно мгновение он перевернул стол, бросился за дверь.
   Гримак, очевидно, убежал бы, так как уже почти достиг полоски ржи за околицей, если б не ринулся вдогонку дюжий как конь полицейский Лататай. Догнал, заломил за спину руки.
   Когда Гримака вели через суточки - так называется проулок между огородами - Гвозд под видом обыска сыпанул беглецу в карман горсть патронов к нагану.
   Вечером жандармы перетрясли Гримаковы пожитки, арестовали жену.
   IV
   Освобождены Орел, Белгород...
   Вот и произошло то, о чем было столько дум, тревог, мучений. Отныне лето не служит немцам, сказка про русскую зиму кончилась. Больше не пойдет вперед, подымая по дорогам, большакам густые облака пыли, храброе германское воинство. Не будет в немецких сводках сообщений о внезапно захваченных чужих городах, громких реляций, народного срама, особенно трудно, остро пережитого теми, кто оказался под немцем.
   Москва это понимает, салютует войскам сотнями пушек. Первый за войну салют! На нашей улице праздник...
   Огненно-радостного, возвышенного, пи с чем не сравнимого настроения Мите хватает на то, чтобы по-прежнему встречаться с товарищами, забывать об опасности, которая ходит по местечку в образе жандармов, полицейских, шпика Гвозда.
   После подкинутых листовок и записок жандармерию охватила паника. Не тронули пока никого. Разматывают жандармы клубочек. Гвозд, видно, насчет Мити закидывал удочку. Знает, что он якшается с Шараметом.
   Гримак был последним партизаном из числа тех, которые когда-то вернулись в местечко. Таки и его съел Гвозд.
   Час настает. С местечком надо расставаться. Только бы выиграть несколько дней, чтобы успеть завершить начатое с Михайловым, перебросить в лес его солдат, уговорить мать, тетку. Да и замену надо подыскать для работы с Мазуренкой. Лагута на службе листом стелется. Приглашает Митю в кабинет, предлагает, как равному:
   - Может, табак нужен? Могу выписать пачек пять. Если покупать на марки, не хватит зарплаты...
   Видно, что-то прослышал Лагута. Странного в этом ничего нет. Адамчуков почерк кто-нибудь да узнавал.
   Митя берет махорку. Старший лесничий давно потихоньку помогает ему.
   Митя не ходит в казарму, да и Михайлов не появляется в лесхозе. Надо соблюдать осторожность. Встречаются возле станции, у штабелей дров, когда начинают нависать сумерки.
   Михайлов сгруппировал ядро, за которое ручается. Двенадцать человек. За каждым стоит еще двое-трое. Говорить обо всей роте пока еще рано. Даже приобщенных к подполью людей не просто вывести из местечка. Оружия нет, идти надо - самое близкое - за Дубровицу. Немцы могут похватать всех, как цыплят.
   - Примут нас? - допытывается Михайлов. - Хоть бы подослали листовочку. Для меня это очень важно. Людям покажу.
   Митя вытаскивает из-за пазухи газету, отдает лейтенанту. Газета районная, батьковичская, - и такую стали выпускать партизаны. Размером в четверть обычного листа, издается на белорусском языке. Михайлов радуется как ребенок. В группе, которая вокруг него сплотилась, есть русские, украинцы, даже казах и грузин. Но ничего, поймут и по-белорусски.
   Митя просит:
   - Достань мне немецкий мундир. Такой, как у тебя.
   Лейтенант удивляется, даже как бы немного оскорблен.
   - Зачем тебе?
   - Чудак! Неужели ты думаешь, я буду вечно тут торчать? Сам в лес пойду. Я же немецкий язык немного знаю, - может, где надо, сойду за немца.
   Лейтенант смотрит на Митю с уважением, хлопает по плечу.
   - Достану, браток, не волнуйся. Хорошо, чтоб вместе попали. Мы б с тобой еще повоевали. Дорваться бы мне только до винтовочки!..
   Митя лейтенанта не обманывает. Предчувствие такое, что он доживает в местечке последние дни. Мать, тетка понемногу переносят вещи на Залинейную улицу. Оттуда рукой подать до Росицкого поселка, где живет двоюродный брат матери. Приютит где-нибудь семью.
   Освобожден Харьков. В наступление перешли все фронты. Каждый день Красная Армия освобождает какой-нибудь город. Союзники высадились в Южной Италии. От событий кружится голова.
   Митя благодарен судьбе, что дожил до светлого дня. Собственными глазами увидел позор врага, растерянность, панику в его стане. Как высоко несли немцы головы в сорок первом, когда занимали местечко. Презрительно, свысока глядели на пыльные улицы, деревянные хаты, на скромно одетых, унылых жителей. Сколько расстреляли, уничтожили, сожгли людей! Теперь им все это вылезет боком...
   Местная власть расползается, как гнилая тряпка. Снова, как в предвесенье, после Сталинграда, побежали в лес спасать души самые активные немецкие приспешники. Агронома Пахилку еще можно понять: эсэсовцы изнасиловали жену, но и начальник земельной управы Спыхальский тоже подался в партизаны. Ходил как сытый боров, засевал по десять гектаров земли, бил конюхов по лицу. Странно, но первыми опомнились как раз те, кто имел загребущие руки и таки хорошо погрелся возле немецкого огонька. Опанас Бобок дезертировал из армии, заведовал пекарней, жадный, хитрый Халимоник был его помощником. Хлеба имели вволю, меняли на золотые, серебряные вещи. Удрали вместе, на поживу полицаям даже шмуток не оставили.
   Немцам теперь не до Мити, не до Миколы. Зато им самое время действовать.
   Термитный шарик у Краснея. Он должен поджечь овчарню. Овцы в хлеву, на луг их, как коров, не выгоняют.
   Митя не спит, поглядывает в ту сторону, где размещены колхозные хлева. Чувствует себя так же напряженно, как в прошлом году, когда они с Гарнаком подложили под рельсы мину и, вернувшись в будку, он ждал взрыва.
   Минула полночь, а пожара не видать.
   Наутро возле дровяного склада Митю с нетерпением ждал Красней.
   - Гадость получилась, - объяснил он смущенно. - Сделал специальный ящичек, изнутри фанеркой перегородил. Снизу - спиртовка, сверху на фанере - шарик. Прибежал на рассвете в хлев и даже испугался. Спиртовка горит, пламя шарик лижет, а он хоть бы что. Раскалился - руками не притронуться. Надо, наверное, оболочку соскрести.
   Хитро придумал Красней. Пока фанерка прогорит, можно к полицаю в гости заявиться, пить вместе самогонку.
   V
   Сюзанну Митя встретил в переулке между аптекой и базарной площадью. Тревожной птицей забилось сердце. Стоял, глядел на нее, полнился радостью от встречи. Хотел спросить, почему так долго не была в местечке, но промолчал. Все слова укора, накопившиеся за лето, сразу исчезли.
   Она начала разговор первая:
   - Не обижайся, Митя. Тогда, весной, не хотела говорить. Стыдно было... Приставал один немец. Два раза был у нас. Напьется и лезет. Ну, мама меня выслала... Я сюда приходила, но боялась показаться. Теперь он уехал...
   Лучше бы она молчала. Мите неприятно. Стыдно.
   - Как ты там учила? - спрашивает он, чтоб только о чем-то спросить.
   - Какая учеба? Ни книг, ни тетрадей...
   - Пойдешь опять?
   - Вряд ли...
   Они постояли несколько минут, ведя пустой, никчемный разговор, потом Сюзанна спохватилась:
   - Приходи ко мне вечером. Обещаешь?
   - Приду.
   До вечера неприятное ощущение развеялось. Она такая, Сюзанна. В прошлом году, когда записали в Германию, заразилась оспой, теперь убежала в Сиволобы. С другими девчатами Митя ведет разговоры о войне, о немцах, шутит, смеется, с Сюзанной - не может. Он не раз пытался вызвать в воображении ее лицо, фигуру, но образ девушки расплывался, оставляя в душе смутно-радостную тревогу.
   О Сюзанне Митя думать не может - мечтает. Воспоминание о ней рождает в душе какой-то трепет, порыв, хочется сделать что-нибудь необыкновенное, удивить ее, поразить. Но между этим невидимым, глубоко скрытым в груди порывом и тем, как Митя себя ведет, оставшись наедине с девушкой, непреодолимый рубеж. Он с ней неповоротлив, молчалив, а если говорит, то не о том, о чем хотелось бы. Даже когда встречает Сюзаннину мать, он старается пройти незамеченным.
   Подсознательно Митя чувствует, что Сюзанна не понимает его. Ей нравятся живые, разбитные, такие, как Галемба, как этот бухгалтер Цыбулька. Митя сам мог бы быть таким, если бы захотел, да только не с Сюзанной. Отчего это?
   В сумерки Митя подходит к Сюзанниному двору. Она уже ждет его. Сидит на лавочке под яблоней, надела синюю блузку, которая очень ей к лицу. Он присел рядом, закурил сигарету.
   - Ты куришь? - удивленно спросила она и почему-то тихо, радостно засмеялась.
   - Учусь.
   - Я не понимаю, зачем люди курят?
   - Привычка. Поднимает настроение.
   Вечер теплый, тихо, небо густо усеяно звездами. Такие вечера бывают на склоне лета, когда оно уже отбушевало, открасовалось, но еще не поддается осени. Зашуршав листьями, срывается с ветки, стукается о землю яблоко, за ним - другое.
   Прошлым летом Митя сидел с Сюзанной на этом же месте. Проходя мимо ее двора, сада, он вспоминал ту дивную ночь, и в груди сладко, тревожно щемило. Он до мелочей помнит запахи, звуки, шорохи проведенной с Сюзанной ночи, тени деревьев, вот этот заборчик, хату напротив, слова, которые она тогда сказала ему, теплоту ее тела, прикосновение ее волос к его щеке. Незабываемых воспоминаний одной ночи хватило на весь год. Но как за этот год переменился мир, как стало все другим, новым!
   Сумерки сгущаются. Митя обнимает, целует Сюзанну, прижимает к себе. Она не противится, клонится к нему, как трава под ветром. Он чувствует ее неспокойное тело, всю ее - мягкую, податливую. Они просто задыхаются от наплыва чувств, и Митя уже не может разобрать, то ли собственное, то ли ее сердце так громко стучит. Когда они были уже совсем близки к тому, чтоб переступить последнюю межу, разделяющую их, Митя вдруг трезвеет, легонько отстраняет от себя Сюзанну. Не теперь, не здесь!.. Он не раз думал о самых близких отношениях, какие бывают между мужчиной и женщиной, думал, что это будет и у него с Сюзанной. Но не так, не крадучись, не в чем-то с оскорбительной поспешностью...
   - Видать, я скоро уйду отсюда, - придя в себя, говорит Митя. - Будешь меня ждать?
   - Куда уйдешь? - Голос у Сюзанны испуганный.
   - Сама знаешь. Мог быть там давно. Так вышло.
   Она задумывается, молчит.
   Потом восклицает:
   - Ты у меня клятву возьми! Крепкую-крепкую. Чтоб я сама себя боялась.
   - Не надо клятв. У каждого - своя дорога. Нас ничто не связывает. Но я люблю тебя. Ты знаешь.
   Сюзанна опять молчит. Потом говорит совсем о другом:
   - Все можем погибнуть. В Спволобах немцы лагерь строят. Там, где шоссе сходится с железной дорогой. Обносят колючей проволокой голое поле. Даже страшно подумать...
   В этот момент ослепительно блестящий столб огня вырывается в том месте, где стоят колхозные хлева. Пламя ширится, захватывает новое пространство, и вот уже ясно виден ряд длинных хлевов, темная лавина хат по левую сторону улицы, разлапистые сосны на кладбище.
   - Я боюсь, Митя. Где пожар?
   - Не бойся. Что-то у немцев горит. Пускай горит!..
   Митя счастлив, что именно в эту минуту сидит он с Сюзанной. Голос его возбужденный, радостный. Сюзанна могла бы почувствовать Митины волнение и радость, но она думает о другом.
   - Как ты пойдешь? Ночуй у нас. Я тебе постелю на диване.
   Пожар в самом разгаре. Звезды поблекли, небо полосуют багровые сполохи. Раздается длинная пулеметная очередь, вслед за ней беспорядочная винтовочная стрельба. Немцы и полицаи успокаивают себя. Потому и начали этот бедлам.
   Во дворе напротив кто-то тревожно переговаривается. Выходит мать Сюзанны, с минуту стоит на крыльце, вглядывается в пожар. Наконец, наклонившись над заборчиком, понизив голос, укоряет:
   - Молодые люди, кто так делает? Не знаете, который час? Идите сейчас же в дом!
   Только один раз, еще в прошлом году, был Митя у Сюзанны, заносил книгу. В ее доме маленькие комнатки, патефон на низком столике, крашеные двери, пол. Нет, сейчас он не пойдет. Спасибо, Маргарита Станиславовна (с Сюзанниной матерью Митя разговаривает впервые). Он живет недалеко, добежит домой огородами.
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
   I
   Удивительно приветливое третье военное лето. Теплые дни прерываются стремительными грозами, после щедрых ливней снова ласкает глаз чистая синева неба и веселая зеленая земля. Солнце восходит в переливчато сверкающем блеске, скрываясь вечером за густо-багровым горизонтом.
   Трава в росе, в лощинах - туманы. Лето медленно клонится к закату, и щемяще-привлекателен в такую пору лес: хмельной расцвет кончается, уступая место задумчивости и покою.
   Давно старыми, знающими людьми замечено: в войну всегда бывает невиданный урожай. Примета оправдывается: третий год льется человеческая кровь, и все три лета землю рвет густая, высокая - скрывается конь с дугой - рожь, бушуют ячмени, белыми озерами разливается гречиха. Неизвестно, как выдержал бы этот край, если бы к неслыханному, невиданному отцами, дедами опустошению присовокупилась бы засуха или мокрядь. Но бог милостив...
   Погода что надо - жни, коси, молоти. Светит солнце, даль застлана легкой паутиной дымки, на небе ни облачка. Половина партизанских рот помогает погорельцам на поле. Кроме крестьянского обычая - ведь большинство партизан из деревень - есть практическая выгода: зима не за горами, а лесная армия разрослась неимоверно, и, чтоб прокормить ее, нужны постоянные запасы, заготовки.
   Штаб заседает в Сосновице.
   Она сожжена, как и Оземля, как и другие деревни, дававшие партизанам приют.
   Со времени экзекуции прошел месяц, и деревня понемногу оживает. Тут и там на пепелищах уже поднялись серые бугорки землянок, некоторые хозяева даже лесу навозили, строят хаты.
   Край этот бог еще пожалел: на две сожженные деревни одна целая, большинству жителей удалось скрыться от карателей. Дальше, на запад и юг, где стояли зимой Ковпак, Сабуров, другие рейдовые соединения, - мертвая земля. Немцы мстили там населению с особым остервенением: на десятки километров вокруг сплошные пожарища, жителей замучено больше половины - их жгли, топили в колодцах, расстреливали, прочесывая леса.
   Минует лихолетье, а следы смерти, опустошения надолго останутся здесь. Некоторые деревни не поднимутся никогда - некому их поднимать. Даже у тех, кто остался жив, в душе что-то надломилось навсегда. Как ни крути, а жгли, стреляли, уничтожали людей все-таки люди, пускай и в эсэсовских мундирах. До чего дошел человек!..
   Прежде чем собрать штаб, Бондарь две недели ездил по отрядам и бригадам Западной зоны.
   Встречали его по-разному. Чаще официально-сдержанно, с холодной, деланной вежливостью, как бы отдавая дань уважения полковнику, начальнику штаба, который временно командует соединением. Теплый, искренний прием он встретил только в двух-трех молодых бригадах, во главе которых стояли такие же, как он, окруженцы или бывшие военнопленные. Из увиденного, услышанного напрашивался невеселый вывод: многотысячное войско, которое контролирует целый край, командиром его не считает. Будто захватил он чужое место, не принадлежащее ему по праву.
   Командиры собрались в Сосновице, в расположении бригады Гаркуши. Сидят за длинным самодельным столом. Солнце, по-летнему жаркое, плывет над зелеными верхушками сосен. Справа - покрытая травой поляна, за ней начинается чернолесье.
   Бондарь нервничает. Среди других вопросов есть особый: о поведении комбрига Михновца, который во время эсэсовской блокады уклонился от боя. Но Михновца нет.
   - Если ночью железную дорогу не перешел, не придет, - бросает Гаркуша, насупив смуглое, побитое оспой лицо. - Давайте начинать.
   Слова хозяина немного рассеивают мрачное настроение.
   - Знает кошка, чье мясо съела...
   - Михновец объективную причину найдет. Скажет - отражал блокаду...
   - Он теперь и в ус не дует: гебитскомиссара взорвал в собственном кабинете...
   На сосне треснул сучок, рыжей молнией шмыгнула в зеленый шатер белка.
   - Свеженина побежала...
   - Стреляй! Будет бабе воротник. После войны пальто сошьет. Только целься в глаз, чтоб шкурку не повредить.
   - Я вчера видел двух коз, - сообщает говорливый Гаркуша. - А на той неделе - кабана. Прет из тростников, как танк. Щетина на хребте - торчком.
   - Чего удивительного. Дичь расплодилась!
   Гаркуша, кажется, забыл даже, для чего собрались. Начинает целую историю:
   - Когда бьются люди, плодится зверье. И в ту войну так было. Я пастушком был, помню. В наш лес повадился медведь. Задрал двух коров. Батька меня целый месяц лупцевал...
   Обычная крестьянская хитрость. Если что не ладится - плети невесть что.
   В лесу тем временем слышится выстрел. Глухое это тонет в сосняке.
   - Едут!
   - Михновец без музыки не может!
   - Оповещает, чтоб встречали карету...
   Гаркуша встает из-за стола, припадая на левую ногу, идет на поляну. С просеки выезжают трое всадников. Привязывают коней, идут к строениям. Михновца среди них нет.
   Глядя себе под ноги, докладывает комиссар, совсем молодой еще, розовощекий хлопец: