Науменко Иван. Сорок третий

   Переход немецких солдат на сторону партизан - не такая уж редкость. Начиная с весны случаев, подобных этому, было несколько. В бригаду Плотникова перешел недавно целый взвод во главе с фельдфебелем. Немцы со станции Горбыли тоже пришли. Но те помогали с прошлого лета.
   IV
   Лес - как море. Во всю неоглядную даль распростерлись сосновые боры, дубняки, березовые рощи. Отсюда, с пятидесятиметровой вышки, на которую из любопытства взобрался Бондарь, хорошо видны поляны, просеки, насыпь железной дороги-однопутки, хаты и станционные здания в Ивановке. Немцы, очевидно, специально соорудили такую огромную вышку, чтоб следить за партизанами. Однако не уследили. Неделю назад, не ожидая подкрепления, местный отряд напал на Ивановку. С лагерной охраной расправились сербы.
   Деревообделочный завод, где вырабатывались шпалы, части для бункеров, дзотов, уничтожен начисто. Торчат обожженные столбы, лежат кучи кирпича, мусора.
   По партизанскому лагерю расхаживают черноволосые, в обтрепанной одежде люди, возбужденно-радостные, веселые. Все они страшно худые, высохшие - кожа да кости, но глаза горят огнем.
   - Здраво, другар! Беясмо тресли немца!*
   _______________
   * День добрый, товарищ. Поколошматили немцев! (серб.).
   Бывшие узники живут победой. Их речь в основном понятна. Как и чувства, которых они не таят. Братья славяне с далекого синего Дуная...
   Командир отряда Степан Сикора, великан, с пустым правым рукавом командирской гимнастерки, сидит перед шалашом. Вид у него озабоченный. Бондарь знает, почему он озабочен. Охрану лагеря несли около тридцати солдат. Часть из них сбежала, часть повстанцы перебили, восьмерых взяли живыми. Бывшие узники потребовали над ними суда, и Сикора разрешил.
   - Я так подумал, - объясняет он, - фашисты издевались над ними, так пускай судят, это их право. Однако же, брат, беспощадные они. Всех восьмерых - в расход. Как разбойников с большой дороги. Мы даже опомниться не успели. - Сикора помолчал, почесал затылок. - Это же непорядок. Территория наша, потому и законы нашими должны быть. Волах, должно быть, намылит мне шею...
   - Намылит, - подтверждает Бондарь. - Когда вызывал меня к себе, то как раз давал разнос Гаркуше. Его подрывники спустили под откос не тот эшелон, а редактор в газете написал об этом.
   Сикора хохочет:
   - Ну и чудаки! Хлопцев, допустим, винить нельзя. В зубы эшелону не смотрели. Подложили мину и давай бог ноги. А редактор - дубина. Хотя, брат, я тоже его понимаю. Зол на фашистов. На сто лет хватит злости! Такое натворили людоеды...
   В полдень - новости: взят Харьков, несколько мелких городов. В сводке - Сумское, Полтавское направления.
   Новость приносит Медведев. Он у Сикоры начальник штаба. Воспрянул духом парень, даже что-то начальственное появилось. А в прошлом году, в эту же пору или немного раньше, прибрел в отряд. Кажется, в окружение попал именно там, под Харьковом.
   - Что может случиться за год, а, Сергей? - радостно спрашивает Бондарь. - Как дальше пойдет?
   - Красная Армия вышла на оперативный простор. Через месяц прижмет фашиста к Днепру.
   Вечером еще один горбылевец появляется - Комар. Служит в отряде начальником разведки и контрразведки.
   - Встреча с мадьярами состоится в субботу, - докладывает он не то Бондарю, не то Сикоре. - Листовки связной передал.
   Ждать, значит, еще три дня.
   Оставшись наедине с Сикорой, Бондарь спрашивает:
   - Как мои кадры?
   - Медведев толковый парень. Прилепился тут к одной... Ты, может, знаешь - весной его тюкнуло. Ну, а медсестра не только бинты перевязывала... А у Комара характер как аршин. Может дров наломать. С этим судом я ему доверился - и вот видишь... Но за мадьяр не бойся. Там, на станции, толковая баба. Сделает все, что надо. Я ее в сорок первом специально оставил.
   - Что-то ты хитришь, Степан Тарасович. Скажи честно, зачем меня позвал?
   - Чудак ты. Надо твои погоны показать! Этот ихний командир роты никакой нам не товарищ. Чистейший служака! Но нос по ветру держит. Почуял - идти дальше с немцами не с руки. Хочет гарантию получить.
   Как раз выпущен очередной номер районной газеты. Первую страницу занимает еженедельная сводка о результатах боев за Харьков. На второй странице несколько заметок о боях за освобождение сербов. Даже стихотворение помещено, под которым стоит непривычная фамилия - Богумил Иванич.
   На бой, славяне,
   Судьба сурова!
   Неволи, рабства
   Порвем оковы.
   В крови, в пожарах
   Белград и Прага,
   В сердцах сыновьих
   Растет отвага...
   Стихотворение написал югославский летчик, капитан. В совершенстве знает русский язык. Бондарь видел его: черноволосый, щупловатый, с умными синими глазами. Но он очень хворый, этот летчик-поэт. Даже передвигается с трудом. Все тело в чирьях. Надо в Москву отправлять, а то тут не вылечишь.
   Ночует Бондарь с Сикорой в хлеву на свежем сене. За перегородкой вздыхает, пережевывая жвачку, корова, время от времени квохчут на шесте сонные куры. Все это, обычное, крестьянское, волнует, радует, как бы возвращая Бондаря в далекий, полузабытый мир.
   К Сикоре у него - острый интерес. Чем-то широким, размашистым он напоминает Вакуленку, хотя политик, бесспорно, больший. Вакуленка только в начале войны стал председателем райисполкома, а Сикора был первым секретарем райкома долгое время, имя его известно. Его оставили для подпольной работы, но местный отряд, как и некоторые другие, в первую зиму не удержался, и он с небольшой группой прибился к домачевцам. Прошлой осенью Сикоре раскрошило пулей правую руку, и отнял ее обычной наточенной пилой, кажется, тот самый чех-фельдшер.
   Вообще в надприпятском крае Бондарь отдыхает душой. Если говорить начистоту, то в последнее время, особенно после стычки в штабе, прилета Волаха, он чувствует себя неуютно.
   - Как у тебя с Волахом? - будто угадывая мысли Бондаря, спрашивает Сикора.
   - Никак. Боюсь - не сойдемся. Пойду, как Вакуленка, на бригаду.
   Сикора долго молчит.
   - Я все понимаю. Но надо себя переломить. Волаха не знаю. Но думаю, Пономаренко дурака не пришлет. Да дело даже не в Волахе. На его месте мог быть другой. Новый период наступает, вот в чем дело. Партийная работа подзапущена, а надо думать о завтрашнем дне. Потому и нового руководителя подыскали. Он уже сегодня начнет прикидывать, кого на колхоз поставить, кого на сельсовет. А ты просто военный. Хотя, наверно, и тебе армия не улыбнется. Поставят на район, и будешь тянуть.
   - Война не кончилась...
   - Так кончится. Не забывай, что мы партизаны. Привыкли решать, как на новгородском вече. А разрушенные города, заводы, сожженные деревни сами не поднимутся. Придется снова, брат, закатывать рукава...
   Последние слова Сикоры как-то неприятно поражают Бондаря.
   - Ты что этим хочешь сказать?
   - То, что слышишь. Думаешь, почему не удержался мой и другие отряды в сорок первом году? Потому, что армия отступала, а армии, стране население отдавало все. Днепрогэсы, заводы, города не святым духом поднимались. А тут война - и все как в пропасть. Армия отступает, и выходит, нет оправдания жертвам. А как ударили немца под Москвой, другое настроение пошло...
   - Понимаю, - говорит Бондарь. - Но горем же наученные... Нельзя ли как-нибудь полегче?
   - Труднее будет. До войны хоть народу хватало. Приедешь в село мужчины как дубы. Война, сам знаешь, сколько тех дубов повалила. И еще повалит. Так что, брат, готовься. Будет не до амбиции.
   - Я как-то не так думал. Считал - лишь бы советская власть вернулась. Тогда наступит праздник.
   - Что ж, конечно, наступит. Победить в такой войне - это же ведь вон какой праздник! Дожить бы только...
   В хлеву - острые, хмельные запахи. За стеной слышатся осторожные шаги часового, кукарекает петух. Полночь уже, спать пора, но разговор не прекращается.
   V
   Мария Шестопал - это и есть та женщина, на которую Сикора возлагает надежды в переговорах с мадьярами. С виду она неброская: смуглая до черноты, приземистая, с широким ртом и толстым приплюснутым носом. Однако отличается бабенка необыкновенной пронырливостью.
   В станционном поселке полсотни домиков, немецкая казарма, военный склад, и нет дня, чтоб Шестопалиха не обегала хоть половины дворов, не выменяла у солдат кусок мыла на яйца, не поточила язык с соседками.
   Когда-то знала женщина другие времена: была молода, тут, в Ивановке, учила детей грамоте, носила туфли-лодочки, цветастые ситцевые платья. Но вышла замуж за тихого Ивана Неходу, который служил сторожем магазина, как бобы посыпались свои дети - пришлось школу покинуть. Даже со станцией пришлось распрощаться, перебраться в деревню: там было легче прожить.
   Когда пришли немцы, Мария со всей семьей вернулась в Ивановку, заняв пустую хату начальника лесоучастка.
   Но это уже не та Шестопалиха. Ходит по улице босая, с потрескавшимися ногами, в дырявых, заношенных уборах. Семейка немалая, пятеро детей, а они есть просят каждый день, и тут не до форсу.
   Семья живет, как многие на станции: имеет клочок огорода, засаживает картошкой железнодорожный пролет. Нехода ковыляет по путям, ровняет бровку, подвинчивает ключом шурупы, но на его заработке не разгонишься. Выкручивается Мария, кормит детей бабьей головой. Каждый день мотается по деревням: там выменяет на немецкое мыло и сахарин курицу, там - кусок сыру, а если повезет - то даже полпуда муки. Огонь баба...
   Женская часть поселка уважает Шестопалиху за доброе сердце. Сколько было случаев, когда немцы заберут то одного мужчину, то другого. Партизаны везде поднимают голову, ну, а у немцев возникает подозрение, что кто-то местный, близкий помогает им. Ходатаем к коменданту всегда отправляется Мария Шестопал. Взлохматит волосы, пустит слезу, попричитает. Кроет партизан, большевиков на чем свет стоит...
   Многим помогла. Прикидывается глупой бабой, а самой пальца в рот не клади. Когда жгли деревни, а людей гнали по улице в эшелон, мигом выхватила из толпы знакомую девушку. Пока немцы очухались, та девушка уже у нее в кровати лежала - будто больная тифом...
   Станционные служащие даже в мыслях не допускают, что Шестопалиха знается с партизанами. Квохчет как курица-наседка над своими детьми. Когда заболела старшая дочь, всю станцию обегала, а врача нашла. Разыскала среди пленных сербов, которые пилили для немцев шпалы. Тех сербов теперь и след простыл. Как хвостом накрылись, показав немцам дулю. Но им помогли партизаны, всю ночь держали станцию под обстрелом, никто носа из хаты не высунул.
   Станцию охраняют немцы, а железнодорожную ветку - мадьяры. Их бункера растянулись на всем пространстве от Хвойного до Батькович. На станции, однако, находится военный склад, и мадьярские солдаты в светло-желтых мундирах, с короткими, как бы обрезанными винтовками часто забредают сюда. Некоторые из них не обходят Шестопалихиной хаты: та с самим дьяволом заведет гешефт. Когда у нее в доме немцы или эти мадьяры, она сломя голову носится по улице, выменивая или занимая у соседок самогонку.
   Так думают про Шестопалиху поселковцы.
   Справедливо тут одно: женщина действительно дрожит за детей. Когда идет в деревню или принимает в доме немцев, мадьяр, детей отправляет к двоюродной сестре. Все-таки родная кровь: если что с матерью стрясется, пропасть детям не даст. Вечные заботы, страх сделали Марию беспокойной, непоседливой, какой-то огненно-возбужденной. Своих чувств она не таит. Скрывает работу, какой занимается.
   Сербов она связывала с партизанами с помощью врача. Два месяца велись переговоры. Мадьяры сами напросились на дружбу.
   Однажды в ее хату зашли трое. Маленький, черноволосый, с двумя звездочками на погонах, немного разговаривал по-русски. Ему нужны люди, чтоб сгрести сено, которое солдаты накосили для лошадей, как умеет объясняет он. Ни слова не говоря, Мария расстегнула кофту и показала офицеру перебинтованную грудь. Недели две назад, возвращаясь от партизан, она наткнулась на засаду, полдня просидела в болоте. После этого по телу пошли чирьи. Увидев это, офицер чуть не заплакал, выбежал из хаты.
   Мария взяла его на заметку. Встретившись с Сикорой, рассказала об этом случае. Командир приказал прощупать офицера.
   Дальнейшую работу повел муж. Мадьярский бункер - километрах в пяти от станции, и как раз там начинается Иванов обход. Копаясь возле насыпи, Нехода увидел офицера, заговорил с ним, пригласил к себе.
   Фамилия офицера - Муха, зовут Михал, и никакой он не мадьяр, а словак. Живет в Венгрии, у него есть сын, и жена вот-вот должна родить второго ребенка. Солдатам в таких случаях дают двухнедельный отпуск. Отпуска Муха ждет с нетерпением. Фашистов он ненавидит. Признался Марии он берет на заметку тех солдат из роты, которые жестоко обходятся с населением. Что ж, такому человеку можно довериться...
   Еще до того, как сбежали в лес сербы, Мария налаживает встречу Мухи и Сикоры. Тот дарит словаку портсигар. Каждый день, встретив Неходу, Муха достает подарок из кармана, щелкает портсигаром, заговорщически подмигивает обходчику.
   Нехода теперь даже в мадьярский бункер заходит. Муха, который служит заместителем командира, его туда пускает. Сидит с ним за столом, играет в шашки. Но командир бункера, высокий, белявый, с поджатыми тонкими губами капитан Киш, как только увидит, выгоняет Неходу из помещения. Не помогают никакие просьбы и уговоры Михала.
   Мадьяры - не сербы, перевести их в лес не просто. Тех, кто сочувствует заместителю командира, - человек пятнадцать, а всего в бункере тридцать пять человек. Кровопролития Муха не хочет, тем более что он собирается в отпуск. Потихоньку договаривается с Кишем, чтоб и тот повидался с партизанами. Киш будто бы поставил условие: будет говорить только с партизанским генералом.
   Случилось так, что напечатанную по-венгерски листовку Мария отдала не Михалу, который в тот день не пришел, а другому солдату, которого зовут Яночка и который с Мухой дружит. Партизаны поторапливают, и она решается на такой шаг.
   Яночка просто прыгает от радости:
   - Ах, харашо! Ай да красный партизан!
   Он кидается к Марии целоваться и все допытывается, где она видела партизан.
   Она обороняется, как может:
   - В лесу листовку нашла, Яночка... Никаких я партизан не знаю. Ходила по грибы и нашла...
   На другой день происходит что-то невероятное. В хату вваливаются десять солдат во главе с Мухой. Все немного пьяны, возбуждены. Муха кричит:
   - В отпуск не еду! После войны увижу второго сына. Киш согласен встретиться с партизанами. Давай быстрее, партизанский командир!
   Нехода бледнеет. Детей в охапку и шмыгнул из хаты.
   Только через час, когда Нехода так и не вернулся, до Михала доходит, что он излишне развязал язык. Выведя солдат, он снова забегает к Марии. Договариваются - встреча с партизанами состоится завтра на прежнем месте.
   Ночью Мария бежит в деревню, к девушке, которую спасла от угона в неметчину.
   Но то ли девушка напутала, то ли еще кто-нибудь, но на условленном месте мадьяры никого не дождались. Когда возвращались обратно в бункер, партизаны их обстреляли. Яночке пулей пробили полу шинели. Солдаты ходят унылые, мрачные, на Неходу даже смотреть не хотят.
   Ночью Мария снова бежит в лес.
   VI
   Под откосом, недалеко от мадьярского бункера, лежит сброшенный с рельсов немецкий вагон. Он тут еще с весны, нижние колеса закрыла трава, на верхних скачут, попискивая, какие-то птички, - наверно, где-нибудь в щели вывелись.
   Нехода с нетерпением посматривает в сторону бункера. К вагону в полдень подойдут партизаны, а с мадьярами пока никакой договоренности нет. Дело висит на волоске. Если встреча сорвется снова - пропали все хлопоты. Мария с детьми в лесу. Дома оставаться нельзя.
   Наконец из бункера выходят семеро солдат. С ними Муха.
   - Вчера вас обстреляли чужие партизаны, - вполголоса сообщает Михалу обходчик. - Они ничего не знали. Наши придут сюда к вагону. - Он называет время.
   Муха заметно веселеет, смотрит на часы.
   - Мы идем на станцию за продуктами. Через два часа вернемся.
   Мучительно тянутся минуты. После побега сербов станционные немцы злые, недоверчивые. А вдруг о чем-нибудь да пронюхали?..
   Вместе с Неходой одиннадцатилетний сын Витя.
   - Лезь, сынок, на столб и следи. Скажешь, кто будет идти.
   Между тем условленное время настало, а мадьяр нет. Из-за вагона кто-то машет Неходе рукой. Он идет туда. В кустах стоит невысокий чернявый партизан, держа наготове пистолет.
   - Передал?
   - Передал. Сказали - придут.
   Нехода снова суетится возле бровки. Наконец сын кричит:
   - Идут!
   - Сколько их, сынок?
   - Семь.
   - Ну, тогда слезай.
   Семь солдат пошло на станцию, столько же и возвращается. Все в порядке. Его, Неходы, дело сделано. Взяв сына за руку, он идет в лес. Быть свидетелем, как договариваются чужеземные солдаты с партизанами, ребенку не следует...
   В лесу - новое приключение. Собрав несколько боровичков, Нехода с сыном только успели выйти на дорогу, как увидели две повозки с мадьярами. Солдаты из бункера, но как раз те, кто в тайное дело не посвящен. Лица у них злые, хмурые. Ходить по лесу запрещено, добра не жди.
   К счастью, на дорогу выползает уж. Нехода хватает его, обвивает вокруг шеи. Потом отдает ужа сыну. Солдаты смеются и, даже не остановив Неходу, едут к бункеру. Обходчик с сыном идут следом.
   Солдаты приводят в лес к Бондарю и Сикоре капитана Киша. Их десятка полтора. Оставив командира и его помощника Муху с партизанами, они отходят, располагаются под деревьями.
   - С кем имею честь говорить? - холодновато, официальным тоном спрашивает Киш.
   Бондарь выступает вперед:
   - Полковник Красной Армии. Командую близлежащими партизанскими силами.
   - Что вы закончили?
   - Московскую военную академию.
   - Вы имеете связь с Москвой?
   - Постоянную. С помощью самолетов.
   Капитан с уважением смотрит на золотые погоны партизанского командира.
   Довольно натянутую официальную часть переговоров с более заметным успехом завершает часть неофициальная. Партизаны пришли не с пустыми руками. Очищенную углем, светлую, как слеза, самогонку не отличишь от водки, которую продавали до войны в магазинах. Копченых, вяленных на солнце окороков, колбас - их делают в заприпятских полевых деревнях - и в магазинах не бывало.
   Капитан не скрывает удивления:
   - Откуда у вас такая роскошь?
   - Перейдете к нам - увидите. Голодать не будете. Даем гарантию.
   В один круг сходится партизанская и мадьярская охрана. Люди целуются, обнимаются. Киш посылает двух солдат в бункер за ромом.
   - Дайте два дня подумать, - просит он.
   - Сегодня ночью, - стоит на своем Бондарь. - Не забывайте, что Красная Армия подходит к Днепру.
   Солдаты, которые сидят и лежат вокруг разостланной на земле скатерти, наперебой уговаривают Киша, и он наконец сдается:
   - Сегодня ночью. Пусть будет так...
   Под вечер, когда мадьяры возвращаются в бункер, им снова попадаются на глаза Нехода с сыном. Их кошелки полны грибов.
   - Я давно знал, что тут все партизаны! - выкрикивает захмелевший Киш. - И этот обходчик, и этот ребенок...
   Тихая, звездная плывет августовская ночь. В немом затаенном молчании как бы застыл лес. Редкий крик ночной птицы да какие-то едва уловимые шорохи нарушают тишину и покой. Из леса вдруг появляются темные фигуры. Их много - целая цепь. Не пригибаясь, они бегут к окруженной дзотами длинной деревянной постройке. На постах солдаты, которые обо всем знают. Услышав пароль, пропускают партизан в помещение. Минут за десять оттуда выносят винтовки, пулеметы, и тотчас же слышится зычная команда:
   - Выходи строиться!
   Еще через несколько минут в шеренге по два человека - весь гарнизон бункера. Стоят рядом те, что знали о сговоре с партизанами, и те, что не знали. Только один солдат, высадив окно, в одном исподнем белье устремляется к лесу. По нему не стреляют...
   Облитая из канистр бензином деревянная постройка вспыхивает, как свечка. Далеко, на всю округу, видно зарево. Партизаны для отвода глаз стреляют в звездное августовское небо.
   Строя шеренгу в колонну, Михал Муха выкрикивает:
   - Мадьяр гонвед, элёре!*
   Была в Надприпятском отряде одна интернациональная рота, а теперь будет две.
   _______________
   * Мадьярский солдат, вперед! (венгерск.).
   VII
   Война на железной дороге носит переменчивый, порой драматический характер. Боясь партизанских мин, немцы ездят очень осторожно. Груженные балластом платформы, которые прицепляют впереди эшелона, появились еще в прошлом году. В ответ партизаны начали ставить мины натяжные, с отведенным от взрывателя шнуром. Шнур дает возможность взорвать мину как раз под паровозом.
   Охрана усилила бдительность. Теперь ни один состав не пройдет, прежде чем часовые не осмотрят участок. Шнур вообще-то замаскировать нелегко. И сколько раз случалось, когда злые, доведенные до отчаяния минеры, видя, что мина обнаружена, взрывают ее под носом у часовых. Эффект не оправдывает затраченных сил. В лучшем случае убит или ранен часовой да на два-три часа остановлено движение поездов.
   Но на каждое действие есть противодействие. Стремительно, окрыленно работает у партизан изобретательская мысль. Выход наконец найден. Мины ставятся, как прежде, нажимные, но их взрыватель теперь рассчитан на прогиб рельса под многотонной тяжестью паровоза. Гремит железная дорога. На сорокакилометровом расстоянии от Горбылей до Батькович за ночь ставится несколько таких мин.
   Солдаты снуют по рельсам с миноискателями, со специально натренированными овчарками. Но если даже найдут одну-две мины, столько же остается.
   Железнодорожная администрация идет на крайнюю меру. Скорость поездов на опасных, прилегающих к лесу участках уменьшается до минимума. Двадцать километров в час. При такой скорости, наскочив на мину, эшелон под откос не летит. Сходит с рельсов паровоз, два-три передних вагона.
   Круг, кажется, замкнулся. Минеры ведут счет не по сброшенным эшелонам, а по часам - сколько железная дорога не работает.
   Но ведь наступило лето сорок третьего года. Самолеты, которые садятся на партизанские аэродромы, привозят не только тонны толовых шашек, но и новинку, чудо для лесного войска - противотанковые ружья. Бить по котлам паровозов! Выводить из строя подвижной состав!..
   Группа Лубана получает два противотанковых ружья. Глазом железнодорожника инженер Лубан сразу оценивает преимущество нового оружия. Теперь можно просто дезорганизовать движение по дороге.
   Лубан не расстается с биноклем. Целыми днями просиживает на опушке, на вышках хлевов, прямо в поле, следит за железной дорогой. Времени не жалеет. За полгода он до мелочей изучил повадки охранников из разных будок. Знает их в лицо, различает по походке.
   По паровозам бьет Хомченка, - такая фамилия у матроса, который прошлой осенью возле Зеленой Буды прибился к партизанам. У него это получается отлично. Пробивает котел с первого выстрела. Окутанный облаком пара, паровоз по инерции мчится сотню-другую метров, затем, как бездыханный, останавливается.
   Среди фашистов - паника. У тех, что охраняют железную дорогу, и у тех, что едут.
   Настает время Лубана. Они с Федей обычно выбирают место в двух-трех километрах от Хомченки. Чаще всего в поле или на лесных прогалинах. Больше шансов на успех. Услышав стрельбу, выскакивают на железную дорогу и минируют сразу две колеи.
   Зина живет в лесу, в шалаше. Она - его жена. Даже больше чем жена. Все, что Лубан потерял, нашел в ней.
   Дочь не очень-то печалится. Сшила кубанку, носит брюки. Рыскает на конях наперегонки с разведчиками.
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
   I
   Как всегда, утренняя перекличка в четыре часа. На путях перед обогатительной фабрикой пыхтят паром маневровые паровозы. До слуха доносится знакомый стук - из бункеров сыплется в открытые полувагоны уголь.
   Город - наверху, за массивными металлическими воротами шахты. Отсюда, из мрачной, заставленной серыми бараками низины, видны островерхие башни церквей, серые громады зданий, одноэтажные домики предместья, чьи черепичные красные крыши проглядывают из разбросанных по косогору садов.
   Еще выше - зеленые шапки Судетскнх гор, еловые, сосновые леса, они тянутся по покатым склонам до самых седловин, как бы теряясь в переливающемся мареве. На этом далеком манящем рубеже чаще всего останавливает свой взгляд Степан Птах - скоро год, как он на чужбине, в шахте, насильственно оторванный от семьи и родной земли.
   Лагерь, в котором много сотен людей, опутан колючей проволокой. С четырех концов над ним вздымаются сторожевые вышки, на которых сидят вооруженные пулеметами охранники - веркшуцы. В лагере есть поляки, французы, итальянцы, разный другой народ, но только советских совсем не пускают на волю - за все время Птах был в городе три или четыре раза, когда узников под охраной гоняли откачивать воду из старых затопленных шахт.
   За год неволи, истосковавшись по детям, жене, дому, Степан Птах перебрал по крупице всю свою жизнь, но ошибок, за которые теперь осудил бы себя, не нашел. У него были связаны руки, и поступить иначе он не мог. Когда памятным прошлым летом он помог партизанам развинтить стык рельсов, то считал - пострадает один он, а семья уцелеет. Уйти с партизанами он также не мог, ведь тогда кара обрушилась бы на семью. Птах намеренно, ради спасения семьи, пожертвовал собой, и его короткая, случайная связь с партизанами еще хорошо кончилась, - немцы вполне могли расстрелять его.