Науменко Иван. Сорок третий

   Перед тем как поступить в университет, он целое лето блуждал с Хильдой по ночным улицам городка. Они взбирались на каменный цоколь памятника королю и целовались. О чем они тогда говорили? Должно быть, какие-нибудь глупости. Теперь Хильда на него жалуется. Хочет при всех обстоятельствах завладеть им, сделать его своим мужем.
   Проехали еще две деревни. Машины чуть не тонут в сыпучем песке. Странные эти русские. Хаты в здешних деревнях старые, покосившиеся, а школы новые. Хозяйственные строения, принадлежавшие колхозам, тоже лучше ухожены. Неужели русские детей и коров любят больше, чем самих себя?
   Миновав березовый перелесок, машины останавливаются. Ого, тут пахнет жареным! Вдоль дороги лежит, задрав колеса, закопченный броневик, дальше уткнулись радиаторами в канаву два грузовика. Машины, видимо, подорвались на партизанских минах. Вилли смотрит на помрачневшие лица каптенармусов, и ему становится весело. Бандиты в лесном краю все-таки есть, деньки настанут горячие. По правде говоря, настоящих партизан Вилли не встречал. Видел обычных людей, одетых в крестьянскую одежду, каких эсэсовцы называли бандитами.
   Село, в которое каратели приехали, большое и разбросанное. Второй батальон тут. У заборов стоят мотоциклы, грузовики, со двора на двор, перекликаясь, бегают солдаты. Вилли знает, что до утра селение не сожгут. Наоборот, все будет сделано так, чтобы показать мирные намерения, переманить из леса хоть часть жителей.
   Вилли взял под свое крыло знакомый ротенфюрер Бланк, которого сверхштатный летописец не раз фотографировал как героя. Бланк - детина здоровый, рослый. Жестокость эсэсовца в нем удивительно сочетается с чувствительной сентиментальностью. Ротенфюрер возит с собой облезлую, лысую обезьянку, ухаживает за ней, поит молоком, как ребенка. Когда Бланк за рулем, то Питер - так зовут обезьянку - обычно сидит на его плече, пугая встречных.
   Вилли наплевать на Бланка, на его вонючего Питера, но он рад, что пришвартовался удачно. Могло быть хуже. Могли дать в подчинение десяток писарей, каптенармусов, приказав жечь хаты и хлева. А так он вольная птица. Бланк, должно быть, чувствует себя меценатом: как-никак взял под защиту полкового организатора культуры.
   Поужинав, Вилли идет спать. Бланк занял под жилье опрятную хату. Перины, подушки на месте. На одной из перин Вилли и улегся, сняв только мундир и сапоги. Ночные происшествия его не интересуют.
   Ночью он просыпается. Комнату заливает лунный свет. Со двора доносится громкий гогот. Скрипят одна, вторая двери, слышится стук подкованных сапог, и на пороге комнаты встают две голые женские фигуры. Лиц разглядеть нельзя. Матовой белизной в лунном свете отливает женское тело. Девушки или женщины стоят неподвижно, жмутся одна к другой. С подоконника прыгает на пол Питер, и тогда женщины, дико закричав, кидаются за дверь. Из соседней боковушки выскакивает в одних штанах Бланк, раскрывает окно, ругает караульных.
   Вилли валяется около часа, пока снова не засыпает. В том, что сделали караульные, нет ничего необычного. Прежде чем уничтожить задержанных молодых женщин, их обычно насилуют. Эсэсовцы присылали подарок командиру и ему, Вилли.
   VIII
   Вилли ошибался, считая, что ему удалось завоевать у эсэсовцев автономное положение. О его необычном поведении, кое-где брошенных словцах, свидетельствующих об особом, непохожем на тот, какого держатся остальные, складе мышления, видно, докладывали куда следует. Казначей Хельмут недаром не поехал на операцию.
   Вилли сам это понял, когда поднялся утром. Тоном, исключающим всякие возражения, ротенфюрер Бланк приказал ему возглавить команду, выделенную охранять задержанных жителей.
   Наспех выпив стакан кофе, Вилли идет в конец села, к скрытому в зелени старых лип полуразрушенному помещичьему дому. Акция фактически началась. В центре поселка, где улицы скрещиваются, лежит песчаная площадь, с левой стороны ее заброшенная церковь, с правой - длинное школьное здание с пустыми проемами окон.
   Обозники сгоняют на площадь коров, свиней, овец. Судя по количеству дворов, живности захвачено немного.
   "Пилятичи" - написано на прибитой к столбу фанерке.
   На одном из дворов трое эсэсовцев истязают старика, привязав телефонным кабелем к верее. Дед - одежда домотканая, окровавленная просто висит на проволоке. Но удары кнутов, которые на него сыплются, переносит молча. Эсэсовцы кричат, пытаются выведать, где находятся партизаны.
   "Как Иисуса Христа распяли, - думает Вилли. - Русские идеалисты. Верят в мифы. Из покосившихся изб захотели попасть в рай. Потому и революцию сделали. Думали, если уничтожат помещиков - небесная манна посыплется. Люди Запада никогда на такое не отважатся".
   Вилли не раз видел такие пытки. Многие русские, даже молодые, у кого еще вся жизнь впереди, с невероятным мужеством принимают мучения. Это так страшно...
   Когда Вилли подходит к бывшему помещичьему дому, в котором новыми досками забиты окна и двери, эсэсовцы встречают его хохотом.
   - Как спалось, штурмфюрер? Не видел ли ночных привидений? Напрасно не поверил в сон - привидения приятные. Курт, подтверди.
   - Заткнись, скотина!
   - Штурмфюрер, должно быть, не знает, что ночевал в доме партизанского атамана. А раньше там жил бургомистр. Его жена удрала с бандитами.
   - Тут все бандиты. Осиное гнездо. Власти нет с осени.
   Эсэсовцы стоят группками, переговариваются, курят. На дом, в который согнаны жители, не смотрят.
   Между тем к зданию подводят босых женщин в старых, грязных одеждах. Их ловят на огородах, которые граничат с кустарником. Видно, не терпелось беднягам хоть одним глазом взглянуть на родные гнезда. Женщины всегда любопытны. Дорого они сегодня за свое любопытство заплатят.
   Смуглый эльзасец подносит Вилли баклажку, и он делает несколько глотков. Самогон крепкий, дух захватывает. Только у него неприятный запах.
   - Местный шнапс, - осклабясь, объясняет шарфюрер. - Нашли целый бочонок. Русские, наверно, рецепт напитка у самого дьявола одолжили.
   Ведут новую группу женщин и детей, вместе с ними и окровавленного старика, которого эсэсовцы пытали. Что ж, все понятно. Следов после себя дивизия "Варшава" не оставляет. Никаких могил, никаких захоронений! Трупы станут пеплом и дымом.
   День стоит солнечный. От выпитого "шнапса" кружится голова. Вилли, отойдя в сторону, оглядывает околицы села. Они довольно красивы. Перед ним зеленая равнина, окаймленная с северной стороны подковой синеватого леса. Если закрыть глаза, то такой пейзаж можно представить в любой стране, где Вилли за войну побывал, даже в самой Германии. Разница в том, что иной тип селений. Но у славян они, пожалуй, одинаковы. Дерево и дерево. Кирпичных зданий мало.
   С левой стороны на горизонте подымаются к небу сизые дымы. Операция развертывается. Она протянется самое малое месяц, и дыма за это время Вилли наглотается вдосталь. Проклятая война!..
   К зданию подъезжает грузовик. С него сбрасывают канистры с бензином. Запертые в здании женщины и дети каким-то образом увидели канистры, поднимают отчаянный крик. Истошно голосят.
   Крики и стоны жертв будоражат эсэсовцев, поэтому они спешат. Вилли совсем не командует - солдаты знают свое дело лучше, чем он сам. Бегая наперегонки, они обливают бензином стены, углы, стараясь занять как можно большую площадь. Дом вспыхивает, как огромный костер. Пламя охватывает строение сразу, перекидывается на крышу. Трещат, отрываясь, носятся в воздухе пылающие куски гнилого дерева. Стоять вблизи от пекла опасно.
   Крик в охваченном огнем здании просто невыносим, он переходит в сплошной, дикий вой. Слушать его ужасно. Это выше человеческих сил. От такой музыки можно сойти с ума. Солдаты, чтоб заглушить крики людей, беспрерывно стреляют из автоматов. Вилли тоже стреляет.
   Через час все было кончено. С обеих сторон занялось огнем село. Солнца не видно. Неба не видно. Вокруг только огонь и дым. Вилли чувствует, как в его душе растет что-то дикое, звериное. Теперь совсем не страшно колоть, резать, бить, уничтожать живое. Видно, так чувствовали себя древние германцы...
   IX
   Когда из придорожных кустов совершенно неожиданно для взвода начинают сечь пулеметные очереди, Вилли охватывает отчаянный страх. Он падает на землю, как падают все, кто идет в соседнюю деревню, зеленеющую впереди. "Засада!" - мелькает в возбужденной голове Вилли.
   Нелепое положение, западня. Полчаса назад по проселку промчались мотоциклисты, проехал бронетранспортер. Партизаны их не тронули.
   Выстрелы меж тем нарастают. На дороге гремят взрывы. Бандиты забрасывают взвод гранатами.
   Вилли, прижимаясь к земле, сползает в канаву, в липкую болотную грязь. Его осыпает комьями черной земли.
   Партизаны не дают поднять головы. Вилли и стрелять нечем. Автомат вместе с фотоаппаратом пропал. Но почему другие молчат? Тридцать человек было во взводе. Натиск неожиданный, бешеный. Неужели все убиты?
   В двух шагах от него слышится чужой, возбужденный говор. Кто-то перепрыгивает через канаву. Режет слух отчаянный крик, и вслед за ним раздается выстрел. Еще несколько криков и выстрелов. "Боже, - молится Вилли. - Спаси меня. Ты видишь: чужой смерти я не хотел. Никогда не стрелял. За сегодняшнее прости - заставили. Будь справедлив, отец небесный..."
   Вилли лежит ничком. Прикидывается мертвым. Как избавление слышит несколько автоматных очередей. Стреляют из-за канавы, с болота. Но снова бухают выстрелы, рвут землю гранаты, и через несколько мгновений все стихает.
   Вилли переворачивается, открывает глаза. Над ним тихое синее небо. Плывут легкие белые облачка. В ту же минуту Вилли немеет от страха. По канаве, подкидывая зад, мчится что-то грязное, отвратительное. Вот оно добегает до Вилли, взбирается на грудь, визжит, ластится. "Моя смерть пришла", - думает Вилли, видя на себе выпачканного в грязи Питера, а над собой, по обе стороны канавы, хмурые фигуры. Партизаны в лозовых лаптях, в обычной крестьянской одежде. Держа наперевес винтовки, они молча разглядывают Вилли.
   - Вылазь, фашист! - говорит один из них, белявый, без шапки, пожалуй, одних лет с Вилли.
   Вилли выбирается из канавы. Он теперь совершенно спокоен и, понимая, что настала последняя минута его жизни, чувствует неловкость оттого, что грязный, в испачканной одежде, что вовсе не похож на солдата.
   - Был там? - парень показывает рукой на село, от которого еще поднимаются столбы сизого дыма.
   Вилли кивает головой.
   Гремит выстрел, и в последний свой миг Вилли видит зеленую равнину, окаймленную синеватым лесом, - местность, которую ему часто приходилось видеть и на родине.
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   I
   День тревожный: дымы вокруг местечка поднимаются в разных направлениях. Старший лесничий Лагута по месту дымов почти зрительно видит деревни, которые горят. С северной стороны - Мохово, Пилятичи, Пажить, Литвиново, с западной - соседний с местечком лесной хутор Лубы и Нехамова Слобода, с юга - Кобылковичи, Будное.
   Настроение у Лагуты отчаянное. Старый дурак, жизнь прожил, а ума не набрался. Занять теперешнюю должность заставили обстоятельства. Но зачем он нюхался с немцами, налаживал выпивки, гулянки? Люди видели это, глаза им не завяжешь. Теперь он пропал...
   "Проклятая жизнь, - думает Лагута. - Крутит, вертит человека, как в водовороте, и, куда она повернет, не разгадаешь".
   Он сделал ставку не на ту лошадку. Никакие немцы не хозяева, ибо кто, если не совсем выжил из ума, будет так безжалостно жечь, уничтожать добро, что создавалось веками? Даже внуки, правнуки тех, кто сегодня горит в огне, не простят фашистам. Они здесь не удержатся, так как подняли руку не на партизан, которые взрывают рельсы, поезда, а на народ.
   У Лагуты вспыхивает лютая ссора с женой. Вокруг пожары, тревога, а она повесила в саду гамак, разделась чуть не догола, качается, стерва, и еще сигареткой попыхивает.
   - Дылда! - ревет разъяренный Лагута. - Нашла время нежиться! Кому свои мослы выставила? Не видишь, что делается?..
   Испуганная жена мигом вываливается из гамака, торопливо одевается.
   - Чего раскричался? Тебя же не трогают.
   - Тронут. Не эти, так другие. Ты тоже для этого постаралась. Тебе все мало. Весь свет готова заграбастать. Зачем было столько сеять? Компании тебе нужны были, гулянки? Подожди, вылезет боком!..
   - Разве тебя увольняют?
   - Дура! Орясина проклятая! Неужели ты ничего не видишь? Чтоб с завтрашнего дня прислуг в доме и духа не было. Дети тебя обсыпали, супу на две души не сваришь?
   Лагута понимает, что кричит напрасно, - больше всего виноват он сам. Жену, если б имел ум, можно было давно приструнить.
   В Крамеровом доме сходятся самые близкие люди - старший лесничий Лагута, местный лесничий Боговик, мельник Забела. Сузился круг друзей бургомистра. С того времени, когда драпанул в лес Лубан и остальные, многие из местных начальников, которые раньше набивались на дружбу, позабивались в норы. По служебным делам в кабинет приходят, морочат голову часами, но искренности в их разговоре бургомистр не чувствует. Он ничуть не удивится, если вслед за Лубаном побегут просить милости у партизан еще кое-кто.
   Внутренняя неудовлетворенность собой, всем окружающим - такой жизнью Август Эрнестович живет скоро два года - достигла особенной остроты.
   Август Эрнестович понимает, что человек в водовороте войны себе не хозяин, его бросает, носит, как сухую листву на ветру. Даже у него, бургомистра, фактически нет никакой власти. Он хотел, чтоб люди жили мирно, тихо, а льются реки крови, старался, чтоб не было голодных, разутых, раздетых, а район жгут, уничтожают все дочиста. Его друзья-приятели по несчастью, собравшиеся теперь в его доме, всего не знают, он знает больше. В районе было шестьдесят деревень и сел. Хорошо, если останется хоть несколько. За прошлый и нынешний год сожжено, расстреляно самое малое пять тысяч - четвертая часть всего населения. В одних Кобылковичах - селе, за которое он не боялся, так как оно лежало вдоль шоссе, немцы там ежедневно бывали, - сгорело вчера более тысячи... Кто и когда такое простит? Пройдет двадцать, тридцать лет, пока поднимутся сожженные села, а мертвых никто не подымет. Фамилия его, Крамера, будет висеть над здешними людьми, даже над теми, кто придет в жизнь позже, как проклятье, им будут пугать детей. А разве он виноват? Разве не просил, не уговаривал, не доказывал, что в такой страшной войне нельзя играть с огнем. Немцы, должно быть, просто зацепку ищут. Хотят уничтожить народ.
   Немцы проиграют войну. Теперь он, Крамер, в их победу не верит. Да и какой мир построят они, если даже удастся одолеть русских? Они хвалятся, что Россия отстала от Германии на сто лет, приводят в пример здешнее бездорожье, деревянные хаты, плохую одежду. Он лично считает, что Германия отстала в чем-то другом, более важном, чем дороги и хаты. Жечь детей, женщин, стариков русские ни при каких условиях - даже если бы летело в пропасть их государство - не будут. Он может подтвердить это под присягой. Каменная, застроенная заводами, городами Германия потеряла уважение к человеку. Но когда немцы будут отступать, он уйдет с ними. Другого выбора у него нет. Он - немец, над ним, как надо всеми немцами, висит проклятье...
   Те, что собрались в Крамеровом доме, никогда не забудут взгляда, каким окидывает их в этот страшный день хозяин. Это глаза человека, который прощается с жизнью. Крамерово лицо смягчилось, на нем как бы лежит печать покоя, всепрощения, понимания всего, что происходит в безумном, охваченном войной мире. Запавшие от бессонницы глаза излучают доброту и в то же время светится в них неизмеримая тоска.
   Бургомистр достает из шкафа графин с настойкой, приносит стаканы, вилки, тарелку с мелко нарезанными кусочками сухой колбасы.
   - Выпьем, господа. Может, не так много времени нам осталось собираться. - Крамер наливает каждому по половине стакана, пьет сам, вытирает тыльной стороной ладони губы. - Простите мне, если что не так. Корабль, которым без моего согласия поставили меня управлять, идет ко дну. Теперь никакой я не капитан...
   Взволнованные необычностью момента и самим тоном речи бургомистра присутствующие затаенно молчат.
   - Района нет, - продолжает бургомистр. - Нет больше деревень, лесничеств, мельниц, волостей, школ. Некем руководить. Восстанавливать тут все будем не мы, а другие люди. Нас они обвинят. Они взрывали поезда, вредили немцам, а мы помогали их врагам.
   Всеобщее унылое молчание нарушает Забела:
   - Как же так можно, Август Эрнестович? Разве народ не понимает добра? Власть меняется, а люди остаются. Пусть у того язык отвалится, кто скажет про вас плохое слово.
   - Подождите, Панас Денисович. Дайте закончить мне. Когда покатятся отсюда немцы, власть будет слушать не нас с вами, а партизан. Они, если хотите знать, заслужили, чтоб их слушали. Раньше я их не понимал, а теперь понимаю. Партизаны ненавидят немцев и не могут сдержать своей ненависти. Как разъяренный до беспамятства человек не может не ударить другого человека. Вот и вся мудрость. Раньше я так думал: тут мирное население, фронт далеко, если партизаны такие смелые, пускай пробиваются на фронт. Но так не может быть. Никогда партизаны от деревень своих, семей не пойдут. Теперь район спалили, уничтожили, но все равно они будут действовать.
   Лесничий Лагута, Боговик растеряны. Будто сам бургомистр призывает их уходить в лес. Столько кричал, угрожал партизанам расправами, а теперь дает задний ход. Немного опамятовавшись, Лагута спрашивает:
   - Что, Август Эрнестович, и нам поступить, как Лубан?
   - Что вы, Петр Петрович? Я не о том. Сам в партизана не перекрещусь и вам не советую. Я о войне. Она не может быть на свете вечно. В войну люди делаются безумными. Перестают быть людьми. Вы кровью рук не запачкали, вас большевики, может, не обвинят. А моя песня спета. Мне сожжения деревень, уничтожения людей не простят, так как бургомистр в ответе за все. Я только об одном прошу: если будут обо мне спрашивать, скажите, что Крамер хотел, чтоб и в войну люди оставались людьми. Ошибался, думал, делал не так, как надо, но совестью не кривил. Люди опьянены войной, своими обидами, потерями, и это не скоро поймут. Но когда-нибудь поймут. Не может быть, чтобы обвиняли человека за то, что среди сплошной грязи, крови, свинства он хотел оставаться человеком и, чем мог, помогал другим.
   Нескладная, длинная фигура Крамера, его опущенные плечи, осунувшееся лицо тем не менее дышат какой-то внутренней силой, готовностью перенести самое худшее, и, почувствовав это, присутствующие сами немного успокаиваются.
   Чему быть, того не миновать...
   II
   Август Эрнестович теперь не боится бессонницы. Ночь - как раз та желанная пора, когда он остается наедине с собой и как бы еще раз, вспоминая каждую мелочь, бродит по пройденным дорогам.
   Залитый солнцем день. Они с отцом идут косить. Хотя отец механик (на заводике, где работает, отливают тротуарные плиты, чугунные печки, сковородки), но корову держит. Их домик в предместье, сюда со станции доносятся гудки паровозов, но больше всего слышно, как кудахчут куры, хрюкают свиньи, как по утрам и вечерам мычат коровы.
   Отец берет отпуск на самый жаркий летний месяц. Лес - недалеко. Но дорога к нему - каких-нибудь три версты - нелегкая для Августа Эрнестовича. Его, шестнадцатилетнего парня, когда он идет к лесу, охватывает какая-то необычная истома. Придорожные кусты, мягкая зеленая трава завлекают в свою заманчивую тень. Лечь бы на землю, закрыть глаза, хоть минутку полежать.
   Отец сочувствует сыну, но даже короткой передышки не дает.
   - Никогда не потакай первому желанию, - поучает он. - Полежишь минуту, а пропадет день. Сила вернется в работе.
   Отец говорит правду. Трудны только первые прокосы. Потом тело наливается упругостью, слабость исчезает, можно махать и махать косой без конца. В сто раз приятней отдых после напряженного дня, когда гудят от усталости руки, ноги, но такая светлая и ясная голова.
   В дни ярмарок на базарной площади как грибы вырастают балаганы. Фокусники в высоких колпаках, пестрых одеждах, с размалеванными лицами глотают огонь, едят стекло, вытаскивая потом изо рта длинные разноцветные ленты. Морская свинка, похожая на большую белую мышь, раздает билетики на счастье, брось только в жестянку, которую держит хозяин, пятак. Растрепанная, босая цыганка по картам и по руке предсказывает судьбу - не пожалей пятачка. За пятак можно три раза выстрелить в размалеванного красно-черного турка, который лихорадочно вертится по кругу, и, если попадешь, выигрыш в десять раз больше, чем затрата.
   - Глупость, - говорит отец. - Не верь шарлатанам. Если они такие умные, пускай угадают, где закопан клад, откопают и купят себе новые штаны...
   У отца есть брат, он хочет приобрести новый домик. И в старом можно жить, но хозяин нового переезжает в другое место и потому очень дешево продает. У отца на черный день кое-что припрятано. Брат просит денег...
   - Дадим взаймы? - нерешительно спрашивает мать.
   Отец возражает:
   - Не разводи меня с братом. Он зарабатывает только на пропитание, долга не вернет. Давай просто дадим ему...
   Каждого человека можно понять, поставив себя на его место. Почему он так долго не понимал партизан и тех, кто даже в местечке вредит немцам? Потому что сам немец. Какого-то винтика в душе не хватает. У местного люда живет чувство Родины. Оно могучее, всевластное, если способно повести на такие огромные жертвы. Какой у людей высокий, несгибаемый дух! Партизаны рвут рельсы, сбрасывают под откос поезда, убивают немцев, но они же бросают вызов самому дьяволу. Мстя, немцы наносят раны в сто раз больнее. Опустошенная земля, тысячи загубленных жизней... Какой другой народ способен на такую жертву? Кто другой отважится заплатить по такому высокому счету?..
   От рассуждений, касающихся нынешнего положения, Август Эрнестович переносится мыслями в первый год войны, когда ему без особого труда удалось рассеять оставленный Советами партизанский отряд. Тех первых партизан подбирали по спискам, по анкетам, чувство мести у них еще не созрело. Да и по анкете никогда нельзя распознать человека. Тут они дали маху. Из района забрали тракторы, машины. Коней, коров колхозы угнали на восток. Однако хлеб себе крестьяне вырастили. Лопатами копают землю, а ни одного клочка не пустует.
   Со здешним крестьянством немцы повели себя гадко и этим себе навредили. Сколько он, Крамер, доказывал тупоголовым немцам-агрономам, что поставки надо уменьшить, что деревня обессилела и легко может вспыхнуть недовольство! Когда крестьянин прежде сдавал хлеб, так хоть знал, что там, в другом месте, строятся города, заводы, учатся его дети, которые будут жить легче и лучше, чем он. А теперь что? Умники, даже начальные школы боятся открывать. Гнали девчат, парней, кончивших десятилетку, в Германию, к бауэру. Открыли дверь в жизнь. Узколобость, глупость, дикость!..
   Август Эрнестович как бы наяву видит деревни, села, от которых не осталось даже названия. За время службы в леспромхозе объездил их, ночевал, угощался, вел с людьми задушевные разговоры. Хороший в тех деревнях жил народ. Машина по бездорожью буксует, по самый дифер влезает в грязь, - хоть ночью кому-нибудь постучи в окно - выйдет, поможет. Как ныне те, кто остался жив, вспоминают его, леспромхозовского приемщика?..
   Когда совсем не спится, Август Эрнестович выходит во двор, усаживается на скамеечке. Подолгу сидит, думает. Время от времени то в местечке, то на железной дороге стреляют, пускают в небо ракеты. На земле беспокойно, повсюду грязь, кровь, а небо тихое, вечное. Блестят на нем большие и малые звезды, и через весь темно-синий купол пролегает серебристая дорога. Млечный Путь... Август Эрнестович знает, что каждая звезда - особое солнце, а вокруг него кружатся потухшие, меньшие солнца, похожие на Землю. Такое необъятное, огромное небо, и так тесно, неуютно людям на малой Земле...
   III
   Четыре дня подряд видно, как над окружающими местечко лесами вздымаются дымы. Небо чистое, светлое, и дымы издали напоминают облака. Только стоят эти облака неподвижно, возникая в новых и новых местах.
   В местечко, а чаще всего в государственное имение Росицу - так называют теперь совхоз - эсэсовцы-обозники пригоняют стада коров, вереницы свиней. О населении ничего не слышно. Дороги закрыты, и даже полицаи не высовывают носа из местечка.
   Из одной только деревни - она называется Лес и находится в соседнем районе, по правую сторону от железнодорожной однопутки на Хвойное, пригнали на станцию запыленных, изможденных сельчан. Тут они семьями мужчины, женщины, старики, дети. Изгнанников с чайниками, узлами грузят в эшелон.
   В пустом доме Николая Николаевича живет пилятичский бургомистр Спаткай. Он, вероятно, нигде не работает, так как целый день слоняется по двору. Есть у бургомистра сын (служит в полиции), такой же высокий, немного сутулый. Молодой Спаткай недавно женился, привел в дом чернявую, довольно видную девушку. Видимо, молодая жена считает, что за мужем-полицаем она как за каменной стеной! Чем же другим объяснить, что она просит эсэсовца покатать ее на мотоцикле. Тот соглашается, скаля зубы, подмигивает друзьям. Цепь мотоциклистов - их больше десяти - с улицы мчится за околицу. Домой бургомистрова невестка приползает на карачках...
   Митя по-прежнему живет у соседки. Мать приносит еду, о квартирантах плохого не говорит. Она как бы даже довольна, что ее постояльцы жечь деревни не поехали.