Науменко Иван. Сорок третий

   Сказала и прильнула лицом к Митиной груди. Он ощущает ее лицо, мягкую грудь, всю ее, доверчивую, податливую. Он перебирает пальцами прядки волос, выбившиеся из-под вязаной шапочки, прижимает Сюзанну к себе...
   Щемящая тоска охватывает Митю. Что это, расставание? В Сиволобах заведует школой Вощила. Сюзанна идет под его крыло. Она, если уж так боится Германии, могла бы и здесь где-нибудь подыскать работу.
   - Не ходи, - говорит Митя. - У меня есть знакомый врач. Возьмет тебя в больницу.
   Митя сейчас думает про Андреюка. Устроит Сюзанну хоть завтра. Почему он не подумал об этом раньше?
   - Нельзя. Уже договорились. Мама хочет, чтобы я шла в Сиволобы.
   Они снова идут переулком, но теперь уже насупленные, далекие друг от друга.
   Крепчает ветер, шумит в голых ветвях деревьев, в штакетинах забора. Кончится война, тогда все придет, думает Митя. Теперь не время. С самого начала у них с Сюзанной были странные отношения.
   На какой-то момент Митей овладевает злость - шальная, неудержимая. Вощила такими, как он, делами не занимается. Только с девчатами смелый. Его в тюрьму не посадят. Не поведут, как Сергея Омельченку, расстреливать. Сергея нет, а та кукла, Маргарита, гарцует...
   Но Митя сразу отгоняет предательские мысли. Равнять Сюзанну с Маргаритой нельзя. Он и сам виноват. Мог не ждать, раньше попросить Андреюка.
   Оскорбленная гордость не позволяет Мите расспрашивать, когда Сюзанна пойдет в Сиволобы и часто ли будет наведываться к матери. Ниточка между ними рвется. Пускай!..
   Прощаются сдержанно. Сюзанна чувствует, что Митя насторожен, сух, но шага к примирению не делает.
   Чтоб не наткнуться на патруль, Митя пробирается домой огородами. В душе - разлад, тоска, граничащая с отчаянной решимостью. Пускай! Кончится война, тогда посмотрим. Он еще себя покажет!..
   Совсем некстати всю дорогу звенит в Митиных ушах мотив цыганской песни:
   На прощанье шаль с каймою
   Ты на мне узлом стяни.
   ГЛАВА ПЯТАЯ
   I
   Выделение отдельного Батьковичского отряда проводится торжественно. Партизан - их ровно сорок - выстроили в шеренгу по двое на выгоне за Сосновицей. Под ногами слякоть, раскисший снег, в лицо дует промозглый, пронизывающий ветер. Из ближайшего сосняка доносятся глубокие, тяжелые вздохи.
   Бондарь зачитывает приказ о создании отряда, произносит короткую речь, затем направляется к командирам, присутствующим на церемонии. Из шеренги, делая по-военному повороты, выходит вновь назначенный командир Якубовский. На нем хромовые сапоги, длинное, до пят, кожаное пальто.
   - Смирно. Равнение направо!
   Отдав команду, Якубовский читает присягу, слова которой партизаны повторяют за ним вслед. Нестройный гул голосов глохнет в лесу.
   Затем командиры соседних бригад Вакуленка и Большаков по праву старших подносят командиру, комиссару, начальнику штаба молодого отряда по автомату. Бойцы вовсе не по уставу хлопают задубевшими на ветру ладонями.
   Отряд молодой, но зачисленные в него люди давно уже бродят по извилистым лесным стежкам. Начальник штаба Анкудович с первого военного лета в партизанах, комиссар Лисавенка (тот, что был комиссаром у домачевцев) - с прошлой зимы. Да и остальные - народ тертый, кое-что повидавший: шофер Иван Гусовский, пожарник Грицук, Миша Ключник, Рогозуб, Евтушик, Татьяна Бурак, тракторист Максимук, агроном Драгун, командир роты Ткач, бывшие партизанские старосты Иван Буян и Иван Гопченка. Был когда-то Батьковичский отряд рассеян, уничтожен и вот возник вновь. Не мог не возникнуть.
   Лубан тоже тут, его друзья-товарищи в соседних отрядах. Высокое начальство сочло необходимым разделить бывших немецких прислужников.
   Вооружением новый отряд похвалиться не может. Передний ряд еще с винтовками, а кое-кто сзади стоит просто так, засунув обветренные руки в карманы. Горбылевцы с горбачевцами людей выделили, а по поводу оружия дали хороший наказ - добывать в боях. Три автомата для начальства - и все. Хотя бы один пулеметик для начала, даже ручной, системы Дегтярева...
   II
   Как только подсохнут дороги, стянутые за Птичь отряды двинутся назад, в свои районы. Ремонтируются телеги, упряжь, коням на ночь подкладывается побольше овса.
   Велик спрос на мастеров, умельцев, людей с золотыми руками. В пяти или шести сосновицких пунях, овинах, приспособленных под кузницы, пыхтят кузнечные мехи, звенит железо, стучат молоты. Многое умеют полешуки. На добрую сотню километров вокруг ни одного крупного города с заводскими трубами, машиностроительным производством, мастерскими, но люди, способные отремонтировать автомат любой марки, винтовку, даже пулемет, есть в каждом отряде. Откуда это умельство? От шоферов, трактористов, кузнецов, каких по деревням немало.
   Колхоз без техники не жил. Но еще глубже, в седую древность уходит умельство полешуков. Светловолосые, голубоглазые дреговичи, что селились на Припяти, по ее притокам, с незапамятных времен знают железо. Свидетельством тому неимоверно большое количество деревень, которые называются Руднями.
   На болотах не только косили сено, не только ставили вентеря, но и добывали руду для металла.
   Удивительная, неповторимая идет по полесской земле весна. В деревни, села, оставленные партизанами, немцы с полицаями заглядывают редко. Если приезжают, то целым взводом, а то и ротой.
   Границы немецкой и партизанской территорий обозначились еще прошлой осенью. За зиму, хотя партизаны не слишком обороняли свои районы, они не изменились. Немцы жмутся к железной дороге, шоссейным дорогам, крупным поселениям, остальное пространство - партизанское.
   В штабах, количество которых возросло, заседают день и ночь. Намечаются маршруты движения, места будущих лагерей - основных, запасных, семейных. Только пять-шесть осведомленных людей знают, что бригады Горбылевская, Домачевская вместе с только что созданным Батьковичским отрядом не просто двинутся в Литвиновские, Лужинецкие леса, а по дороге должны уничтожить гарнизоны в Чапличах, Семеновичах, Буде и Малой Рудне все эти селения в границах Домачевского района. Осиные гнезда полицаев как кость в горле. Связывают по рукам и по ногам.
   План штаба составлен с прицелом на будущее. Домачевский и Батьковичский районы разделяет железная дорога из Овруча на Жлобин. Если уничтожить гарнизоны, как-нибудь блокировать железную дорогу, открывается необъятный простор. Вольная партизанская зона на сотню с гаком километров вширь, от Батькович до Рудобелки.
   Вышла первая партизанская газета. Название - прежней, областной. Даже заголовок - формой, очертаниями букв - такой, каким был. Будто ничего не изменилось на здешней земле за двадцать долгих кровавых месяцев.
   Газета маленькая, на восьмушке обычного газетного листа, но, как и довоенная, пахнет типографской краской, приятно шелестит в руках. На первой странице - сводки Совинформбюро, сообщения о налетах союзников на Германию, на другой - заметки о делах партизан, об издевательствах фашистов над населением. Стиль высокий, возвышенный, перо, породившее напечатанные слова, не знает середины между добром и злом.
   За окном как из ведра льет дождь, съедает последний снег. Темень, хоть глаз выколи. Плеск водяных капель сливается с однообразным шумом сосен.
   Бондарь сидит в штабе, просматривает бумаги. Потрескивает на столе лампа. Час не ранний, около двенадцати ночи, но теперь только и посидишь спокойно, так как день поглощает суета.
   В конце концов, так или иначе, а Бондарю легче. Есть другие широкие плечи, на которые легла основная тяжесть. Его обязанности - штаб, документация, разведка. Как человек с некоторым военным опытом, Бондарь понимает, что воинский период в развитии партизанского движения кончается. Он продолжался три зимних месяца, когда силы партизан тут, за Птичью, были собраны в кулак, могли, если бы пришлось, противостоять, возможно, целой дивизии. Но немцы, если не считать бой за Грабов, не нападали. В их штабах, разведцентрах есть, безусловно, умные головы, которые понимают положение дел. А может, у немцев руки не доходят?..
   Теперь, когда бригады, отряды вернутся в свои районы, их военная сила уменьшится в обратной пропорции. Ее хватит на то, чтоб разогнать полицейский гарнизон, держать в напряжении железную дорогу, сеять панику. Но захватить, удерживать районный центр, крупное селение партизанам не под силу. Нет артиллерии, минометов, да и запас патронов мизерный. По той же причине не могут партизаны оборонять население, его имущество в своих районах. Вооруженного танкетками, бронетранспортерами, минометами батальона достаточно, чтоб овладеть самым укрепленным пунктом партизанского сопротивления. Пример Рудобелки это подтверждает.
   Бондарь просматривает разведдонесения, поступившие за день. Что-что, а разведку он за эти три месяца намного поднял, научил штабы заниматься ею. Работа хлопотная, поглощает много сил, отвлекает людей.
   На всем протяжении железной дороги, на всех значительных станциях, новые воинские части не выгружались. Охранную службу несут немецкие полки, мадьярская дивизия, которая в начале зимы сменила словацкую. Словаков они, партизаны, в сущности, разложили. Немцы их перебросили под Минск. Но под Минском тоже партизаны.
   Загадочны для Бондаря небольшие подразделения, созданные из бывших военнопленных, которые обосновались почти на всех станциях. Форму солдаты носят похожую на немецкую, темно-зеленую, но говорят, по-русски. В донесениях их называют казаками. Пленного или перебежчика еще не взяли, и Бондарь не знает, как относиться к этим казакам. Оттого лишнее беспокойство. Казаками надо заняться в первую очередь.
   Во дворе возбужденные голоса, возня. Бондарь выскакивает на крыльцо. Открывая дверь, невзначай отталкивает часового, который стоит, прижавшись к ней. Тьма, сечет косой, с ветром дождь. Бондарь узнает Топоркова, приказывает пропустить.
   Топоркова не было две недели, ходил в Мозырь к Турбиной.
   Разведчик промок до нитки. Под кожанкой, которую повесил на гвоздь, целая лужа.
   - Дал бы выпить, да нечего, - говорит Бондарь. - Не держим. Сухой закон. Рассказывай...
   Хитрый, цыгановатый Топорков щерит зубы:
   - У меня есть, Павел Антонович. Одубел бы без подкрепления. На Припяти в полынью провалился.
   - Ты что, шутишь? Припять разве тронулась?
   - Стоит. Трещит лед. Стреляет, как из пушек. Вот-вот пойдет. Я просто в полынью нырнул.
   - Был в Мозыре?
   - Был.
   - Немцы домой не собираются?
   - Пока что нет.
   Откуда-то из-под полы Топорков достает воинскую фляжку в сером ворсистом футляре. Бондарь идет в переднюю комнату, приносит два стакана, краюшку хлеба, разрезанную пополам луковицу.
   Топорков улыбается:
   - Не то питво, Павел Антонович. Не под лучок. Коньяк. Может, даже французский. Я не очень разбираюсь. Но тонус поднимает что надо. Правду говоря, пропал бы без него.
   С этими словами Топорков вынимает из кармана, кладет на стол две плитки шоколада.
   - Жук ты. Не можешь без фокусов? Не потому ли задержался?
   - Нет. Давайте выпьем. Расскажу по порядку.
   Выпивают по полстакана бурой, терпкой на вкус жидкости.
   - Кого-нибудь угости еще. Шоколад отдай девчатам. У тебя, наверно, есть. А я, брат, коньяк пил. На финской мы захватили дот. Там был целый склад.
   Новости, которые принес Топорков, касаются прежде всего Турбиной. Работает в канцелярии генерала Фридриха, который осуществляет власть над всей округой. Положение как будто надежное.
   - У Фридриха? - Бондарь присвистнул. - Высоко птичка взлетела. Ты не допускаешь, что она служит нашим и вашим?
   - А что она может "вашим"? Что она про нас знает? В прошлом году об опасности предупредила, - Топорков загибает палец, - с Казаченковой сумкой выручила, - он загибает второй, - сведения передает, провалов нет...
   Пальцев не хватает.
   - А все-таки почему ее взял генерал? Надо точно знать. Мы ее туда не посылали. Немцам же известно, что муж ее советский летчик, сама выросла здесь, не в Германии.
   - А черт его знает, Павел Антонович. Она передо мной не исповедовалась. Немец немцу верит, это точно. Считают себя высшей нацией.
   - Ты это брось. - Бондарь встает, начинает ходить по комнате. Хитрости им не занимать. Вспомни, как война началась. Ручки жали, фотографировались с нашими руководителями, а сами нож за спиной точили.
   - То высокая политика, Павел Антонович. Я говорю про обыкновенных немцев. Они дундуки порядочные. Наши их вокруг пальца обводят. Может, потому они такие, что считают себя лучше, умнее. Думают - перед ними все преклоняются.
   - Ладно, дорогой Анатолий Семенович. Давай эту философию забудем. Мы с тобой шишки небольшие. Ясно одно: к Турбиной, кроме тебя, никого не допускать. Если удастся подоить генерала, считай, счастье само лезет в руки. Давай, что принес.
   - Вот, - Топорков снимает левый сапог, шарит пальцами по внутреннему разрезу голенища, вытаскивает небольшой из плотной бумаги конверт. - Когда в полынью попал, очень боялся за него. Специально высушил на огне. Сказала, чтоб только тебе в руки передать.
   - Иди, - Бондарь улыбается. - Мазуренке тоже принес?
   - В этом голенище, - Топорков хлопает себя по правой ноге. - Слуга двух господ. Сношу ли свою кучерявую голову? Забудете сразу, как только попаду немцам в лапки. Скажете - был брандахлыст, пропал при невыясненных обстоятельствах. А у меня душа горит.
   - И у меня горит, - Бондарь пожимает Топоркову руку. - И спать хочется. А некоторые вообще не хотят видеть меня на этом месте. Жизнь, Толя, ничего не попишешь. Иди поспи.
   - В Турбиной не сомневайся. - Топорков стал серьезнее. - Нутром чую помогает честно. Хотя причин не знаю. А пролазит потому, что красивая как черт. И умная. Летчик ее - давно с рогами. Обыкновенной женой она, брат, быть не может.
   III
   Бондарь разрезает ножичком конверт, вынимает свернутый в несколько раз кусок ватманской бумаги. Расправляет на столе и вначале ничего не может понять. Перед ним неумело сделанная карта, с треугольниками, кружочками, пунктирными линиями-стрелками.
   Только прочитав написанные по-немецки названия, Бондарь видит, что это карта области в границах оккупационного административного деления. Становится ясным смысл кружочков, треугольников.
   Что ж, концентрацию партизанских сил генерал Фридрих представляет, пожалуй, правильно. Немного преувеличивает, немного путает с дислокацией. Стрелки, пунктиры - возможные пути возвращения партизан в оставленные районы...
   Бондарь прячет карту в карман, одевается, выходит во двор. Хата командира соединения через улицу. Окно занавешено, но через щель пробивается полоска света. Дождь сечет не переставая.
   У Лавриновича радистка Ася. Округлилась, поправилась девушка. Бондарь помнит ее осунувшейся, с бледным личиком, запавшими глазами. Теперь щеки налились румянцем, даже в гимнастерке и юбочке вырисовывается привлекательная девичья фигурка.
   При входе Бондаря радистка вскакивает, бежит за дверь.
   - Садись, - Лавринович протягивает Бондарю исписанный круглыми детскими буквами листок. - Сводка за март. Харьков потеряли, зато с Москвы угроза снята окончательно. Гжатск, Вязьма - наши.
   - До нас все равно далековато. Идти да идти.
   Лавринович оживляется - любит поговорить о фронте.
   - Ты заметил - главные военные действия ведутся на южных фронтах. Если б не отозвали меня сюда, брал бы Харьков. Я и в сорок втором был там. Выбирался из окружения. Страшно, брат, вспоминать. Из киевской каши в сорок первом вылезал. Не хотел говорить, а наш Федор Бумажков под Полтавой сложил голову. В окружении. Вместе служили в кавалерийском корпусе. Я дивизионным, он - полковым комиссаром.
   - Зачем было Бумажкова брать в армию? - спрашивает Бондарь. - Первый партизан, герой...
   Лавринович морщится как от зубной боли, возле уголков глаз сбегаются мелкие морщинки.
   - Ты же военный человек, должен понимать. Если уж до конца исповедоваться перед тобой, то и я должен был тут оставаться. Даже решение было. Потом пришлось принимать другое решение. В Мозыре формировалась кавалерийская часть, сверху приказали обеспечить политсоставом. Вот и все. Поворот на сто восемьдесят градусов. Помнишь же - все для фронта!.. Немцы Смоленск захватили, рвутся к Москве, а мы сидим в болотах. Фактически в немецком тылу, хоть власть и советская. Ну и бросили партийцев в дивизию. Один Ермалович остался. В то время Бумажкова для отчета вызвали. Пришел из-за линии фронта. Думаешь, если бы оставили тут актив, такие были б комбриги, как Вакуленка? Отличные были хлопцы. Железные. Орлы. Кадры, брат, были что надо. Но почти все полегли на Украине.
   - И тут полегли. Большинство зачинателей партизанского движения погибло.
   - К нам освобождение придет через Украину, - продолжает Лавринович. Попомнишь мои слова. Украина - это хлеб, уголь, железная руда. Там нам, брат, покоя не давали. Вспомни прошлый год. Западные фронты фактически дремали. Были бои местного значения - оттягивающие удары, не больше. А мы? Повидал я донские степи, Волгу, до сталинградского окружения дожил. Не дали только посмотреть, как немцы в котле дуба дают. Отозвали в самый горячий момент, месяц в партизанском штабе проторчал.
   - И у нас будет жарко, Сергей Кондратович. - Бондарь обеими руками распрямляет на столе присланную Турбиной карту. - Вот поинтересуйтесь. Получили от той самой немки. Только она не в Горбылях, а в Мозыре, у самого генерала Фридриха.
   Лавринович ничего не спрашивает, слегка шевелит губами и, водя по ватману пальцем, читает названия, разглядывает знаки.
   - Наша дислокация им известна. - Подняв голову, он проникновенно смотрит Бондарю в глаза: - Думаешь, измена?
   - Да нет, на такую карту нужно сто шпионов. Да и точность невелика. Просто у генерала Фридриха есть человек, который нами занимается. Старается так, как мы, думать. Видите, он даже немного опередил нас. Знает, что весной вернемся в свои районы.
   - Считаешь, Фридрих что-нибудь задумал? Наставит западней, когда станем расходиться?
   - Фридрих не страшен. С ним можно воевать. Командует полицейским полком, жандармерией, вспомогательной полицией. Тут другое.
   - Карательная экспедиция? - Лавринович хмурится.
   - Думаю, что так. Отмечены партизанские районы. Главный натиск не на нас, - на Лельчицы, Князь-озеро, где зимуют Ковпак с Сабуровым. Заметьте, про нас точно знают - растечемся по районам. О них еще гадают. Ни пунктиров, ни стрел. Неизвестно, куда пойдут. Вопрос для немцев открытый. Боятся чирьев под носом.
   - Логика правильная. - Лавринович встает, возбужденно ходят по комнате. - Завтра же поеду в штаб Сабурова. Какого дьявола тут торчать. Гитлер на них не пожалеет отборной дивизии. Пускай быстрее уходят. У них же другая, чем у нас, задача. Рейдовое соединение...
   Бондарь свертывает ватман.
   - Сними две копии. Сам сделай, не поручай никому. К утру. Одну отвезу Сабурову, другую пошлем в Москву. С объяснительной запиской. Садись, составляй. Может, удастся сотни три автоматов вырвать. А то одним - по самое горло, другим - дулю с маком. Про карту никто не знает? - Лавринович останавливается перед Бондарем, берет в пальцы пуговицу его гимнастерки, нервно покручивает.
   - Вы да я.
   - Хватит. Никому ни слова. С немкой лишние связи обрубить. Собери, какие есть, марки, пошли. Генералу, брат, нужна деликатная дама. Духи стоят дорого.
   Дождь упорный, будто там, в небе, что-то прорвалось. Густая как деготь темень. Нигде ни огонька. Дороги развезет - неделю или даже больше с места не сдвинешься.
   IV
   По отношению к полицаям, другим пособникам - новая политика. Главный прицел на разложение полицейских гарнизонов изнутри - чтоб перестали служить врагу, переходили на сторону партизан.
   Бондарь седлает коня, направляется с утра в Замошки, в Домачевскую бригаду.
   Дождь омолодил землю. Сосновые пригорки сухие, чистые, в березняках озерца воды, и только в болотистой чаще тут и там мелькнет оледенелый бугорок.
   Дорога из рук вон плохая, особенно в низинах. Конь хлюпает по грязи, проваливается в вязкую кашу, недовольно фыркает.
   Тяжесть с души спала. Бондарь едет в Домачевскую бригаду с легким сердцем. Вакуленка даже удивляет. Казалось - долго будет бродить в нем неразвеянная обида, оскорбление, которые кое-кто подогревает. Однако он очень быстро переломил себя. Изменился на глазах. Мудрый профессор крестьянских наук...
   Бондарь выезжает на пригорок, окруженный березовой рощей. Выблескивает солнце, и пейзаж на глазах меняется. Березы ласкают глаз, вдали, как волны большого лесного прилива, темнеют хвойные деревья. Портит вид серое поле, которое совсем не гармонирует с блеском солнечного дня. Бондарь ловит себя на мысли, что никогда не любил ранней весны из-за безжизненного покрова земли, из-за несоответствия солнечного света с грязью, хламом, что остаются после зимы. Земля будто показывает в это время свои неприкрытые раны, она квелая, слабая.
   По прошлогодней стерне свежий след ведет в березняк. На телеге тут проехали два или три дня назад, и в вязком глиноземе осталась глубокая колея. Бондарь свернул на колею, добрался до леса и, немного углубившись в него, довольно улыбнулся. Под толстой, с почерневшим комлем березой стоит дубовая бочка, замаскированная ветками. С лотка с тихим мелодичным звоном падают капли. Даже по звуку падения капли Бондарь догадывается - бочка наполнена наполовину. Слезает с коня, проверяет свою догадку. Старая крестьянская привычка не подводит: бочка действительно наполнена наполовину. Сок чистый, прозрачный, сверху плавает несколько козявок.
   Он еще не пробовал березовика, а уже чувствует, как от студеной, чуть сладковатой на вкус влаги сжимает зубы и побаливают челюсти. Под более молодой березкой кадка, полная как око. Сок переливается через край, на клепках - мокрые потеки.
   Бондарь, став на колени, долго, пока действительно не начало ломить зубы, пьет.
   После хозяина, сдвинув лоток, тычет морду в кадку конь, но сразу отводит, смешно оттопырив верхнюю губу, недовольно фыркает. Березовый сок ему не по вкусу.
   На душе праздничное настроение. Его не нарушает даже полосато-пятнистый (как раз меняет шерсть) заяц, который выскочил из-под лошадиных ног и сломя голову стал выписывать петли на прошлогодней стерне. Весна, весна. В пронизанной солнцем небесной синеве звенит серебряный колокольчик: над серым голым полем поет жаворонок.
   В мокром ольшанике перед Замошками на дорогу выскакивают двое дозорных, но, узнав начальника штаба, пропускают.
   Замошки - деревенька из одной улицы, хат из семидесяти. Так же как Сосновица, стоит в лесу - поля на вырубках, на пригорках. Кое-где во дворах торчат колодезные журавли. Сохранилось даже некоторое колхозное имущество - длинный, под соломенной крышей овин, начатое строение - без стропил, дверей, но с прорезанными окошками - коровник или телятник.
   Партизан, жителей на улице немного. Женщина в рваном полушубке везет на повозке, в которую запряжен молодой буланый конь, навоз. Двое партизан у забора держат за уздечку огромного трофейного битюга, третий, задрав коню заднюю ногу, срывает клещами подкову.
   Из хат доносится то мерный стук, то однообразное унылое шуршание. Музыка знакомая. Там, откуда слышится стук, женщины ткут полотно, в остальных хатах мелют зерно на жерновах. Жернова, самодельные, крестьянские мельницы, теперь почти всюду.
   Вакуленка в хорошем настроении, трезвый, побритый, расстегнув командирскую гимнастерку, сидит за столом, что-то пишет, макая ручкой в школьную невыливайку. Бондаря встретил иронически-приветливо:
   - Начальство пожаловало. Рад видеть начальство.
   В комнате кроме командира бригады чернявый начальник штаба Валюжич. Бондарь достает из-за пазухи пачку листовок, кладет на стол. Вакуленка берет листок, шевеля губами, читает, усмехается.
   - Здорово. Будто специально для нас сделали. Хорошо, что про батьковичских начальников написали.
   Валюжич копается в своих бумагах.
   - Адам Рыгорович сам насочинял писем. Чаплицкого начальника полиции товарищем называет. Товарищ Драбница... А я против. Какой он товарищ? Мы два года с фашистами воюем, а он что? Верой и правдой немцам служит. Моего отца, брата кто загубил? Такие, как Драбница. А теперь мы с ними товарищи...
   - Не дури, Петро, - вяло огрызнулся Вакуленка. - Политики не понимаешь. А как я напишу? Господин Драбница. Знаю я этого господина как облупленного. Голой задницей светил. Только что и сумел кучу детей наплодить. Просто недотепа. Дали немцы два пуда муки - подкупили.
   - Пускай и так. Но зачем еще расшаркиваться перед ними?
   - Тогда зачем огород городить? - Вакуленка повысил голос. - Мы будем стрелять в них, они в нас. Польза будет? Я считаю поворот политики по отношению к полицаям правильным. Сволочей постреляем, а божьих овечек, как Драбница, заставим схватиться за грудки с немцами. Из шкуры будет лезть, чтоб скорее забыли о том, что он был полицаем.
   Помолчав, Вакуленка продолжал:
   - Хорошо, что приехал, Бондарь. План, какой вы там в штабе придумали, хороший. На Чапличи, Семеновичи будем наступать моей и Горбылевской бригадами. Рано еще Вакуленку в запас списывать. Вы только не мешайте мне, а я сделаю так, что гарнизоны тепленькими возьмем, без всякой войны. Только не мешайте, прошу.
   - Ты должен понять, Адам Рыгорович, - штаб не может стоять в стороне. Операцию надо разработать, уточнить, чтоб каждый знал свое место. Я для того и приехал.
   - Уточнять не надо. Не хочу никаких бумаг. Все, что скажу, можешь шепнуть на ухо Лавриновичу, и чтоб больше никакой черт не знал... Вот тут, - Вакуленка хлопнул себя по нагрудному карману, - у меня списки полицаев. Пошлю к ним своих людей. Чтоб с каждым, с кем можно, поговорили. Возьмем для связи их родню: отцов, матерей, братьев, сестер. Лозунг такой: хватит дурака валять, хлопцы, идите в партизаны искупать грехи. С начальниками полиции сам поговорю. На тех, кто не захочет встретиться, подкинем немцам письма. Как будто они нам, партизанам, помогают. Немцы их, как коршун цыплят, возьмут в когти. Не гарнизоны будут, а гнилые грибы. Ткни пальцем - рассыплются. Верь мне, начальник штаба. Голыми руками возьмем полицаев. Об одном только прошу - молчок.