Науменко Иван. Сорок третий

   Разведчики - словно боги в отряде. У тех, кто к ним попал, по году и больше партизанского стажа. Митя с Лобиком в партизанах считанные дни, и задача у них - добывать отряду соль.
   Ореолом таинственности окружены и подрывники. Только однажды Митя видел, как они выходят на задание. Молчаливые, замкнутые, обвешанные ящиками и проволокой. Двое в пятнистых немецких маскхалатах несут на плечах противотанковое ружье. Впереди всех Лубан, бывший заместитель бургомистра. Его круглое лицо густо заросло щетиной, осунулось.
   О Лубане в отряде рассказывают легенды. Мстя немцам, он не знает покоя ни днем, ни ночью. Лубан железнодорожник, он знает все ходы и выходы там и с железной дороги не слезает, приходит в отряд только за толом. Он подорвал больше двадцати эшелонов, из противотанкового ружья пробил несчетное число паровозных котлов.
   Новые партизаны принимают присягу. За последний месяц много народу привалило в отряд. Рядом с Митей и Лобиком стоял в шеренге долговязый, черный как грач Кузьма Гиль и еще двое местечковцев. Теперь ясно, кто взорвал электростанцию.
   В местечке действовала еще одна группа, которая была связана с Гомельским отрядом. Руководил ею, оказывается, Гиль. С Кузьмой Митя учился в восьмом классе. Когда прошлой осенью он уволился из финансового отдела, его должность занял Кузьма. Маскировался так же, как Митя.
   Текст присяги читает Якубовский. Разноголосый хор громко повторяет высокие, торжественные слова.
   - Я слышал, ты в местечко ходишь? - спрашивает Кузьма у Мити, когда посвящение в партизаны закончилось. - Говорят, за солью.
   - Хожу. - Кузьма свой парень, и таиться от него не стоит.
   - Всю соль не отдавай. Припрячь немного. У всех родня, семьи, а мы ходим как проклятые. Хоть бы собраться, чарку выпить. Я одного деда знаю, достану за соль, что хочешь.
   Гиль говорит правду. Попав в отряд, они, местечковцы, сразу разъединились. Митя не бывает теперь ни у Андреюка, ни у Шкирмана, даже с Драгуном как следует поговорить не пришлось.
   Кузьма, наверно, приходится дальней родней Нупрею Гилю, который погиб еще в сорок первом году. А может, и нет. Таких фамилий в местечке много, есть они и в Кавеньках, и в Дубровице.
   Товарищ Гиля - Митин однофамилец. Толстоватый, старше остальных, Андрей Птах до войны учился в институте, ходил под руку с девчатами, на такую мелюзгу, как Митя, посматривал свысока. Трудно было подумать, что он подпольщик. Но, как теперь Митя припоминает, Андрей знался с Ключником, вел с ним гешефт еще в прошлогоднюю весну.
   - Соберемся, - обещает Митя. - Соли принесу.
   На другой день узнали новость: батьковичских партизан делят на три отряда. Теперь это уже бригада. Называется бригада именем Пономаренко - в честь начальника Центрального штаба партизанского движения.
   Командир Митиного отряда - Гайчук, комиссар - Лисавенка. За столом, когда нет Якубовского, теперь сидят они, вызывают к себе ротных, взводных командиров, решают дела.
   Посыльный Вася зовет Митю в штаб.
   - Что знаешь о Столярове? - спрашивает Гайчук.
   Этого вопроса надо было ожидать. На Сергея в отряде посматривают косо. Не посылают на задания, он даже присяги не принимал.
   - Задания нашей группы Столяров выполнял честно, - говорит Митя. - В группе он с весны, но еще в прошлом году помогал. Ходил на связь в Горбыли к сестре Сергея Омельченки...
   Гайчук и Лисавенка переглядываются...
   - Того, второго Сергея немцы расстреляли?
   - Расстреляли.
   - Почему этого выпустили?
   Вот оно что!.. В отряде отец и младший брат Сергея Омельченки. Ясно они наклепали.
   Сидели сложа руки, пальцем боялись пошевелить, а тут патриотами себя выставляют. Митю разбирает злость.
   - Сергей был на примете с самого начала. Вернулся из истребительного батальона, сдал немцам оружие. Так вышло. Потом связался с Босняком. Босняк теперь в СД служит.
   - Что скажешь об отце Омельченки?
   - Хапуга. До войны в магазине торговал. Наживал добро. Хотел, чтоб и Сергей был таким, как он. Если б не сын, не дочери, он бы и не подумал стать партизаном. В лес поневоле пришел.
   Ночью Митя стоит на посту. Командир первой роты Ткач сообщил пароли. На полу караульного помещения вповалку лежат партизаны, назначенные на ночное дежурство. Через каждые два часа постовых разводит туго подпоясанный унылый парень. Он из числа тех, кому Митя помог выбраться из железнодорожной роты, однако не знает об этом. Покрикивает на Митю, как на всех остальных. Не успеешь закрыть глаза, как уже снова слышен его пронзительный голос.
   Ночь длинная, темная. Митин пост возле дубняка, по которому Катя привела местечковцев в отряд. Дороги тут нет. За дубняком - Медведка и болото. Пост все же ставят.
   Вглядываясь в черную как деготь темень, прислушиваясь к лесным шорохам, Митя думает, что жизнь более сложна, запутанна, чем представлялась. Живя в местечке, он даже мысли допустить не мог, что среди партизан найдутся люди, готовые выкопать яму другому. Именно таким кажется теперь старый Омельченка. Зачем оболгал Столярова?
   Встречая мать Сергея, Митя всегда чувствовал себя виноватым. Ее сын и дочь погибли, а он живет. От бессонной печали у женщины глубоко запали глаза, сделались неподвижными, как бы остекленели. Глядит этими страшными глазами мать и словно ждет ответа. Только что ей скажешь? Какие найдешь слова?
   В темноте слышны осторожные шаги. Митя клацает затвором, громко спрашивает:
   - Кто идет? Пароль?
   - Курск.
   - Калуга, - отвечает Митя, узнав по голосу Ткача.
   Ткач подходит, закуривает.
   - Не замерз?
   - Нет. Спать только хочется.
   - Поспи днем. Хорошенько выспись. Ночью пойдем на концерт.
   - На какой концерт?
   - Завтра увидишь.
   Выспаться не удалось. На другой день с утра, построившись в колонну, отряд выходит из Рогалей. Впереди вместе с Якубовским и Анкудовичем командир подрывников Лубан.
   Митя идет рядом с Лобиком и Столяровым. У Сергея по-прежнему короткий обрез, который он несет под мышкой.
   В дубняке колонна растягивается в цепь. Идут в сторону Малкович тем же путем, каким местечковцы добирались в Рогали. Осень чувствуется сильнее. На деревьях прибавилось желтой листвы, в воздухе царят легкие, прозрачные краски.
   - Идем тетеревов глушить, - говорит кому-то Евтушик.
   Ноги у Мити точно резиновые, тело утомлено, и он ни о чем не хочет думать. Голоса, разговор доносятся как сквозь сон.
   Часа через три отряд выходит на широкое, почти голое болото, и только тут Митя встрепенулся. Болото на всем протяжении полосуют длинные колонны. Через небольшие промежутки они выходят из леса, тянутся к окутанным легкой синевой кустам впереди, заполняют собой все видимое пространство. Какое множество людей! Впервые видит Митя таинственную, разбросанную по разным урочищам, уголкам лесную армию, которая теперь как бы показалась на свет. Может, десять или больше бригад...
   Митя проникается торжественностью момента. Не напрасно поднялись тысячи людей. Впереди предстоит что-то важное, необычайное, чего он еще не знает.
   Батьковичский отряд останавливается в лозняке. Большинство колонн отправляется дальше, отклоняясь вправо, в сторону Горбылей. Партизаны несут на плечах ручные пулеметы, у некоторых болтаются повешенные на шею автоматы, другие перепоясаны патронными лентами. Красные партизанские ленты на шапках словаков, поляков-тодтовцев, даже мадьярских солдат...
   В лозняке ждет повозка, нагруженная мешками. Сперва Митя подумал, что в мешках картошка. Но вот партизаны, взявшись за уголки, приволокли один такой куль, распороли по шву ножом, и в нем оказалось совсем другое добро. Тол. Сотни желтоватых, аккуратно выточенных брусков с отверстиями для запалов.
   Митя, как и все, получает толовую шашку, кусок бикфордова шнура с алюминиевым патрончиком взрывателя. Вдобавок - пять спичек и щепочку, смазанную серой. Чтоб было чем поджечь шнур.
   Инструктаж перед строем дает Якубовский:
   - На полотно выходить строго по команде. Не опаздывать ни на секунду. Шашку - под рельс, шнур поджечь. И сразу же отходить. Все как в прошлый раз. Новичкам покажут командиры рот. Под их ответственность...
   В ту ночь, когда Митя ночевал на Залинейной улице, собираясь убежать из местечка, железная дорога просто гремела от непрестанных взрывов.
   Теперь будет то же самое.
   Батьковичская бригада направляется к местечку. Малковичские курени остаются в стороне. Молчаливые, задумчивые тянутся сосняки. Цветет вереск, разливаясь розовыми озерками по полям и редколесью. Под березами - желтая заметь опавших листьев. В сосняках, насаженных на пустых, бесплодных желтых песках, попадаются совсем голые полянки, поросшие ноздреватым мхом-сивцом.
   Митя вдруг начинает узнавать окружающую местность, наполняется трепетным волнением. За тем вон сосняком пойдет молодой березняк, небольшие, празднично красивые три или четыре рощицы, за ними - широкая поляна, на которой шоферы лесной школы учились ездить на газогенераторных машинах. Поляна впритык прилегает к песчаной проезжей дороге из местечка, которая ведет в Громы. За ней - островки молодого сосняка и железная дорога.
   Тут, в знакомых до боли местах, прошло Митино детство. Не только детство. Когда подрос, возмужал, он еще охотнее бродил по лесу. Малыши собирали ягоды, а он с середины лета ходил за грибами, блуждая по лесу до поздней голой осени.
   Мите сейчас восемнадцать. Значит, уже лет десять знает он этот лес. Жил в будке, в одиночестве. Друзей-грибников у него не было, и поэтому лес как бы научил его думать и мечтать. Куда не залетали его мысли под шум высоченных, мохнатых сосен, на этих вот розовых вересковых просторах! О войне, о том, что придется ходить по родному лесу с винтовкой, он в те далекие безоблачные дни не думал. В жизни, наверное, так и бывает приходится делать то, о чем совсем не думаешь.
   Молодой березняк колонна оставляет справа. Бригаде, видимо, выделен участок между Птаховой и Дроздовой будками. Фактически под самым местечком. Скоро будет песчаный пригорок, где в первую осень немцы расстреливали евреев, за пригорком - заросшее осокой болотце с чахлыми сосенками. Дальше - как пойдут, если возьмут вправо, ближе к железной дороге, - встанет гряда смешанного, преимущественно лиственного леса; если левее, в обход болотца, - до самого поля будут сосны и вереск.
   Между тем объявляется привал. Митя ложится на вереск. Лобик падает рядом. Он совсем изнемог. В бабкином кожушке взмок, вспотел, как птица в жару ртом хватает воздух. Ничего удивительного - отмахали верст двадцать.
   Солнце вот-вот зайдет. Тут, в лесу, свет его красноватый, непривычный, как бы зловещий.
   - Знаешь, куда пришли? - спрашивает Митя у Ивана.
   - Знаю, - Лобик безразличен. - Могут всыпать по десятое число.
   - Не всыплют. Видишь, сколько народу?
   - Что тот народ? Десять патронов на винтовку. Не очень-то навоюешь.
   Сергей лег поодаль, даже немного похрапывает. Слипаются глаза и у Ивана. Мите спать не хочется. Летом, когда только началась война, немецкие летчики долбили по этим соснякам бомбами. Думали, что тут стоят войска. Еще теперь попадаются заросшие травой воронки, вывороченные деревья. По песчаной дороге, которая отсюда не больше чем за версту, немцы пришли в местечко. Позднее, осенью, Митя собирал вдоль дороги обрывки газет, которые оставили после себя солдаты. Страшные то были газеты. Немцы захватили полмира, хвалились, что захватят весь. "Heute wir haben Deutschland, morgen - die ganze Welt..."* Митя еще тогда перевел эти слова и тогда же припрятал в ямах, в старых окопах найденные патроны и гранаты. Оружие должно когда-нибудь стрелять, и вот он, Митя, стал партизаном. Видимо, каждый из двух или трех тысяч партизан, которых Митя сегодня видел, пришел в лес таким же путем. Не мог смириться с тем, что несли фашисты. Неважно, что у партизан мало патронов. Главное - человек не стал на колени...
   _______________
   * "Сегодня у нас Германия, завтра - весь мир..." (нем.).
   Не захватили немцы весь мир. Теперь бегут. Наши освободили Брянск, Чернигов, должно быть, подходят к Днепру. Что значили страшные слова в немецких газетах сорок первого года? Пустой звук, бахвальство...
   Захваченный рассуждениями, Митя с опозданием услышал продолжительное, грустное курлыканье, лившееся откуда-то с поднебесья. Повернувшись на спину, зорко вглядываясь, он на один только миг уловил взглядом чуть заметный в вечернем, уже темноватом небе треугольничек журавлиной стаи. Несмотря на близкую ночь, летят журавли на юг своим извечным путем...
   Усталость берет свое, Митя задремал, и, может благодаря короткому сну на закате солнца, события ночи отражаются в его сознании странным, фантастическим зрелищем. Они идут лесом, перебираются через дорогу на Громы, а потом залегают среди пней. К пням Митя вроде бы имел касательство, так как поступил на службу в лесхоз именно тогда, когда начали вырубать лес между железной дорогой и большаком. Немцы сгоняли валить деревья жителей местечка, окрестных деревень, позднее лесничие составляли ведомость на выплату денег подневольным лесорубам, но почти никто не пришел за этими деньгами. Ведомости - пачки разноцветных бумаг лежали в железном сейфе, и, когда позднее понадобились марки на медикаменты, сигареты, сахарин, Митя брал их из кассы, расписываясь за неизвестных лесорубов...
   Ткач подает команду, рота поднимается и идет дальше, минуя кусты, выбирается ближе к местечку, на поле. Отсюда неясно видны насыпь железной дороги, будка, в которой Митя жил, сосна на бугорке у дороги. По Птаховой будке, как и там, за пнями, по Дроздовой, строчат пулеметы, поднятая выстрелами партизанская цепь бежит к железнодорожному полотну.
   Митя, выбрав из-под рельса балласт, закладывает шашку, озирается. Справа, слева над рельсами шевелятся темные фигуры. Звучит громкая команда, Митя чиркает спичкой, поджигает шнур. Брызнув искрами, он шипит, как змея. Двое или трое мужчин, ближайших Митиных соседей, приблизиться к рельсам не отваживаются, ложатся под насыпью. Швырнув на рельсы толовые шашки, будто гранаты, они со всех ног кидаются прочь...
   Митя, отбежав метров сто, на землю не падает. Впервые за свою жизнь он чувствует: бой - это кипение крови, шальная, дикая радость. Железная дорога взрывается длинной огненной лавой, ослепительные столбы огня один за другим возникают на всем видимом протяжении, разлетаясь по лесу многоголосым эхом. Скоро все стихает. В непривычной затаенной тишине, которая на мгновение наступает, Мите вдруг кажется, что он слышит курлыканье журавлей...
   II
   На другой день через Рогали весь день валом валят партизаны. Возвращаются с железной дороги домачевские, горбылевские, октябрьские, даже дальние - стрешинские, парицкие - бригады и отряды. Ночная "рельсовая война" была успешной. Два или три дня немцы будут ставить заплаты, ремонтировать искореженную железную дорогу. Лесное войско тем временем отлежится, отоспится, чтоб снова налетать на нее, производить диверсии.
   Молодые стройные хлопцы, мужчины размашисто шагают по рогалевской улице, критически поглядывая на босого Евтушика, который сидит на крыльце штабной хаты.
   - Товарищ! Не ты ли лапти потерял? Висят на березе...
   - Беги, брат, быстрей, а то кто-нибудь подберет...
   - Летел с чугунки сломя голову. Видишь, хоть лапти потерял, но успел выспаться...
   - На оккупированной территории он не жил. Жил в лесу, немцев не видал...
   Евтушик огрызается:
   - Куда размахался? Иди посидим. Мясом накормим. Вы же весной последнюю кобылу в Бобруйске продали...
   На крыльцо неторопливо поднимается кряжистый, в кожаном пальто и запыленных сапогах человек. На боку болтается туго набитая командирская сумка.
   За столом что-то пишет, слюнявя химический карандаш, Анкудович. После создания бригады он назначен начальником штаба. Подняв глаза на посетителя, Анкудович вздрагивает, густо краснеет и снова склоняется над бумагой. Человек нерешительно переминается с ноги на ногу.
   - Не узнал, Анкудович?
   - Узнал, товарищ Матвеев.
   - Не очень ласково встречаешь бывшего командира.
   - Нет причины для поцелуев. Не обижайся...
   Анкудович растерялся. Как далекий призрак, возникает в памяти сорок первый год, истребительный батальон, который, спешно перебравшись в лес, стал называться партизанским отрядом. В отряде, которым командовал начальник милиции Матвеев, царила затаенность, подозрительность. Днем сидели в землянках, ели сухари, консервы, ночью, как волки, выползали на разведку. Будто лес сплошь был заселен немцами.
   - Трудное время было, Анкудович. - Матвеев садится на стул. - Мне, думаешь, легко пришлось?
   - Распускать отряд ты не имел права.
   - Это было не в моей власти. Не забывай, надо мной стоял Филимонов, председатель исполкома. Он отдал приказ.
   - Не виляй хвостом. Ты был командиром.
   - Но ведь ты ушел в Литвиново и не вернулся.
   - Вернулся, Матвеев. А тем временем ты драпанул...
   Что Матвеев не убит, подался с Филимоновым на восток, за линию фронта, они, незадачливые партизаны, знали, но молчали. Слух этот пустили полицаи, и из-за тех, кто оставался в местечке, не стоило его опровергать.
   - Не у одних нас так получилось, - продолжает Матвеев. - Некоторые районные отряды тоже не удержались. Знаешь же, как было...
   - На других не кивай. У нас склады разграбили, актив перебили. Наша бригада еще и теперь слабее остальных.
   Матвеев вдруг взрывается. С треском - отлетают две пуговицы распахивает кожанку, размашисто вышагивает по комнате.
   - Ты что - белены объелся? Думаешь, без тебя прокуроров не было? Хватило на мою голову. Погляди - волосы повылезали. Ну, погибло двадцать, тридцать человек - что, я их немцам в пасть совал? Миллионы гибнут. Если хочешь знать, я собирался остаться. Тактика какая была - ждать, укрыться на зиму, чтобы снова собраться с силами весной. Ты же сам в селе жил. Вот и я так хотел. С Филимоновым не соглашался. Подался к одному, к другому. Возьми, спрячь. Всюду от ворот поворот. Кто хотел лезть в петлю из-за начальника милиции? Сам знаешь, какое тогда было настроение. Немцы трубили, что взяли Москву. Ну, я и пошел в эту взятую Москву. Не к немцам пошел - на фронт. Чтоб против них воевать. Ты же, сидя у жены на печке, ел блины со шкварками. Разводил тары-бары со Спаткаем, с Овчаром, чтоб тебя не тронули. А я семьсот верст на животе - голодный, холодный...
   Анкудович смягчился.
   - Со Спаткаем и другими мы сначала вели работу. Не верили, что они по-настоящему продались.
   - Так вот, Анкудович, я тоже веду работу. Всю войну. Чтобы меньше было таких сволочей, как Спаткай. И потому прошу передать мне местечковых связных. Наверное, знаешь, чем я занимаюсь?
   Начальник штаба удивленно взглянул на Матвеева:
   - Ты что, Матвеев, не знаешь порядка? Есть штаб соединения, обком. Обращайся туда. Я начальник небольшой. Могу по секрету сказать: в прошлом году в район прилетела спецгруппа из Москвы, связные из Батькович подчинены ей...
   III
   Фронт уже на Днепре. После двух лет лихолетья, неопределенности, невероятных слухов, которые неизвестно из каких источников столько раз выплывали раньше, в это трудно поверить. Но теперь это не слухи. В партизанской редакции есть приемник, возле него в три руки записывают сводки Информбюро. Районная газета успела напечатать: Красная Армия вышла на Днепр от Кременчуга до Лоева.
   Дни тревожно-приподнятые, полные хмельной радости. По-прежнему стоит погожая осень, дубы в роще возле Медведки, клены, рябина пылают, как огромные костры. Вечера звездные, тихие. Где-то в полночь слышно в небе гудение моторов. Эскадрильи советских бомбардировщиков летят на запад.
   Откуда взялось все - рывок на Днепр, танки, самолеты?
   Звенит в Митиной душе мотив, возникший в тот день, когда он только шел в отряд:
   Пейте, пойте в юности,
   Бейте в жизнь без промаха,
   Все равно, любимая,
   Отцветет черемуха...
   Два года Митя только и думал о фронте, о войне, точно помнил все даты советского наступления. Даже если б его разбудили ночью, он без запинки ответил бы, в какой день выбиты фашисты из каждого, даже самого маленького города Советского Союза. Сюзанну он вспоминал мало, встреч с ней не искал. Кончится война, тогда придет все, думал он. Большая жизнь с любовью, личными заботами, переживаниями лежала для него за тем заслоном, который могло снять только изгнание немцев.
   Немцев еще не изгнали, но он уже втягивается в другой мир. Чувствует себя радостно-возбужденным, когда встречается с Ниной Грушевской, с Женей, с другими девушками. Тут, в партизанской среде, есть женщины, девушки, которые не таясь ждут кавалеров с заданий, ходят с ними ночевать на сеновалы, стирают им белье. Молодые ребята похваляются победами над деревенскими красавицами.
   В глубине души Митя иной раз обижается на Сюзанну. Нити, связывающие их, непрочные, тонкие, натяни потуже - порвутся. Он уже чувствует, что в любви есть самоотверженность, страдание, боль за близкого человека, ловит себя на мысли, что ничего этого у них с Сюзанной не было. С его стороны, может, и было, особенно в ту пору, когда он только увидел девушку и когда еще не было войны. А она все время как бы прислушивается к самой себе, разгадывает какую-то загадку. Вряд ли думает она о Мите, о том, что ему угрожает опасность...
   Приходя в местечко за солью, Митя уже два раза глядел смерти в глаза. Возле Кавеньковского моста хлопцы (теперь с ними Сергей) напоролись на власовскую засаду. Спасла ночь. Митя помнит разъяренный крик, огненные полосы трассирующих пуль, которые свистели возле самых ушей.
   Второй раз, в Дубровице, было еще хуже. Они втроем носом к носу столкнулись с немцами, которые ходили по хатам и собирали яйца. Сергей не растерялся, ударил из обреза, заставил солдат залечь. Потом, как и в первом случае, спасли молодые ноги...
   Выпал и сразу растаял первый снег. Снова стало тепло. Без конца тянется золотая осень. Митя не думает о страхе, который пришлось пережить, - жизнь в войну висит на тоненьком волоске.
   Через неделю после стычки с немцами хлопцы заночевали в Дубровицком поселке. В большой, на две половины, хате живут мать с дочерью. Дочка ладная, статная. Мать лезет на печь, Сергея девушка укладывает на кровать в передней комнате, Мите и Лобику стелет на лавках в чистой половине.
   Всходит луна, комната тонет в светлом полумраке. Митина подушка почти касается изголовья кровати, на которой лежит девушка. По чистому, затаенному дыханию Митя слышит, что она не спит. Он тоже не спит. Мучительная бессонница тянется долго. Горланят петухи, луна уходит за хату, становится темнее. Утром Митя обязательно поговорит с девушкой. Скажет ей что-нибудь наедине.
   Проснувшись, он не видит хозяйской дочки: ушла в поле...
   Соли Митя немного припрятал. Надо же им, местечковым, собраться, отметить свое вступление в партизаны.
   Встретив Кузьму, Митя отдает ему мешочек с солью:
   - Бери. Тут бутылок на шесть.
   Кузьма обрадовался. Дед, который покупает соль, живет близко, на озерковских хуторах, верстах в шести от Рогалей. Важнецкий дед, у него не только самогону - ветчины, меду можно достать.
   Смеркается. Вернувшись из местечка, за день Митя отоспался, но идти за самогоном не хочется. Становится даже тоскливо от мысли, что сейчас он должен отправиться к незнакомому деду.
   - Давай завтра, Кузьма. Или послезавтра.
   - Телепень ты. Ладно, сбегаем с Андреем...
   На следующий день в штабную хату, прихрамывая, входит Андрей. Голова и шея забинтованы, из-под марлевой повязки печально смотрят усталые, полные страдания глаза.
   Кузьмы нет. Его даже нельзя похоронить. Перед эсэсовской блокадой мины ставили где попало. Эти мины не сняты и теперь. На одну из них наступил Кузьма. Андрей шел шагах в десяти сзади...
   Второй близкий человек гибнет в партизанском отряде. В конце лета Михайлов, теперь - Кузьма. Но как кровь на ране тотчас же свертывается, так и Митины мысли на трагических случаях долго не задерживаются. И в местечке так бывало. Как бы закрывается какой-то внутренний клапан, оберегая душу от отчаяния. Неужели душевные раны будут болеть и тогда, когда война кончится? Страшно подумать об этом...
   В Рогали приходит Драгун. Отведя Митю с Лобиком в сторону, дает задание. Лобиков дед должен сходить к мельнику Забеле, попросить, чтоб тот явился в Дубровицу.
   IV
   Мельник Забела собирался в Дубровицу с большой осторожностью. На железнодорожном переезде толкутся полицаи, в Кавеньках - власовцы, так чтоб ни один черт не прицепился, он забросил на воз мешок ржи, борону, даже внука посадил - беленького, с облупленным носом сына младшей безмужней дочки, которая живет в местечке.
   В Дубровице - старшая дочь, тоже солдатка, осыпанная, как горохом, детьми. К ней Забела заглядывал частенько, подкидывая то мешок ржи, то осьмину картошки, чтоб не пропали с голоду желторотые едоки. Все-таки родная кровь. Правда, с зимы в Дубровице он не был, немного боялся партизан, которые если не стоят там на постое, так забредают часто.
   Теперь Забела как раз едет на переговоры с партизанами, ибо кто такой Драгун, он знает. К немцам Забела не прилип, они ему не родня, а с лесными людьми придется жить, ведь, как только немцев прогонят, они вернутся в местечко и станут начальниками. Бросишь сзади, найдешь спереди. Еврейку спасал, с партизанами знался... Никто его не попрекнет.
   Забела доволен, что тайное задание ему передал Антон Бондарь. Свидетель надежный, его сын, по слухам, в лесу большой начальник, хотя в местечке того командира никто за войну не видел. Может, потому и выжил старик, что сын его был осторожен.