Страница:
Охваченные страхом, жители городка удивляются: будто из голодного края приехали фашисты. Ни одно самое большое застолье не может съесть столько мяса, сколько поедают они. Широкая сковорода или противень - на одного. Зубами рвут мясо, выбрасывая кости под ноги, хлеба почти не едят, запивают мясо вином.
II
В Митином дворе тоже поселились эсэсовцы. Их машина с широким кузовом, обтянутым брезентом, стоит напротив хаты, на выгоне, и они время от времени бегают туда, волокут во двор коробки, ящики с припасами. Знаков различия на их мундирах Митя не разбирает, они не такие, как у вермахтовцев. Но сразу бросается в глаза - особой субординации среди эсэсовцев нет. Солдаты не тянутся в струнку перед офицерами, не командуют один другим, не отдают приказов. Можно даже подумать, что молодых эсэсовцев объединяет какая-то особенная дружба и товарищество. Обедать садятся вместе, смеются, подшучивают друг над другом, а если пьют вино, то бутылка идет по кругу, и каждый, даже не вытирая горлышка бутылки, прикладывается к ней.
Эсэсовцы заняли большую, чистую комнату. На кухне хозяйничают также они, забрав у матери и тети кастрюли, сковородки, противни. Варят, жарят целый день.
На службу Митя не пошел. Им владеет неясная тревога. Эсэсовцы приехали не просто так. Как они себя поведут, еще неизвестно. Отряд СД, налетевший прошлым летом, тоже в первый день ничем себя не проявил. Аресты начались, когда немцы осмотрелись. Если Митя попадет в тюрьму снова, то уже не вырвется.
Несмотря на принятые меры предосторожности, ошибку Митя совершает в первый же день. С утра к нему пришел Микола, уединиться с ним, как раньше, в хате, нельзя, и Митя повел товарища в хлев.
Через минуту туда прибегает встревоженная мать.
- Немцы шепчутся, - взволнованно говорит она. - Им не нравится, что вы спрятались. Иди скорей отсюда, Колька!..
Выйдя с Миколой из хлева, Митя решил поправить дело. Низкорослому, смуглому эсэсовцу, который стоит на пороге и пронизывает взглядом хлопцев, он, как умеет, объясняет по-немецки, что его товарищ служил в полиции, потерял руку, а теперь получает пенсию. Эсэсовец смотрит на них ласковее, заговорив вдруг на чистом русском языке. Он, оказывается, из числа поволжских немцев, попал в плен, а потом перешел к эсэсовцам.
Митя решил уйти из хаты. С соседями - отношения хорошие, и он идет к Стрибуковой Марье - она живет напротив, через выгон. У Марьи двора нет, под самую хату подступает картофель, и эсэсовцы ее жилищем не прельстились. Зато один немец поселился в хате ее брата Артема Драча, которую отделяет от Марьиной хаты огород. Хатка у Артема невидная замшелая, кривобокая, как и сам хозяин, вернувшийся инвалидом с первой германской войны...
- Иди к Артему, - говорит Марья. - Там только один немец. Крутит радио и песни слушает. Я пришла, так не прогнал.
В Артемовой хате похаживает в нижней сорочке молодой, высокий, с приятным лицом эсэсовец. На тонком прямом носу - очки. Из приемника слышится немецкая песня, и как раз та единственная, которую Митя немного знает, - "Лили Марлен". Голос певицы мягкий, зовущий, и немец в такт мелодии пощелкивает пальцами. Митя здоровается, садится на скамью.
Выслушав еще несколько песен, похожих одна на другую, эсэсовец вдруг повернул рычажок, и вот уже из приемника послышалась ясная русская речь. Далеко Шараметовому "Колхознику" до этого сверкающего "Телефункена". Голос диктора ясный, отчетливый, ничто в приемнике не трещит и не завывает.
Митя весь напрягается. Москва передает какой-то рассказ. Голос артиста взволнованный, речь идет о том, как два старых украинца перевозят бойцов через реку, прося их поскорее возвратиться назад, изгнать фашистов.
Неожиданный перерыв, потрескивание в репродукторе, и вот уже звучит советская песня, незнакомая, впервые услышанная, - она родилась, должно быть, за то время, пока Митя и его друзья жили под немцами.
Ой, Днипро, Днипро, ты широк, могуч,
Над тобой летят журавли...
У Мити перехватывает дыхание, на глазах его слезы, несмотря на то что по хате вышагивает эсэсовец. Тот замечает Митино волнение, криво усмехается, сразу выключив радиоприемник.
- Den Sommer uber wird mit Bolschewisten abgemacht*, - заявляет он, начиная одеваться.
_______________
* В течение лета с большевиками будет покончено (нем.).
Из Марьиной хаты Митя следит за своим подворьем. Там как будто спокойно. Эсэсовцы высыпали со двора, пошли на выгон, забрались в кузов грузовика. Заревев, грузовик выруливает на большак, исчезает за переездом. Уже далеко за полдень. Выгрузка эшелонов продолжается. По улице гремят гусеницами танкетки, рокочут, поднимая пыль, броневики. Митю вдруг обжигает мысль, что считать немецкую технику не имеет смысла. Микола сейчас же должен отправиться на встречу с десантниками.
Главное - предупредить их: у немцев мощный бронированный кулак.
К соседке прибегает мать: из лесхоза за Митей прислали девушку. Лесничий Лагута вызывает его к себе.
Уже пять часов пополудни, рабочий день фактически окончен. Митя не знает, что делать. Может быть, у Лагуты тот самый эсэсовец, который в Артемовой хате разрешил послушать радио? И в прошлом году за радио арестовывали. Может, это была провокация, а он, как глупый карась, клюнул на приманку?
Нет, без предварительной разведки Митя в лесхоз не пойдет. В Вокзальном переулке живет главный бухгалтер Мацыевский, и Митя решил сначала забежать к нему, что-нибудь пронюхать.
Бухгалтер сам не скрывает тревоги. На службу и он не ходит. Но он успокаивает Митю. Лагута хочет выдать удостоверения всем, кто работает в лесхозе. Справки надо написать на немецком языке.
Лагуту Митя застает в кабинете. Выражение лица у старшего лесничего растерянное. Он подсовывает Мите стопку бумаг: это удостоверения на всех сотрудников лесхоза, написанные по-русски.
- Перепишите по-немецки и сейчас же верните мне, - приказывает Лагута. - Я сегодня же пойду к бургомистру, пускай подпишет, поставит печать. Надо это сделать до ночи.
Так вот оно что. А что будет ночью?
Самостоятельно перевести текст Митя не может. С немецкого смог бы, наоборот - не хватит сил. Наделает ошибок, и тогда немцы будут потешаться над неграмотными удостоверениями.
Митя идет на квартиру к Марье Ивановне. Местечковые улицы запружены машинами. Возможно, ночью эта армада куда-то двинется.
Марья Ивановна молча пишет на бумаге нужный текст. Когда Митя прощается, шепчет:
- Деревни будут жечь. Из Мозыря приехал генерал, сидит в жандармерии. Даже Крамера немцы к себе не пустили...
Все становится ясным. Лагута с удостоверениями подождет. Выскочив от Марьи Ивановны, Митя, ускоряя шаг, мчится к Миколе. В Громы надо бежать сейчас же, не откладывая на ночь, любой ценой передать сведения десантникам, ибо завтра будет поздно.
III
В ту ночь, когда Мазуренка прочитал Бондарю радиограмму из Центра о прибытии эсэсовской дивизии "Варшава", из Лужинца по всем дорогам поскакали всадники. Не ожидая, пока в штаб соберутся командиры ближайших бригад, отрядов, Бондарь отдал приказ выводить из деревень в леса население, скот, домашний скарб закапывать в землю.
Как выяснилось позже, эта мера имела решающее значение для жизни целого края, всех приднепровско-припятских и глубинных полесских районов.
Командиры съехались в штаб на рассвете. Их не много - присутствуют горбылевцы, домачевцы, трое из Батьковичского отряда.
Бондарь, не тая тревоги, изложил план действий. Силами Горбылевской, Домачевской и Гомельской бригады "Большевик" они дадут бой на большаке перед Лужинцом. Батьковичский и один Домачевский отряд намечено разместить в засаде между Литвиновом и Пилятичами, с таким расчетом, чтобы, отходя, они на своих плечах привели карателей в Лужинецкий лес.
Командиры, подавленные грозными известиями, молчат. Только на Вакуленку новость, казалось, не произвела впечатления.
- Бондарь, не горячись. Население надо вывести. Насчет боя - надо подумать. Наша главная задача какая? Сохранить живую партизанскую силу. Будет это - будет все. Прижмут нас немцы техникой - юшка потечет. Перебьют партизан, так кто народ возглавит? Вернется Красная Армия - с кем будем хозяйство поднимать? Где кадры найдем?
Бондарь стоит на своем:
- Эсэсовцев, раз у них танки, минометы, артиллерия, мы не одолеем. Кишка тонка. Но в лесах - наше царство. Проверено опытом. Теперь взгляни на дело шире. Для чего прислана эсэсовская дивизия? Чтобы уничтожить деревни, людей, забрать скотину, оставить после себя пустыню. Чтоб собака не прокормилась, не то что человек. Теперь давай подойдем с другой стороны. Если это воинская часть, то ей даны оперативные сроки. Валандаться с нами целое лето она не будет. Значит, какой выход? Связать эсэсовцев по рукам и по ногам там, где нам выгодно. Втянем их в бои тут, в Лужинецких лесах. Они ринутся на нас всей массой, а в другое место не попадут. Не хватит ни времени, ни сил. Все села сжечь на успеют. Я это называю активной обороной. Во всех районах сделать именно так...
- Ты говоришь правильно. Только чует моя душа - не все так сделают. Позашиваются в норы, как рыжие мыши. С дробовиками на танки не полезут. Так давай нацеливать остальные бригады хотя бы на то, чтоб людей вывели. Под личную ответственность. В Лельчицы и под Князь-озеро, где Ковпак с Сабуровым стояли, надо специальные группы направить. Из бригад Гаркуши и Михновца. Им ближе.
Хотя совещание было узкое, проведено наспех, но решение принято. Составляют диспозиции, задания для бригад, отрядов. Посылаются новые гонцы.
IV
Между радиограммой из Центра и первыми сведениями связных, которые доложили о прибытии эсэсовских эшелонов на ближайшие станции, проходит три дня, и еще минует два дня, пока каратели сосредоточивают силы, намечают для своих рот, батальонов маршруты. Все это время в лесных, болотных селениях идет суетливая, но активная работа. Подрывные группы на глазах у жителей минируют большаки, грунтовые дороги, подпиливают с двух сторон деревья, делают завалы.
Жители выбираются в леса. Скрипят возы, мычат коровы. Матери, неся на сгорбленных спинах огромные узлы, ведут за руки малых детей. Старшие дети сами несут, что по силам и без чего даже дня не проживешь, оторвавшись от дошашнего очага, - горшки, кувшины, сковородки, миски, постилки, дерюжки.
Вечерами по загуменьям, на огородах снуют темные фигуры. В сырые, выкопанные на скорую руку ямы кидается все, чего не заберешь в охапку, что наживалось долгие годы: рулоны льняного полотна, кожухи, свитки, мешки ржи, швейные машины, патефоны, даже поспешно сорванные со стен иконы и фотокарточки родных в черных деревянных рамках. Но все равно самое главное достояние спрятать нельзя: остаются хаты, хлева, амбары, родные печи, кровати, столы, табуретки, деревянные лавки, бесчисленная домашняя утварь, начиная от кочерги, топора и кончая решетом, ситом, бердами, набилками все, на чем держится извечный крестьянский быт.
Даже старики не помнят такого вот всеобщего бегства с насиженных мест. Может, и было оно в седые, скрытые молчаливыми курганами времена татарских набегов, но память людская его не сохранила.
С надеждой глядят изгнанники на зеленую - она только начинает колоситься - рожь, на картошку, что едва успела выбросить лопушистые листья. Зеленая рожь не горит, а картошка тем более уцелеет.
V
Вилли Сташинский живет в компании с полковым казначеем Хельмутом и старшим писарем Вольдемаром. Его приятели, прежде чем направиться в канцелярию, поспешно бреются, обливаются у колодца водой. Вилли некуда спешить, и он позволяет себе роскошь - лишний час поваляться в постели.
Хельмут уже готов. Держа в руке зеркальце, наводит последний лоск опрыскивает выбритое лицо одеколоном.
- Торчать нам в этой дыре до второго пришествия. Вольдемар поедет составлять отчеты по передаче дел богу. А мы с тобой что? Может, скинемся?
- Осточертело пить, - лениво отзывается Вилли.
- Тогда решай всемирные загадки. Нам пора. Пошли, Вольдемар.
Вилли листает журнал. Голые солдаты полощут подштанники в Черном море, другие, такие же голые, роют траншеи неприступного Атлантического вала. Приелась хвастливая идиллия. Из Африки снимков нет. Как корова языком слизала. Храбрый Роммель напустил под Эль-Аламейном в штаны.
Вилли Сташинский, штурмфюрер, занимающий в эсэсовском полку штабную должность культурника-организатора, не тешит себя иллюзиями относительно операции, на которую бросили дивизию "Варшава". Будет то, что зимой было под Псковом, Смоленском, весной - под Карачевом.
Вполне возможно, что в жилах Вилли Сташинского течет немного славянской крови, о чем красноречиво свидетельствует фамилия. Лично он не имеет ничего против поляков, сербов, русских, которых дивизия за полтора года уничтожила несчетное количество. Просто ему и им, этим далеким родичам по крови, выпала разная лотерея во взбаламученном, охваченном кровавой резней мире.
Вилли давно не верит в высокопарные слова, какие приходится слышать и читать, не верит в особую историческую миссию Германии, будто бы призванную перестроить мир на новых, немецких началах. Все это мифы. Люди придумывают их с тех пор, как стоит мир. Мифами заполнены тысячи томов книг, ими утешают с церковных амвонов, призывают с трибун политические вожди. На самом деле все до примитива просто: люди хотят есть, пить, плодиться, а чтоб иметь обычные земные блага, в силу личных склонностей, условий жизни, выбирают себе подходящий миф.
Но настали жестокие времена, когда исчезла последняя возможность выбрать по вкусу сладенькую сказку, - их теперь выдают сразу, одинаковые для всех, и они облечены в форму государственных законов.
Отец не хотел, чтобы он, Вилли, поступал в эсэсовцы. Но какая разница? Так или иначе, закончить университет ему не дали бы, фюреру нужны не ученые попугаи, а солдаты, и кончилось бы тем, что пихнули бы его в обычную роту, полгода муштровали бы, пришили ефрейторские лычки, и лежал бы он теперь где-нибудь в окопах под Харьковом, стрелял в русских большевиков. А тут хоть не стреляет. Можно у самого дьявола пристроиться на выгодной должности, например парикмахером. Неужели это хуже того, что делает отец? Старику уже за пятьдесят, однако и его мобилизовали, надел пропахший нафталином мундир, висевший в шкафу без надобности со времен первой мировой войны. Вытаскивает теперь папуля в армейском госпитале под Одессой осколки из животов и задниц славных вояк фюрера, какими нашпиговали их большевики.
Вилли встает, включает приемник и начинает зарядку: машет руками, приседает, делает разминку. Он всегда выбирает под жилье вот такие заброшенные, неприглядные с виду хибарки, куда начальство лишний раз не тычет нос.
Одиночество - удел вольных духом. Кинокартины Вилли показывает аккуратно, в библиотеке книг никто не берет, газеты приходят сами. Вдобавок, кроме прямых обязанностей, он ежедневно фотографирует героев и пишет историю полка. Что еще надо? Характер у Вилли покладистый, он умеет ладить с черненькими, с полосатенькими, и его не трогают. Он нашел свой тихий остров в сплошном океане крови и безумия.
Побрившись и умывшись, Вилли идет к хозяину, который живет в хлеву, по соседству с коровой. Хозяин - калека, в первую мировую войну был в немецком плену, кое-что понимает по-немецки. Вилли справляется у хозяина о здоровье, дает пачку сигарет, забирая по праву честного обмена кринку с молоком.
Молоко Вилли любит. Его товарищи по оружию непомерно объедаются мясом, а он при всех обстоятельствах ищет молока. Может, потому и не болеет расстройством желудка, не знает припадков бешенства, каковое в полку - не редкость. Молоко - бальзам, оно делает здоровым дух и тело.
Своих однополчан Вилли не осуждает. Германия - стиснутая, голодная страна. Большинство мальчиков, которых одели в эсэсовские мундиры, - из бедных семей. Вот они и хотят съесть, выпить то, чего, живя на нищенских пайках, не имели раньше.
Показав пряник, Гитлер повел за собой немцев. До самого того дня, пока он не захватил власть, в Германии был сплошной кавардак. Митинги, демонстрации, Рот фронт, - страна летела в пропасть. То, что посеяли коммунисты, демократы, пускай теперь пожинают. В этой большевистской России тоже. Еще когда Вилли ходил в гимназию, в старшие классы, он на некоторое время поддался отцовским проповедям. В России власть в руках рабочих, крестьян, там строят новую, свободную жизнь для трудящегося человека.
Какая тут свободная жизнь, Вилли повидал. Деревянные хижины, бездорожье, грязь. Другое дело, что миф, выдуманный Адольфом Гитлером, тоже дает трещину. Война с Россией тянется два года, а конца не видно.
Несмотря на противоречивые мысли, Вилли наливает в термос, где еще остается вчерашний кофе, молоко, достает из ведра - оно заменяет холодильник - завернутый в непромокаемую бумагу кусок масла, делает бутерброды, хорошо, аппетитно завтракает.
VI
С задумчивым лицом, на котором блуждает рассеянная улыбка, идет Вилли по местечку, обмениваясь на ходу короткими приветствиями со своими знакомыми, которые, как и он, на операцию не поедут, так как по долгу службы требуется их постоянное присутствие при штабе.
Вместе со службами тыла и штаба остаются айнзацткоманды, которые выполняют роль чистильщиков. Не все деревни, селения будут уничтожены. Часть уцелеет, особенно те, что впритык прилегают к немецким гарнизонам. Нельзя до конца рубить сук, на котором сидишь. Славные солдаты вермахта так же, как и части СС, кормятся не только тем, что получают с воинских складов. Вынуждены производить заготовку продуктов на месте.
Вилли, откровенно говоря, невысоко ставит вислопузых охранников, призванных из резерва и составляющих основную силу здешних гарнизонов, всех этих бухгалтеров, почтовых чиновников, гостиничных портье, на которых вермахтовские мундиры висят как седло на корове. Сидят, как клопы, забившись в щели, потому и расплодили лесных бандитов. Они, конечно, каждый день пишут длинные, чувствительные письма своим толстозадым фрау, продают жителям иголки, краску, чтоб добавить к рациону лишний десяток яиц, и ждут как избавления дня, когда смогут вернуться в милый сердцу фатерланд.
В конце концов, и вислопузые охранники, и они, эсэсовцы, - одного поля ягоды.
Когда Вилли учился в университете, то читал разные умные книги - даже русских писателей: Толстого, Достоевского. Там было написано про совесть, от которой страдает человек, когда лишает жизни подобного себе самому. Несусветная чушь! Наставники человечества либо стыдливо закрывали глаза на правду, либо сознательно лгали. Никаких укоров совести никто на войне не испытывает. Вилли это может подтвердить под присягой. Людей каждый день уничтожают сотнями, и это для большинства знакомых Вилли - обычная работа. Многие, у кого звериное начало выступает резче, выполняют ее даже с удовольствием.
Вилли склоняется к мысли, что всегда так было. Разве англичане, испанцы, португальцы, ринувшиеся после Колумба в Америку, цацкались с индейцами? Чувствовали себя высшей цивилизацией и уничтожали все, что считали ниже их. Так было в Африке, в Азии, да и в самой Европе не лучше было. Крестоносцы, прикрываясь именем бога, не были разве обыкновенными завоевателями?
Во все века, эпохи был разбой, сильный гнул слабого, а писатели, которых считают классиками, навевали человеку золотые сны. Поэтому Вилли их не любит и больше не читает, хотя в библиотеке, какой он распоряжается, есть Гёте, Шиллер и остальные гении. Они - лицемеры, выдававшие собственные бредни за правду. Мальчики из гитлерюгенда, которых в дивизии с избытком, вообще читали классиков только по учебникам. Там все как надо, классики там возвышают только великую Германию.
На улице движение, гул моторов, треск мотоциклов. Батальоны, роты, команды отправляются на операцию. За танкетками, броневиками тянутся обозы. Хотя дивизия моторизованная, но обозников - тупых крестьян, батраков - много. Роты жгут деревни, ландскнехты грабят имущество. Греют, сволочи, на даровом добре руки.
Вилли приходит в штаб. Он чувствует себя свободней, когда кончается суета. Поздоровавшись с писарями, садится за машинку. С историей полка он безнадежно отстал. Возится с прошлогодними польскими делами. Но руки не поднимаются, когда думаешь одно, а пишешь другое.
В обед Вилли заходит в комнату фельдпочты.
- Тебе нет, - знакомый шарфюрер смущен. - Только знаешь что, Вилли? Тем почерком, каким писала твоя девка, пришло письмо штурмбанфюреру. Ну, этому нашему попу...
Вилли дрожащими пальцами вытаскивает из нагрудного кармана конверт.
- Этот почерк?
- Этот, Вилли. Клянусь всеми святыми. Только письмо я отдал. Сам знаешь...
Вилли холодеет. От Хильды можно всего ждать. Хотя он, когда был дома, язык излишне не развязывал. Мир обезумел, и люди шалеют. Даже те, кто своими глазами не видит паскудства. Четыре года назад, когда Вилли уходил на войну, Хильда была длинноногой гимназисткой. Теперь - многоопытная похотливая баба. Он, конечно, спал с ней. Но, вернувшись из отпуска, писем не писал. Шлюхам о чувствах не разглагольствуют. Их будущее нареченная перечеркнула сама.
А она как с цепи сорвалась - письмо за письмом. Видимо, понравился ей в постели. На все послания Вилли ответил коротко: "Письма твои получил".
Пообедав, Вилли идет на квартиру, чтобы наедине обдумать ситуацию. В тополевом парке, который представлялся роскошью для разбросанного деревянного селения, он встречает парня, приходившего вчера слушать радио. Парень хочет прошмыгнуть мимо, но Вилли его останавливает:
- Приходи вечером. Не бойся. Я буду один, и мы послушаем радио.
Зачем он приглашает робкого юношу, Вилли не знает. Но ему всегда было интересно поговорить с русскими. Они все же загадочные. Будто совсем из другого мира.
Мимо по дорожке бежит Хельмут.
- Нового друга себе нашел? - Тон у Хельмута язвительный.
- Не зубоскаль. Надо же мне совершенствовать русский язык. Парень немного понимает по-немецки.
Придя в хату, Вилли ложится на кровать. Недоброе предчувствие еще сильнее охватывает его. "Что могла та стерва написать?" - думает он и не находит ответа. Штурмбанфюрера Лайбеля, который занимает в полку должность политического офицера, Вилли не любит, да и тот не проявляет к Вилли особого расположения. Это единственный человек в части, с которым он не может найти общий язык.
Вилли вскакивает, надевает мундир.
На лавочке под плетнем сидит хозяин хаты, с ним несколько женщин. Крестьянин на лохматой лошаденке везет мимо двора воз зеленой травы. Из хат напротив, через улицу, где размещаются обозники, выскакивают двое с закатанными рукавами. Вырывают у крестьянина вожжи, тот даже пригибается, ожидая, что его будут бить.
- Отставить! - кричит Вилли. - Тут не военная зона. Тут цивильное население.
Обозники, хохоча, бегут назад во двор.
Толстый, с толстыми мокрыми губами штурмбанфюрер Лайбель вызывает Вилли к себе, как только он появляется в штабе. Лайбель сидит за столом в одной иижней сорочке, в коротких, заросших рыжими ворсинками пальцах держит конверт.
- Удивляюсь, штурмфюрер Сташинский. Немецкие женщины не жалеют для нас ничего, а у вас нет времени письмо написать. Невеста тревожится за вашу жизнь, считает вас героем. Что я ей отвечу? Надо оправдать доверие невесты. Пойдете в строй, собирайтесь. Догоните второй батальон.
Вилли козыряет, щелкает каблуками. Тогда штурмбанфюрер смягчается.
- Подтер бы я бумагой задницу, Сташинский. В личные дела других не вмешиваюсь. Не только вас посылаю - всех, без кого штаб может обойтись. Приказ командира. Штаты в ротах заполнены на две трети, пополнения нет. Да и полезно вам будет проветриться. Легче будет писать историю полка.
При последних словах штурмбанфюрер Лайбель снова переходит на язвительный тон.
VII
Грузовик с эсэсовцами подбрасывает на колдобинах пыльной дороги. Следом ползут еще два. Мотоциклистов с ними нет. Солнце клонится к закату. Проехали первую немую, безлюдную деревню.
То, что подгребают тыловиков, штабистов, бросая их в строй, не новость для Вилли. Такое уже бывало. Правда, он в силки не попадал. Проносило. Хельмута и теперь не зацапали. Казначей, выходит, более нужен, чем Вилли, культурник-организатор и сверхштатный летописец полка.
На трех машинах - полсотни писарей, связистов, каптенармусов, солдат штабной охраны. Повесив через шею автоматы, они сидят притихшие, покорные. Некоторые, должно быть, впервые выступают в роли карателей.
В другом, более опрятном на вид селении расхаживают эсэсовцы из айнзацткоманды. Жечь эту деревню, значит, не будут.
Местность, которую проезжают грузовики, напоминает Вилли окраину столицы рейха. Такие же кусты, перелески, равнина, только нет озер. Болота тут сухие, в них прокопаны канавы. Низкого лесного края Вилли не любит. Он вырос совсем в другом мире - в тихом, раскинувшемся на пригорках городке у подножья Судет. Хорошо было в городке кончать гимназию. На площади стоял бронзовый король на вздыбленном коне. Поднятой рукой, державшей меч, король куда-то звал. Куда? Видно, на войну. Вилли тогда этого не понимал. Даже факельные шествия ночью, какими отмечались нацистские праздники, казались загадочной романтикой.
Он любил сидеть на замшелом камне старой гуситской крепости. Может, его предки и есть гуситы? Но дед, отец были немцы, смотрели на мир по-немецки.
С крепости открывался взору красивый вид. Такие же, как и их, белые городки, ухоженные квадратики нив, изредка дымили вдали фабричные трубы. На юге, укрытые лесами, виднелись покатые склоны Судетских гор. Ничто в тех картинах не предвещало войны.
II
В Митином дворе тоже поселились эсэсовцы. Их машина с широким кузовом, обтянутым брезентом, стоит напротив хаты, на выгоне, и они время от времени бегают туда, волокут во двор коробки, ящики с припасами. Знаков различия на их мундирах Митя не разбирает, они не такие, как у вермахтовцев. Но сразу бросается в глаза - особой субординации среди эсэсовцев нет. Солдаты не тянутся в струнку перед офицерами, не командуют один другим, не отдают приказов. Можно даже подумать, что молодых эсэсовцев объединяет какая-то особенная дружба и товарищество. Обедать садятся вместе, смеются, подшучивают друг над другом, а если пьют вино, то бутылка идет по кругу, и каждый, даже не вытирая горлышка бутылки, прикладывается к ней.
Эсэсовцы заняли большую, чистую комнату. На кухне хозяйничают также они, забрав у матери и тети кастрюли, сковородки, противни. Варят, жарят целый день.
На службу Митя не пошел. Им владеет неясная тревога. Эсэсовцы приехали не просто так. Как они себя поведут, еще неизвестно. Отряд СД, налетевший прошлым летом, тоже в первый день ничем себя не проявил. Аресты начались, когда немцы осмотрелись. Если Митя попадет в тюрьму снова, то уже не вырвется.
Несмотря на принятые меры предосторожности, ошибку Митя совершает в первый же день. С утра к нему пришел Микола, уединиться с ним, как раньше, в хате, нельзя, и Митя повел товарища в хлев.
Через минуту туда прибегает встревоженная мать.
- Немцы шепчутся, - взволнованно говорит она. - Им не нравится, что вы спрятались. Иди скорей отсюда, Колька!..
Выйдя с Миколой из хлева, Митя решил поправить дело. Низкорослому, смуглому эсэсовцу, который стоит на пороге и пронизывает взглядом хлопцев, он, как умеет, объясняет по-немецки, что его товарищ служил в полиции, потерял руку, а теперь получает пенсию. Эсэсовец смотрит на них ласковее, заговорив вдруг на чистом русском языке. Он, оказывается, из числа поволжских немцев, попал в плен, а потом перешел к эсэсовцам.
Митя решил уйти из хаты. С соседями - отношения хорошие, и он идет к Стрибуковой Марье - она живет напротив, через выгон. У Марьи двора нет, под самую хату подступает картофель, и эсэсовцы ее жилищем не прельстились. Зато один немец поселился в хате ее брата Артема Драча, которую отделяет от Марьиной хаты огород. Хатка у Артема невидная замшелая, кривобокая, как и сам хозяин, вернувшийся инвалидом с первой германской войны...
- Иди к Артему, - говорит Марья. - Там только один немец. Крутит радио и песни слушает. Я пришла, так не прогнал.
В Артемовой хате похаживает в нижней сорочке молодой, высокий, с приятным лицом эсэсовец. На тонком прямом носу - очки. Из приемника слышится немецкая песня, и как раз та единственная, которую Митя немного знает, - "Лили Марлен". Голос певицы мягкий, зовущий, и немец в такт мелодии пощелкивает пальцами. Митя здоровается, садится на скамью.
Выслушав еще несколько песен, похожих одна на другую, эсэсовец вдруг повернул рычажок, и вот уже из приемника послышалась ясная русская речь. Далеко Шараметовому "Колхознику" до этого сверкающего "Телефункена". Голос диктора ясный, отчетливый, ничто в приемнике не трещит и не завывает.
Митя весь напрягается. Москва передает какой-то рассказ. Голос артиста взволнованный, речь идет о том, как два старых украинца перевозят бойцов через реку, прося их поскорее возвратиться назад, изгнать фашистов.
Неожиданный перерыв, потрескивание в репродукторе, и вот уже звучит советская песня, незнакомая, впервые услышанная, - она родилась, должно быть, за то время, пока Митя и его друзья жили под немцами.
Ой, Днипро, Днипро, ты широк, могуч,
Над тобой летят журавли...
У Мити перехватывает дыхание, на глазах его слезы, несмотря на то что по хате вышагивает эсэсовец. Тот замечает Митино волнение, криво усмехается, сразу выключив радиоприемник.
- Den Sommer uber wird mit Bolschewisten abgemacht*, - заявляет он, начиная одеваться.
_______________
* В течение лета с большевиками будет покончено (нем.).
Из Марьиной хаты Митя следит за своим подворьем. Там как будто спокойно. Эсэсовцы высыпали со двора, пошли на выгон, забрались в кузов грузовика. Заревев, грузовик выруливает на большак, исчезает за переездом. Уже далеко за полдень. Выгрузка эшелонов продолжается. По улице гремят гусеницами танкетки, рокочут, поднимая пыль, броневики. Митю вдруг обжигает мысль, что считать немецкую технику не имеет смысла. Микола сейчас же должен отправиться на встречу с десантниками.
Главное - предупредить их: у немцев мощный бронированный кулак.
К соседке прибегает мать: из лесхоза за Митей прислали девушку. Лесничий Лагута вызывает его к себе.
Уже пять часов пополудни, рабочий день фактически окончен. Митя не знает, что делать. Может быть, у Лагуты тот самый эсэсовец, который в Артемовой хате разрешил послушать радио? И в прошлом году за радио арестовывали. Может, это была провокация, а он, как глупый карась, клюнул на приманку?
Нет, без предварительной разведки Митя в лесхоз не пойдет. В Вокзальном переулке живет главный бухгалтер Мацыевский, и Митя решил сначала забежать к нему, что-нибудь пронюхать.
Бухгалтер сам не скрывает тревоги. На службу и он не ходит. Но он успокаивает Митю. Лагута хочет выдать удостоверения всем, кто работает в лесхозе. Справки надо написать на немецком языке.
Лагуту Митя застает в кабинете. Выражение лица у старшего лесничего растерянное. Он подсовывает Мите стопку бумаг: это удостоверения на всех сотрудников лесхоза, написанные по-русски.
- Перепишите по-немецки и сейчас же верните мне, - приказывает Лагута. - Я сегодня же пойду к бургомистру, пускай подпишет, поставит печать. Надо это сделать до ночи.
Так вот оно что. А что будет ночью?
Самостоятельно перевести текст Митя не может. С немецкого смог бы, наоборот - не хватит сил. Наделает ошибок, и тогда немцы будут потешаться над неграмотными удостоверениями.
Митя идет на квартиру к Марье Ивановне. Местечковые улицы запружены машинами. Возможно, ночью эта армада куда-то двинется.
Марья Ивановна молча пишет на бумаге нужный текст. Когда Митя прощается, шепчет:
- Деревни будут жечь. Из Мозыря приехал генерал, сидит в жандармерии. Даже Крамера немцы к себе не пустили...
Все становится ясным. Лагута с удостоверениями подождет. Выскочив от Марьи Ивановны, Митя, ускоряя шаг, мчится к Миколе. В Громы надо бежать сейчас же, не откладывая на ночь, любой ценой передать сведения десантникам, ибо завтра будет поздно.
III
В ту ночь, когда Мазуренка прочитал Бондарю радиограмму из Центра о прибытии эсэсовской дивизии "Варшава", из Лужинца по всем дорогам поскакали всадники. Не ожидая, пока в штаб соберутся командиры ближайших бригад, отрядов, Бондарь отдал приказ выводить из деревень в леса население, скот, домашний скарб закапывать в землю.
Как выяснилось позже, эта мера имела решающее значение для жизни целого края, всех приднепровско-припятских и глубинных полесских районов.
Командиры съехались в штаб на рассвете. Их не много - присутствуют горбылевцы, домачевцы, трое из Батьковичского отряда.
Бондарь, не тая тревоги, изложил план действий. Силами Горбылевской, Домачевской и Гомельской бригады "Большевик" они дадут бой на большаке перед Лужинцом. Батьковичский и один Домачевский отряд намечено разместить в засаде между Литвиновом и Пилятичами, с таким расчетом, чтобы, отходя, они на своих плечах привели карателей в Лужинецкий лес.
Командиры, подавленные грозными известиями, молчат. Только на Вакуленку новость, казалось, не произвела впечатления.
- Бондарь, не горячись. Население надо вывести. Насчет боя - надо подумать. Наша главная задача какая? Сохранить живую партизанскую силу. Будет это - будет все. Прижмут нас немцы техникой - юшка потечет. Перебьют партизан, так кто народ возглавит? Вернется Красная Армия - с кем будем хозяйство поднимать? Где кадры найдем?
Бондарь стоит на своем:
- Эсэсовцев, раз у них танки, минометы, артиллерия, мы не одолеем. Кишка тонка. Но в лесах - наше царство. Проверено опытом. Теперь взгляни на дело шире. Для чего прислана эсэсовская дивизия? Чтобы уничтожить деревни, людей, забрать скотину, оставить после себя пустыню. Чтоб собака не прокормилась, не то что человек. Теперь давай подойдем с другой стороны. Если это воинская часть, то ей даны оперативные сроки. Валандаться с нами целое лето она не будет. Значит, какой выход? Связать эсэсовцев по рукам и по ногам там, где нам выгодно. Втянем их в бои тут, в Лужинецких лесах. Они ринутся на нас всей массой, а в другое место не попадут. Не хватит ни времени, ни сил. Все села сжечь на успеют. Я это называю активной обороной. Во всех районах сделать именно так...
- Ты говоришь правильно. Только чует моя душа - не все так сделают. Позашиваются в норы, как рыжие мыши. С дробовиками на танки не полезут. Так давай нацеливать остальные бригады хотя бы на то, чтоб людей вывели. Под личную ответственность. В Лельчицы и под Князь-озеро, где Ковпак с Сабуровым стояли, надо специальные группы направить. Из бригад Гаркуши и Михновца. Им ближе.
Хотя совещание было узкое, проведено наспех, но решение принято. Составляют диспозиции, задания для бригад, отрядов. Посылаются новые гонцы.
IV
Между радиограммой из Центра и первыми сведениями связных, которые доложили о прибытии эсэсовских эшелонов на ближайшие станции, проходит три дня, и еще минует два дня, пока каратели сосредоточивают силы, намечают для своих рот, батальонов маршруты. Все это время в лесных, болотных селениях идет суетливая, но активная работа. Подрывные группы на глазах у жителей минируют большаки, грунтовые дороги, подпиливают с двух сторон деревья, делают завалы.
Жители выбираются в леса. Скрипят возы, мычат коровы. Матери, неся на сгорбленных спинах огромные узлы, ведут за руки малых детей. Старшие дети сами несут, что по силам и без чего даже дня не проживешь, оторвавшись от дошашнего очага, - горшки, кувшины, сковородки, миски, постилки, дерюжки.
Вечерами по загуменьям, на огородах снуют темные фигуры. В сырые, выкопанные на скорую руку ямы кидается все, чего не заберешь в охапку, что наживалось долгие годы: рулоны льняного полотна, кожухи, свитки, мешки ржи, швейные машины, патефоны, даже поспешно сорванные со стен иконы и фотокарточки родных в черных деревянных рамках. Но все равно самое главное достояние спрятать нельзя: остаются хаты, хлева, амбары, родные печи, кровати, столы, табуретки, деревянные лавки, бесчисленная домашняя утварь, начиная от кочерги, топора и кончая решетом, ситом, бердами, набилками все, на чем держится извечный крестьянский быт.
Даже старики не помнят такого вот всеобщего бегства с насиженных мест. Может, и было оно в седые, скрытые молчаливыми курганами времена татарских набегов, но память людская его не сохранила.
С надеждой глядят изгнанники на зеленую - она только начинает колоситься - рожь, на картошку, что едва успела выбросить лопушистые листья. Зеленая рожь не горит, а картошка тем более уцелеет.
V
Вилли Сташинский живет в компании с полковым казначеем Хельмутом и старшим писарем Вольдемаром. Его приятели, прежде чем направиться в канцелярию, поспешно бреются, обливаются у колодца водой. Вилли некуда спешить, и он позволяет себе роскошь - лишний час поваляться в постели.
Хельмут уже готов. Держа в руке зеркальце, наводит последний лоск опрыскивает выбритое лицо одеколоном.
- Торчать нам в этой дыре до второго пришествия. Вольдемар поедет составлять отчеты по передаче дел богу. А мы с тобой что? Может, скинемся?
- Осточертело пить, - лениво отзывается Вилли.
- Тогда решай всемирные загадки. Нам пора. Пошли, Вольдемар.
Вилли листает журнал. Голые солдаты полощут подштанники в Черном море, другие, такие же голые, роют траншеи неприступного Атлантического вала. Приелась хвастливая идиллия. Из Африки снимков нет. Как корова языком слизала. Храбрый Роммель напустил под Эль-Аламейном в штаны.
Вилли Сташинский, штурмфюрер, занимающий в эсэсовском полку штабную должность культурника-организатора, не тешит себя иллюзиями относительно операции, на которую бросили дивизию "Варшава". Будет то, что зимой было под Псковом, Смоленском, весной - под Карачевом.
Вполне возможно, что в жилах Вилли Сташинского течет немного славянской крови, о чем красноречиво свидетельствует фамилия. Лично он не имеет ничего против поляков, сербов, русских, которых дивизия за полтора года уничтожила несчетное количество. Просто ему и им, этим далеким родичам по крови, выпала разная лотерея во взбаламученном, охваченном кровавой резней мире.
Вилли давно не верит в высокопарные слова, какие приходится слышать и читать, не верит в особую историческую миссию Германии, будто бы призванную перестроить мир на новых, немецких началах. Все это мифы. Люди придумывают их с тех пор, как стоит мир. Мифами заполнены тысячи томов книг, ими утешают с церковных амвонов, призывают с трибун политические вожди. На самом деле все до примитива просто: люди хотят есть, пить, плодиться, а чтоб иметь обычные земные блага, в силу личных склонностей, условий жизни, выбирают себе подходящий миф.
Но настали жестокие времена, когда исчезла последняя возможность выбрать по вкусу сладенькую сказку, - их теперь выдают сразу, одинаковые для всех, и они облечены в форму государственных законов.
Отец не хотел, чтобы он, Вилли, поступал в эсэсовцы. Но какая разница? Так или иначе, закончить университет ему не дали бы, фюреру нужны не ученые попугаи, а солдаты, и кончилось бы тем, что пихнули бы его в обычную роту, полгода муштровали бы, пришили ефрейторские лычки, и лежал бы он теперь где-нибудь в окопах под Харьковом, стрелял в русских большевиков. А тут хоть не стреляет. Можно у самого дьявола пристроиться на выгодной должности, например парикмахером. Неужели это хуже того, что делает отец? Старику уже за пятьдесят, однако и его мобилизовали, надел пропахший нафталином мундир, висевший в шкафу без надобности со времен первой мировой войны. Вытаскивает теперь папуля в армейском госпитале под Одессой осколки из животов и задниц славных вояк фюрера, какими нашпиговали их большевики.
Вилли встает, включает приемник и начинает зарядку: машет руками, приседает, делает разминку. Он всегда выбирает под жилье вот такие заброшенные, неприглядные с виду хибарки, куда начальство лишний раз не тычет нос.
Одиночество - удел вольных духом. Кинокартины Вилли показывает аккуратно, в библиотеке книг никто не берет, газеты приходят сами. Вдобавок, кроме прямых обязанностей, он ежедневно фотографирует героев и пишет историю полка. Что еще надо? Характер у Вилли покладистый, он умеет ладить с черненькими, с полосатенькими, и его не трогают. Он нашел свой тихий остров в сплошном океане крови и безумия.
Побрившись и умывшись, Вилли идет к хозяину, который живет в хлеву, по соседству с коровой. Хозяин - калека, в первую мировую войну был в немецком плену, кое-что понимает по-немецки. Вилли справляется у хозяина о здоровье, дает пачку сигарет, забирая по праву честного обмена кринку с молоком.
Молоко Вилли любит. Его товарищи по оружию непомерно объедаются мясом, а он при всех обстоятельствах ищет молока. Может, потому и не болеет расстройством желудка, не знает припадков бешенства, каковое в полку - не редкость. Молоко - бальзам, оно делает здоровым дух и тело.
Своих однополчан Вилли не осуждает. Германия - стиснутая, голодная страна. Большинство мальчиков, которых одели в эсэсовские мундиры, - из бедных семей. Вот они и хотят съесть, выпить то, чего, живя на нищенских пайках, не имели раньше.
Показав пряник, Гитлер повел за собой немцев. До самого того дня, пока он не захватил власть, в Германии был сплошной кавардак. Митинги, демонстрации, Рот фронт, - страна летела в пропасть. То, что посеяли коммунисты, демократы, пускай теперь пожинают. В этой большевистской России тоже. Еще когда Вилли ходил в гимназию, в старшие классы, он на некоторое время поддался отцовским проповедям. В России власть в руках рабочих, крестьян, там строят новую, свободную жизнь для трудящегося человека.
Какая тут свободная жизнь, Вилли повидал. Деревянные хижины, бездорожье, грязь. Другое дело, что миф, выдуманный Адольфом Гитлером, тоже дает трещину. Война с Россией тянется два года, а конца не видно.
Несмотря на противоречивые мысли, Вилли наливает в термос, где еще остается вчерашний кофе, молоко, достает из ведра - оно заменяет холодильник - завернутый в непромокаемую бумагу кусок масла, делает бутерброды, хорошо, аппетитно завтракает.
VI
С задумчивым лицом, на котором блуждает рассеянная улыбка, идет Вилли по местечку, обмениваясь на ходу короткими приветствиями со своими знакомыми, которые, как и он, на операцию не поедут, так как по долгу службы требуется их постоянное присутствие при штабе.
Вместе со службами тыла и штаба остаются айнзацткоманды, которые выполняют роль чистильщиков. Не все деревни, селения будут уничтожены. Часть уцелеет, особенно те, что впритык прилегают к немецким гарнизонам. Нельзя до конца рубить сук, на котором сидишь. Славные солдаты вермахта так же, как и части СС, кормятся не только тем, что получают с воинских складов. Вынуждены производить заготовку продуктов на месте.
Вилли, откровенно говоря, невысоко ставит вислопузых охранников, призванных из резерва и составляющих основную силу здешних гарнизонов, всех этих бухгалтеров, почтовых чиновников, гостиничных портье, на которых вермахтовские мундиры висят как седло на корове. Сидят, как клопы, забившись в щели, потому и расплодили лесных бандитов. Они, конечно, каждый день пишут длинные, чувствительные письма своим толстозадым фрау, продают жителям иголки, краску, чтоб добавить к рациону лишний десяток яиц, и ждут как избавления дня, когда смогут вернуться в милый сердцу фатерланд.
В конце концов, и вислопузые охранники, и они, эсэсовцы, - одного поля ягоды.
Когда Вилли учился в университете, то читал разные умные книги - даже русских писателей: Толстого, Достоевского. Там было написано про совесть, от которой страдает человек, когда лишает жизни подобного себе самому. Несусветная чушь! Наставники человечества либо стыдливо закрывали глаза на правду, либо сознательно лгали. Никаких укоров совести никто на войне не испытывает. Вилли это может подтвердить под присягой. Людей каждый день уничтожают сотнями, и это для большинства знакомых Вилли - обычная работа. Многие, у кого звериное начало выступает резче, выполняют ее даже с удовольствием.
Вилли склоняется к мысли, что всегда так было. Разве англичане, испанцы, португальцы, ринувшиеся после Колумба в Америку, цацкались с индейцами? Чувствовали себя высшей цивилизацией и уничтожали все, что считали ниже их. Так было в Африке, в Азии, да и в самой Европе не лучше было. Крестоносцы, прикрываясь именем бога, не были разве обыкновенными завоевателями?
Во все века, эпохи был разбой, сильный гнул слабого, а писатели, которых считают классиками, навевали человеку золотые сны. Поэтому Вилли их не любит и больше не читает, хотя в библиотеке, какой он распоряжается, есть Гёте, Шиллер и остальные гении. Они - лицемеры, выдававшие собственные бредни за правду. Мальчики из гитлерюгенда, которых в дивизии с избытком, вообще читали классиков только по учебникам. Там все как надо, классики там возвышают только великую Германию.
На улице движение, гул моторов, треск мотоциклов. Батальоны, роты, команды отправляются на операцию. За танкетками, броневиками тянутся обозы. Хотя дивизия моторизованная, но обозников - тупых крестьян, батраков - много. Роты жгут деревни, ландскнехты грабят имущество. Греют, сволочи, на даровом добре руки.
Вилли приходит в штаб. Он чувствует себя свободней, когда кончается суета. Поздоровавшись с писарями, садится за машинку. С историей полка он безнадежно отстал. Возится с прошлогодними польскими делами. Но руки не поднимаются, когда думаешь одно, а пишешь другое.
В обед Вилли заходит в комнату фельдпочты.
- Тебе нет, - знакомый шарфюрер смущен. - Только знаешь что, Вилли? Тем почерком, каким писала твоя девка, пришло письмо штурмбанфюреру. Ну, этому нашему попу...
Вилли дрожащими пальцами вытаскивает из нагрудного кармана конверт.
- Этот почерк?
- Этот, Вилли. Клянусь всеми святыми. Только письмо я отдал. Сам знаешь...
Вилли холодеет. От Хильды можно всего ждать. Хотя он, когда был дома, язык излишне не развязывал. Мир обезумел, и люди шалеют. Даже те, кто своими глазами не видит паскудства. Четыре года назад, когда Вилли уходил на войну, Хильда была длинноногой гимназисткой. Теперь - многоопытная похотливая баба. Он, конечно, спал с ней. Но, вернувшись из отпуска, писем не писал. Шлюхам о чувствах не разглагольствуют. Их будущее нареченная перечеркнула сама.
А она как с цепи сорвалась - письмо за письмом. Видимо, понравился ей в постели. На все послания Вилли ответил коротко: "Письма твои получил".
Пообедав, Вилли идет на квартиру, чтобы наедине обдумать ситуацию. В тополевом парке, который представлялся роскошью для разбросанного деревянного селения, он встречает парня, приходившего вчера слушать радио. Парень хочет прошмыгнуть мимо, но Вилли его останавливает:
- Приходи вечером. Не бойся. Я буду один, и мы послушаем радио.
Зачем он приглашает робкого юношу, Вилли не знает. Но ему всегда было интересно поговорить с русскими. Они все же загадочные. Будто совсем из другого мира.
Мимо по дорожке бежит Хельмут.
- Нового друга себе нашел? - Тон у Хельмута язвительный.
- Не зубоскаль. Надо же мне совершенствовать русский язык. Парень немного понимает по-немецки.
Придя в хату, Вилли ложится на кровать. Недоброе предчувствие еще сильнее охватывает его. "Что могла та стерва написать?" - думает он и не находит ответа. Штурмбанфюрера Лайбеля, который занимает в полку должность политического офицера, Вилли не любит, да и тот не проявляет к Вилли особого расположения. Это единственный человек в части, с которым он не может найти общий язык.
Вилли вскакивает, надевает мундир.
На лавочке под плетнем сидит хозяин хаты, с ним несколько женщин. Крестьянин на лохматой лошаденке везет мимо двора воз зеленой травы. Из хат напротив, через улицу, где размещаются обозники, выскакивают двое с закатанными рукавами. Вырывают у крестьянина вожжи, тот даже пригибается, ожидая, что его будут бить.
- Отставить! - кричит Вилли. - Тут не военная зона. Тут цивильное население.
Обозники, хохоча, бегут назад во двор.
Толстый, с толстыми мокрыми губами штурмбанфюрер Лайбель вызывает Вилли к себе, как только он появляется в штабе. Лайбель сидит за столом в одной иижней сорочке, в коротких, заросших рыжими ворсинками пальцах держит конверт.
- Удивляюсь, штурмфюрер Сташинский. Немецкие женщины не жалеют для нас ничего, а у вас нет времени письмо написать. Невеста тревожится за вашу жизнь, считает вас героем. Что я ей отвечу? Надо оправдать доверие невесты. Пойдете в строй, собирайтесь. Догоните второй батальон.
Вилли козыряет, щелкает каблуками. Тогда штурмбанфюрер смягчается.
- Подтер бы я бумагой задницу, Сташинский. В личные дела других не вмешиваюсь. Не только вас посылаю - всех, без кого штаб может обойтись. Приказ командира. Штаты в ротах заполнены на две трети, пополнения нет. Да и полезно вам будет проветриться. Легче будет писать историю полка.
При последних словах штурмбанфюрер Лайбель снова переходит на язвительный тон.
VII
Грузовик с эсэсовцами подбрасывает на колдобинах пыльной дороги. Следом ползут еще два. Мотоциклистов с ними нет. Солнце клонится к закату. Проехали первую немую, безлюдную деревню.
То, что подгребают тыловиков, штабистов, бросая их в строй, не новость для Вилли. Такое уже бывало. Правда, он в силки не попадал. Проносило. Хельмута и теперь не зацапали. Казначей, выходит, более нужен, чем Вилли, культурник-организатор и сверхштатный летописец полка.
На трех машинах - полсотни писарей, связистов, каптенармусов, солдат штабной охраны. Повесив через шею автоматы, они сидят притихшие, покорные. Некоторые, должно быть, впервые выступают в роли карателей.
В другом, более опрятном на вид селении расхаживают эсэсовцы из айнзацткоманды. Жечь эту деревню, значит, не будут.
Местность, которую проезжают грузовики, напоминает Вилли окраину столицы рейха. Такие же кусты, перелески, равнина, только нет озер. Болота тут сухие, в них прокопаны канавы. Низкого лесного края Вилли не любит. Он вырос совсем в другом мире - в тихом, раскинувшемся на пригорках городке у подножья Судет. Хорошо было в городке кончать гимназию. На площади стоял бронзовый король на вздыбленном коне. Поднятой рукой, державшей меч, король куда-то звал. Куда? Видно, на войну. Вилли тогда этого не понимал. Даже факельные шествия ночью, какими отмечались нацистские праздники, казались загадочной романтикой.
Он любил сидеть на замшелом камне старой гуситской крепости. Может, его предки и есть гуситы? Но дед, отец были немцы, смотрели на мир по-немецки.
С крепости открывался взору красивый вид. Такие же, как и их, белые городки, ухоженные квадратики нив, изредка дымили вдали фабричные трубы. На юге, укрытые лесами, виднелись покатые склоны Судетских гор. Ничто в тех картинах не предвещало войны.