Науменко Иван. Сорок третий

   - Я не о том говорю, Панаска. Виноват кто или не виноват, разбирайтесь сами. Человека надо похоронить по-христиански. Не скотина все же. Прошу тебя - сходи завтра к начальникам, попроси, чтоб разрешили отвезти тело в местечко. Я сама отвезу. Попрошу коня и отвезу.
   - Отвезешь, Аксинья. Ручаюсь головой, что разрешат.
   Евтушик чувствует себя страшно утомленным. Идти никуда не хочется. Он укладывается на скамью, накрывается свиткой, но долго не может уснуть.
   VII
   Полицаи разбежались. Труп Войцеховского остался в школе.
   Лубан будто обезумел. Дрожат руки, тело. Никак не может свернуть цигарку. Сквозь сумятицу мыслей пробивается одно: от семей отрезаны окончательно. Сегодня вечером или самое позднее завтра немцы обо всем дознаются, схватят семьи.
   Ольшевский с Адамчуком выносят из школы, кладут в возки винтовки. Толстик возится с конем Войцеховского. Конь закидывает голову, храпит, не дается в руки новому хозяину, который неумело пытается вскочить в седло.
   - Перестань! - кричит Лубан. - Привяжи коня к саням.
   Годун молча стоит на крыльце. Расстегнув дубленый полушубок, достает из внутреннего кармана какие-то бумаги, рвет на мелкие клочки, рассеивает вокруг крыльца. Клочки бумаги белыми бабочками оседают на почерневший снег.
   - Поехали! - наконец отчаянно выкрикивает Годун. - Сняв голову, по волосам не плачут. В Пилятичи, Шмилятичи или к самому черту на рога. Теперь все равно.
   - Подожди, - Лубан, взяв вожжи, заворачивает коня на улицу. - Надо найти старосту. Напишу письмо Крамеру. Теперь можно написать.
   Старосту ищут долго. Улица опустела. Даже в хате, где справляли свадьбу, тихо. Ворота по-прежнему раскрыты, а двор пуст.
   Староста, косоглазый, хлипкий, появился после того, как почти час уговаривали его сестру, бледнолицую и, наверно, немного придурковатую девку. Жена, сколько ее ни спрашивали, где муж, не сказала.
   Лубан присаживается за стол. Послюнявив химический карандаш, быстро исписывает размашистым, но разборчивым почерком листок, вырванный из блокнота.
   "Август Эрнестович!
   Я и мои товарищи, которые находятся со мной, совершили большую глупость, поступив к немцам на службу. Мы теперь опомнились и знаем, что надо искупать грехи. Ты тоже совершил глупость. Но мы тебе все простим, спаси только наши семьи, которые остались в местечке. Сделай все, что можешь, и мы тебе этого никогда не забудем. Разве виноваты семьи, что мы в своей жизни заблудились и пошли не туда, куда надо? Август Эрнестович, ты человек честный, крови не хочешь, пожалей наших жен и детей. Воюют мужчины, солдаты, а не женщины и дети. Верь моему слову, Август Эрнестович, Гитлер войну проиграет, к этому идет. Остаюсь с уважением к тебе, твой бывший заместитель Лубан".
   Написанное Лубан читать не стал. Свернул листок, отдал старосте. Насупив брови, приказал:
   - Пойдешь в местечко сейчас же. Вечером будешь там. Иди прямо на квартиру к Крамеру. Знаешь, где живет? Отдай письмо в собственные руки. Если пикнешь кому другому, сделаем то же, что с Войцеховским. Понял? Крамеру на словах передай, что найдем под землей, если нас не послушает...
   Возле Пилятич из реденького березняка выскакивают на дорогу два молодых парня с винтовками наперевес.
   - Стой! Ни с места! Кто такие?
   Увидев вооруженных людей, которые едут со стороны местечка, парни растерялись. Не знают, что делать. Кроме них кто-то еще есть в секрете, так как оттуда, из березняка, слышатся три частых, один за другим, выстрела.
   - Едем в партизаны, - за всех отвечает Лубан. - Только что разогнали моховскую полицию. Отведите нас к командиру.
   Парни переглядываются. Они, видимо, еще не видели, чтоб вот так, на возках, кто-нибудь приезжал в партизаны. Предупредительные выстрелы между тем сделали свое. Из села бегут несколько человек с винтовками.
   Ключник, как только подбежал, увидел Лубана, закричал:
   - Сдать оружие! Попались, немецкие холуи. Теперь не выкрутитесь!..
   Партизанская цепь вмиг ощетинилась дулами винтовок, наставленных на беглецов.
   - Большие птицы залетели! - со злорадным возбуждением выкрикивает Ключник. - Могу представить по очереди. Вот это заместитель бургомистра пан Лубан. Собственноручно, чтобы выслужиться, красноармейца застрелил. Тот вон, толстый, выдал партизанские склады, ремонтирует немцам железную дорогу. Да все они полицаи. Как так попались, пан Лубан? Немецкий компас подвел? Не по той дороге поехали?
   Лубан и его спутники, которые мигом повыскакивали из возков, оставив винтовки, стоят с побелевшими лицами.
   - Мы сами в партизаны пришли, - глухо возражает Лубан. - Разгромили гарнизон в Мохове. Оружие вот тут. Можете посчитать. Четырнадцать винтовок.
   Партизаны недоуменно глядят на беглецов. Некоторые закидывают винтовки за плечи, двое или трое держат в руках.
   Ключник как бы обвял.
   - Насчет Мохова проверим. Только что-то долго собирались? Может, с немцами что не поделили?
   Лубан молчит. Процессия медленно движется в Пилятичи. Двое партизан, сев в возки, гонят коней впереди группы в село.
   Удивительное свойство имеют слухи. Как снежный ком, который, катясь с горы, обрастая новыми пластами, увеличивается в размерах, так брошенное человеческое слово, переданное другому и третьему, изменяется до неузнаваемости. Еще не успели беглецы под конвоем партизан показаться на пилятичской улице, как в длинной, с разбросанными тут и там хатами деревне будто в бубен забили: местечковая полиция во главе с бургомистром приехала сдаваться партизанам. Бабы, мужики, дети высыпали на улицу.
   Партизаны, ехавшие в возках, подогнали взмыленных коней к хате, в которой живет Батура, минут на пятнадцать раньше, чем туда подошли обезоруженные местечковые начальники. Это дало свой результат. Новость Батура внешне воспринял спокойно. Накинул на плечи шинель, надел шапку-буденовку, стал неторопливо похаживать по хате. Но в его возбужденной, недоверчивой голове мелькнула мысль о провокации. Батура сразу связал ночные визиты бургомистра Спаткая с непонятным переходом на сторону партизан пятерых немецких пособников, и уже было ясно Батуре, что прибытие заместителя бургомистра и его сообщников в партизанский лагерь не что иное, как хитрая удочка, закинутая немцами, чтоб приглушить партизанскую бдительность. Где-то вслед за десантом движутся немецкие цепи.
   Батура сразу же отдал приказ оседлать дорогу со стороны местечка, заняв прочную оборону. Связные выбежали из хаты.
   А еще через несколько минут в Пилятичах стало твориться невообразимое. По улице под удивленными взглядами жителей шли, понурив головы, люди, которых видели тут в другой роли. Лубан своей властью назначил бургомистром Спаткая. К начальнику полиции Князеву приезжал вот этот приземистый Годун. Толстик оружия не носил, он уговаривал сапожников и портных, чтобы они брали у немецкой власти патенты.
   По улице, клацая на ходу затворами, бегут между тем партизаны. Несутся в ту сторону, откуда пришли беглецы. Жители забеспокоились. Некоторые бросились во дворы, в хаты, чтобы уложить скарб, в случае команды двинуться к лесным убежищам. Другие, более проницательные, у кого пожитки давно были упакованы в мешках, узлах, не ожидая, устремились в сосняк.
   Перебежчиков приводят в огороженный штакетником двор. Ключник взбегает на крыльцо. Из хаты тотчас же выходит Батура. С полминуты молча, сузив глаза, глядит на Лубана, на остальных, затем, переведя взгляд на Ключника, приказывает:
   - Расстрелять! Как изменников Родины и провокаторов. Выполнение приказа возлагаю на тебя. Протокол оформим позднее. Я пошел руководить обороной. Если не удержимся, выведешь в лес население.
   И ушел. Размеренной, уверенной походкой, в длинной шинели, прямой и высокий, как столб.
   Странные вещи могут случаться с людьми. Там, на дороге, когда партизаны его только задержали, Лубан, несмотря на наскок Ключника, мог что-то говорить, объяснять, а тут у него будто язык отнялся. Не было сил слово вымолвить. Побелевшие, в один миг сломленные, покорные судьбе стояли его товарищи по несчастью.
   Растерялся и Ключник. Успел заметить непонятную тревогу, неразбериху в селе, боевые приготовления партизан, услышал про оборону и мгновенно решил, что Батура знает что-то такое, чего он, Ключник, и все те, кто нес службу в карауле, не знают и о чем даже не догадываются. В то же время Ключник чувствует бессмысленность приказа Батуры. Эти, пусть себе и изменники, сами пришли сдаваться. Надо проверить, а не с бухты-барахты действовать.
   - Отвести в хату и охранять, - приказывает Ключник. - Выясню обстановку.
   Командир взвода выходит на улицу. По улице едет повозка, на которой сидит Анкудович и незнакомый Ключнику старик.
   - Кого везешь?
   - Да вот приехал один на Князевом коне. В Озерках задержали. Говорит, менять соль на картошку ездил. Надо проверить.
   - Я больших птиц поймал, - похвалился Ключник. - Заместителя бургомистра из Батькович и еще четверых. Сидят у Батуры. Сходи поздоровайся.
   Ключник идет улицей дальше. Видит суету во дворах, на огородах. Баба тащит на санках узлы в сосняк. Еще две женщины туда гонят коров. Миновав несколько хат, никого не встретив, Ключник озирается. Возле дома, который занимает Батура, стоит конь, но ни Анкудовича, ни старика не видно. Осмотревшись, Ключник замечает, как дед, воровато оглядываясь, выбирается из-за хлева и трусит к лесу. Он уже довольно далеко. Ключник, не раздумывая ни минуты, снимает из-за плеча винтовку, прицеливается. С первого выстрела старик падает в синеватый в предвечерних сумерках снег...
   Бондарь с группой приезжает в Пилятичи к шапочному разбору. Прежде чем созвать собрание, своей властью снимает с должности Батуру.
   VIII
   Ключник не стал ждать, пока кончится собрание. Тихо поднялся с пола, переступая через вытянутые ноги, направился к выходу. В полутемном коридоре закурил с часовым, вышел во двор. По обе стороны улицы чернеют хаты, в некоторых окнах блестят огоньки. Весна постепенно наступает: небо усеяно звездами и не такое темное, как зимой.
   Во дворах хихикают девчата. Ждут, видно, встречи с новыми партизанами.
   Настроение у Ключника подавленное. Теперь все видят, что старика из местечка он укокошил напрасно. Но разве он мог поступить иначе? Старик убегал, а если кто убегает, надо стрелять. Паника виновата, которую поднял пр глупости Батура.
   Но подолгу предаваться грустным думам Ключник не умеет. Пока на собрании будут разводить тары-бары, он посидит у Зины. Ясно и так, что скажут на собрании - надо выбираться за Птичь. Может, это последняя его ночь с Зиной.
   Женщины - наилучший бальзам от разных терзаний. Батуры он теперь не боится. Хоть и позавчера, после того, как самозванный командир выгнал его от Спаткаихи, он, Ключник, не дремал. На квартире у Зины обосновались двое часовых, ждали, дурни, что Спаткай, соскучившись по молодой жене, тепленьким дастся в руки. Он Спаткая не ждал. Подкараулил Зину вечером на ее дворе, обнял, поцеловал.
   Спаткаиха - женщина особенная. За свои двадцать три года, бродя по свету, встречал Миша Ключник всяких, но такой не было. Нет слов, чтоб высказать то, что он чувствует, когда держит ее в объятиях. Сидит в ней что-то неуловимое, дьявольское, и никогда не отгадаешь, как она себя поведет. Она как бурная река, что изменяется каждую минуту. Прошлым летом, получив задание, Миша хотел на короткое время прописаться в Пилятичах. Разрешения на жительство Спаткай не дал, но зато с его женой он успел познакомиться. Смелая баба, как черт. Бургомистр сидел в волости, подписывал бумаги, думал, дундук, что верховодит, а его молодая жена, с которой бургомистр только неделю как сошелся, целовала партизана. Среди белого дня, в пуньке, за хлевами.
   Ключник подошел к Зининой хате, огляделся, шмыгнул во двор. Осторожно, чтоб не скрипнуть, притворил калитку. Окна темные. На улице, в разных местах, слышатся голоса. Еще несколько часов назад деревня паниковала, тащила пожитки в лес, а появились эти из-за Птичи - и все вошло в привычную колею.
   Ключник знает, что часовых в Зининой хате нет. Прогнали Батуру, и сами собой упразднились его порядки. Наблюдатели уже сидят в школе, разинув рты слушают новости с фронта.
   Михаил прислонился к окну и, сжав пальцы, осторожно постучал. Послышались шаги босых ног, и Зина, даже не отдернув занавески и не поглядев в окно, пошла открывать.
   В передней комнате Ключник снял поддевку, кубанку, повесил на гвоздь. Хозяйка, нащупав на припечке коробок спичек, зажгла каганец. В хате тепло, уютно, пахнет сушеными травами, висящими на шестке на печи, под самым потолком, где Спаткай сделал потайной лаз на чердак.
   Зинино настроение не предвещало ничего хорошего. Накинув на голые плечи кофточку, она довольно безразлично смотрела на ночного гостя. Перемену настроения Зины Михаил почувствовал тотчас, и это не позволило ему, как обычно, подойти к ней, прижаться, поцеловать в тугие губы, установить те отношения, какие бывают только между самыми близкими людьми.
   - Нездоровится? - спросил Ключник.
   - Голова болит. Не думала, что ты придешь. Только что выбрались ваши, которых ко мне поставили. Думала, хоть высплюсь.
   - Что - спать не давали?
   - Плевать я на них хотела. Сидели, как слизняки, прилипнув к окну. Недотепы. Один, по-моему, мешком из-за угла шлепнутый. Наварила картошки, поставила на стол - ешьте. Так не сел, все носом крутил. Может, думал, отравы подсыпала.
   Ключник встал, подошел к Зине, попытался ее обнять. Но она, выставив вперед руки, уклонилась от ласки.
   - Батуру с начальников сняли. Никого к тебе не поставят. Разве что меня. Но я и сам стану. Разрешения спрашивать не буду.
   - Все вы одинаковые. Смелые только с бабами. На доброе вы неспособны.
   Ключник отошел, сел на табурет.
   - Ты о чем, Зина?
   - О том самом.
   - Может, об этих, из местечка? Так мы им ничего не сделали. Они теперь как у бога за пазухой. Знала б ты, что мне Батура приказал...
   - Знаю. Ноги б твоей не было тут, если б их расстреляли.
   Последние слова Зина произнесла с каким-то вызовом.
   - Ты что, Зина? Жалеешь полицаев? Не знаешь, может, что Лубан наших стрелял?
   - Никого он не стрелял. Летом раза два был тут. Самый культурный из местечковых начальников. Я тогда еще приметила. Семью на гибель оставил, а вы - расстрел. Думаешь, легко бросить семью?
   У Ключника на языке слова о том, что семью, даже не одну, а две, бросил, когда припекло, Спаткай, но он сдержался. Не хотел портить отношения с Зиной. У женщин своя логика. Чем-то понравился ей заместитель районного бургомистра, и хоть кол на голове теши, будет стоять на своем. Шевельнулось даже злорадное чувство к Зине: привыкла к начальству, бургомистрам, а их, партизан, даже в расчет не берет. Но вслух Ключник сказал:
   - Со мной не пропадешь, Зина. Может случиться так, что сюда вернется Спаткай. Что будешь делать?
   Зина встрепенулась, отошла от печи. Стояла посреди хаты и смотрела на Ключника. Спросила с неподдельной тревогой:
   - А вы отсюда разве уйдете?
   - Все может быть.
   - Нет, ты правду скажи. Знают же все, что я с тобой.
   - Пойдем за Птичь, Зина. Отряд наш там. Потом вернемся. Главное зиму пережили.
   - Так Спаткаю не видать меня, Мишенька, как своего носа. Не быть ему тут. Даже без вас побоятся сюда ткнуться. Чует мое сердце. Что-то у них надорвалось. Нет больше дураков, чтоб за ними пошли.
   Мир был восстановлен. Даже Ключник не думал, что Зина так презрительно относится к бывшему мужу. Он подошел, прижал женщину к себе, и на этот раз она не противилась.
   IX
   На другой день, прежде чем двинуться с пилятичской группой за Птичь, Бондарь имел разговор с местечковыми перебежчиками. При разговоре присутствовали вновь назначенный командир Якубовский, ротный Ткач и Ключник, который задержал беглецов, сам бывал в местечке и мог знать о них такое, чего не знают другие.
   Во дворе теснились любопытные женщины. Некоторые были настроены воинственно, слышались их возбужденные голоса.
   Первым привели Лубана. Он в черном пальто, кожаную, фабричной работы шапку держит в руках, круглое небритое лицо сурово, упрямо. Войдя в комнату, заместитель бургомистра неподвижно застыл на пороге.
   - Садитесь, - пригласил Бондарь и, когда Лубан хотел сесть на табурет, встал, протянул ему через стол руку. Так же поздоровались с Лубаном Якубовский, Ткач и Ключник.
   - С какой целью пришли к нам? - спросил Бондарь.
   Лубан, не задумываясь, глухо выдохнул:
   - Бить немцев!
   - Почему так поздно? Сами знаете, другие приняли такое решение раньше.
   - Были причины, о которых тут я не хотел бы говорить.
   Бондарь нахмурился.
   - Дорогой товарищ, или как там вас, простите, называть. К нам можно прийти только с открытой душой. Надо говорить правду, какая б горькая она ни была. Понимаете, у нас фронт со всех сторон. Поэтому не всех принимаем.
   Лубан как бы глотнул воздуха: во рту у него, видно, пересохло. Заговорил тем же глухим голосом:
   - Ну что ж. Я не собираюсь таиться. Ошибся я. В советской власти ошибся... Может, мне нельзя даже простить. К немцам пошел сам. В тридцать восьмом меня арестовали. Считаю, что несправедливо. Выпустили, но дорогу закрыли. Не сумел перебороть злость. Многого не понимал. Даже одного окруженца застрелил. Мои руки в крови. Вот и все...
   Бондарь смотрит на Якубовского, на остальных. Те сидят опустив глаза. Им, как и ему самому, наверно, еще не приходилось иметь дела с такими, как этот заместитель бургомистра.
   - Значит, осознали свою вину? - спрашивает Бондарь.
   - Осознал. Сволочи всюду есть. При всякой власти.
   Лубан говорит прерывисто, тяжело дышит, на его лбу выступает пот. Нервно теребит пальцами шапку. Пальцы шершавые, почти без ногтей.
   - Окруженца за что расстреляли?
   - Показалось, из тех самых. Сказал, что идет из тюрьмы. Справку под нос тыкал. А сам две гимнастерки натянул. Не расспрашивайте про окруженца. За него сто немцев положу. Верьте слову. Ненавижу фашистов!..
   - Давно стали ненавидеть?
   - С прошлого лета. Понял, что пришли уничтожить наш народ. Когда стали жечь деревни вместе с людьми, расстреливать семьи... Не находил места. Не знал, куда податься. Для партизан был врагом.
   - К вам от партизан никто не приходил?
   Лубан встрепенулся, посмотрел в глаза Бондарю.
   - Прошлым летом была женщина из Нехамовой Слободы. Будто от десантников. Сначала думал - провокация, потом едва от полиции ее спас. С того дня легче стало. Думать стал об уходе к партизанам.
   - Почему не установили с партизанами связь?
   - Не пришлось. Вы не думайте, - Лубан вдруг заволновался, - мы не впятером собирались бежать. Намечали всю полицию под удар подставить. Там, в местечке, оружие спрятано - винтовки, пулеметы - можно проверить. Сорвалось. Одного сцапали. Потому и кинулись к вам.
   Партизаны переглянулись. На Лубана смотрели уже более приязненно. Всем нравится, что говорит честно, не таясь.
   - Семья в местечке? - спрашивает Бондарь.
   - В местечке. - Лубан опускает голову. - Моя и Адамчука старшие дочки на Подляшине. На хуторе. Спрятали у одного человека. Не знали, как нас примете.
   Бондарь встает.
   - В партизаны вас принимаем, товарищ Лубан. Хотя амнистии не объявляем. Оружие получите сегодня. Остальное зависит от вас.
   Следующим вызывают Годуна.
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   I
   Лохматые кони, которые всю ночь хрумкали сено, дружно бегут по наезженной дороге. Цуг саней растянулся на полверсты.
   Синеватые, близкие человеческому сердцу тона господствуют вокруг. Еще между деревьев лежат сугробы ноздреватого снега, который успел только чуть-чуть осесть, еще спит в норе барсук, притаилась в дупле белка, не подают голоса, кроме ворон, никакие другие птицы, а уже пахнет весной.
   Проницательный глаз здешнего человека замечает много примет приближения весны. На ветках верболоза набухли почки, на некоторых уже видны белые пушистые сережки. Приспустили ветви старые, раскидистые березы.
   Теперь, в предвесеннюю пору, особенно страдают от недоедания зайцы, поэтому, не обращая внимания на опасность, безжалостно обгрызают кору даже с придорожных осинок. Опасность, правда, невелика: зайцев никто не стреляет, их развелось много. Заячьи следы встречаются на каждой снежной поляне.
   Вернувшись в Сосновицу, Бондарь сразу увидел перемены. Возле штабной хаты во дворе и на улице - с десяток запряженных саней. У крыльца картина вовсе необычная - похаживает часовой с автоматом на груди. В большой деревне, в которой каждая хата дала приют партизанам, заметное оживление. Во дворах азартно пилят, колют дрова. Из труб, хотя еще светло, валят в серое небо сизые столбы дыма. Временами ветер срывает шапки дыма, стелет по крышам, по земле. Шагает по улице строем отделение, получившее наряд.
   В передней половине хаты, которая служит штабом, на кровать навалена гора пальто, полушубков, шинелей. Из другой половины доносится незнакомый, густой голос.
   Бондарь вошел, сдерживая волнение, поздоровался.
   За столом чернявый, широкоплечий человек в командирском обмундировании, но без знаков различия. Он стоит. Перед ним стопка бумаг. По правую сторону от него сидит Вакуленка, аккуратно побритый, подстриженный, по левую - секретарь межрайкома Гринько. Дорошка примостился на краю стола, что-то пишет. На табуретках, стульях, даже на кровати за занавеской сидят командиры и комиссары отрядов. Из угла подморгнул Бондарю Большаков, усмехнулся, кивнул головой Хмелевский.
   Вакуленка поднялся.
   - Наш начальник штаба, - представил он Бондаря. - До нового года был командиром Горбылевского отряда. Отряд больше других действовал на железной дороге.
   Военный через стол протянул Бондарю руку:
   - Сергей Кондратович Лавринович. В Минском штабе слышал о вас много хорошего. Простите, что начали совещание без вас. Садитесь и берите бразды правления в руки.
   Командиры заулыбались. Бондарь кинулся в переднюю комнату раздеваться. Когда вернулся, Гринько кивком головы пригласил садиться рядом. Кто-то подставил стул.
   - Центральный Комитет ставит задачу, - продолжал прерванный разговор Лавринович, - создать партизанские отряды во всех районах области. Туда, где пока что нет базы, пошлем инициативные группы. В районах, где вспыхивало партизанское движение, но собственные отряды не оформлены, их организуем. Выделим местных людей из других отрядов. Так же ставится вопрос относительно подпольных райкомов, подпольных партийных и комсомольских организаций. Они должны быть всюду. Начнем выпускать областную и пять районных газет. Портативные печатные станки, шрифты я привез, а кадры, думаю, найдем на месте. Большевистская печать - наше сильнейшее оружие.
   Сорок третий год, товарищи, должен стать годом массового всенародного партизанского движения. Об успехах Красной Армии вы знаете. Сломав германскому фашизму хребет под Сталинградом, наши войска освободили всю территорию, которую немцы успели захватить летом и осенью прошлого года. Не исключено, что в скором времени мы с вами также отпразднуем освобождение.
   Товарищ Сталин назвал партизанское движение вторым фронтом. Оправдаем же, товарищи, эту высокую оценку!..
   У всех присутствующих торжественные, сосредоточенные лица. При последних словах выступающего все, кто сидел в комнате, как по команде, поднялись, дружно зааплодировали. Аплодировал и сам Лавринович.
   Бондарь, войдя в комнату, садится за стол, напряженный как струна. Укоряет себя, что ввалился на совещание, как медведь, не догадавшись раздеться. А раздеваясь, перехватил меру: затянул ремень на последнюю дырочку. Теперь трудно дышать. Бондарь слушает, проникается, как и все остальные, сидящие в комнате, торжественным настроением. Момент действительно торжественный. Может, такого момента он не испытал за всю свою жизнь. Лавринович, бесспорно, умный человек, руководитель большого масштаба. При всех его, Бондаря, похвалил. Пригласил за стол, в президиум, как бы поставил на равную ногу с собой. Конечно, такие совещания бывали и раньше, но не в столь торжественной обстановке. Вакуленку обычно перебивали, не очень страшились, когда он кричал и грозил. Вакуленка свой, местный. Лавринович - представитель центральной власти, полномочия у него большие. В своем лице он как бы объединяет собой их партизанскую борьбу с великой войной, которую ведет народ, армия.
   - Если подытожить сказанное, - говорит дальше Лавринович, - то у нас две большие задачи. Во-первых, не давать врагу ни минуты покоя на коммуникациях. Подрывать эшелоны, мосты, уничтожать живую силу, технику гитлеровцев. Это наша непосредственная помощь фронту. Вторая задача состоит в том, чтобы срывать политические, экономические действия оккупантов. Вопрос стоит так: ни пуда хлеба, ни килограмма масла и мяса врагу. Все отряды должны вернуться в свои районы. Взять под свой непосредственный контроль хозяйственную жизнь, вести неустанную массово-разъяснительную и политическую работу. Мы должны создать для фашистских оккупантов невыносимые условия, чтоб горела под ними земля, чтоб не имели они покоя ни днем, ни ночью.
   Лавриновичу снова аплодируют, но он не садится, как бы давая знать, что аплодисменты не нужны. Усмехнувшись, переходит на более доверительный тон:
   - Что ж, давайте обменяемся мыслями, товарищи. Прошу высказывать все, что наболело. Не забывайте, что я у вас считанные дни и мой партизанский опыт вот такой, - сжав пальцы правой руки, он показывает мизинец. Попросим товарища Вакуленку вести наше совещание. Ибо я, признаться, могу и не справиться.