Страница:
Действительно, минут через 20, Вл. Ил. приехал и прошел прямо ко мне в кабинет. Я стал было ему говорить, зачем он беспокоился, ведь я бы к нему приехал. "Я, Владимир Николаевич, сейчас ровно ничего не делал, а вы работали; нечего об этом толковать". Снял я коллобийную повязку и сказал, что можно оставаться без повязки. "Ну, вот и хорошо, а то вся эта ерунда мне очень надоела". Потом Вл. Ил. стал спрашивать меня, как бы ему поблагодарить мою фельдшерицу и не нужно ли чего д-ру Очкину. Я сказал, что фельдшерица моя очень издергалась нервами, у нее есть девочка-воспитанница, которая перенесла только-что какую-то детскую инфекцию, и было бы очень хорошо им поехать в Крым, в санаторию. Вл. Ил. записал себе это в книжку и сказал, что он об этом скажет Семашко. Про д-ра Очкина я ничего не мог сказать, сказал только, что у него жена хворает. Я стал спрашивать Вл. Ил., как он вообще себя чувствует. Вл. Ил. ответил, что в общем ничего, только вот головные боли по временам, иногда сон неважный, настроение плохое. Я стал убеждать Вл. Ил., что ему необходимо хорошенько поотдохнуть, бросить на время всякие дела, пожить просто растительной жизнью. А он на это мне в ответ: "вам, тов. Розанов, самим-то надо отдохнуть, вид у вас тоже скверный, поезжайте за границу, я вам это устрою". Я поблагодарил его, но сказал, что в Германию ехать - не отдохнешь, так как невольно побежишь по клиникам, да по больницам, если ехать отдыхать, то разве только на рижское взморье". - "Ну, и поезжайте" (Вл. Ил., действительно, дал возможность мне отдохнуть в Риге, а моя фельдшерица с'ездила в Крым). Я сказал спасибо Вл. Ил. и опять к нему с уговорами. Вл. Ил. тепло поблагодарил меня за лечение и сказал, что он о себе "все-таки" думает и старается отдыхать, что за этим особенно смотрит Мария Ильинична; сказал, что его беспокоит больше не свое здоровье, а здоровье Надежды Константиновны, которая, кажется, стала мало слушаться Федора Александровича (д-ра Гетье), и просил сказать Гетье, чтобы он с ней был понастойчивее, а то она всегда говорит, что "ей хорошо". А я в ответ: "так же, как вы". Он засмеялся и, пожимая руку, проговорил: "работать, работать нужно".
Расстался Вл. Ил. со мной в полном благополучии и поехал в Горки, а недели через 3, 25 мая утром, часов в 10, звонит ко мне по телефону Мария Ильинична и с тревогой в голосе просит поскорее к ним приехать, говоря, что "Володе что-то плохо, какие-то боли в животе, рвота". Скоро подали автомобиль, заехали в Кремль, а оттуда уже на двух машинах отправились в Горки, забравши из аптеки все необходимое и для ин'екций и различные медикаменты. Поехали Н. А. Семашко, д-р Л. Г. Левин, брат Вл. Ил. Дмитрий Ильич, тов. Беленький и еще кто-то.
Вл. Ил. в это время жил в маленьком домике наверху; большой дом еще отделывался. Раньше нас из Химок приехал уже Федор Ал. Гетье и осмотрел Вл. Ил.; сначала, по словам окружающих, можно было подумать, что заболевание просто гастрическое, хотели связать его с рыбой, якобы не совсем свежей, которую Вл. Ил. с'ел накануне, хотя все другие ели, но ни с кем ничего не случилось. Ночью Вл. Ил. спал плохо, долго сидел в саду, гулял. Фед. Ал. передал, что у Вл. Ил. рвота уже кончилась, болит голова, но скверно то, что у него имеются явления пареза правых конечностей и некоторые непорядки со стороны органа речи. Было назначено соответствующее лечение, главным образом, покой. Решено было вызвать на консультацию невропатолога, насколько помню, проф. В. В. Крамера. И так, в этот день грозный призрак тяжкой болезни впервые выявился, впервые смерть определенно погрозила своим пальцем. Все это, конечно, поняли; близкие почувствовали, а мы, врачи, осознали. Одно дело разобраться в точной диагностике, поставить топическую диагностику, определить природу, причину страдания, другое дело - сразу схватить, что дело грозное, и вряд ли одолимое - это всегда тяжело врачу. Я не невропатолог, но опыт в мозговой хирургии большой; невольно мысль заработала в определенном, хирургическом направлении, все-таки порой наиболее верном при терапии некоторых мозговых страданий. Но какие диагностики я ни прикидывал, хирургии не было места для вмешательства, а это было грустно, не потому, конечно, что я хирург, а оттого, что я знал: борьба у невропатологов будет успешна только в том случае, если имеется специфическое заболевание. Рассчитывать же на это не было никаких оснований. У меня давнишняя привычка спрашивать каждого больного про то, были ли у него какие-либо специфические заболевания, или нет. Леча Влад. Ил. я, конечно, его тоже об этом спрашивал. Влад. Ил. всегда относился ко мне с полным доверием, тем более у него не могло быть мысли, что я нарушу это доверие. Болезнь могла длиться недели, дни, годы, но грядущее рисовалось далеко не радостное. Конечно, могло быть что-либо наследственное, или перенесенное незаметно, но это было мало вероятно.
10 марта 1923 г. вечером ко мне позвонил Вл. А. Обух и сказал, что меня просят принять участие в постоянных дежурствах у Владимира Ильича, которому плохо; на другой день мне о том же позвонил т. Сталин и сказал, что он и его товарищи, зная, что Вл. Ил. ко мне относится очень хорошо, просят, чтобы я уделял этому дежурству возможно больше времени.
Я увидел Влад. Ильича 11 числа и нашел его в очень тяжелом состоянии: высокая температура, полный паралич правых конечностей, афазии. Несмотря на затемненное сознание, Вл. Ил. узнал меня, он не только несколько раз пожал мне руку своей здоровой рукой, но, видно довольный моим приходом, стал гладить мою руку. Начался длительный, трудный уход за тяжелым больным.
Тяжесть ухода усиливалась тем, что Вл. Ил. не говорил. Весь лексикон его был только несколько слов. Иногда совершенно неожиданно выскакивали слова: "Ллойд-Джордж", "конференция", "невозможность" и некоторые другие. Этим своим обиходным словам Вл. Ил. старался дать тот или другой смысл, помогал жестами, интонацией. Жестикуляция порой бывала очень энергичная, настойчивая, но понимали Вл. Ил. далеко не всегда, и это доставляло ему не только большие огорчения, но и вызывало порой, особенно в первые 3-4 месяца, припадки возбуждения. Вл. Ил. гнал от себя тогда всех врачей, сестер и санитаров. В такие периоды психика Вл. Ил. была, конечно, резко затемнена, и эти периоды были бесконечно тяжелыми и для Надежды Константиновны, и для Марии Ильиничны, и для всех нас. Вся забота о внешнем уходе лежала на Марии Ильиничне и, когда она спала, никому не известно. Кроме Над. Конст., Марии Ил., дежурящих врачей и ухаживающего персонала, к которому должен быть причислен и Петр Петрович Покалл, к Влад. Ильичу никого не допускали. Влад. Ильич видимо постоянно тяготился консультациями и всегда после них был далеко не в духе, особенно когда консультанты были иностранцы. Из иностранцев Вл. Ил. хорошо принимал проф. Ферстера, который, надо отдать справедливость, сам относился всегда к Влад. Ил. с большой сердечностью. Но с осени Вл. Ил. и Ферстера перестал принимать, сильно раздражаясь, если даже случайно увидит его, так что проф. Ферстеру, в конце концов, пришлось принимать участие в лечении, руководствуясь только сведениями от окружающих Влад. Ильича лиц.
Свежий воздух, уход, хорошее питание делали свое дело, и Вл. Ил. постепенно поправлялся, полнел. Явилась возможность учиться речи. Гуляли, пользовались каждым днем, когда можно было поехать в сад, в парк. Сознание полное. Влад. Ил. усмехался на шутки. Искали грибы, что Влад. Ил. делал с большим удовольствием, много смеялся над моим неуменьем искать грибы, подтрунивал надо мной, когда я проходил мимо грибов, которые он сам видел далеко издали.
Дело шло хорошо, уроки речи давали некоторые определенные результаты, нога крепла и настолько, что можно было надеть легкий фиксирующий стопу аппарат. Вл. Ил., чувствуя себя окрепшим, все больше стеснялся услуг ухаживающих, сводя их до минимума. Он настоятельно захотел обедать и ужинать со всеми, иногда протестовал против диэтного стола и всегда протестовал против всяких лекарств, охотно принимая только хинин, при чем всегда смеялся, когда мы говорили ему, как это он так спокойно проглатывает такую горечь, даже не морщась.
Дело, повторяю, шло настолько хорошо, что я с спокойной совестью уехал на август месяц в отпуск. В середине августа от Марии Ильиничны получил письмо, тоже совершенно успокоительное, где она писала, что дежурства врачей уже не нужны, что идут усиленные занятия по упражнению в речи, от которых Влад. Ил. приходилось даже удерживать. В сентябре пришлось прекратить и дежурства сестер милосердия, которых Влад. Ил. видимо просто стал стесняться.
Упражнения в речи, а потом и в письме легли всецело на Надежду Константиновну, которая с громадным терпением и любовью вся отдалась этому делу, и это ученье происходило всегда в полном уединении. Врачи, специально приглашенные для этого, не пользовались вниманием Вл. Ил.; он потом просто не допускал их до себя, приходя в сильное раздражение, так что они руководили этими занятиями, давая специальные указания Над. Конст. Все как-будто шло хорошо, так что против всякой врачебной логики у меня невольно закрадывалась обывательская мысль: а вдруг все наладится и Вл. Ил. хоть и не в полном об'еме, а станет все-таки работником.
П. Керженцев.
П. Керженцев. Новое о Ленине. Ленинский сборник. I. Стр. 252. Ленинский сборник II. Стр. 520. Под редакцией Л. Б. Каменева. Издание Института Ленина при ЦК РКП.
Ленинские сборники, выпускаемые Институтом Ленина, представляют собою совершенно исключительное явление на нашем книжном рынке по ценности содержащихся в них материалов, по любовной тщательности редактирования, по безукоризненной технической внешности.
О первом Ленинском сборнике, вышедшем весной, в нашей печати было уже не мало заметок и статей, поэтому мы можем ограничиться здесь лишь несколькими замечаниями. Центральное место сборника занимают письма Ленина к Горькому, относящиеся к периоду 1908 - 1913 гг., и документы, касающиеся зарождения "Искры". Среди последних особенное значение имеет заметка Ленина "Как чуть не потухла "Искра"". В ней мы находим не только интересные подробности о подготовке издания "Искры", но и исключительно драматические замечания Ленина об отношениях с Плехановым. В этих переговорах Плеханов держал себя в высшей степени заносчиво, неискренне и при всяком случае давал понять свое превосходство. Это создало резкий перелом в отношениях между Лениным и Плехановым. Ленин пишет: "Никогда, никогда в моей жизни я не относился ни к одному человеку с таким искренним уважением и почтением, veneration, ни перед кем я не держал себя с таким "смирением" - и никогда не испытывал такого грубого "пинка". Мы оба (Ленин и Потресов) были до этого момента влюблены в Плеханова и, как любимому человеку, прощали ему все, закрывали глаза на все недостатки, уверяли себя всеми силами, что этих недостатков нет, что это - мелочи, что обращают внимание на эти мелочи только люди, недостаточно ценящие принципы... Младшие товарищи "ухаживали" за старшими из громадной любви к нему, - а он вдруг вносит в эту любовь атмосферу интриги и заставляет их почувствовать себя не младшими братьями, а дурачками, которых водят за нос, пешками, которые можно двигать по произволу, а то так даже неумелыми streber'ами (карьеристами), которых надо посильнее припугнуть и придавить. И влюбленная юность получает от предмета своей любви горькое наставление: надо ко всем людям относиться "без сентиментальности", надо держать камень за пазухой" (Ленинск. сборн., стр. 39 - 41).
В таких словах, полных глубокой горечи, Ленин описывал те недоразумения и столкновения со "стариками", благодаря которым чуть не разрушилось начавшееся дело: создание социал-демократической газеты.
В письмах к Горькому мы находим богатый материал по истории партии и борьбы Ленина против богоискательства и ликвидаторства. Здесь Ленин терпеливо разъясняет плохо разбирающемуся в политике Горькому позицию большевиков. Он указывает ему, например, что рабочее движение учится постановке социал-демократической работы лишь путем полного отрицания ликвидаторства и отзовизма и добавляет: "Только... Троцкий воображает, что можно это отрицание обойти, что это лишнее, что рабочих это не касается, что вопросы ликвидаторства и отзовизма ставятся не жизнью, а печатью злых полемистов" (Ленинск. сборник, I, стр. 109).
В письме 32-м (ноябрь 1913 г.) Ленин резко выступает против заявления Горького о том, что богоискательство нужно на-время отложить, что богов не ищут, а создают. Ленин пишет:
"Вы против "богоискательства" только "на-время"!! Выходит, что вы против "богоискательства" только ради замены его богостроительством!!
"Ну, разве это не ужасно, что у вас выходит такая штука?
"Богоискательство отличается от богостроительства или богосозидательства или боготворчества и т. п. ничуть не больше, чем желтый чорт отличается от чорта синего"... И вы, зная "хрупкость и жалостную шаткость" русской: (почему русской? а итальянская лучше?) мещанской души, смущаете эту душу ядом, наиболее сладеньким и наиболее прикрытым леденцами и всякими раскрашенными бумажками!!
"Право, это ужасно.
"Довольно уже самооплеваний, заменяющих у нас самокритику".
"А богостроительство - не есть ли это худший вид самооплевания? Всякий человек, занимающийся строительством бога или даже только допускающий такое строительство, оплевывает себя худшим образом, занимаясь вместо "деяний" как раз самосозерцанием, самолюбованием, при чем "созерцает"-то такой человек самые грязные, тупые, холопские черты или черточки своего "я", обожествляемые "богостроительством".
"С точки зрения не личной, а общественной, всякое богостроительство есть именно любовное самосозерцание тупого мещанства, хрупкой обывательщины, мечтательного "самооплевания" филистеров и мелких буржуа, "отчаявшихся и уставших" (как вы изволили очень верно сказать про душу только не "русскую", надо бы говорить, а мещанскую, ибо еврейская, итальянская, английская - все один чорт, везде паршивое мещанство одинаково гнусно, а "демократическое мещанство", занятое идейным труположством, сугубо гнусно (Ленинск. сборник, I, стр. 145 - 146).
Во втором сборнике мы находим прежде всего богатейший материал по выработке программы нашей партии перед II Съездом. Здесь впервые опубликованы различные проекты программ, написанные Лениным и Плехановым.
Во-вторых, мы находим несколько десятков писем Ленина периода войны, адресованных т.т. Шляпникову и Коллонтай, характеризующих позицию Ленина в период войны и в самом начале революции.
Наконец, здесь же воспроизведены все ленинские "Письма издалека", написанные для "Правды" (до "Правды" дошло лишь одно) и ряд других материалов и заметок, касающихся марта - апреля 1917 г.
Мы знаем, что еще в 1895 - 1896 г.г. Ленин написал проект программы нашей партии. В 1899 - 1900 перед самым отъездом за границу он снова возвращался к этой теме, продолжая разрабатывать пункты программы и составляя подробные комментарии к ней.
Редакция "Искры", подготовляя II Съезд, считала своей обязанностью заблаговременно выработать и программу для партии. Первоначально в основу обсуждения был положен плехановский проект программы. Ленин, убедившись в неприемлемости для себя первоначального варианта плехановской программы, в 1902 г. набросал свой проект. Большинство редакции, однако, высказалось за плехановский вариант, и, в конце концов, он был утвержден в качестве официального проекта, предложенного Съезду, с внесением в него, однако, ряда поправок и изменений.
Между ленинским и плехановским проектами имелись существенные различия. Ленин хотел иметь программу "политически борющейся партии", программу пролетариата, борющегося против "весьма реальных проявлений, весьма определенного капитализма".
Плехановский проект по всему своему типу был скорее программой для учащихся, напоминал экономический учебник, посвященный капитализму вообще. Плехановская программа все время сбивалась на комментарий, стремилась вместо характеристики капиталистического процесса дать объяснение его и т. д.
Кроме того, она страдала абстрактностью формулировок, "как будто она предназначалась не для боевой партии, а для курса лекций". Плеханов выдвигал на первый план общую характеристику капитализма, Ленин же считал необходимым в первую очередь говорить о русском капитализме и начинать программу именно с этого.
Ленин писал, что "программа должна дать свод и руководство для агитации против русского капитализма. Мы должны выступить с прямой оценкой его и с прямым объявлением войны именно русскому капитализму..." и в другом месте: "партия русского пролетариата должна в своей программе самым недвусмысленным образом изложить обвинение ею русского капитализма, объявление ею войны русскому капитализму".
Таким образом Ленин отчетливо подчеркивал боевой характер программы, говорящей о совершенно конкретном капитализме и конкретной борьбе русского пролетариата. Невольно вспоминаются другие слова Ленина, которые он написал 20 лет спустя в эпоху войны; характеризуя действительно революционную рабочую партию, он говорил: истинный революционер тот, кто борется не против буржуазии вообще, а против своей собственной буржуазии, в своей собственной стране. Только при такой конкретной постановке вопроса и можно было разоблачать всевозможных социал-шовинистов и деятелей II Интернационала, которые призывали бороться против капитализма вообще и поддерживали капитализм и буржуазию в своем собственном отечестве.
Проект программы Ленина отличался от проекта Плеханова большей категоричностью при характеристике основных тенденций капитализма. Плеханов говорил о тенденциях капиталистического развития, охотно и многократно употребляя в своем проекте слова "более или менее". Ленин писал, что товарное производство развивается "все быстрее", мелкое производство вытесняется "все более", противоречия капитализма "еще более обостряются", капитализм в России "не становится преобладающей формой производства, а уже стал преобладающей формой" и т. д.
Но, пожалуй, наибольшие расхождения касались вопроса о взаимоотношениях между пролетариатом и крестьянством, т.-е. того вопроса, который послужил основным источником расхождений в среде русской социал-демократии. По вопросу об отношениях пролетариата к мелким производителям (т.-е., главным образом, к крестьянству) Ленин писал: "обязательно сначала отгородить себя от всех, выделить один только единственно и исключительно пролетариат, - а потом уже заявлять, что пролетариат всех освободит, всех зовет, всех приглашает..." и дальше: "именно в России мы должны сначала самым резким определением одной только классовой борьбы, одного только пролетариата отгородить себя от всей этой швали (Ленин разумел эсеров и проч.), а потом уже заявляет, что мы всех зовем, всех возьмем, все сделаем, на всех расширим" (Ленинский сборник, II, стр. 132 - 133).
Иными словами Ленин настаивал на том, чтобы в основу работы было положено крепкое классовое объединение пролетариата. Только на основе такого классового объединения, пролетариат сможет привлекать к себе другие слои населения и руководить ими.
Одновременно с этим Ленин требовал, чтобы программа отмечала не только возможную революционность мелкой буржуазии, но и ее консервативность и реакционность. "Партия революционного класса только в той форме и может выразить условную революционность других классов, чтобы изложить перед ними свое понимание их бедствий и средств исцеления от этих бедствий, чтобы выступить, в своем объявлении войны капитализму, не только от своего имени, но и от имени всех "бедствующих и нищенствующих" масс. (Ленинск. сб., II, стр. 82).
Проект комиссии как раз страдал неясностью формулировки об отношении пролетариата к трудящимся и эксплоатируемым массам вообще.
Характерны, например, прения вокруг лозунга диктатуры пролетариата. В первоначальном проекте Ленина указывалось, что пролетариат может совершить социальную революцию, лишь завоевав политическую власть. "В этом смысле диктатура пролетариата составляет необходимое политическое условие социальной революции". В так называемом втором проекте программы Плеханова слова "диктатура пролетариата" были выпущены и говорилось лишь о политической власти. Ленин решительно настаивал на словах, первоначально находившихся в программе. Плеханов согласился на это. В свойственной ему манере он писал: "Я заменил выражение диктатура пролетариата выражением власть пролетариата: это одно и то же, ибо в политике кто имеет власть, тот и диктатор. Но выходит, что теперь у меня сказано недостаточно "крикливо". Прибавьте "крику" (Ленинск. сб., II, стр. 95).
Совершенно ясно, что речь шла вовсе не об одной стилистике. Под понятием диктатура пролетариата скрывалась совершенно определенная форма политической власти пролетариата и отождествлять оба эти понятия, конечно, было нельзя.
Главная дискуссия, как мы видели, шла вокруг принципиальной части программы. Вопрос о программе-минимум, повидимому, не вызывал особых разногласий. Аграрная программа вошла в проект комиссии в основном в формулировке Ленина. В одном из проектов аграрной программы стояло предложение выкупа отрезков, в том случае, если они переходили из рук в руки. Ленин решительно возражал против выкупа, так как допущение этой буржуазной меры могло испортить всю революционную сущность требования отрезков. В результате, это требование было изменено, как предлагал Ленин.
В письмах Шляпникову и Коллонтай мы видим, как Ленин внимательно следил за всеми течениями международной социал-демократии в период войны. Позиция Ленина по отношению к войне была сразу вполне четкой и определенной. В первом письме (17 окт. 1914 г.) он пишет: "Оппортунисты - зло явное. "Центр" немецкий с Каутским во главе - зло прикрытое, дипломатически подкрашенное, засоряющее глаза, ум и совесть рабочих, опаснее всего более. Наша задача теперь - безусловная и открытая борьба с оппортунизмом международным и его прикрывателями (Каутский)". И дальше: "Неверен лозунг "простого" возобновления Интернационала (ибо опасность гнилой примирительной резолюции по линии Каутский-Вандервельде очень и очень велика! Неверен лозунг "мира" - лозунгом должно быть превращение национальной войны в гражданскую войну" (Лен. сб., II, стр. 195).
И дальше в этом письме он то-и-дело возвращается к указанию на наибольшую опасность "центра", который, прикрываясь сладенькими фразами, фактически выполняет ту же работу, что и социал-шовинисты. "Права была Роза Люксембург, давно понявшая, что у Каутского "прислужничество теоретика" - лакейство, говоря проще, лакейство перед большинством партии, перед оппортунизмом. Нет на свете теперь ничего более вредного и опасного для идейной самостоятельности пролетариата, как это поганое самодовольство и мерзкое лицемерие Каутского, желающего все затушевать и замазать, успокоить софизмами и якобы ученым многоглаголанием разбуженную совесть рабочих" (Ленинск. сб., II, стр. 201 - 202).
Уже в первые дни революции Ленин опять повторяет о необходимости твердой и самостоятельной позиции и решительной борьбы против оппортунистов и центристов. "По-моему, главное теперь - не дать себя запутать в глупые "объединительные" попытки с социал-патриотами (или еще опаснее колеблющимися вроде Организационного Комитета, Троцкого и К°) и продолжать работу своей партии в последовательно-интернациональном духе" (Ленинск. сб., II, стр. 292). Таким образом Ленин особенно опасной считал уклончивую центристскую позицию Троцкого.
Все письма проникнуты революционной энергией и верой в победу. Получив сведения об аресте большевистской фракции, Ленин пишет: "ужасная вещь... работа нашей партии теперь стала во сто раз труднее, и все же мы ее поведем!" и кончает письмо: "жму крепко руку и желаю бодрости. Времена тяжелые, но вывезем!".
В этих же письмах мы встречаем столь редкое для Ленина указание на тяжелую обстановку, в которой ему приходилось работать. В конце одного большого делового письма (сентябрь 1916 г.) мы читаем: "О себе лично скажу, что заработок нужен, иначе прямо поколевать, ей-ей!! Дороговизна дьявольская, а жить нечем...". Указав дальше на необходимость получить деньги за посланную в "Летопись" брошюру, он кончает: "Если не наладить этого, то я, ей-ей, не продержусь, это вполне серьезно, вполне, вполне". (Ленинск. сб., II, стр. 279).
В письмах к Коллонтай от 16 - 17 марта 1917 г. мы встречаем первые наброски мыслей, которые превратились потом в знаменитые апрельские тезисы. Он пишет здесь: "Мы создадим по-прежнему свою особую партию и обязательно соединим легальную работу с нелегальной. Ни за что снова по типу Второго Интернационала! Ни за что с Каутским! Непременно более революционная программа и тактика... и непременно соединение легальной работы с нелегальной. Республиканская пропаганда, борьба против империализма, по-прежнему революционная пропаганда, агитация и борьба с целью международной пролетарской революции с завоеванием власти, "советами рабочих депутатов" (а не кадетскими жуликами)" (Ленинск. сб., II, стр. 290) И дальше: "Сейчас добивать реакцию, ни тени доверия и поддержки новому правительству (ни тени доверия Керенскому, Гвоздеву, Чхенкели, Чхеидзе и К°) и вооруженное выжидание, вооруженная подготовка более широкой базы для более высокого этапа" (Ленин. сб., II, стр. 292).
17 марта при сотрудничестве Зиновьева Ленин пишет первый проект своих тезисов. Здесь он отмечает, что временное правительство не может дать народу ни мира, ни хлеба, ни свободы, что оно внушает самое полное недоверие, что мир, хлеб и свободу может дать лишь рабочее правительство, опирающееся на громадное большинство крестьянского населения и на союз с революционными рабочими всех стран. Революционный пролетариат должен продолжать борьбу за завоевание демократической республики и социализма, организовать советы, разоблачать создавшееся правительство, подготовлять завоевание власти рабочим классом. Тезисы решительно отвергали какие бы то ни было блоки и союзы с рабочими оборонцами или с направлением, представлявшимся Чхеидзе и другими центровиками.
Расстался Вл. Ил. со мной в полном благополучии и поехал в Горки, а недели через 3, 25 мая утром, часов в 10, звонит ко мне по телефону Мария Ильинична и с тревогой в голосе просит поскорее к ним приехать, говоря, что "Володе что-то плохо, какие-то боли в животе, рвота". Скоро подали автомобиль, заехали в Кремль, а оттуда уже на двух машинах отправились в Горки, забравши из аптеки все необходимое и для ин'екций и различные медикаменты. Поехали Н. А. Семашко, д-р Л. Г. Левин, брат Вл. Ил. Дмитрий Ильич, тов. Беленький и еще кто-то.
Вл. Ил. в это время жил в маленьком домике наверху; большой дом еще отделывался. Раньше нас из Химок приехал уже Федор Ал. Гетье и осмотрел Вл. Ил.; сначала, по словам окружающих, можно было подумать, что заболевание просто гастрическое, хотели связать его с рыбой, якобы не совсем свежей, которую Вл. Ил. с'ел накануне, хотя все другие ели, но ни с кем ничего не случилось. Ночью Вл. Ил. спал плохо, долго сидел в саду, гулял. Фед. Ал. передал, что у Вл. Ил. рвота уже кончилась, болит голова, но скверно то, что у него имеются явления пареза правых конечностей и некоторые непорядки со стороны органа речи. Было назначено соответствующее лечение, главным образом, покой. Решено было вызвать на консультацию невропатолога, насколько помню, проф. В. В. Крамера. И так, в этот день грозный призрак тяжкой болезни впервые выявился, впервые смерть определенно погрозила своим пальцем. Все это, конечно, поняли; близкие почувствовали, а мы, врачи, осознали. Одно дело разобраться в точной диагностике, поставить топическую диагностику, определить природу, причину страдания, другое дело - сразу схватить, что дело грозное, и вряд ли одолимое - это всегда тяжело врачу. Я не невропатолог, но опыт в мозговой хирургии большой; невольно мысль заработала в определенном, хирургическом направлении, все-таки порой наиболее верном при терапии некоторых мозговых страданий. Но какие диагностики я ни прикидывал, хирургии не было места для вмешательства, а это было грустно, не потому, конечно, что я хирург, а оттого, что я знал: борьба у невропатологов будет успешна только в том случае, если имеется специфическое заболевание. Рассчитывать же на это не было никаких оснований. У меня давнишняя привычка спрашивать каждого больного про то, были ли у него какие-либо специфические заболевания, или нет. Леча Влад. Ил. я, конечно, его тоже об этом спрашивал. Влад. Ил. всегда относился ко мне с полным доверием, тем более у него не могло быть мысли, что я нарушу это доверие. Болезнь могла длиться недели, дни, годы, но грядущее рисовалось далеко не радостное. Конечно, могло быть что-либо наследственное, или перенесенное незаметно, но это было мало вероятно.
10 марта 1923 г. вечером ко мне позвонил Вл. А. Обух и сказал, что меня просят принять участие в постоянных дежурствах у Владимира Ильича, которому плохо; на другой день мне о том же позвонил т. Сталин и сказал, что он и его товарищи, зная, что Вл. Ил. ко мне относится очень хорошо, просят, чтобы я уделял этому дежурству возможно больше времени.
Я увидел Влад. Ильича 11 числа и нашел его в очень тяжелом состоянии: высокая температура, полный паралич правых конечностей, афазии. Несмотря на затемненное сознание, Вл. Ил. узнал меня, он не только несколько раз пожал мне руку своей здоровой рукой, но, видно довольный моим приходом, стал гладить мою руку. Начался длительный, трудный уход за тяжелым больным.
Тяжесть ухода усиливалась тем, что Вл. Ил. не говорил. Весь лексикон его был только несколько слов. Иногда совершенно неожиданно выскакивали слова: "Ллойд-Джордж", "конференция", "невозможность" и некоторые другие. Этим своим обиходным словам Вл. Ил. старался дать тот или другой смысл, помогал жестами, интонацией. Жестикуляция порой бывала очень энергичная, настойчивая, но понимали Вл. Ил. далеко не всегда, и это доставляло ему не только большие огорчения, но и вызывало порой, особенно в первые 3-4 месяца, припадки возбуждения. Вл. Ил. гнал от себя тогда всех врачей, сестер и санитаров. В такие периоды психика Вл. Ил. была, конечно, резко затемнена, и эти периоды были бесконечно тяжелыми и для Надежды Константиновны, и для Марии Ильиничны, и для всех нас. Вся забота о внешнем уходе лежала на Марии Ильиничне и, когда она спала, никому не известно. Кроме Над. Конст., Марии Ил., дежурящих врачей и ухаживающего персонала, к которому должен быть причислен и Петр Петрович Покалл, к Влад. Ильичу никого не допускали. Влад. Ильич видимо постоянно тяготился консультациями и всегда после них был далеко не в духе, особенно когда консультанты были иностранцы. Из иностранцев Вл. Ил. хорошо принимал проф. Ферстера, который, надо отдать справедливость, сам относился всегда к Влад. Ил. с большой сердечностью. Но с осени Вл. Ил. и Ферстера перестал принимать, сильно раздражаясь, если даже случайно увидит его, так что проф. Ферстеру, в конце концов, пришлось принимать участие в лечении, руководствуясь только сведениями от окружающих Влад. Ильича лиц.
Свежий воздух, уход, хорошее питание делали свое дело, и Вл. Ил. постепенно поправлялся, полнел. Явилась возможность учиться речи. Гуляли, пользовались каждым днем, когда можно было поехать в сад, в парк. Сознание полное. Влад. Ил. усмехался на шутки. Искали грибы, что Влад. Ил. делал с большим удовольствием, много смеялся над моим неуменьем искать грибы, подтрунивал надо мной, когда я проходил мимо грибов, которые он сам видел далеко издали.
Дело шло хорошо, уроки речи давали некоторые определенные результаты, нога крепла и настолько, что можно было надеть легкий фиксирующий стопу аппарат. Вл. Ил., чувствуя себя окрепшим, все больше стеснялся услуг ухаживающих, сводя их до минимума. Он настоятельно захотел обедать и ужинать со всеми, иногда протестовал против диэтного стола и всегда протестовал против всяких лекарств, охотно принимая только хинин, при чем всегда смеялся, когда мы говорили ему, как это он так спокойно проглатывает такую горечь, даже не морщась.
Дело, повторяю, шло настолько хорошо, что я с спокойной совестью уехал на август месяц в отпуск. В середине августа от Марии Ильиничны получил письмо, тоже совершенно успокоительное, где она писала, что дежурства врачей уже не нужны, что идут усиленные занятия по упражнению в речи, от которых Влад. Ил. приходилось даже удерживать. В сентябре пришлось прекратить и дежурства сестер милосердия, которых Влад. Ил. видимо просто стал стесняться.
Упражнения в речи, а потом и в письме легли всецело на Надежду Константиновну, которая с громадным терпением и любовью вся отдалась этому делу, и это ученье происходило всегда в полном уединении. Врачи, специально приглашенные для этого, не пользовались вниманием Вл. Ил.; он потом просто не допускал их до себя, приходя в сильное раздражение, так что они руководили этими занятиями, давая специальные указания Над. Конст. Все как-будто шло хорошо, так что против всякой врачебной логики у меня невольно закрадывалась обывательская мысль: а вдруг все наладится и Вл. Ил. хоть и не в полном об'еме, а станет все-таки работником.
П. Керженцев.
П. Керженцев. Новое о Ленине. Ленинский сборник. I. Стр. 252. Ленинский сборник II. Стр. 520. Под редакцией Л. Б. Каменева. Издание Института Ленина при ЦК РКП.
Ленинские сборники, выпускаемые Институтом Ленина, представляют собою совершенно исключительное явление на нашем книжном рынке по ценности содержащихся в них материалов, по любовной тщательности редактирования, по безукоризненной технической внешности.
О первом Ленинском сборнике, вышедшем весной, в нашей печати было уже не мало заметок и статей, поэтому мы можем ограничиться здесь лишь несколькими замечаниями. Центральное место сборника занимают письма Ленина к Горькому, относящиеся к периоду 1908 - 1913 гг., и документы, касающиеся зарождения "Искры". Среди последних особенное значение имеет заметка Ленина "Как чуть не потухла "Искра"". В ней мы находим не только интересные подробности о подготовке издания "Искры", но и исключительно драматические замечания Ленина об отношениях с Плехановым. В этих переговорах Плеханов держал себя в высшей степени заносчиво, неискренне и при всяком случае давал понять свое превосходство. Это создало резкий перелом в отношениях между Лениным и Плехановым. Ленин пишет: "Никогда, никогда в моей жизни я не относился ни к одному человеку с таким искренним уважением и почтением, veneration, ни перед кем я не держал себя с таким "смирением" - и никогда не испытывал такого грубого "пинка". Мы оба (Ленин и Потресов) были до этого момента влюблены в Плеханова и, как любимому человеку, прощали ему все, закрывали глаза на все недостатки, уверяли себя всеми силами, что этих недостатков нет, что это - мелочи, что обращают внимание на эти мелочи только люди, недостаточно ценящие принципы... Младшие товарищи "ухаживали" за старшими из громадной любви к нему, - а он вдруг вносит в эту любовь атмосферу интриги и заставляет их почувствовать себя не младшими братьями, а дурачками, которых водят за нос, пешками, которые можно двигать по произволу, а то так даже неумелыми streber'ами (карьеристами), которых надо посильнее припугнуть и придавить. И влюбленная юность получает от предмета своей любви горькое наставление: надо ко всем людям относиться "без сентиментальности", надо держать камень за пазухой" (Ленинск. сборн., стр. 39 - 41).
В таких словах, полных глубокой горечи, Ленин описывал те недоразумения и столкновения со "стариками", благодаря которым чуть не разрушилось начавшееся дело: создание социал-демократической газеты.
В письмах к Горькому мы находим богатый материал по истории партии и борьбы Ленина против богоискательства и ликвидаторства. Здесь Ленин терпеливо разъясняет плохо разбирающемуся в политике Горькому позицию большевиков. Он указывает ему, например, что рабочее движение учится постановке социал-демократической работы лишь путем полного отрицания ликвидаторства и отзовизма и добавляет: "Только... Троцкий воображает, что можно это отрицание обойти, что это лишнее, что рабочих это не касается, что вопросы ликвидаторства и отзовизма ставятся не жизнью, а печатью злых полемистов" (Ленинск. сборник, I, стр. 109).
В письме 32-м (ноябрь 1913 г.) Ленин резко выступает против заявления Горького о том, что богоискательство нужно на-время отложить, что богов не ищут, а создают. Ленин пишет:
"Вы против "богоискательства" только "на-время"!! Выходит, что вы против "богоискательства" только ради замены его богостроительством!!
"Ну, разве это не ужасно, что у вас выходит такая штука?
"Богоискательство отличается от богостроительства или богосозидательства или боготворчества и т. п. ничуть не больше, чем желтый чорт отличается от чорта синего"... И вы, зная "хрупкость и жалостную шаткость" русской: (почему русской? а итальянская лучше?) мещанской души, смущаете эту душу ядом, наиболее сладеньким и наиболее прикрытым леденцами и всякими раскрашенными бумажками!!
"Право, это ужасно.
"Довольно уже самооплеваний, заменяющих у нас самокритику".
"А богостроительство - не есть ли это худший вид самооплевания? Всякий человек, занимающийся строительством бога или даже только допускающий такое строительство, оплевывает себя худшим образом, занимаясь вместо "деяний" как раз самосозерцанием, самолюбованием, при чем "созерцает"-то такой человек самые грязные, тупые, холопские черты или черточки своего "я", обожествляемые "богостроительством".
"С точки зрения не личной, а общественной, всякое богостроительство есть именно любовное самосозерцание тупого мещанства, хрупкой обывательщины, мечтательного "самооплевания" филистеров и мелких буржуа, "отчаявшихся и уставших" (как вы изволили очень верно сказать про душу только не "русскую", надо бы говорить, а мещанскую, ибо еврейская, итальянская, английская - все один чорт, везде паршивое мещанство одинаково гнусно, а "демократическое мещанство", занятое идейным труположством, сугубо гнусно (Ленинск. сборник, I, стр. 145 - 146).
Во втором сборнике мы находим прежде всего богатейший материал по выработке программы нашей партии перед II Съездом. Здесь впервые опубликованы различные проекты программ, написанные Лениным и Плехановым.
Во-вторых, мы находим несколько десятков писем Ленина периода войны, адресованных т.т. Шляпникову и Коллонтай, характеризующих позицию Ленина в период войны и в самом начале революции.
Наконец, здесь же воспроизведены все ленинские "Письма издалека", написанные для "Правды" (до "Правды" дошло лишь одно) и ряд других материалов и заметок, касающихся марта - апреля 1917 г.
Мы знаем, что еще в 1895 - 1896 г.г. Ленин написал проект программы нашей партии. В 1899 - 1900 перед самым отъездом за границу он снова возвращался к этой теме, продолжая разрабатывать пункты программы и составляя подробные комментарии к ней.
Редакция "Искры", подготовляя II Съезд, считала своей обязанностью заблаговременно выработать и программу для партии. Первоначально в основу обсуждения был положен плехановский проект программы. Ленин, убедившись в неприемлемости для себя первоначального варианта плехановской программы, в 1902 г. набросал свой проект. Большинство редакции, однако, высказалось за плехановский вариант, и, в конце концов, он был утвержден в качестве официального проекта, предложенного Съезду, с внесением в него, однако, ряда поправок и изменений.
Между ленинским и плехановским проектами имелись существенные различия. Ленин хотел иметь программу "политически борющейся партии", программу пролетариата, борющегося против "весьма реальных проявлений, весьма определенного капитализма".
Плехановский проект по всему своему типу был скорее программой для учащихся, напоминал экономический учебник, посвященный капитализму вообще. Плехановская программа все время сбивалась на комментарий, стремилась вместо характеристики капиталистического процесса дать объяснение его и т. д.
Кроме того, она страдала абстрактностью формулировок, "как будто она предназначалась не для боевой партии, а для курса лекций". Плеханов выдвигал на первый план общую характеристику капитализма, Ленин же считал необходимым в первую очередь говорить о русском капитализме и начинать программу именно с этого.
Ленин писал, что "программа должна дать свод и руководство для агитации против русского капитализма. Мы должны выступить с прямой оценкой его и с прямым объявлением войны именно русскому капитализму..." и в другом месте: "партия русского пролетариата должна в своей программе самым недвусмысленным образом изложить обвинение ею русского капитализма, объявление ею войны русскому капитализму".
Таким образом Ленин отчетливо подчеркивал боевой характер программы, говорящей о совершенно конкретном капитализме и конкретной борьбе русского пролетариата. Невольно вспоминаются другие слова Ленина, которые он написал 20 лет спустя в эпоху войны; характеризуя действительно революционную рабочую партию, он говорил: истинный революционер тот, кто борется не против буржуазии вообще, а против своей собственной буржуазии, в своей собственной стране. Только при такой конкретной постановке вопроса и можно было разоблачать всевозможных социал-шовинистов и деятелей II Интернационала, которые призывали бороться против капитализма вообще и поддерживали капитализм и буржуазию в своем собственном отечестве.
Проект программы Ленина отличался от проекта Плеханова большей категоричностью при характеристике основных тенденций капитализма. Плеханов говорил о тенденциях капиталистического развития, охотно и многократно употребляя в своем проекте слова "более или менее". Ленин писал, что товарное производство развивается "все быстрее", мелкое производство вытесняется "все более", противоречия капитализма "еще более обостряются", капитализм в России "не становится преобладающей формой производства, а уже стал преобладающей формой" и т. д.
Но, пожалуй, наибольшие расхождения касались вопроса о взаимоотношениях между пролетариатом и крестьянством, т.-е. того вопроса, который послужил основным источником расхождений в среде русской социал-демократии. По вопросу об отношениях пролетариата к мелким производителям (т.-е., главным образом, к крестьянству) Ленин писал: "обязательно сначала отгородить себя от всех, выделить один только единственно и исключительно пролетариат, - а потом уже заявлять, что пролетариат всех освободит, всех зовет, всех приглашает..." и дальше: "именно в России мы должны сначала самым резким определением одной только классовой борьбы, одного только пролетариата отгородить себя от всей этой швали (Ленин разумел эсеров и проч.), а потом уже заявляет, что мы всех зовем, всех возьмем, все сделаем, на всех расширим" (Ленинский сборник, II, стр. 132 - 133).
Иными словами Ленин настаивал на том, чтобы в основу работы было положено крепкое классовое объединение пролетариата. Только на основе такого классового объединения, пролетариат сможет привлекать к себе другие слои населения и руководить ими.
Одновременно с этим Ленин требовал, чтобы программа отмечала не только возможную революционность мелкой буржуазии, но и ее консервативность и реакционность. "Партия революционного класса только в той форме и может выразить условную революционность других классов, чтобы изложить перед ними свое понимание их бедствий и средств исцеления от этих бедствий, чтобы выступить, в своем объявлении войны капитализму, не только от своего имени, но и от имени всех "бедствующих и нищенствующих" масс. (Ленинск. сб., II, стр. 82).
Проект комиссии как раз страдал неясностью формулировки об отношении пролетариата к трудящимся и эксплоатируемым массам вообще.
Характерны, например, прения вокруг лозунга диктатуры пролетариата. В первоначальном проекте Ленина указывалось, что пролетариат может совершить социальную революцию, лишь завоевав политическую власть. "В этом смысле диктатура пролетариата составляет необходимое политическое условие социальной революции". В так называемом втором проекте программы Плеханова слова "диктатура пролетариата" были выпущены и говорилось лишь о политической власти. Ленин решительно настаивал на словах, первоначально находившихся в программе. Плеханов согласился на это. В свойственной ему манере он писал: "Я заменил выражение диктатура пролетариата выражением власть пролетариата: это одно и то же, ибо в политике кто имеет власть, тот и диктатор. Но выходит, что теперь у меня сказано недостаточно "крикливо". Прибавьте "крику" (Ленинск. сб., II, стр. 95).
Совершенно ясно, что речь шла вовсе не об одной стилистике. Под понятием диктатура пролетариата скрывалась совершенно определенная форма политической власти пролетариата и отождествлять оба эти понятия, конечно, было нельзя.
Главная дискуссия, как мы видели, шла вокруг принципиальной части программы. Вопрос о программе-минимум, повидимому, не вызывал особых разногласий. Аграрная программа вошла в проект комиссии в основном в формулировке Ленина. В одном из проектов аграрной программы стояло предложение выкупа отрезков, в том случае, если они переходили из рук в руки. Ленин решительно возражал против выкупа, так как допущение этой буржуазной меры могло испортить всю революционную сущность требования отрезков. В результате, это требование было изменено, как предлагал Ленин.
В письмах Шляпникову и Коллонтай мы видим, как Ленин внимательно следил за всеми течениями международной социал-демократии в период войны. Позиция Ленина по отношению к войне была сразу вполне четкой и определенной. В первом письме (17 окт. 1914 г.) он пишет: "Оппортунисты - зло явное. "Центр" немецкий с Каутским во главе - зло прикрытое, дипломатически подкрашенное, засоряющее глаза, ум и совесть рабочих, опаснее всего более. Наша задача теперь - безусловная и открытая борьба с оппортунизмом международным и его прикрывателями (Каутский)". И дальше: "Неверен лозунг "простого" возобновления Интернационала (ибо опасность гнилой примирительной резолюции по линии Каутский-Вандервельде очень и очень велика! Неверен лозунг "мира" - лозунгом должно быть превращение национальной войны в гражданскую войну" (Лен. сб., II, стр. 195).
И дальше в этом письме он то-и-дело возвращается к указанию на наибольшую опасность "центра", который, прикрываясь сладенькими фразами, фактически выполняет ту же работу, что и социал-шовинисты. "Права была Роза Люксембург, давно понявшая, что у Каутского "прислужничество теоретика" - лакейство, говоря проще, лакейство перед большинством партии, перед оппортунизмом. Нет на свете теперь ничего более вредного и опасного для идейной самостоятельности пролетариата, как это поганое самодовольство и мерзкое лицемерие Каутского, желающего все затушевать и замазать, успокоить софизмами и якобы ученым многоглаголанием разбуженную совесть рабочих" (Ленинск. сб., II, стр. 201 - 202).
Уже в первые дни революции Ленин опять повторяет о необходимости твердой и самостоятельной позиции и решительной борьбы против оппортунистов и центристов. "По-моему, главное теперь - не дать себя запутать в глупые "объединительные" попытки с социал-патриотами (или еще опаснее колеблющимися вроде Организационного Комитета, Троцкого и К°) и продолжать работу своей партии в последовательно-интернациональном духе" (Ленинск. сб., II, стр. 292). Таким образом Ленин особенно опасной считал уклончивую центристскую позицию Троцкого.
Все письма проникнуты революционной энергией и верой в победу. Получив сведения об аресте большевистской фракции, Ленин пишет: "ужасная вещь... работа нашей партии теперь стала во сто раз труднее, и все же мы ее поведем!" и кончает письмо: "жму крепко руку и желаю бодрости. Времена тяжелые, но вывезем!".
В этих же письмах мы встречаем столь редкое для Ленина указание на тяжелую обстановку, в которой ему приходилось работать. В конце одного большого делового письма (сентябрь 1916 г.) мы читаем: "О себе лично скажу, что заработок нужен, иначе прямо поколевать, ей-ей!! Дороговизна дьявольская, а жить нечем...". Указав дальше на необходимость получить деньги за посланную в "Летопись" брошюру, он кончает: "Если не наладить этого, то я, ей-ей, не продержусь, это вполне серьезно, вполне, вполне". (Ленинск. сб., II, стр. 279).
В письмах к Коллонтай от 16 - 17 марта 1917 г. мы встречаем первые наброски мыслей, которые превратились потом в знаменитые апрельские тезисы. Он пишет здесь: "Мы создадим по-прежнему свою особую партию и обязательно соединим легальную работу с нелегальной. Ни за что снова по типу Второго Интернационала! Ни за что с Каутским! Непременно более революционная программа и тактика... и непременно соединение легальной работы с нелегальной. Республиканская пропаганда, борьба против империализма, по-прежнему революционная пропаганда, агитация и борьба с целью международной пролетарской революции с завоеванием власти, "советами рабочих депутатов" (а не кадетскими жуликами)" (Ленинск. сб., II, стр. 290) И дальше: "Сейчас добивать реакцию, ни тени доверия и поддержки новому правительству (ни тени доверия Керенскому, Гвоздеву, Чхенкели, Чхеидзе и К°) и вооруженное выжидание, вооруженная подготовка более широкой базы для более высокого этапа" (Ленин. сб., II, стр. 292).
17 марта при сотрудничестве Зиновьева Ленин пишет первый проект своих тезисов. Здесь он отмечает, что временное правительство не может дать народу ни мира, ни хлеба, ни свободы, что оно внушает самое полное недоверие, что мир, хлеб и свободу может дать лишь рабочее правительство, опирающееся на громадное большинство крестьянского населения и на союз с революционными рабочими всех стран. Революционный пролетариат должен продолжать борьбу за завоевание демократической республики и социализма, организовать советы, разоблачать создавшееся правительство, подготовлять завоевание власти рабочим классом. Тезисы решительно отвергали какие бы то ни было блоки и союзы с рабочими оборонцами или с направлением, представлявшимся Чхеидзе и другими центровиками.