Неизвестен Автор. Заметки о Ленине (Сборник)

   ся игры и жизни, связанной с переменой значения. В большинстве эти выражения стали уже каким-то особым жаргоном, газетным или митинговым. Они интересны в истории языка нашей эпохи, как элементы политического словаря революции, но они не ценны и не показа тельны для Ленина. Конечно, нельзя утверждать, что во всех этих случаях одинаково слабо ощущение метафоры. Так, говоря об отношении партии к профсоюзам, Ленин сначала пользуется аналогией с авангардом ("партия, так сказать, вбирает в себя авангард пролет ариата" - метафора тоже трудно реализуемая, неловкость которой, повидимому, чувствует и Ленин, извиняясь за нее - "профсоюзы создают связь авангарда с массами"), затем с резервуаром ("профсоюзы - резервуар", "господственные власти"), дальше с "рядом зубчатых колес передаточного механизма и, наконец, со слышными приводами работы". "О профсоюзах и п р." см. 5-8. Образы, следовательно, колеблются, темы сменяются и может быть заключительное объединение, оказывающееся странным при попытке конкретизации, явилось здесь не только в результате безразличного или неряшливого отношения к потерявшим образность выражениям, сколько той же композиционной тенденцией почти музыкального характера, которую я отмечал, говоря о повторениях, кончающихся своего рода аккордом.
   Интереснее настоящие метафоры, в которых, следовательно, момент сравнения является скрытым и не всегда даже определенным. Это своего рода перифраза иносказательного характера. Таковы следующие примеры:
   41. "В один кровавый комок спутано все человечество и выхода из него по одиночке быть не может".
   42. "История так быстро гонит ее (жизни) локомотив..."
   43. "Это из истории вычеркнуто быть не может и вы не выскоблите этого ничем."
   44. "Невероятно горькой действительности фразой не закрыть."
   45. "Историю не убедить речами - и когда мы хотели повернуть историю, оказалось, что повернулись мы, а историю не двинули."
   46. "Наш долг - отважно взглянуть трагической правде в глаза".
   47. "Диктатура - слово большое, жестокое, кровавое слово"...
   48. "Путем отчаянного прыжка выйти из империалистической войны".
   49. "Я знаю, что тысячами лазеек обратное правило будет пробивать себе дорогу".
   50. "...влюбленности в декреты у меня не существует".
   51. "Подменять понятия, бросать песок в глаза рабочих и крестьян".
   52. "Если у массы что-то болит, и она сама не знает, что болит и он не знает, что болит (речь идет о Томском), если он при этом вопит, то я утверждаю, что это заслуга, а не недостаток".
   53. "Поливать бушующую революцию маслицем реформистских фраз".
   54. "Конечно, мы делаем поворот направо, который ведет через весьма грязный хлев"...
   55. "Если вы их (условия) не подпишете, то вы подпишете смертный приговор советской власти через три недели".
   56. "Если ты не сумеешь приспособиться, не расположен ползать на брюхе в грязи, тогда ты не революционер, а болтун, потому что другой дороги нет".
   57. "Уметь разными революционными заклинаниями отговориться от того простого факта"...
   58. "А мы хотим перестроить мир. Мы хотим покончить всемирную империалистическую войну... мы боимся самих себя. Мы держимся за "привычную", милую, грязную рубаху. Пора сбросить грязную рубаху, пора надеть чистое белье".
   59. "Мы, шедшие до сих пор с открытым знаменем, бравшие криком своих врагов"...
   60. "Мы пошли выше фразы".
   Эти примеры очень показательны. Прежде всего, это примеры ленинского пафоса, и пафоса двух видов: пафоса величия и пафоса правды, которые отличаются очень определенно своей лексикой "высокой" или "низкой". Не случайно, что большое число примеров первого рода встречается в статье "О национальной гордости великороссов", где Ленин выступает в роли нового Карамзина, и в речах о брестском мире. Эти выражения достигают большой поэтической выразительности. Но примеры второго рода пафоса, может быть, еще более ценны, так как в них выразительная сила речи появляется в противоположных средствах, с помощью простых и даже грубых слов и образов, которые, однако, тем самым вернее бьют в цель и резче дают выступить сквозь них, словно отбрасывая высокую тень, подъем подлинной силы и резче дают выступить сквозь "грязное белье", "грязная рубаха и хлев", "ползать на брюхе в грязи", - это образы крайнего натурализма, в речи Ленина, проникнутой страстным стремлением к последней правде, к последней обнаженности вещей, приобретают крайнюю степень выразительности. Решение загоняется здесь в самые низины, чтобы упереть его в самое дно и показать осязательно, что другого выхода нет. И тут же вдруг эта отрицательная характеристика преображается, получает оправдание и новый смысл благодаря сопоставлению с героическими словами, подчеркнутыми резкими антитезами: "не революционер, а болтун", "мы хотим... мы хотим" (огромных деяний) "и мы боимся самих себя". В том и другом случае острота сталкиваемых лицом к лицу контрастов, усиливает их до размеров, закрывающих все иные выходы зажатому в них решению. Этот замечательный прием достигает у Ленина большой силы, так как пафос усиливается и оправдывается здесь суровым героизмом марксистского миропонимания.
   Интересно также употребление метафоры, как перифраза, напр.: "в один кровавый комок спутано"..., "бросать песок в глаза", "поливать маслице" (взамен "утишить, успокоить", при чем и здесь Ленин как будто вкладывает в ходячее выражение иронический смысл, которого оно первоначально не имело, и подчеркивает его уменьшительным "маслице"). Эти выражения даются более или менее непосредственно как сами по себе понятные, при всей своей иносказательности; они не служат конкретной иллюстрацией более общей мысли и вообще не являются приложением к оправдывающему и мотивирующему их прямому значению; перевести их на прозаический язык понятий не всегда возможно и легко. И Ленин, повидимому, со своей стороны вовсе не иллюстрирует здесь на частном примере какую-то отвлеченную мысль, а дает сразу обратную, чувственную, "поэтическую" форму выражения просто потому, что он так мыслит и, может быть, сам не всегда сумел бы другими словами передать их содержание, ибо иногда самая символичность подобных фраз придает содержанию их общее и неопределенное значение, которое не поддается исчерпывающему переводу. Примеры употребления Лениным подобного символического языка весьма интересны.
   Обратимся, наконец, к более сложным видам сравнения.
   Прежде всего отметим случаи распространенного сравнения, к которому речь возвращается. Один пример сочетания нескольких сравнений (авангард и проч.) уже был приведен, к нему могут быть примкнуты примеры повторений ("увертываются" и "скатились" и "связали"), в которых был отмечен их своеобразный "музыкальный" характер композиции. Приведем еще несколько примеров стойкости образов сравнения. Таковы, например, исторические параллели: необходимость новой экономической политики мотивируемых аналогией с осадой Порт-Артура и вся статья, которая так и называется "От штурма к осаде", построена на этой параллели; заключение брестского мира сравнивается метафорически с тем внутренним "договором", который партия как бы заключила со Столыпиным в 1907 г., отказавшись от решения бойкотировать Государственную Думу, и, с другой стороны, с Тильзитским миром. "Мы заключили Тильзитский мир. Новый Тильзитский мир... Мы придем и к нашей победе, к нашему освобождению, как немцы после Тильзитского мира"... В этих примерах позорному и похабному братскому миру противопоставляется "неслыханный позорный договор со Столыпиным" и "неизмеримо более тяжкие (перед этим "архитяжкие"), "зверские, позорные, угнетательские мирные договоры", "похабные и похабнейшие мирные договоры" (см. приведенные в примерах повторения слова "позорный" во всех степенях) и таким образом по контрасту, напряженному до высшей степени целой системой повторений, выступающих особенно резко на общем фоне сопоставлений бьющих особенно в атмосфере газетной и устной травли "похабного мира" и даже борьбы внутри самой партии.
   Другая аналогия, привлеченная Лениным по тому же поводу, сравнение России и Германии с домашним животным и "хищником, вооруженным до зубов": "Лежит смирный домашний зверь рядом с тигром и убеждает его"... "рядом с нашим смирным домашним зверем лежит тигр", "армии нет, а рядом с вами лежит хищник"... "чтобы следующим прыжком захватить Петербург. Этот зверь прыгает хорошо", (Речь 7/III-18 г., на съезде РКП). Сравнение с хищником, ставшее шаблонным, затасканное газетами и митингами, подновляется и получает новую силу и выразительность в образе тигра и в наглядных картинках, изображающих положение дела. Эти картинки даются не в виде прилагательных к тексту иллюстраций, а метафорически, т.-е. непосредственно в языке образов.
   По этому же поводу, говоря об истерических воплях о похабном мире (доклад 14/III-18 г., на Съезде Советов), Ленин сопоставляет психологию антибрестского негодования с "психологией дворянчика-дуэлянта, истерически призывающего к войне, с буржуазными вояками, театрально размахивающими шпагой", "дворянчиков-дуэлистов" (см. в другой речи, там же, на следующий день: "бросать слова и махать картонным мечом бесполезно"). Оба данные здесь варианта развились, повидимому, из речи, произнесенной неделей раньше, по поводу статьи "Коммуниста". "Ей (этой газете) следует носить кличку "Шляхтич", ибо она смотрит с точки зрения шляхтича, который сказал умирая в красивой позе со шпагой - "Мир, это - позор, война, это - честь. Они смотрят с точки зрения шляхтича, но я подхожу с точки зрения крестьянина".
   Наконец, все по тому же поводу, обсуждая революционные возможности в Германии, Ленин пользуется сравнениями из области эмбриологии: "эмбриональное состояние"... "республика в России родилась сразу, так легко родилась... массы дали нам скелет, основу этой власти... республика советов родилась сразу"... Эти сравнения, несомненно, подготовлены речью, произнесенной двумя месяцами раньше: "Но ведь Германия только еще беременна революцией, а у нас уже родился здоровый ребенок - социалистическая республика, которую мы можем убить, начиная войну" и во второй речи того же дня: "движение на западе", "германское движение", но суть в том, что там движение еще не началось, а у нас оно уже имеет новорожденного и громко кричащего ребенка".
   Одним из излюбленных образов сравнения, встретившихся мне в речах Ленина, является "икона". Он употребляет его даже так эпизодически, не подготовляя и не разъясняя, что оно кажется даже мало понятным, как напр., в следующей фразе: "Социализм уже теперь не есть вопрос отдаленного будущего или какой-нибудь отвлеченной картины или какой-нибудь иконы", где неясность усиливается еще неловким сочетанием "вопрос... картины или... иконы". В другом месте сравнение развивается: "после их (великих революционеров) смерти делаются попытки превратить их в безвредные иконы, так сказать, канонизировать их, представить известную славу их имени для утешения угнетенных классов и для одурачения их". (Т. XIV, стр. 298). Еще полнее разъяснение того же сравнения в следующем его использовании: "Резолюции лонгетистов превращают "диктатуру пролетариата" в такую же икону, какой бывали резолюции Второго Интернационала: на икону надо помолиться, перед иконой можно перекреститься, иконе надо поклониться, но икона нисколько не меняет практической жизни, практической политики". (Т. XVII, стр. 16). Сравнение развито здесь и объяснено четырьмя параллелями (вернее, тремя параллелями) и заключительным "перпендикуляром" отрицания, при чем три параллели варьируют повторяющееся слово в падеже и предлоге и рифмуют в глаголе. В противоположность ироническому рассуждению предыдущего примера, здесь сравнение разъясняется тремя наглядными иллюстрациями, метафорически определяющими положение лозунга, оставшегося только священной фразой. И в контраст с этим скоплением образов последняя фраза низводит образ "иконы" в язык деловой прозы, уже этим подчеркивая бессилие и отчужденность всего, что символизуется этим словом, в жизненной обстановке. Это довольно сложный пример как по построению, так и по развитию метафорической темы и по тонкой игре лексических функций входящих в него словесных элементов.
   Эти примеры, помимо стойкости образов, свидетельствуют и об осторожности ленинской речи. Он может употребить образ неловко или неряшливо только, если такое слово стало для него привычным термином и, следовательно, потеряло рельефную образность. Иначе он его подготавливает, разъясняет и иллюстрирует. Скромность и требовательность Ленина к метафорическим, "фигуральным" сравнениям сказывается и в его оговорках и извинениях. Несколько таких случаев нам уже встретилось. Также, по поводу "бюрократического извращения" рабочего государства, он признает, что "мы этот печальный - как бы это сказать? ярлык что-ли - должны были на него навесить." ("О профсоюзах и проч." 1921, стр. 10). Или, употребляя образ "пересадки", повидимому получивший распространение, Ленин дважды в разных речах вводит его с оговоркой, как бы извиняясь, и подготавливая ее к его восприятию: "пересесть, выражаясь фигурально, с одной лошади на другую; именно, с лошади крестьянской, мужицкой, обнищалой, с лошади экономий... на лошадь, которую ищет и не может не искать для себя пролетариат, на лошадь крупной машинной индустрии, электрофикации, Волховстроя и т. д." ("Лучше меньше, да лучше", 1923 год). Замечу в скобках, что метафорическая перифраза получает здесь развитие и разъяснение также метафорически и при том двухстепенное: сначала в наглядном образе "крестьянской, мужицкой обнищалой лошади", при чем эти конкретные эпитеты усиливают наглядность и контраст, а потом в отвлеченно-аллегорическом словосочетании" лошади экономии, приложенной к первому и скрепленному с ним анафорическим повторением основного слова "лошадь"; далее, опять метафорически простая и ясная фраза, с такой же анафорой, подготовляет параллельную первой аллегорией, которая все же кажется тяжелой, как содержание, которое она представляет. Такое аллегорическое употребление метафоры редко у Ленина; в приведенных раньше примерах можно найти его, пожалуй, в "маслице реформистских фраз". В другой раз, вспоминая об этом сравнении, Ленин все же опять вводит его извинительным, так сказать, характерным для его взыскательной, сдержанной речи: "в этом отношении у нас не было, так сказать, если употребить старое сравнение, никаких пересадок ни на другие поезда, ни на другие упряжки". (Речь в Московском Совете 20/XI-22, см. том XVII, 527).
   Остановимся еще на сравнениях, выводимых в порядке примера или более сложных форм характеристики, портрета, воображаемой речи, собственного выступления и т. д.
   В речи по поводу брестского мира Ленин, в качестве примера, берет следующее сравнение: "Два человека идут на них, нападают 10. Один борется, другой бежит, это предательство. Две армии по сто тысяч; против них пять таких же армий. Одну армию окружили двести тысяч; другая должна итти на помощь, но вдруг узнает, что триста тысяч подготовили ей на пути ловушку. Можно ли итти на помощь? Нет нельзя. Это уже не предательство и не трусость. Простое увеличение числа изменило все понятие" и т. д. (Заключит. слово на съезде РКП 8/III-18).
   Возражая против веры Суханова в добровольную уступку власти пролетариату, Ленин говорит: "Может быть, в детской" "добровольная уступка" указывает легкость возврата: если Катя добровольно уступила Маше мячик, то возможно, что "вернуть" его "вполне легко". Но в политике добровольная уступка "влияния" доказывает такое бессилие уступающего, такую дряблость, такую бесхарактерность, такую тряпичность - (см. "Корень За" 1917 г.). Редкий случай живописного примера у Ленина представляет следующий (против "буферной группы" Бухарина):.. "буфер, такой буфер, что я затрудняюсь подыскать парламентское выражение для описания этого буфера. Если бы я умел рисовать карикатуры так, как умеет рисовать Бухарин, то я бы Бухарина нарисовал таким образом: человек с ведром керосина, который подливает этот керосин в огонь и подписал бы: "буферный керосин". Эта острота продолжается и далее: "нет сомнения, что у Бухарина желание было самое искреннее и "буферное". Но буфера не вышло". (Том XVII, стр. 23).
   Подобные же сатирические картины сопоставляет Ленин по поводу требования военным командованием восстановления смертной казни на фронте в 1917 году. "Сладенькие, до приторности сладенькие, мелкобуржуазные министры и экс-министры, которые бьют себя в грудь, уверяя, что у них есть душа, что они ее губят, вводя и применяя против масс смертную казнь, что они плачут при этом - улучшенное издание того "педагога" 60-х годов прошлого века, который следовал заветам Пирогова и потом не попросту, не по обычному, не по-старому, а поливая человеколюбивой слезой "законно" и "справедливо" подвергнутого порке обывательского сына" (статья "Бумажные резолюции". Тактика большевизма. М. 1923 г).
   Можно найти еще несколько подобных примеров, но в общем их немного и они не характерны. Значительно более частыми кажутся случаи примера конкретизующего, наглядно иллюстрирующего, в котором Ленин умеет схватить и выразить немногими чертами, при всей своей экономии, существенные оценки положения. Так, обращаясь апострофически к О. Бауэру и Адлеру с вопросами и сам давая на них ответы, - прием ему свойственный в полемике, - Ленин, очертив ситуацию в решительный момент гражданской войны, изображает сцепку переговоров рабочих или интеллигенции с Деникиным с приведением воображаемого мнения о них иностранного советника, которое заключает в себе сравнение этих соглашателей с вождями западного социализма. (Том XVII, стр. 21). Ленин вообще нередко пользуется подобными сцепками или воображаемыми речами, вкладываемыми им в уста других: французских рабочих, финских представителей, финляндского правительства, "большинства" и т. д., иногда же сам ставя себя на место того, о ком идет речь. Так, говоря о предпочтении ударных предприятий в материальном отношении, Ленин вводит такой пример: "Если меня будут так предпочитать, что я буду получать восьмушку хлеба, то благодарю покорно за такое предпочтение. Без этого ударность - мечтания, облачко, а мы все-таки материалисты. Если говорить - ударность, тогда дай и хлеба, и одежду, и мясо". ("О профсоюзах и прочих" стр. 14). Думается, что этих примеров достаточно для характеристики Ленинских сравнений в широком смысле этого слова, даже без тех комментариев, которые могут быть здесь даны только в предварительной, поверхностной и общей форме. Сколько-нибудь полный научный анализ осложнен такими теоретическими и материальными трудностями, что всякая попытка произвести его теперь же, при всех тех условиях, о которых сказано в начале статьи, была бы заранее обречена на неудачу. Я предпочитаю не иметь подобных претензий и главную задачу статьи видел в подборе примеров и снабжении их вводными примечаниями, скорее только указывающими путь к их пониманию, чем дающими готовое их истолкование.
   Я даже признаю, что прямее к характерной сути ленинской речи привел бы анализ таких примеров, в которых средства воздействия и выражения не так ясны. Такие фразы, как "Кто хочет помочь колеблющемуся, должен начать с того, чтобы перестать колебаться самому," хотя она напоминает известное изречение Горация: "Коли хочешь, чтоб плакал я, нужно, чтобы прежде плакал ты сам," или "Голодный не может отличить республики от монархии; озябший, разутый, измученный солдат, гибнущий за чужие интересы, не в состоянии полюбить республику. А вот, когда последний чернорабочий" и т. д. "Тогда никакие слова... никакие силы... не победят народной революции, а напротив она победит весь мир," - я признаю, что они характернее для речи Ленина. Но их анализ слишком труден и сложен. Предварительно надо сделать более простую работу.
   Ораторская речь - включая в нее все виды устного обращения: проповедь, воззвание, инвективу, приказ, лекцию, доклад, диспут и проч. и проч. - наиболее широкая, неопределенная и разнообразная область слова. В отношении к ней труднее всего говорить об "искусстве". И все же, это искусство. Границы между поэтикой и риторикой не ясны. Ораторская речь допускает оттенки всех родов поэзии, в ней могут встречаться и повествование, и описание всякого рода и личное обращение, монолог и даже диалог, а также и восклицания и проч. формы лирической экспрессии. Она может быть построена ритмически и пользоваться фанатическими средствами (гармонией и ассонансом, иногда даже рифмой), она может сопровождаться мимикой, жестом, телодвижением и даже переходить в настоящее действие, или в актерство. Но все эти элементы изменяются в ораторской речи, подчиняясь ее собственным законам, как живописные элементы получают особую роль и значение, служа целям сцены. Основной же нерв ораторства лежит не в них. И вот, в зависимости от той специфической атмосферы в которую их погружает оратор, смотря по тому, какой перспективой их наделяет та или другая манера ораторства, они распределяются всякий раз иначе по своему относительному удельному весу, приобретают больше или меньше колорита и рельефности или меняют самый характер того и другого. Тут следует различать фактуру и манеру. Очевидно, что гравюра уже по своему материалу требует иных средств, чем масляная живопись. Но в этой последней могут быть различные манеры. И в зависимости от них и применяемые средства соответственно и взаимно изменяется. Основной и существеннейшей чертой ленинской речи является ее аналитичность, ее жестокий, почти технический характер. Как истинный марксист, он должен был видеть в господствующей системе понятий продукт буржуазной идеологии, в самом словаре которой "каждое слово подделано в интересах буржуазии" и, следовательно, служат орудием увлечения и эксплоатации. Поэтому он не доверяет словам, прошедшим литературную школу, и в каждом выражении, унаследованном от прошлой политической культуры, подозревает если не врага, то сомнительного перебежчика, которого необходимо всякий раз подвергнуть тщательному допросу и обыску, прежде, чем ему довериться. Больше того, как подлинный материалист в философском смысле этого слова, Ленин требует от себя и от других прежде всего ясного отчета в реальном значении вещей, реальной оценки явлений, как фактов жизненного существования и классовой борьбы, т.-е. прагматически. Содержание всякой истины, лозунга, понятия он проверяет на человеческой потребности и пользе, сводя их оценку к взвешивающему решению, к действию и беспощадно разоблачая их пустоту и бесполезность, если они не приводят к определенному решению и фактической пользе.
   Отсюда его чрезвычайное, взыскательное, почти подозрительное отношение к слову вообще, необычайно зоркое во всякой неясности, "путанице", "каше", "подмене понятий". Как будто стремясь к последней правде, к крайнему реализму и прямоте сознания, полной обнаженности вещей, он всем своим существом ненавидит "фразу", неустанно борется с малейшей склонностью "убаюкивать себя словами, декламацией, восклицаниями", "скрываться под сень декламации", "опьянять себя звуками слов", беспощадно разоблачая в словах всякую дымку неопределенности, или "принципиально" отвлеченности. Он ищет слов, которые ясно и определенно передавали бы реальное соотношение вещей, честно и прямо, не затушевывая, не "укрывая" и не сглаживая ничего, слов, обращенных непосредственно к взвешивающему решению воли и только к нему, без апелляции к воображению или к чувству, которое способно только затуманить, взволновать и, следовательно, развлечь и ослабить внимание, рассеять волевое напряжение, притупить остроту решимости, уводя от факта, постановку которого должно вынуждать к решению, как пистолет, наведенный в упор.
   Существо и сила ленинской речи и состоит в беспощадном и бесстрашном анализе, разоблачающем последнюю правду, анализе, приводящем к единственному выводу решения. Только с этой точки зрения и можно сколько-нибудь правильно учесть свойства его лексики и значение его словесных и композиционных приемов. Вся конструкция, все деятельные функции его речи направлены этой центральной, доминирующей силой и от нее получают свою действенность, оправдание и истолкование.
   Этот аналитический и прагматический, "марксистский" дух ленинской речи вовсе не означает одноцветности и безразличности в ней слова. Только "валютой" окраски, коэффициентом словесной игры нужно взять для нее иное, чем для речи другого уровня, другой манеры и фактуры. Речь Ленина кажется гладкой и неподвижной, может быть даже плоской, только для поверхностного глаза, привыкшего к другим масштабам словесного эффекта. Но уже из приведенных примеров можно было убедиться, что в ленинской речи не мало движения и даже вихрей и бурь в стихии слова. Только надо подходить к ней, чтобы усмотреть их, с более сложным и чутким барометром.
   Речь Ленина крайне воздержана. Она исключает, как "фразу", гораздо большее, чем это считает необходимой для себя речь литературная. Она усматривает декламацию, восклицания, опьянение словом гораздо дальше тех пределов, которые этим тенденциям ставятся художественными требованиями стиля. Она может видеть "воспевание" (о профсоюзах и т. д. Речь 30/XII 20, Пгр. 1921, стр. 18), то-есть лирический момент, даже в политических тезисах. Совершенно ясно, что для оценки стиля ленинской речи надо учитывать эти, ее собственные, границы лиризма, эпики и драматизма, иначе мы просто не заметим в ней ничего, что составляет собственно ленинскую поэзию речи. Между тем, мы видели, у Ленина есть собственный пафос, и при том такой пафос "правды", который для него больше всего характерен и вместе с тем особенно легко может остаться незамеченным глазом, невооруженным специальными очками соответственного номера. У Ленина есть разные поля или уровни лексики различно окрашенные, различного тона, - мы видим это на примере двух видов пафоса, на сатирических иллюстрациях (см. еще "порхнули в деревню, покалякали", "калякали о принципах"), на характере его цитат, метафор, сравнений. Как и метафоры и сравнения, цитаты его служат не к украшению речи, это не декоративное убранство, ласкающее воображение, не наряды, расцвечивающие и драпирующие речь, чаще скрывая, чем подчеркивая содержание, которое в них одето. Цитаты ценны тем, что выдают литературный фон речи и могут служить некоторым мерилом "литературности". У Ленина они состоят преимущественно из пословиц и литературных выражений, вошедших в поговорку. Таковы чаще всего изречения евангельские, Крыловские, Грибоедовские (несколько раз, "шел в комнату - попал в другую"), вообще школьных классиков. Крайне редки стихотворные цитаты. Никакой изысканности в выборе, никаких современных сколько-нибудь авторов; все это, повидимому, - наследие школы, уже совсем вошедшее в плоть и кровь; это уже даже не цитата, а поговорка. Как таковыми, Ленин ими и пользуется обычно, чтобы высказаться иносказательно. Это очень хорошо характеризует речь Ленина, его осторожность и воздержанность в слове, его графичность и аналитическую, разоблачающую силу.