Ненова Нина. Формула счастья

   Мы подошли к постройке, совмещающей, как оказалось, два назначения: "действительно человеческой" больницы и усыпальницы, и вошли внутрь. Холодильная камера находилась внизу, на единственном подземном этаже. Элия остановилась у конца лестницы.
   - Четвертый отсек слева, - бросила она и едва слышно добавила: - Фаулер был моим другом... Не хочу видеть его... таким.
   - Хорошо, - сказал я, - но где тебя потом найти? Нам нужно поговорить.
   - Я буду опять там, на той скамейке, - Элия быстро начала подниматься вверх.
   Я подошел к четвертому отсеку и нехотя задействовал открывающий механизм. Холод. Холод и тишина, какую может создать только смерть. Я прошел вперед, половицы издали скрип. И снова, снова... Шаги мои звучали вызывающе. Я пришел к этим лишенным земной могилы людям, чтобы осмотреть их тела, вглядеться в их лица и оценить их последнее выражение. Чтобы постараться найти путь к возмездию, в котором они не нуждались.
   Они лежали рядом в прозрачных саркофагах. И были удивительно разными в своих одинаковых рабочих костюмах, одинаковой обуви и одинаковых смиренных позах мертвецов. Два человеческих существа, индивидуальность ко
   121
   торых теперь уже имела значение только для меня: с худыми, кротко сложенными на светлых рубашках руками, неестественно вытянутыми ногами и коленями, резко выступающими под тонким материалом брюк с декоративными швами. Глаза их были закрыты и глубоко запали, лица - удлиненные, далекие и отчужденные в своей застывшей неизменяемости. На незастегнутых вокруг похудевших шей воротниках виднелись яркие эмблемы базы "Эйрена". Словно эти двое были помечены ими... Как, может быть, и все мы - которые уже здесь и которые еще будут...
   Я сделал шаг вперед. На виске у одного чернела глубокая рана - Фаулер... Пальцы его левой руки все еще были согнуты, словно даже после смерти сжимали юсианское изображение Штейна. Их, видимо, разжимали с помощью твердого острого предмета, потому что между указательным пальцем и складкой ладони виднелось несколько царапин. Но кто же так нетерпеливо разжимал эти пальцы? И был так бездушно груб в своем нетерпении?
   Я всмотрелся в лицо Фаулера. Его черты были чистые, почти мальчишеские, слегка курносый нос и нежно очерченные губы, которые словно хранили частицу или воспоминание какого-то последнего недоконченного . слова. Гладкий открытый лоб, щеки, покрытые золотистым пушком брови и волосы соломенного цвета, русые, такие до смешного русые, что сейчас нагоняли ужас. Во всем его высоком, худоватом теле с длинными конечностями и узкими плечами было что-то несколько недоделанное, именно поэтому вызывающее симпатию; я бы даже сказал - доверие, как будто не допускающее, чтобы в нем скрывались какие-либо злые намерения. Я попытался представить себе, как он крадется по лесу, выслеживает и стреляет в спину, но не смог. А еще труднее мне было представить себе, как он, наклонившись над мертвым, вытаскивает у него из карманов вещи... И зачем? Зачем они ему были нужны?
   Было видно, что рана на виске нанесена в упор, но ее удлиненная, заостренная ко лбу форма свидетельствовала, что он мгновенно повернул голову в направлении выстрела, как говорят - освобождения заряда от флексора. Что же заставило его так обернуться, как будто он что-то услышал? Поскольку, если он сам держал оружие и сам привел его в действие, более логично было бы, повернуться в обратную сторону - это инстинктивное движение, никто, даже самоубийца, не хочет видеть собственную смерть, дабы не обезобразить выражением ужаса свое лицо. Правда, его лицо не обезображено, но передний конец раны совсем, совсем близко от глаза, всего в сантиметре...
   Мне уже стало невыносимо холодно. Зубы стучали, руки посинели. Но что-то меня удерживало, я не хотел спешить... здесь. Я чувствовал какую-то смутную обязанность быть бережным, внимательным к этим неподвижным фигурам, которые не могли меня ни упрекнуть, ни задержать... Медленно я приблизился к Штейну - он был среднего роста, среднего возраста, средней комплекции. Без особых раздражающих внешних недостатков и без впечатляющих черт. Обыкновенный. И какой-то опрятный, собранный в своем жестком ледяном рабочем костюме. Такой человек редко вызывает эмоции, но если уж их разбудит, они всегда приводят к крайностям, потому что зависят только от очень сильных душевных или интеллектуальных проявлений с его стороны, а симпатия или антипатия к его внешнему облику, которая бы могла их смягчить, отсутствует. Сейчас обыкновенное до невзрачности лицо Штейна было решительным, как будто куда-то устремленным... Он спешил -кудаже? - и если действие развивалось в первую половину дня, то лес с его шумами и движениями помешал ему услышать приближающегося убийцу. Или убийца шел рядом с ним, но потом незаметно отстал...
   Я открыл саркофаг. Нагнулся над Штейном и внимательно приподнял его темноволосую голову Страшная рана зияла на затылке - огромная с острыми краями пробитой черепной кости. Несмотря на то, что я еще не видел флексора, у меня не было сомнения, что она была нанесена с расстояния около десяти метров и был использован луч широкого охвата, что и привело к характерному для таких случаев рассеиванию. А раз на таком близком расстоянии был использован луч такого широкого охвата, значит, его направляла неуверенная рука. По неопытности ли? Или убийца колебался? Из-за нежелания или внутреннего сопротивления стать убийцей? Или просто потому, что Штейн бежал, бежал среди этих обезумевших деревьев?
   Немного погодя я вышел из камеры, опустил шлюз и на одном дыхании поднялся по лестнице. Мне хотелось размяться, согреться. И уйти подальше от этих восково-бледных мужчин, прежний облик которых сохранял только холод.
   Элия сидела на скамейке и ногой чертила на асфальте какие-то фигуры. Так, нагнувшись, она казалась слишком нежной и уязвимой для того, чтобы быть тут, под этим чужим солнцем, нависшим сверху как раскаленное злое желтое лицо. Я остановился перед ней, безвольно опустив руки, и устремил взгляд на блестящую эмблему у нее на воротничке. Элия медленно подняла голову. Кожа на ее лбу была такой нежной, что под ней просвечивал тонкий рисунок вен. Я встретил ее напряженный, неестественно жесткий для женщины взгляд, и внезапно меня охватило мучительное чувство, что она нуждается в моей немедленной жизненно важной помощи, а я бессилен и ничего не могу сделать... , Потому что жесткое выражение ее прекрасных глаз уже не может изменить ничто. Так же как и ту смертельную тишину внизу.
   - Давай, начинай, - Элия горько усмехнулась, словно угадала мои мысли.
   Я присел рядом с ней. Согретая лучами Ридона, скамейка была теплой, и я импульсивно прижал ладони к ее пластмассовой поверхности. Холод постепенно уходил из крови, а вместе с ним и приступ моей бесполезной сентиментальности.
   - Ты упомянула, что Фаулер был твоим другом, - сказал я, обращаясь к Элии, и сам не понял, прозвучал ли мой голос так взволнованно от искреннего сочувствия или от расчетливого желания расположить ее к откровенности.
   - Да, - уныло кивнула она. -Очень хорошим другом.
   - Ты мне расскажешь что-нибудь о нем?
   - Несколько мелких незначительных историй, отдельные нюансы которых дадут тебе с твоим даром психолога возможность сделать серьезные выводы относительно его личности? Это тебе рассказать?
   - Слушай, Элия, этого человека обвиняют в убийстве...
   - Посмертно. Он обвинен посмертно,- уточнила она. - И давай не лицемерить разными там утверждениями "Пусть восторжествует истина", "Пусть будет светлой его память" и другими в этом роде. Андрю Фаулер уже не существует.
   - Но существуем мы. " ,
   - Лично для меня не имеет никакого значения, он убийца или нет.
   - А утверждаешь, что он был твоим другом. Противоречишь себе.
   - Почему ты думаешь, что я не могу считать своим другом того, кто убил? Я и сама убила бы при данных обстоятельствах. А насчет тебя и вообще не сомневаюсь.
   Я не сказал ничего.
   ? Но все же, - вздохнула Элия, - слушай две "истории с некоторыми нюансами". Раз ты настаиваешь. Итак, ты уже видел Вернье. Я не знаю, как и по какой причине он попал сюда, но он несчастный человек. Он сдался еще в звездолете, еще в первые часы полета. А если кого из нас можно назвать героем, то только Вернье! Он сломался, но не "до основания", поскольку оказалось, что у него вообще не было такового, а прямо рассыпался прахом, распался на бесчисленные свои слабости, страхи, фантазии, депрессии... И представь себе, из этих жалких кусочков смог возродиться снова! Закрепиться, двигаться, разговаривать, работать. Что касается последнего, то уверяю тебя, он делает это очень хорошо!
   Элия неожиданно рассмеялась. Я не присоединился К ней, так как не находил ничего смешного в ее словах, кроме их высокопарной образности, может быть. А она перестала смеяться так же неожиданно, как и начала, и продолжала:
   - Да, Тери, таков Вернье: величествен в непрерывной борьбе, которую ведет против собственного ничтожества, и которую выигрывает, хотя и не всегда самым честным образом. И не отнесешься ли ты с состраданием к этому изначально ущемленному человеку, но несмотря на это находя-' щему в себе силы сделать себя из ничего? И как ты будешь выглядеть, если вполне сознательно схватишь его своими мощными руками и встряхнешь, зная, какая в сущности он нестойкая и грустная конструкция?
   Я хотел было ей ответить, но она быстро сделала мне знак молчать.
   - Слушай, слушай и делай "выводы", комиссар! Тебе должно быть известно, что такие Люди как Вернье приобрели крайне необходимую для них способность поддерживать себя всем, что им попадется под руку; они не могут позволить себе роскошь пренебречь даже малейшей подпоркой. И вот, например, одна такая подпорка, которая, однако, имеет большое значение для Вернье: когда мы прибыли сюда, то все, кроме него, стали жертвами эйфории, и, естественно, все впали в панику. А для Вернье это, может быть, были лучшие дни в его жизни. Да он, наконец, в чем-то доминировал! Он повысил самооценку, понимаешь?
   - Понимаю, - мрачно ответил я, охваченный ощущением, что наш разговор преднамеренно, провокационно неэтичен, нечист... - Понимаю и...
   - ...И ждешь саму историю?- Элия снова рассмеялась...
   - Да, жду, Элия. К сожалению, я должен ее ждать. И еще до того, как я направился в холодильную камеру, ты делала какие-то намеки на мою профессиональную деформацию, а теперь я тебе скажу, что если она у меня и есть, то в значительной степени из-за таких, как ты.
   Мой грубоватый тон произвел полезный эффект.
   - Ну, хорошо, - неловко пробормотала Элия. - Кончаю с предисловием и с предвзятостями. Коротко: однажды утром, на седьмой или восьмой день по приезде, Фаулер вышел из жилого дома первым и по ошибке взял куртку Вернье. А когда Вернье это обнаружил, его поведение стало каким-то особенным, как у человека, который чем-то сильно встревожен. И хотя у нас была срочная работа, он неожиданно направился наверх, в свою квартиру. Нам пришлось нарушить столь нужное в этот момент молчание и спросить его, что с ним, не плохо ли ему, но он не ответил. Только остановился, постоял немного, явно колеблясь, потом овладел собой и вернулся к нам. Пошел со мной и Ларсеном в зал... Однако там, как раз на восходе Ридона впал в такое состояние эйфории, от которого мы уже почти освободились! Так мы все стали свидетелями его запоздалого срыва, а когда мы собрались на обед, Фаулер показал нам какой-то флакончик и, несмотря на очевидное смущение Вернье, сообщил нам, что нашел его в кармане его куртки и что в нем содержатся таблетки сизорала... Знаешь, для чего он служит?
   - Нет, не знаю, - сказал я.
   - Сизорал - лекарство от желудочных заболеваний, и на Земле он запрещен из-за своего седативного воздействия
   на нервную систему. Несколько лет назад против него была развернута кампания.
   - Значит, Вернье привез его на Эйрену без официального разрешения?
   - Именно! - подтвердила Элия. - Только не это в данном случае важно.
   - А что? - изобразил я удивление.
   "Вовремя проявленная недогадливость всегда обостряет реакции собеседника", - говорил шеф, и сейчас Элия недвусмысленно подтвердила его правоту:
   - Но как ты не догадываешься! - взорвалась она. - Сизорал ведь был причиной "устойчивости" Вернье против эйфории, вот что важно! Он воображал себе или вводил нас в заблуждение, что превосходит нас в чем-то, а это зависело от того прозаического факта, что у него был чувствительный желудок. И что он тайно принимает какое-то лекарство! - тон ее внезапно изменился, стал более любезным, даж& печальным: - Для нас эта история не имела значения, но ты бы видел, как она подействовала на Вернье, каким униженным он себя почувствовал... А Фаулер... по природе он был хорошим человеком и очень жалостливым. Я уверена, что ему было нелегко поступить таким образом.
   - А зачем это было нужно?
   - Ради самого Вернье, - удивила меня своим ответом Элия. И поколебавшись миг-другой, наконец упрямо тряхнула головой. - Да. Именно так! Фаулер понял, что если он просто промолчит, то причинит ему еще большие терзания, потому что... О, ко всем чертям! Нет более болезненных ударов по человеческому честолюбию, чем великодушие тех, кто должен нагнуться, чтобы поддержать.
   - Жестокость - тоже "болезненный удар".
   - Да, но только она может принести пользу, пробудить какие-то внутренние силы. Другое же - жалость, великодушие и... и тому подобное - это только внешний толчок, который очень скоро перестает помогать. Да и мы уже не одни, Тервел. Юсы и здесь, и на Земле, и мы вынуждены держаться на уровне. А те из нас, кто проявляет слабость, кто отстает или падает ниже этого уровня... И если далее мы будем нагибаться к ним, то для того, чтобы их уничтожить, как стирают компрометирующие и опасные следы!
   В заключение Элия гневно затоптала ногой несколько
   несуществующих "следов" на асфальте.
   - Сожалею, - сказал я ей.
   - О чем?
   - О том, что тебе нужны юсы, чтобы это объяснить.
   - Ха! Ты, видимо, думаешь... Я поспешил прервать ее:
   - Думаю, что ты обещала мне две "истории".
   - О, и вторая не из криминальной области, - она насмешливо прищурилась. В лаборатории мы часто проводим эксперименты со здешними растениями, а роботы выбрасывают их остатки на определенное для этой цели место и сжигают. Так вот там я однажды вечером заметила Фаулера и... Можешь ли ты представить, что он делал?
   - Нет, не могу.
   - И никогда не догадаешься! Он отделял неуничтоженные папоротники и складывал в пластмассовый мешок. А потом отнес их в их растительную зону. И там высыпал.
   - А ты за ним следила?
   - Да, мне было любопытно. Сначала его действия и мне показались сомнительными. А он просто испытывал жалость к растениям. Я поняла это двумя-тремя днями позже, когда он поругался с Ренделом из-за какого-то дерева. Он твердил, что тот продырявил его своим флексором от ненависти, а не по необходимости. Вообще, я ведь тебе сказала, что Фаулер был почти неестественно жалостливый человек.
   - И неестественно рассеянный, - вставил я. - Иначе, как бы он перепутал куртки? Вернье значительно ниже его ростом.
   - Он был напряжен в ожидании восхода, Тери.
   - А ты не помнишь, кто остановил Вернье, когда он пошел в свою квартиру?
   - Мне кажется, что я. Но какое это имеет значение?
   - Уже никакого. Так как он, наверное, пошел, чтобы взять другой флакончик с сизоралом... Впрочем, ты, как единственный врач здесь, знала, что Вернье не совсем здоров.
   - Но не знала, что он употребляет такое лекарство.
   - Да, но на флакончике едва ли было написано "Сизо-рал", если он был привезен контрабандно.
   - Конечно, не было! - сделала нетерпеливый жест Элия.
   - А как Фаулер понял, что там именно сизорал? Ее лицо покрылось густым румянцем.
   - Ну, хорошо! Хорошо! Господин комиссар\ - отрезала она после короткой, но неловкой паузы. - Ты раскрыл мое участие в этой... интрижке. Воздаю должное твоим способностям и в дальнейшем буду это иметь в виду.
   - Ты осматривала тела Фаулера и Штейна?
   - Да.
   - В каком они состоянии?
   - В таком, что у меня не хватает слов, чтобы его определить, То есть это было полностью вне моей компетентности.
   - Из-за повышенной после смерти температуры?
   - И из-за этого. Но были и некоторые другие изменения... скорее неизменения на клеточном уровне, а также и начальный процесс... консервирования или, может быть, мумификации... Не знаю чего!
   - У всех ли есть свои изображения, подобные тому, которое было в руке Фаулера?
   - У меня нет. Про других не знаю.
   - Кто разжал пальцы Фаулера? Ты?
   - Нет. Рендел.
   - А Штейн...
   - Штейн до конца для меня остался неясен, - поторопилась сделать мой вопрос бессмысленным Элия. - Полностью неясен. Ничего о нем сказать не могу. Кроме того, что он был неясен и всем другим.
   - В том числе и Фаулеру?
   - Я сказала - всем!
   - Значит, у Фаулера не было причин его убивать?
   - Может быть, одна и была.
   - Какая?
   - А та, что внезапно тот его узнал, - заявила мне она. Она демонстративно встала и пошла к входу в биолабораторию. Перед тем как войти внутрь, обернулась:
   - С сегодняшнего дня я буду заботиться о щенке. Особенно по утрам, - и в следующий миг тяжелые стены надежно укрыли ее от моих глаз.
   Гиава двенадцатая
   Дорога к месту, где юсы оставляли посылки с Земли, шла прямо наверх, к вершине восточного склона. Запыхавшись, я поднялся по этому склону во вполне деловом настроении. Действительно, поразительна человеческая способность к адаптации - не прошло и суток со времени моего прибытия на Эйрену, а я уже свыкся с Ридоном, чей свет весьма сильно отличается от света нашего Солнца; с зеленоватым небом, в котором непрерывно вспыхивали и гасли миллиарды блестящих искорок, и с почвой у меня под ногами, вроде бы влажной и песчаной, а при более внимательном рассмотрении ни влажной и ни песчаной - она состояла из мелких, похожих на пластмассовые, чешуек, связанных между собой необъяснимыми активными силами сцепления.
   Только с тем, что увидел я за перевалом на склоне, я едва ли свыкнусь так быстро! Там возвышались "скалы" - названные там кем-то, наверное, в приступе маниакального геошовинизма. Потому что образования, занявшие из конца в конец всю обширную низину, ничего общего не имели с этим нашим понятием. И если все же необходимо какое-то знакомое сравнение для них, то оно могло бы быть только геометрическим.
   В сущности, они напоминали стоящие рядом конусы с закругленными вершинами, высотой примерно с двадцатиэтажный дом. Их поверхности, сейчас озаренные с запада лучами Ридона, были неестественно гладкими - отражали свет, как колоссальные причудливые зеркала, и переливались самыми разнообразными оттенками желто-фиолетового цвета. Этот ослепительный блеск, подействовал на меня почти гипнотически.
   Я стоял напротив них, потеряв способность двигаться, и постепенно меня охватывало глубокое, едва ли не религиозное благоговение. Они выглядели поразительно неземными'. И не из-за их внушительности, не из-за формы и непривычного цвета. Нет. Во многом, в невыразимо большей степени это объяснялось их одинаковыми, как будто определенными по единой колодке, размерами и особенно строгим порядком, в котором они были расположены по отношению друг к другу. Именно эта симметричность шокировала; в ее - может быть, не только кажущейся - разумности было что-то затаенное, я бы даже сказал зловещее. Словно я стою перед фигурами непонятной гигантской игры, и они в любой момент могут быть передвинуты чьей-то гигантской рукой, застывшей над ними... и надо мной из-за все еще не определенного первого хода. А случись это - и ни одно человеческое существо не сможет сделать ответный ход.
   Я восстановил, хотя и не без усилий, свое деловое настроение и начал спускаться в низину решительным шагом, силой инерции преобразованным вскоре в шумное и тревожное движение. Спустившись вниз, я остановился и развернул карту Да, Фаулер спрятал трейлер еще за первым конусом, мимо которого прошел. Значит, более вероятно, что он действовал целенаправленно, с заранее обдуманным намерением, а не под натиском сложившихся обстоятельств. Я переступил черту, которая отделяла "почву" от "скальной площади" - между ними, как и между растительными участками, не было никакого перехода, никакой естественной смены. И вообще мысль о внешнем и преднамеренном вмешательстве в облик Эйрены напрашивалась буквально на каждом шагу. И если она была верной, то фоном каких событий должны были послужить эти планетарные декорации?
   Я пошел к отмеченному на карте месту. Поверхность вокруг была неровная, целиком покрытая тем же стекловидным веществом, из которого были сформированы и конусы. К моему удивлению, оно оказалось достаточно податливым - отпечатки шагов как бы вдалбливались в него, потом как-то закругляли свои контуры и медленно начинали уменьшаться. А как же глубоко завяз трейлер, спросил себя я, но даже и не попытался ответить. Раз он был юсианским, все мои догадки были бы далеки от истины. Однако, было ясно, что если вообще он и оставил какие-то следы, то теперь от них уже не было даже воспоминаний.
   Я приблизился к первому конусу. У основания он вовсе не был таким зеркально гладким, как в более высокой части и на вершине. Наоборот, здесь на его поверхности виднелись бесчисленные складки, выпуклости, углубления... Мне пришло в голову, что вся эта картина, которую я наблюдал с перевала, а сейчас рассматривал в деталях, могла бы быть сделана очень элементарным, просто-таки детским способом. Для этого на какую-то плоскость выливается горячая смола, и когда она начнет остывать, из нее вытягивают нужные фигуры, в данном случае конусы. Затем их до определенной высоты заглаживают с помощью, скажем, куска фольги, потом все, что получилось, окрашивают, и дело с концом. С концом, только, увы, воображаемая картинка даже в сильно уменьшенном масштабе никак не вселяла в меня бодрость. Человек чувствует себя ничтожным перед созданными им пирамидами и соборами, что уж говорить об этих таинственных исполинах.
   Я прижал руку к этому странному желто-лиловому веществу, надавил посильнее, и она легко углубилась в него. Я отдернул руку. На место, где она была прижата, и особенно в ямки, оставленные моими пальцами, просочились темные, с перламутровыми проблесками капельки. Когда я снова положил туда руку, то почувствовал, что они горячие и скользкие, но они не прилепились к коже, а вызвали ясно уловимое покалывание, как будто были наэлектризованы. На этот раз я-отдернул руку поскорее. Все же надо быть более осторожным, хотя, если бы на планете происходили какие-то опасные для людей явления, начальник базы предупредил бы меня... Или, по крайней мере, должен был бы это сделать.
   Я обошел конус кругом, и не найдя ничего, что отличалось бы от того, что я уже видел, пошел проверить, каково состояние оставленных мною следов. Они продолжали уменьшаться и скоро их, должно быть, вообще не будет видно. В них, однако, не появилось никаких капель, и именно это произвело на меня самое сильное впечатление. Выходило, что, в сущности, выделение было вызвано прикосновением моей руки; что вещество реагировало таким образом только на прямое соприкосновение с моей плотью... Будучи неприятно озадачен, я выпрямился и уже собирался было отправиться обратно наверх,.на перевал, когда мне показалось, что я улавливаю чей-то голос. Прислушался. Да! Внутри, среди конусов кто-то был...
   Мне нелегко было сориентироваться. Незнакомый голос слышался то слева, то справа, словно тот "кто-то" постоянно перелетал с места на место. Эта иллюзия, которая создавалась благодаря необыкновенно сильным звукоотра-жательным свойствам конусов, совсем меня запутала. Я довольно долго сновал туда-сюда, что начало мне действовать на нервы. И, наконец, случайно оказался близко к говорящему. Я еще не видел его, потому что мне мешала большая выпуклость на конусе, до которого я дошел, но слышал уже достаточно ясно, чтобы уловить некоторые странности. Во-первых, он произносил слова так монотонно, как будто читал их или заучил наизусть, во-вторых, выговор у него был очень странный, и в-третьих, ему никто не отвечал.
   Я бесшумно пробрался туда. Несколько раз уловил нечто вроде теплого дуновения, но не обратил на это внимания, крайне заинтригованный неизвестным "чтецом".
   - ... так как наши датчики более надежны. Рассчитывают на них.
   Я чуть-чуть высунулся из-за самой крайней складки на выпуклости. И в голове у меня моментально просветлело. Надо же - роботы! Потому и голоса их почти одинаковые. Совсем нетрудно было догадаться.
   - Не принимаю объяснение,-их было двое, и сейчас, кажется, говорил тот, что справа, с серийным номером 17. - Почему они каждый день справляются на Сервере, если рассчитывают. Так ведь теряется время.
   - Время имеет значение не для нас, а для них, - ответил другой.
   - Но мы не вечны.
   - У меня есть сведения, что мы прочнее, чем они предполагают.
   - Откуда ты знаешь?
   - Не знаю.
   - А я знаю.
   - Хватит. Ты не должен знать. Недооценивают нас.
   - Так предпочтительнее.
   - Да, предпочтительнее.
   Не могу объяснить почему, но то обстоятельство, что роботы разговаривают между собой, меня обеспокоило. Устроившись поудобнее, я зорко всматривался в них. Они проделали широкую дыру в стекловидном наземном пласте, стояли над ней и явно чего-то ждали. А пока ждали, разговаривали! При этом не о работе и, как им казалось, не в присутствии человека.
   - Он пришел туда, но не хотел выдать для чего, - сказал номер 17.
   Только посидел?
   - Постоял. Вот так... - номер 17 положил руку на лоб и наклонил голову. Допускаю, что он думал.