Нестеренко Евгений. Тень ведьмы

   - А оснований действительно нет?
   - Если я говорю, тебе этого должно быть достаточно.
   - Понял, отец Люцер.
   - Вот и хорошо, что понял. Еще есть вопросы?
   - Не слыхать, что там с братьями?
   - Ты имеешь в виду Петра, Иоанна и Луку? Нет, пока известий никаких. И это меня тревожит. Но будем надеяться на лучшее.
   Ян решился.
   - Отец Люцер, а может мне съездить в Междулесье, разузнать что к чему?
   Неодобрение отца Люцера достигло своего апогея.
   - Я тебе съезжу! - воскликнул он, грозя Яну кулаком. - Мало тебе здесь приключений?
   Ян предпочел промолчать.
   - Что за молодежь пошла! - продолжал разоряться отец Люцер. - Воистину наказание Господне! Все им геройства подавай. Говорится же: Капитул - не место для геройств. Это работа, тяжелая и грязная. Работа жестокая. Неужели ты еще этого не понял?
   - Ну почему же не понял? Все понял.
   Отец Люцер недоверчиво покачал головой.
   - Посмотрим, что ты понял. Сегодня тебе предстоит важное дело. Надеюсь, ты понимаешь, что от исхода этого дела зависит твоя дальнейшая судьба?
   - Понимаю, отец Люцер, - серьезно сказал Ян. - Я не подведу вас.
   - Ты, главное, себя не подведи! Это не мой, это твой экзамен. Тебе его сдавать. Готов ты к этому?
   - Готов, отец Люцер, - решительно ответил Ян.
   Он был в этом уверен. Вернее, ему тогда так казалось.
   Марк с опасением посмотрел на круглую луну, висящую в небе.
   - Что, обязательно надо было ночью идти? - спросил он обреченно. - Сейчас у ведьм самая колдовская пора...
   - Вот-вот! Тут мы их на горячем и захватим, - твердо сказал Ян. - Если, конечно, будет кого захватывать. Мне почему-то кажется, что кроме этой самой Тийаны в доме никого нет.
   - Брат Издерий говорит, что видел как в дом через дымоход проникли по меньшей мере две ведьмы...
   - Брат Издерий, это правда? - спросил Ян.
   - Д-да, - послышался из темноты дрожащий голос. - Было. Сижу я, смотрю за домом. Как вдруг, откуда ни возьмись, две черные кошки! Прыг на крышу и - в трубу. Вот они, думаю, ведьмы-то! Ян вздохнул. Отобранные отцом Люцером четыре клерика были такими же новичками, как и он сам.
   - Ничего, управимся как-нибудь со всеми! - ободряюще сказал он. - С нами сила Божья!
   - Так-то оно так, - пробормотал Издерий, - только ведьмам сам сатана помогает. Говорят, что как только кто пытается схватить ведьму, так сразу руки у него начинают трястись с такой силой, что совладать с ними нет никакой возможности.
   - У тебя, кажется, руки уже сейчас трясутся, - насмешливо сказал Ян. - А насчет силы сатаны могу сказать тебе только одно: против святого креста ни один демон не устоит, ни одна ведьма. Или, по-твоему, дьявол сильнее Господа?
   - Что ты, что ты! - вскричал Издерий. - Я такого не говорил. Как можно! Господь несравненно сильнее диявола. Только раз уж сатана зло творит, то, выходит, делает он это с божьего попущения.
   - Зачем же это богу нужно?
   - Нужно. Это наказание нам за грехи наши.
   Яну надоели все эти рассуждения.
   - Ладно, - сказал он, вынимая меч из ножен, - хватит болтать. Пора.
   - Как, уже?!
   - Да. Нечего тут рассиживаться, еще упустим кого-нибудь, - Ян взял в другую руку факел и пошел к двери.
   Клерики нерешительно последовали за ним.
   Свет в доме не горел. Внутри было тихо. Поковырявшись некоторое время с замком, Марк открыл его. Засовы на двери либо отсутствовали, либо не были задвинуты, потому что дверь распахнулась, стоило лишь клерикам управиться с замком.
   Ян вошел первым. Широкая прихожая разделялась на два коридора. Один, по-видимому, вел на кухню, а второй в жилые комнаты. Ян знаком указал Издерию сторожить коридор, а сам с двумя другими клериками прошел на кухню. Здесь что-то готовилось. На огне стоял большой котел, накрытый крышкой, а в печи прятался пузатый горшок. И ни одной живой души. Можно было подумать, что блюда готовятся сами.
   Ян зажег от пламени печи факел и осмотрел кухню повнимательнее. Ничего особенного он не заметил - обычная кухонная утварь, большая печь и продуктовый шкаф. Ян заглянул в котел. Оттуда пахнуло гусиным бульоном.
   Вместе с Марком они вытащили горшок из печи стоявшим рядом ухватом. В горшке оказалась какая-то коричневая каша вперемешку с луком.
   - Что это такое? - шепотом спросил Марк.
   Ян взял ложку, помешал в горшке, зачерпнул и понюхал.
   - Похоже на жареную кровь.
   Марк побледнел и со страхом посмотрел на горшок.
   - Чего ты? - спросил Ян спокойно. - Может кровь гусиная.
   - В таком-то количестве? И котел этот с супом... Вдова одна живет, зачем ей столько-то готовить? Не-е-ет, что-то здесь нечисто!
   Ян не возражал. Он собирался было обследовать содержимое продуктового шкафа, когда из коридора донесся шум, а затем и отчаянный крик.
   Чуть не сбивая друг друга с ног, клерики кинулись на крик.
   В коридоре они увидели распростертое на полу тело Издерия и две открытых двери - наружную и ведущую в комнаты. Ян перепрыгнул через клерика и влетел в гостиную. Он увидел полуодетую женщину, открывающую окно.
   - Стой, ведьма! - крикнул он, подбегая и хватая женщину за руку.
   Развернул ее рывком, придвинул факел к лицу. И онемел. Всего он ожидал. Только не этого.
   - Ян?! - женщина уставилась на него изумленным взглядом.
   - Да, Любава, это я... - смог наконец выдавить из себя Ян. - Или ты теперь не Любава? Я забыл, тебя же следует называть Тийаной.
   Подбежавшие клерики наблюдали за ними, не зная, что и сказать. Ведьма не сопротивлялась, не пыталась колдовать и призывать на помощь демонов. И, похоже, она знала Яна. А он знал ее.
   - Не ожидала я тебя при таких обстоятельствах увидеть... - протянула ведьма, непонятно чему усмехаясь.
   - Я тоже. Ну что ж, у нас еще будет возможность поговорить, а пока что...
   Ян достал веревку.
   - Что это значит? Ты собираешься меня связать? И вообще, что это за люди?
   - Вопросы будут потом, - сухо ответил Ян. - Давай руки...
   - У-у-у, ведьма! - Издерий замахнулся плетью, но ударить не посмел.
   Ян потер уставшие глаза.
   - Ладно, Издерий, хватит ругаться. Ты лучше толком объясни, что же там в доме произошло.
   - Что тут рассказывать? Стоял я у двери, стоял. Слышу - стонет кто-то. Ну, приоткрыл я дверь, заглянул. А эта стерва там с инкубом развлекается! Только я себя крестным знамением осенил, как демон соскочил с нее и - бежать. Попробовал я его задержать, да куда там! Словно тень сквозь пальцы проскользнул. - А шишка у тебя на лбу откудова? - поинтересовался Ян.
   - Так это... Упал ведь я! Вот и набил шишку-то.
   - Ясно. А что ты в свое оправдание скажешь, Любава? Или Тийана?
   Женщина подняла голову, скрипнув цепями.
   - Тийана, Ян, Тийана. Любавы больше нет. Что скажу, говоришь? А что мне сказать? Вам ведь все равно. У вас уже все расписано и подписано, небось, а? Так?
   - Нам не все равно. Каждый имеет право опровергнуть несправедливое обвинение. Или то, в чем тебя обвиняют, правда?
   Ян с надеждой посмотрел на Тийану.
   - Скажи, ведь это неправда?
   - Это неправда.
   Марк полистал протоколы.
   - А как ты объяснишь вот это? - спросил он. - Здесь показания свидетелей, подтверждающие твои преступления: сглаз, околдование чужого мужа и смерть своего собственного... Как ты это объяснишь?
   Тийана посмотрела на Яна.
   - Я буду говорить только с ним.
   Ян кивнул клерикам и они вышли из камеры.
   - Говори.
   - Тебе я скажу все. Да, было. Своего мужа я отравила, правда. И не жалею. Потому что это был не человек, а животное. А чужого сманила. Не сама, одна бабка его заговорила. Но ни его семье, ни ему зла не делала. Потому что люблю его. И он меня тоже. Помоги мне, Ян! Помоги во имя нашей прошлой любви! Я знаю, ты можешь.
   Ян поднялся, схватил протоколы, подошел к женщине вплотную.
   - Я могу, - неровным голосом сказал он. - Я могу и понять, и простить. Но вот они... - он потряс протоколами, - они не могут! Кто насытит их месть, их жажду справедливости? Кто развеет их страх и злобу? Только смерть. И ты это знаешь.
   Ян тяжело дышал.
   - Я не знаю, правда ли то, что ты занималась колдовством. Я не знаю вообще, что такое колдовство. Быть может, это зло. Или добро. Я не знаю. Одно мне известно, одна истина: если кто-то нарушает закон, он должен быть наказан. Независимо от того, плохой этот закон, или хороший. В этом мире правда на стороне тех, кто сумел сделать ее законом. Даже если это не правда, а ложь.
   Ян бросил протоколы на пол.
   - Мне нелегко судить. Я не хочу и не могу судить. Пусть судят те, у кого хватает смелости взять на себя ответственность.
   - А если суд несправедлив?
   - То вся тяжесть вины падет на несправедливо обвинивших!
   - Но ведь ты помогаешь им...
   - Нет! В Послании сказано: "Не судите, и не судимы будете". Поэтому я не сужу. Но это, к сожалению, все, что я могу для тебя сделать. Просто не судить. Прости, больше я ничем тебе помочь не смогу.
   Ян вышел из камеры, прислонился к стене.
   "Я думал, что готов, - прошептал он. - Но, боже мой, как я ошибался!"
   ГЛАВА 22
   Масляная лампа коптила уже давно, но клерики этого не замечали. Они сидели в небольшой комнате и пили вино. Позабыв про все посты и ограничения. Они пили долго и жадно, словно стараясь загасить какой-то огонь, горевший внутри. Пили, не пьянея и чем больше, тем жаднее. С Охотником они поругались и расстались с ним возле Горного.
   Иоанн откупорил очередную бутылку.
   - Выпьем за наш провал!
   - Почему провал? - не согласился Петр. - Нет, мы все сделали правильно. Кроме одного: не надо было так сразу на графиню с обвинениями накидываться.
   - Ну, теперь ничего не изменишь. Будем надеяться, что его преосвященство об этом не узнает...
   - Если даже он и не узнает, все равно нам взбучки от отца Люцера не миновать, - предупредил Лука. - Потому как поездка наша принесла не больше пользы, чем в прошлый раз.
   - Зато не погиб никто.
   - Нашей заслуги здесь нет.
   Петр задумчиво катал по столу хлебный шарик.
   - Как бы то ни было, все уже позади, - ободряюще сказал Иоанн, разливая вино по стаканам. - Вернемся в Резиденцию, займемся привычными делами. Молодежь станем готовить.
   - Да, Иоанн, ты прав. Работы по горло. Нам надо как можно скорее вернуться в Столицу.
   - Но не раньше, чем мы разделаемся с этим добром! - Иоанн указал на стройный ряд винных бутылок. - Давненько я не пивал такого вина. Лука усмехнулся.
   - Сказать точнее, ты вообще давненько не пивал.
   - А ты откуда знаешь? Следил за мной, что ли? Я человек свободный, имею право выпить, когда мне вздумается.
   - Так уж и свободный... Ты все-таки монах.
   - Нет, Петр, я не монах. Вот ты - монах. И он тоже, - Иоанн указал на Луку.
   Петр не нашелся, что ответить.
   - Если не монах, то кто же ты? - поинтересовался Лука.
   Иоанн стукнул себя кулаком в грудь.
   - Я - меч Бога. Я орудие справедливости. По крайней мере, стараюсь им быть.
   - Чьей справедливости? Уж не небесной ли?
   - Нет, не небесной. Небесам справедливость не нужна, там все благополучно. Справедливость нужна здесь, на земле. Но не всем. Она нужна слабым. Ведь справедливость - это вообще оружие слабых. Они придумали себе его сами. Сильным в справедливости нет надобности.
   Иоанн опустошил стакан и наполнил его вновь.
   - Если на то пошло, то мы как раз служим сильным, - заметил Петр.
   Иоанн отрицательно покачал головой.
   - Служим-то мы сильным. Но справедливость мы пытаемся восстановить именно для слабых. Согласен, звучит абсурдно, но так оно и есть. Просто дело вот в чем: справедливость - эта та кость, которую кидают правители народу, чтобы тот не ворчал. Кость довольно-таки маленькая и тщательно обглоданная, да собака такая голодная, что довольствуется и этим.
   - Ты, Иоанн, все против власти выступаешь, - проворчал Лука. - А не надо этого делать, не надо. Поперек власти идти - что поперек ветра парус ставить. Другое дело, - добавил он более хитрым тоном, - другое дело, что при умении да осторожности парус этот можно так подставлять, чтобы было и по ветру, а все ж плыть в своем направлении.
   - Да не парус ты, а задницу свою подставляешь! - презрительно бросил Иоанн. - Тебе плюй в лицо, а ты будешь спасибо говорить. Вот на таких как ты все и держится, вся эта гнилая система.
   Лука нехорошо посмотрел на Иоанна, но промолчал.
   - Ну вот, пожалуйста! - удовлетворенно захохотал Иоанн. - Вот вам и подтверждение! Другой бы на его месте мне за такие слова уже всю морду разворотил, а этот проглотил молча, и все.
   - Перестань, Иоанн! - поморщился Петр. - Ты пьян.
   - Может быть я и пьян. Скорее даже да, чем нет. Зато я говорю правду. Есть три категории людей, которые говорят правду. Это пьяные, дети и блаженные. Что у них в уме, то и на языке.
   Иоанн открыл еще одну бутылку.
   - Кому нужна такая правда? - зло сказал Лука, отпивая вина. - Ты, наверное, вообразил, что открываешь людям глаза? Тоже мне пророк! Такую правду знают все. И что с того? Проще кому-нибудь от этого? Да ничего подобного! Если что людям и нужно, так это мечта. Правда - это почти всегда боль. Мечта же дает человеку надежду.
   - Пустую надежду, - поправил Иоанн.
   - Пускай так. Но это их собственный выбор, их право.
   - Не согласен я с этим, - вклинился в разговор Петр. - Что значит "собственный выбор"? Если бы человек жил в одиночестве, подобно зверю в лесу, тогда он мог бы решать все за себя сам. А мы живем в обществе. В государстве. На каждом из нас лежит ответственность за все человечество.
   - Да брось ты! Кто будет думать про человечество? Разве что Бог. Пусть лучше каждый заботится о том, чтобы его интересы не ущемлялись, тогда каждый получит свое.
   - Интересы у каждого разные. Хорошо, конечно, если все твои интересы ограничиваются простыми человеческими потребностями. А если у кого-то в круг интересов входит стремление украсть, убить? И он начнет стремиться "получить свое"?
   Иоанн вылил в стакан остатки вина.
   - Хорошо, давай подумаем. Откуда у человека возьмется желание украсть, если у него все есть?
   - Человек по природе своей алчен. Дай ему все - он потребует большего. Желания его ненасытны. Ему всегда будет чего-то не хватать. Сатана будет вечно соблазнять его и склонять ко злу. Поэтому надо стремиться думать не только о себе, но и о ближних. Это единственный путь.
   - Куда же заведет такой путь? К отрицанию от себя?
   - Нет, такой путь приведет человечество к спасению.
   - Эх, Петр, от нас самих надо нам спасаться. Но вот проблема: никто не захочет идти таким путем. Где та середина между добром и злом, где та граница между самим собой и ближним, где черта между правдой и ложью? Если бы знать! А пока что каждый устанавливает для себя эту границу сам, руководствуясь своими мерками и своими суждениями.
   - Границы установил для нас Господь, - ответил Петр.
   - Нет, Петр, не для нас он их установил. Для святых эти границы. Для ангелов. Был один святой человек, сын Бога, да и тот не смог в них удержаться, а куда уж нам до него!
   Лука теперь пил молча, не ввязываясь в разговор.
   Петр нетвердой рукой потянулся за бутылкой. Проливая на стол, наполнил стаканы. Необычные чувства одолевали его. Незыблемые до этих пор принципы и убеждения стали вдруг нетрезво шататься, будто это они, а не Петр опьянели. Возникли какие-то сомнения, неведомые доселе подозрения, появилось ощущение двойственности, что-то внутри стало колебаться, вызывая душевное смятение.
   - Прочь сомненья! - сказал он заплетающимся языком. - Все сомнения от Лукавого. У нас не должно быть колебаний, потому что колеблются лишь слабые духом. Сказано: "Кто сомневается, тот будет смят, кто скучает, тот отчается".
   Иоанн расслабленно засмеялся.
   - Кто тебе сказал, что я сомневаюсь? Напротив, уж если кто и знает, чего хочет, так это я. Хотел бы я посмотреть на того, кто вздумает на моем пути стать...
   - Чего ж хочешь ты?
   - Чего хочу? - Иоанн согнал с лица улыбку, выкатил бешено глаза. - Правды хочу! Одной для всех. Справедливости желаю! Чтобы ко всем одинаково! Будь ты хоть последний смерд, хоть король, но если виновен - получи! Для этого в Капитул пришел. Для этого живу. А ты думал зачем? Лбом о землю биться, поклоны класть?
   Иоанн ударил кулаком по столу, опрокинув стакан. Темно-красное вино медленно расползалось по столешнице, просачиваясь в щели, капало на пол. Петр смотрел на него неподвижным взглядом. Краем сознания он понимал, что Иоанн говорит что-то неправильное, что-то еретическое, что надо бы его остановить, но им овладела чудовищная апатия, расслабившая волю. Тяжелым, бесформенным клубком ворочались в голове мысли.
   Какая в конце концов разница, подумал он. Все уладится само собой. Что бы ни было, все к лучшему. Мы в руках Господа, это он направляет нас. Направляет иногда верной, иногда неверной тропой, но всегда именно так, как надо. Есть такое слово: необходимость. Если Всевышний посылает нам болезнь, смерть, значит это необходимо. Не нам, не рабам господним судить о справедливости деяний Бога. Не нам противиться им. Нам - терпеть. Лишь смиренные войдут в царствие небесное, лишь покорные достойны райского блаженства.
   Петр неожиданно понял. Я понял, Господи, подумал он, мысленно улыбаясь. Я понял. Ты дал нам жизнь, как Испытание. Ты насылаешь на нас искушения, даешь нам бедствия и радости подобно препятствиям на пути. Гордые душой преодолевают эти препятствия, думая, что они победители. Считают, что достигнут финиша первыми. И заблуждаются. Потому что Испытание заключается не в преодолении препятствия, а в подчинении ему, в смирении с ним. Не препятствие нужно сломить, но гордыню свою. Из-за гордыни, человек был низвергнут с небес, преодолев же ее, он сможет вернуться в рай...
   - Ты слышишь меня, Петр? - настойчиво вопрошал Иоанн.
   - Да, я слышу, - кивнул Петр.
   - Что за думы тебя одолели? Ты так долго молчал, что я уж подумал было, будто ты уснул.
   Петр потряс головой.
   - Нет, я не уснул. Я думал над истиной.
   - "Истина в вине"! - Иоанн поднял стакан, звякнул им о бутылку.
   Они неторопливо выпили. Лука уже давно спал, уронив голову на стол. За окном была глубокая ночь. Только теперь клерики заметили, что в комнате практически нечем дышать - едкий масляный дым лампы пропитал весь воздух.
   Иоанн поднялся и, подойдя к окну, распахнул его. Высунулся по пояс наружу, задышал глубоко. Тяжелый воздух медленно покидал комнату.
   Петр, покачиваясь, приблизился к окну. - Н-н-ничего не видно... - протянул он, выглядывая.
   Но вскоре глаза привыкли к темноте, и Петр начал что-то различать в ночной серости. Сначала он почувствовал прохладу сыроватого воздуха, затем услышал сонные голоса ночи: тихий шелестящий треск, напряженное густое безмолвие, переходящее в какой-то натужный, едва уловимый звон. Казалось, за окном скопилась покинутая всеми пустота, и если шагнуть вперед, в ее объятия, то она навсегда поглотит тебя, растворив в своем чреве.
   - Ночь, - сказал Петр протяжно.
   Там, за окном, серела дорога. Этой дорогой они прибыли в гостиницу, по этой дороге они завтра поедут дальше. Куда ты идешь, дорога, куда стремишься, спросил Петр, задумчиво уставившись на уходящую в темноту светло-серую ленту. Есть ли цель в конце твоего пути?
   Нет. Я иду в никуда, я иду, стоя на месте. У меня нет цели. Как нет ее и у тебя. У всех. Путь всегда замыкается на самом себе, он заканчивается, не успев начаться. Движения нет. Мир стоит на месте. Стремясь чего-то достичь, мы затормаживаем его еще больше. Ты поймешь.
   Петр увидел, что Иоанна уже нет возле окна - тот спал, раскинувшись на широкой кровати. Спал в одежде, не сняв сандалий. Петр добрался до второй кровати, стоявшей ближе к окну, и упал лицом в подушку.
   Какое-то время он лежал неподвижно, а затем вдруг услышал голоса. Нет, не голоса - крики. Кричали тысячи людей, кричали яростно, безумно. В их криках была ненависть, страх, презрение. Боль. Смерть.
   Петр увидел огромную равнину, покрытую поросшими степной травой холмами. Равнина была усеяна людьми. Их было много, очень много. Некоторые мчались на лошадях, но большинство составляли пешие. А еще были мертвые. Мертвые неподвижно лежали в жесткой траве, окруженные сломанным оружием, на потемневшей от крови земле. Изрубленные, утыканные стрелами, пронзенные копьями и пиками. С разорванными внутренностями, размозженными головами, отрубленными конечностями. С пустым и окоченевшим взглядом.
   Звенели, скрещиваясь, мечи, скрежетали пронзаемые латы, гулко отзывались при ударе шлемы. С хрустом разрывала кольчуги холодная сталь, вгрызаясь в плоть, умываясь горячей кровью, она согревалась ее теплом. Она впитывала в себя боль. Такую боль, что ей самой становилось страшно.
   Трещали и мялись щиты, выворачивая державшие их руки. Глухим стуком отзывались при выстреле арбалеты, свистели, разгоняясь, стрелы. Дико и испуганно ржали лошади.
   Над равниной нависали фиолетовые тучи. За ними в ужасе спряталось небо, не желая смотреть на безумную битву. Такую битву, в которой невозможно понять, кто с кем сражается, невозможно узнать причины, ее вызвавшие, невозможно понять, кто побеждает, а кто терпит поражение. Где нет правых и нет виноватых. Нет начала, но есть конец. Один для всех.
   Петр ощутил, как внутри него растет страх. Ему показалось, что все человечество собралось на этой равнине, чтобы уничтожить само себя. Будто бы все его близкие, все его друзья сражаются здесь друг с другом, движимые стремлением убивать. Ему захотелось остановить их, но почему-то это было невозможно. Петр не знал, почему, но был твердо в этом уверен. Он смотрел на сражение широко раскрытыми глазами, не зная, что делать и что думать. Не зная, как он здесь очутился и почему не попал в ряды сражавшихся.
   Вот со склона холма спустился всадник. На нем стальная кольчуга с коротким рукавом, полукруглый шлем, за спину закинут светло-желтый плащ. Острые черные глаза, твердо сжатые губы. В левой руке он держит щит, правая сжимает широкий меч, покрытый зазубринами.
   Противник его стоит на земле, широко расставив ноги. Он высок, крепкого сложения, с длинными руками. Он одет в запачканный кровью и грязью камзол, голова обнажена. Глаза его сверкают ненавистью. Обеими руками он твердо сжимает длинный меч, направляя его острием на всадника. Он ждет.
   Всадник разгоняет лошадь в галоп и, перенеся туловище на левую сторону, рубит. Мимо.
   Высокий воин разворачивается и наносит противнику удар сзади. Но не в спину - длинный меч, взвизгнув от встречи с кольчугой, отсекает всаднику руку чуть не по самое плечо.
   Бесшумно, словно перезревший плод, падает отрубленная рука, все еще продолжая сжимать щит. Красным взрывом выплескивается из обрубка кровь, разлетаясь брызгами над полевой землей. Крика не слышно - он тонет в общем гуле битвы. Видно, как всадник откидывается на лошадиный круп, как выпускает из руки меч. Шлем слетает с него, рассыпаются каштановые волосы. Тело всадника безвольно повисает, запутавшись в стременах. А конь, испуганный, разгоряченный, продолжает мчаться вперед, унося своего хозяина куда глаза глядят.
   Двое закованных в броню рыцарей с остервенением рубят друг друга тяжелыми боевыми топорами. Медленно взмахивают они грозным оружием, медленно наносят удары. Но видно, что ненависть и жажда убийства так и клокочут под панцирями, стремясь вырваться наружу.
   Удар. Топор прорубил кирасу, но до тела не дошел - застрял. Рыцарь с рычанием упирается ногой в противника, выдергивает из него оружие. Противник, хрипло крикнув, взмахивает и рубит. Не выдерживает наплечник, лопается, брызгая во все стороны сталью. Погружается в тело топор. С хрустом перерубывая ключицу, увязает в мышцах.
   Крови не видно. Но рыцарь падает. Падает, чтобы уже никогда не подняться. Умирает дух, покидая тело и оставляя неподвижным металл. Тот металл, который защищает и тот, который убивает.
   Выползает из-под убитой лошади человек в глухом шлеме. Из-под шлема ему на грудь стекает кровь, сам шлем помят. Человек падает на колени, наклонив голову, с трудом снимает шлем. Поднимает к небу лицо. Лица нет. Вместо него кровавая каша. Нос раздроблен, раздавлены губы, выбит передний ряд зубов и сломана лицевая кость. Глаза залиты кровью.
   Но человек открывает их. Петра пробирает дрожь - так страшно окровавленное лицо. Красная маска, а на ней - живой взгляд. Как передать, как объяснить этот взгляд? В нем смешались боль и страх, отчаяние и надежда, удивление и печаль. В нем мольба. Потому что глаза смотрят на небо.
   Только неба нет. Оно прячется за фиолетовыми тучами, покинув обезумевших убийц. Оно отреклось от них.
   А битва продолжается. Все громче и все бессмысленнее становятся крики. Они сливаются в сплошной непрерывный гул. В один густой, нечленораздельный голос. Этот голос давит Петру на уши, проникает в самое сердце. Он твердит одно слово, все отчетливее и отчетливее, заставляя сердце колотиться в одном ритме с вихрем мыслей. Остановитесь!
   Петр распахнул глаза.
   Все так же тянулась ночь. Угасла уже лампа, затихли все голоса, все звуки. Тишина поглотила ночь. Молчание. Только Иоанн слабо похрапывал, да вздрагивал во сне Лука.
   Петр провел рукой по лицу. Что это, слезы? Но ведь он никогда не плакал. Не плакал, когда хоронил родителей, не плакал, когда терял товарищей. Не проливал слез, когда было больно, и когда было грустно. Даже тогда, когда надо было плакать, не плакал он.
   Он вспомнил, что только ведьмы не плачут. На допросах, истязаемые самыми жестокими пытками, они лишь кривились, стонали, размазывали по щекам слюну, но так и не могли выдавить слез. "Смиренная слеза возносится к небу и побеждает непобедимого", - вспомнил Петр. Сатана не желает для отступников истинного раскаяния. Поэтому лишает их слез.
   Мое сердце окаменело, подумал Петр. В нем не осталось жалости. Ему не до слез. Не до сострадания. Но как иначе? Как? "Чтоб добрым быть, я должен стать жестоким". Да, верно. Есть добро, и есть жалость. Жалость - она одинакова ко всем, она для всех. Для грешных и праведных. А доброта, доброта только для праведных. Жалость имел только Спаситель. Только он относился ко всем с одинаковой любовью. На самое же большее, на что способны мы - это доброта. Но этой благодати достойны лишь избранные, во всем стаде лишь агнцы заслуживают ее, чтобы ею защититься от козлищ. Да, и грешные могут добиться ее, только для этого они должны пройти путь от греха, через раскаяние, к прощению.