Николаев Андрей. Золотые врата

   «В тридцать лет — жены нет, и не будет», — вспомнил он поговорку, провожая девушку взглядом.
   Состав, наконец, разделили. Большая часть поезда ушла по боковой ветке, к оставшимся вагонам прицепили паровоз и до самого Архангельска ехали уже без остановок.
   Минут за двадцать до прибытия Кривокрасов растолкал Шамшулова. Тот долго не мог понять, в чем дело, вертел растрепанной головой.
   — Что-то я перебрал, наверное, — буркнул он, спрыгивая с полки, — а коньячку не осталось?
   — Что, душа горит? — усмехнулся Михаил.
   — Ох, горит, — Шамшулов вылил остатки коньяка в стакан, выпил, поморщился и стал одеваться, — а где наша барышня?
   — В окошко смотрит.
   — Прощается с цивилизацией, — хмыкнул старший инспектор, — и это правильно.
   Вещей у всех троих было немного, только у старшего инспектора оттягивал руку объемистый кофр, и поэтому, пока остальные пассажиры копошились в купе, распихивая вещи по чемоданам и мешкам, они первыми сошли с поезда. Шамшулов вытер со лба похмельную испарину, огляделся. Встречающих было немного. Двухэтажное кирпичное здание вокзала выглядело унылым, низкие тучи повисли, казалось, над самой крышей.
   — Вроде бы, нас встречать должны, — пробормотал Шамшулов, — ага, вот кто-то идет.
   К ним подошел высокий стройный мужчина в военной форме, со «шпалой» в петлицах, приложил руку к фуражке. Кривокрасов отметил спокойные серые глаза, небольшой шрам над правой бровью.
   — Товарищи Кривокрасов, Шамшулов и Белозерская?
   — Старший инспектор Шамшулов, сержант Кривокрасов и заключенная Белозерская, товарищ капитан, — поправил его Шамшулов.
   — Лейтенант Госбезопасности Назаров, — поправил его в свою очередь мужчина, — комендант спецлагеря. Доехали нормально?
   — С ветерком, — отозвался Шамшулов.
   — Были небольшие проблемы, — сказал Кривокрасов, — я бы хотел с вами кое-что обсудить.
   — Хорошо, по дороге обсудим. Лада Алексеевна, позвольте чемоданчик.
   Лейтенант взял у Белозерской чемодан и зашагал вперед, указывая дорогу. Шамшулов, кряхтя, поднял свой кофр, забросил на плечо вещмешок.
   — Далеко идти? — недовольно спросил он, еле поспевая за быстро идущим Назаровым.
   — Нас ждет автомобиль.
   Через здание вокзала, пустое, с крашенными серой краской стенами, прошли к выходу.
   — Попрошу в машине ничего не обсуждать, — сказал Назаров.
   — А куда едем?
   — В Молотовск.
   — В Исакогорке наш состав расцепили и половина ушла на Молотовск, — недоуменно сказал Кривокрасов.
   — Это когда? — насторожился Шамшулов.
   — Спали вы, товарищ старший инспектор.
   — А-а.
   — Тот состав идет на стройку. Ее ведет двести третье Управление Строительства НКВД. Работают на стройке заключенные Ягринлага, а заводских специалистов собирают со всей страны. Не надо, чтобы нас видели слишком много людей, — сказал Назаров, направляясь к стоящему поодаль Газ-М1.
   Из автомобиля выбрался худощавый мужчина в кирзовых сапогах, заляпанных глиной, видавшем виды пальто и кепке.
   — Знакомьтесь, — представил его Назаров, — товарищ Сапрыкин, главный инженер завода.
   Сапрыкин помог всем разместиться, с трудом устроив в маленьком багажнике кофр Шамшулова. Лейтенант усадил Белозерскую на переднее сиденье, сам, вместе с Кривокрасовым и Шамшуловым сел позади.
   — Дороги у нас не очень, — предупредил инженер, усаживаясь за руль, — так, что не обессудьте. А я вам пока расскажу про город. Так вот, — начал Сапрыкин, выруливая со стоянки, — первые упоминания относятся аж к двенадцатому веку. Новгородцы построили здесь Михайло-Архангельский монастырь…
   Чувствовалось, что по истории города инженер большой специалист. Бегло пробежавшись по датам, помянув воевод Ивана Грозного, построивших деревянную крепость на правом берегу Двины, он перешел к современной истории, называя улицы, по которым резво бежал автомобиль.
   — …проспект Дзержинского, Феликса Эдмундовича; Краснофлотский мост, улица товарища Урицкого, безвинно убиенного врагами революции…
   Преобладали в городе каменные дома в один-два этажа, несмотря на ранний час, уже было довольно людно. Выехали на набережную. За парапетом Северная Двина медленно несла серые мутные воды к Белому морю. Через окраину, застроенную, в основном, длинными бараками, выехали в пригород. Здесь попадались и настоящие поморские избы-пятистенки, огороженные высокими заборами с крепкими воротами.
   Высоченные корабельные сосны, прямые, как мачты парусника, обступили дорогу за городом. Лес стоял прозрачный — подлесок еще не зазеленел, коричневые стволы, желтые к вершине, казалось упирались в самое небо. Справа, сквозь лес, уходила к морю Двина, слева деревья уходили в чащу, постепенно сливаясь в сплошную стену.
   — А, сосны какие! — воскликнул Сапрыкин, — всю Европу лесом обеспечивали, пока у них там война не началась. Где еще найдешь такие?
   — В тайге на лесоповале сколько угодно, — буркнул Шамшулов, зажатый справа лейтенантом, а слева Кривокрасовым.
   — Может быть, — согласился инженер, — только у нас они прямо у моря, считай, а из тайги еще вывезти надо. Товарищ капитан, вас куда подвезти-то.
   — Там, причал есть временный, где уголь разгружают.
   — А-а, это в западном конце завода, — кивнул Сапрыкин. — Видели, какого гиганта на стапеле заложили? Еще в тридцать девятом. Линкор «Советская Белоруссия», шестьдесят пять тысяч тонн! Ни у кого такого нет, а у СССР будет! Флагман флота. Мимо будем проезжать — покажу. Попомните мои слова: завод номер четыреста два всю страну кораблями обеспечит. И Северный флот, и Тихоокеанский и Черноморский, и Балтийский!
   Лес кончился, а с ним и подсохшая твердая дорога. Впереди она петляла по пустошам, вырубкам. Заговорившись, Сапрыкин не успел затормозить, и ГАЗ влетел в колею, забитую жидкой грязью.
   — Ты полегче, историк, не дрова везешь, — проворчал Шамшулов.
   Навстречу стали попадаться полуторки и трехтонные грузовики, почти все порожняком. Буксуя, они уступали дорогу легковушке, плывущей в грязи по самые ступицы колес.
   — На карьер, — пояснил Сапрыкин, — за щебнем, за песком. Днем здесь машины сплошняком идут, повезло, что рано едем.
   Молотовск представлял из себя целый барачный город. Похожие друг на друга двухэтажные дома, не мощенные улицы. Деревьев было мало.
   — А откуда деревьям взяться, — словно прочитав мысли приезжих, сказал Сапрыкин, — тут почти везде болота были. Осушили, засыпали. Пока вот так живем.
   Он сбавил скорость, въезжая на территорию завода. Слева стояли строящиеся заводские цеха, справа тянулся огромный стапель. Несмотря на раннее утро, на нем уже кипела работа. Минут пятнадцать ехали мимо строящегося гиганта, наконец впереди показался деревянный причал, на вбитых в дно толстенных сваях. Пришвартованный пароход издали показался совсем небольшим, но когда подъехали поближе, оказался и вовсе крохотным. Сапрыкин подрулил к трапу, помог выгрузить вещи.
   — «Самсон», — прочитал название корабля Шамшулов, оглядывая низкие борта в пятнах ржавчины, — что за корыто облезлое!
   — А не нравится — не плыви, — отозвался стоящий возле трапа старик в поношенной морской фуражке, расстегнутом кителе и свитере под ним, — невелика потеря и груза меньше — быстрее пойдем.
   — Ладно, Евсеич, сбавь обороты, — сказал Назаров, — прошу на борт, товарищи.
   Он попрощался с инженером, подхватил чемоданчик Белозерской и, подав ей руку, помог подняться по шаткому трапу. Кривокрасов, кивнув Сапрыкину, пошел следом. Позади всех, чертыхаясь, двигался старший инспектор.
   — Девице — отдельная каюта, а вам, милые, в одной спать придется, — сказал старик, встречая их на палубе.
   — Это как понимать…, — начал было Шамшулов.
   — А как хочешь, так и понимай, мил человек, — отрезал Евсеич, — на борту я царь и бог, где скажу, там и будешь ночевать.
   — Наш капитан, потомственный помор, Никита Евсеевич Кулаков, — представил его Назаров, — давайте размещаться.
   — Вот-вот, размещайтесь, — одобрил капитан, — сейчас отваливать станем — с приливом пойдем, по высокой воде.
   Кривокрасов прошел за Назаровым. Каюта была крохотная, на две койки и еще одна подвешивалась к потолку, наподобие гамака. На одной койке уже лежали вещи Назарова, Шамшулов бросил кофр на другую, уселся и с вызовом посмотрел на Николая. Тот пожал плечами — ссориться с инспектором не хотелось, а в гамаке он не спал с детства. «Вот и вспомню, как это делается», — подумал он. Пол под ногами задрожал.
   — Отваливаем, — сказал Назаров, — не хотите в последний раз на Большую Землю взглянуть?
   — Пожалуй, надо, — согласился Кривокрасов.
   — Было бы чего глядеть, — пробурчал Шамшулов, расстегивая застежки кофра.
   Матрос втащил трап на борт, соскочил на причал, сбросил петлю каната с кнехта возле носа судна, пробежал к корме, проделал то же самое и вспрыгнул на борт. Подрабатывая машиной, «Самсон» отходил от причала. Ширилась полоса воды, отделяя корабль от берега, кричали чайки над головой. Винт, поднимая со дна муть и отгоняя за корму щепки, обрывки газет и всякий мусор, толкал пароход к выходу из бухты. Кривокрасов закурил, поднес спичку Назарову.
   — Долго плыть? — спросил он.
   — Пять-шесть суток, если шторма не будет.
   Евсеич проводил Ладу в каюту. Койка возле переборки, иллюминатор, привинченный к полу столик, шкаф. Капитан развел руками.
   — Извиняй, красавица, если что не так. Корабль не пассажирский.
   — Нет-нет, что вы, очень даже уютно, — успокоила его Лада.
   — А ты что ж, ученый, или как? На Новую Землю-то зачем едешь? — полюбопытствовал старик.
   — В лагерь, Никита Евсеевич.
   — Вон чего, — старик почесал голову, — ну, ты не горюй шибко. Я слыхал, что Сашка, лейтенант, стало быть, со своими зеками в ладу живет. Даже, вроде как, коммуной. Ага. Он парень-то простой, не заносится. А прежнего-то начальника медведь задрал.
   — Ой, — воскликнула Лада, — что ж там, медведи есть? И прямо по лагерю ходят?
   — Ну, по лагерю, не по лагерю, а начальника съел. Во как. Ну, ладно, ты тут разбирайся, да подходи на мостик. Чайком угощу. Как звать-то тебя?
   — Ладой зовут. Обязательно приду, спасибо.
   — Хорошее имя, — одобрил Евсеич, — а то теперь в моде какие-то Даздрапермы, да Октябрины.
   Лада разобрала вещи, присела на койку. Вот и все, кончилась прежняя жизнь. Москва, больница, бабушка… теперь это все так далеко. Будто в другой жизни. Странно, но она уже не чувствовала того страха, который буквально изводил ее в первое время после ареста. Словно что-то подсказывало: эти перемены к лучшему. Лада горько улыбнулась — что может быть хорошего в исправительно-трудовом лагере, даже если там относительно либеральные порядки? Впрочем, посмотрим, ждать осталось недолго. Тряхнув головой, она отбросила тяжелые мысли и вышла из каюты.
   Кривокрасов и Назаров курили на корме, Шамшулова не было видно. Лада кивнула им, и по металлической лесенке поднялась в рубку. Капитан, покуривая маленькую трубку, стоял рядом с рулевым — молоденьким парнишкой в ватнике и тельняшке под ним. Они обернулись на звук открывшейся двери.
   — Заходи, красавица, заходи, — Евсеич поддержал ее под руку, — вот, присаживайся, — он подвел ее к высокому вращающемуся стулу, чуть позади рулевого колеса. Сейчас, чайку, как обещал. Не рыскать на курсе, — рявкнул он так неожиданно, что Лада вздрогнула.
   Парнишка у руля, засмотревшийся на девушку, перехватил, упущенный было, штурвал и крутанул его, выравнивая курс.
   Евсеич погрозил ему коричневым пальцем и достал из рундука объемистый термос.
   — Германский, — похвалился он, — двое суток тепло держит.
   Матросик у руля фыркнул.
   — А я говорю: двое суток, — повысил голос Евсеич.
   Вытащив пробку, он налил чай в железную кружку, хитро посмотрел на Ладу.
   — Может, по-марсофлотски?
   — А это как? — спросила она.
   — О-о, сейчас расскажу. Вот, наливаешь в кружку чай, но не доверху. И доливаешь коньяком. Отпиваешь и снова доливаешь коньяк. Снова отпиваешь, и снова доливаешь. И так до кондиции.
   Паренек снова фыркнул.
   — Венька, — прикрикнул Евсеич, — ты вперед смотри, а не уши развешивай. Так что, Ладушка, спробуешь? — он умильно улыбнулся, сморщив и без того морщинистое лицо.
   — Лучше я так, без коньяка, — улыбнулась в ответ Лада, — хорошо?
   — Ну, как знаешь.
   Старик был, по всему видно, словоохотливый. Лада поудобнее устроилась на стуле, грея руки о кружку и поглядывая то на Евсеича, прохаживающегося по рубке с трубочкой в зубах, то вперед, на нос судна, идущего в открытое море. Берега по бортам корабля отступали, скрадываясь в мягкой дымке. Назад ей оглядываться не хотелось — там уходила за корму Большая Земля, прежняя, размеренная жизнь. На носу, облокотившись о борт, стояли Кривокрасов с Назаровым, чайки вились над ними так низко, что, казалось, хотели подслушать, о чем они говорят.
   Евсеич изредка подходил к рулевому, кидал взгляд на картушку компаса, хотя ввиду берега компас, в принципе, был не нужен, кивал, выпуская клуб дыма, и продолжал неспешно бродить по рубке.
   — …небольшая команда, семь человек всего. А больше-то и не надо. Двое в машине, два рулевых, двое палубных, да я — шкипер, штурман, боцман и сам себе старпом. И швец, и жнец, и на дуде игрец. Ежели, конечно, шторм, то тяжко. Море, оно баловства не прощает, особливо северное. А наше и подавно. Тут вот, под восточным берегом песок гуляет, ага. Гряды песчаные течением то туда, то сюда наносит. У нас осадка невелика, а и то опасаться приходится. А возле западного, там и каменные гряды есть, банки, стало быть. Но они, слава богу, на месте стоят.
   Парнишка у руля, видимо, не раз слышавший эти рассказы, изредка кивал, как бы подтверждая слова капитана. Лада попыталась представить себе шторм: как бросают корабль мутные от пены водяные валы; как заливают волны, прокатывающиеся по палубе стекло рубки, а штурвал норовит выскользнуть из рук, поставить волне борт и тогда — конец. Нет спасения оказавшимся в воде людям. Какой ты ни есть пловец, в ледяной воде не протянешь и десяти минут. Скрутит холодом, перехватит дыхание, забьет рот вода, вздохнуть захочешь, а вместо воздуха — горько соленая пена. И жилет спасательный не спасет — остановится сердце, и будешь плавать поплавком, а чайки выклюют глаза, оборвут до кости лицо, и если найдут такого бедолагу, все одно не опознают.
   Лада передернула плечами, прогоняя противные мурашки, побежавшие между лопаток, сделала большой глоток горячего чая.
   — А зимой? Зимой-то, наверное, еще страшней? — спросила она.
   — Замерзает иной раз Бело-море зимой, — сказал Евсеич, — почитай, до самого Моржовца замерзает. Это остров такой на Мезенской губе. Покажу его — как раз мимо пойдем. В суровые зимы Горло так льдом забито бывает, что никакой ледокол, хоть «Красин», а хоть «Сибиряков», не пробьется. Сейчас таких зим, почитай, и нет, а раньше, о-о! Торосы ледяные в два, в три роста человеческих — это, если на Воронке шторм, а лед гонит в Горло, вот льдины друг на друга лезут, лезут, как морж на берег, если касатка близко ходит. Потом мороз вдарит и все! Смерзаются льдины, а толщина льда по два, три, а то и по пять метров бывает… Венька, я тебе посмеюсь, стервец! Не видал еще ничего, а туда же, в серьезный разговор свои три копейки вставить норовишь! Ты меня слушай, красавица. Хочешь, еще чайку налью?
   Скрывая улыбку, девушка протянула кружку. Старик долил ее черным, как деготь чаем. Лада поерзала на стуле и, наконец, решившись, задала вопрос, который еще с Москвы, когда узнала она, что отправляют ее в лагерь на Новой Земле, вертелся у нее на языке:
   — Никита Евсеевич, а мимо Соловецких островов мы пойдем?
   — Нет, красавица, — старик закрыл термос, покачал головой, — Соловки на входе в Онежскую губу лежат, а мы далеко восточнее пойдем, — он помолчал, раскурил сипящую трубку. — Нехорошее место стало. Я туда годов пятнадцать, как не хожу. А раньше, бывало, рыбу туда возил. В монастырь, стало быть. Ох и красота была на Соловках-то. Как побываешь — после, аж целую неделю грешить не хочется. Ну, не неделю, так три дня, точно. Как подходишь — сосны вековые прямо к воде сходят, а за ними — купола монастырские, кресты святые православные. И колокол — бом, бом! Звон по воде далеко идет… Благодать небесная, — старик мелко перекрестился. — Теперь там враги народа, стало быть, грехи замаливают. Не хожу я туда.
   Евсеич замолчал, посапывая трубкой. Лада покусала губу, отхлебнула чаю. Зачем она хотела увидеть Соловецкие острова? Даже сама вряд ли ответила бы. Знала, что, скорее всего, там окончили свой земной путь ее родители, которых она почти не помнила. Остались в памяти расплывчатые фигуры, которые уводили их из дома, колючая шинель отца, к которой она прижималась, руки матери, белое лицо бабушки и все…
   В гимназию она не ходила — ее учила бабушка, а на курсах медсестер при Боткинской больнице, она сказала, опять таки по совету бабушки, что родители погибли в Гражданскую. Еще на курсах она стала замечать что-то странное в отношении окружающих. Врачи, обычно не стеснявшиеся в выражениях на операции, сдерживались в ее присутствии. Ни разу ее не вызывали по анонимным письмам ни в домовой комитет, ни к старшей медсестре, которая обычно сама разбиралась с доносами на работников больницы. Словно кто-то хранил Ладу от мелких и крупных неприятностей. Хранил, до того момента, когда она почувствовала странную, давящую атмосферу вокруг себя. Были странные звонки по телефону: молчание в трубке прерывалось короткими гудками или странными далекими, на пределе слышимости, шорохами. Словно кто-то царапался с другой стороны телефонной линии, стараясь пробраться к ней, проникнуть в голову, прочитать мысли. Странные люди ходили за ней в сумерках, когда она возвращалась с работы, исчезая, если она оборачивалась, словно растворяясь в воздухе. Пропали цветные, необыкновенно радостные сны, после которых она просыпалась, счастливо улыбаясь новому дню. Теперь, едва приходил сон, ее окружали темные, почти не различимые образы, далекие голоса шептали что-то. Она вслушивалась, пытаясь уловить смысл полузнакомых слов, просыпалась, плача от страха и бессилия различить что-то конкретное в ночных кошмарах. Постепенно сложилась цепочка из редких понятых слов и навязчивых образов. Словно тропинка, она вела Ладу через серые камни навязчивых снов, через чахлые травы, под которыми поблескивала болотистая вода, сквозь холодный ветер и влажный туман к золотистому свету, манящему, приближающемуся с каждым шагом. Источник его скрывался за пеленой тумана, разгораясь все сильнее. Свет не слепил глаза, был ярким, но не режущим, мягким, как осеннее солнце. Лада знала, что придет час, и она пойдет к нему, отбросив все прежнее, вверяясь этому сиянию, вступая в новую жизнь без страха, потому, что не могло быть там ничего плохого, за этими светлыми золотыми вратами в новую жизнь. Главное — не боятся тьмы, не свернуть с тропинки, не поскользнуться на камнях, не замочить ноги в стылой воде, не запутаться в жухлой траве…
   Евсеич, повысив голос, что-то сварливо сказал матросику, и это привело ее в себя. Рулевой довернул штурвал, подходя ближе к правому берегу. С правого борта вдалеке проплывали, почти невидимые, подъемные краны Архангельского порта. «Самсон», пропуская стоявшие ночь на рейде океанские суда, прижимался к берегу, пропуская их к причалам. Лада вспомнила слова Евсеича про «гуляющие песчаные гряды», но только открыла рот, как старик сам успокоил ее.
   — Нам-то можно и под берегом ходить, хоть и волна там короткая, противная, а у них, — он показал на проплывающие мимо корабли, — осадка — ого-го. Ладно, я пойду в машину схожу — в море выйдем, надо будет ходу добавить, а Михеич жаловался, что сальники текут. Посмотрю, как у него дела, — он пошел было к выходу, но вернулся, — ты, если на палубу пойдешь, вот, бушлат одень, почище какой выбери. Уж больно у тебя одежа к морю не приспособлена.
   Он вышел из рубки и застучал тяжелыми ботинками, спускаясь по трапу. Матросик замер возле рулевого колеса, изредка, со щелчком, доворачивая его. До берега оставалось, как прикинула Лада, метров триста, когда он завращал штурвал, выходя на прежний курс. Волна ударила корабль в борт, чай плеснулся из кружки на палубу, Лада ойкнула.
   — Это только начало, — мельком оглянувшись, сказал парнишка, — вот, когда из Двинской губы выйдем, вот тогда начнет болтать.
   — А вы давно плаваете?
   — Третий год, — солидно ответил рулевой, — только моряки не плавают по морю, а ходят. Плавает знаете что?
   — Что?
   — Э-э…, — замялся парень, — в общем, ходят моряки.
   Лада допила чай, поднялась со стула и, поставив кружку на рундук, встала рядом с матросом. Тот покосился на нее, словно ожидая подвоха.
   — Вас ведь Вениамином зовут? — спросила Лада.
   — Да, — коротко ответил тот, — только мне не нравится, когда полным именем называют.
   — Почему?
   — Евсеич, когда рассердится, Витамином обзывает. Похоже ведь, да?
   — Совсем не похоже, — покачала головой Лада. — А сколько вам лет?
   — Уже восемнадцать, — солидно пробасил Вениамин.
   — И уже три года плаваете…, простите, ходите по морю? А Никита Евсеевич?
   — Он лет сорок, наверное.
   Палуба покачивалась под ногами, нос корабля, вздымаясь на встречных волнах, падал вниз, поднимая фонтаны брызг. Ладе было тепло и уютно. Она вспомнила, как мечтала в детстве о далеких морях, о фрегатах, летящих над волнами под облаком парусов. Она даже закрыла глаза, представляя себя плывущей на флибустьерском судне навстречу буре…
   Вздохнув, она открыла глаза. Если бы еще здесь не так пахло рыбой.
 

Глава 12

   Берег уходил вдаль. Кривокрасов выплюнул папиросу, затоптал ее и полез в карман шинели.
   — Это вас Евсеич не видит, товарищ сержант, — сказал Назаров, кивнув на окурок, — он бы целую лекцию закатил о том, что сорить на палубе имеет право лишь капитан. Потому, как матросам он — царь и бог, а значит за ним они убирать обязаны.
   — Виноват, — пробормотал Кривокрасов. Подобрав с палубы окурок, он бросил его за борт, — про царя и бога я уже слышал. Мне приказано передать вам пакет, товарищ лейтенант. Вот, пожалуйста.
   Назаров, сломав сургучную печать, вытащил письмо. Михаил отошел в сторону, чтобы не мешать ему.
   — Ну, что, — сказал Назаров, пряча письмо в конверт, а конверт в карман, — поступаете в мое распоряжение, товарищ сержант. Правда, с некоторыми оговорками. Если хотите, могу дать почитать.
   — Не обязательно. Скажите своими словами.
   — Вы освобождаетесь от караулов, да и, в общем, вообще от несения службы. Задача у вас одна — обеспечить безопасность Лады Алексеевны Белозерской.
   — Чем я и занимался, — проворчал сержант, — а какие задачи у товарища старшего инспектора?
   — Он будет в лагере моим заместителем.
   — Не знаю, где вы служили раньше, товарищ лейтенант, но явно не в охране лагерей. Боюсь, вам с ним без конфликтов не обойтись. Уж очень он специфически понимает свою должность, судя по его рассказам.
   — Он ее будет понимать так, как прикажу я, — сухо сказал Назаров. — Что за проблемы были у вас в дороге? Со старшим инспектором?
   — С ним я управился, — усмехнулся Кривокрасов, — проблемы другого рода.
   Не торопясь, вспоминая каждую подробность, он рассказал о ночном нападении в поезде. Нахмурясь, Назаров слушал, опустив голову. Между бровей пролегла складка. Когда Михаил закончил рассказ, он внимательно посмотрел на него.
   — Вы ведь тоже не из Главного Управления Лагерей, так?
   — Нет. Полтора года работал в третьем отделе НКГБ. Это обыски, аресты, наружка, установление, а до этого девять лет в МУРе.
   — Однако! — Назаров приподнял бровь, — как же вас угораздило?
   — А-а, — Кривокрасов махнул рукой, — отправили на усиление. Начальник отдела особо тяжких бился — отдавать не хотел, но пришлось. С ГБ не поспоришь.
   — Н-да, — протянул Назаров, — судьба играет человеком. Закуривайте, — он открыл пачку «Казбека». — А вы угадали, я тоже по другой части работал. Слушай, Михаил, давай на «ты»? — неожиданно предложил он, протягивая руку.
   — Согласен, — улыбнулся Кривокрасов, пожимая крепкую ладонь.
   — Ну, и отлично. Да, а числился я за первым управлением. Впрочем, когда начинал, назывался он ИНО ГУГБ НКВД СССР. Сразу и не выговоришь.
   — Постой, — Кривокрасов прищурился, вспоминая, — первое управление? Разведка за границей? А теперь в ГУЛАГЕ? Ну, вы…, ты попал, лейтенант. Это оттуда? — Михаил указал на шрам над бровью.
   — Оттуда. Осколком под Гвадалахарой зацепило.
   — Так ты в Испании был? Вот это да! Обязательно расскажешь.
   — Расскажу.
   Не торопясь двигаясь, они дошли до носа корабля. Холодный ветер, с запахом соли, рыбы и водорослей, норовил забраться под одежду. Кривокрасов поднял воротник шинели, повернулся спиной к ветру.
   — А как тебе твоя подопечная? — спросил Назаров.
   Михаил пожал плечами. Что он мог рассказать о Белозерской. Да, практически, ничего, хоть и производил тот злосчастный арест и конвоировал ее на всем пути от Москвы до Архангельска.
   — Странная девушка, но, по-моему, неплохая, — сказал он.
   — Чем же странная?
   — Ну, например, говорит, что предвидела свой арест. Буквально, во сне видела. Даже знала мое имя-отчество.
   Назаров хмыкнул, посмотрел вдаль, где серые волны смыкались с облаками.
   — Это еще ничего, — сказал он задумчиво. — Это ты так говоришь, пока в лагере не побывал.