Страница:
— Все равно, не дело это. Почему за домом не следили? Почему пошли без разведки? Он положил своего сотрудника, черт возьми!
— Но арест он произвел и бандитов задержал.
— Какой ценой? Ладно, — Виктор Петрович махнул рукой, — не желаете чайку на дорожку?
— Не откажусь.
Они прошли на кухню. Мужчина в пальто нашарил на столе спички, зажег конфорку, поставил чайник.
— Где-то здесь я видел заварку, — пробормотал он, шаря по полкам впотьмах.
— Включите свет, Николай Андреевич, уже можно. Хотя, постойте, — Виктор Петрович подошел к окну. Внизу, на улице, пожилой мужчина в офицерской форме, раздавал задания оперативника, подкрепляя слова скупыми жестами. — Вы знаете майора?
— Да. Майор Кучеревский Валентин Леонидович. В органах с тысяча девятьсот двадцать девятого года. Не службист, но лямку тянет исправно. На собраниях чаще помалкивает, голосует, как большинство. Очень хорошо чувствует, что от него хочет начальство и потому на хорошем счету в управлении. Но он нас интересует постольку — поскольку. Над ним тоже есть начальство. Именно на том уровне мы и будем работать.
— Каким именно образом, интересно знать, товарищ Смирнов [8]? — отходя вглубь комнаты, спросил Виктор Петрович.
Николай Андреевич пожал плечами.
— Люди, в массе своей, хорошо поддаются внушению. Вот, к примеру, майор Кучеревский. На задержание Белозерской должен был выехать другой сотрудник, но, — с притворной скромностью он развел руками, — поехал ваш бывший подчиненный. Вам покрепче?
— Да. Ох, чувствую, подставили мы парня.
На плите забулькал чайник. Николай Андреевич выключил газ, насыпал в кружки заварки, залил кипятком. Включив свет, он уселся на табурет, подобрав под себя полы пальто. Виктор Петрович устроился напротив. За окном послышался шум отъезжающих машин. Хлебнув кипятку, Виктор Петрович закашлялся, раздраженно бросил папиросу в мойку. Как все просто у тебя, он мельком взглянул на собеседника. Внушению, видите ли, хорошо поддается! А как мне внушить своим ребятам, что Гвоздя взяло третье управление ГБ? Тут байки про случайность не помогут, парни тертые, сыскари от бога. Хорошо, хоть Колька Кривокрасов взял — все-таки свой, муровец, хоть и бывший. Как этому пижону удалось втереться в доверие к уголовникам? Сколько мы не трясли бывших подельников Гвоздя, сколько «марух» не запугивали, никто его не сдал, а этот…
— Я к ним прибыл под видом солидного адвоката, — неожиданно сказал Николай Андреевич, — «аблаката», как они говорят. Позволил себя «подцепить» на Ленинградском вокзале некой женщине легкого поведения, которая была явно напугана, что в ее квартире пасется Гвоздь. Мысли так читались на ее лице, мне даже не пришлось глубоко копать в ее неразвитом мозгу. Я проиграл некоторое количество денег, а потом невзначай упомянул о заезжих гастролерах, сорвавших неплохой куш в Питере. Все остальное было просто.
— Действительно, проще некуда, — Виктор Петрович успел оправиться от удивления, вызванного откровенностью собеседника, — однако, попрошу вас хотя бы мои мысли не читать. Льщу себя надеждой, что мой мозг более развит, в отличие от той женщины легкого поведения, — он немного передразнил интонацию собеседника, — и мне не хотелось бы, чтобы в нем копались.
Он взглянул на часы — половина седьмого. Пора, однако. Допив чай, Виктор Петрович поднялся, ополоснул кружку, перевернул ее и поставил на полку.
— Я так понимаю, — сказал он, — что работа Кривокрасова не ограничится задержанием девушки.
— Вы правильно понимаете. Ему придется поехать с ней.
— То есть, — Виктор Петрович удивленно поднял бровь, — в лагерь, что ли?
— В лагерь. На Новую Землю. Нам до зарезу необходим там человек, способный защитить ее от лагерного произвола. Хотя, по моим сведениям, порядок в лагере относительно либеральный, после назначения нового начальника.
— А старый куда делся? — спросил Виктор Петрович, думая о своем.
— Медведь задрал.
— ?
— Обыкновенный белый медведь, — Смирнов слегка улыбнулся, — он тоже оказался легко внушаем. Я имею в виду медведя.
— Ну, знаете… Я уж лучше буду своих «урок» ловить. Им уж наверняка проще внушить подписать чистосердечное признание, чем медведя заставить загрызть нужного человека.
— И правильно сделаете. У вас это очень хорошо получается.
— Спасибо, — едко ответил Виктор Петрович, — иначе меня не держали бы начальником отдела особо тяжких преступлений.
Он погасил свет, постоял у входной двери, прислушиваясь к звукам на лестничной клетке, щелкнул замком и, пропустив вперед Смирнова, вышел из квартиры. Заперев дверь, он стал спускаться по темной лестнице, придерживаясь за перила. В подъезде отчетливо пахло кошачьей мочой и кислыми щами. Возле дома они простились. Николай Андреевич надел шляпу, коротко поклонился и, чуть задержав в своей руке протянутую Виктором Петровичем ладонь, спросил:
— А чья это квартира, если не секрет.
— Оперативная квартира, — проворчал тот, — и чем реже мы будем ее использовать — тем лучше. Здесь мы обычно встречаемся с осведомителями из уголовного мира, Николай Андреевич. Я согласен сотрудничать с вами, но основная моя работа, все-таки, связана с реальностью. Всего доброго.
— Все взаимосвязано, — беспечно ответил Смирнов, — вы не стали бы специалистом в своей области, не будь у вас дара предвидения. Желаю удачи, — он приподнял шляпу, и зашагал к Новослободской улице легкой небрежной походкой: шляпа на затылке, руки в карманах распахнутого пальто, легкий шарфик небрежно наброшен на шею.
— Пижон, — пробормотал Виктор Петрович, глядя ему вслед, — «дар предвидения»! Медведей они гипнотизируют! Тоже мне, Мессинг нашелся.
Николай Андреевич предложил ему сотрудничать около года назад, пообещав в противном случае, доложить, куда следует о его паранормальных способностях. Взяв слово, что сотрудничество не пойдет во вред стране, Виктор Петрович согласился — выбора Смирнов ему не оставил.
Глава 9
Глава 10
— Но арест он произвел и бандитов задержал.
— Какой ценой? Ладно, — Виктор Петрович махнул рукой, — не желаете чайку на дорожку?
— Не откажусь.
Они прошли на кухню. Мужчина в пальто нашарил на столе спички, зажег конфорку, поставил чайник.
— Где-то здесь я видел заварку, — пробормотал он, шаря по полкам впотьмах.
— Включите свет, Николай Андреевич, уже можно. Хотя, постойте, — Виктор Петрович подошел к окну. Внизу, на улице, пожилой мужчина в офицерской форме, раздавал задания оперативника, подкрепляя слова скупыми жестами. — Вы знаете майора?
— Да. Майор Кучеревский Валентин Леонидович. В органах с тысяча девятьсот двадцать девятого года. Не службист, но лямку тянет исправно. На собраниях чаще помалкивает, голосует, как большинство. Очень хорошо чувствует, что от него хочет начальство и потому на хорошем счету в управлении. Но он нас интересует постольку — поскольку. Над ним тоже есть начальство. Именно на том уровне мы и будем работать.
— Каким именно образом, интересно знать, товарищ Смирнов [8]? — отходя вглубь комнаты, спросил Виктор Петрович.
Николай Андреевич пожал плечами.
— Люди, в массе своей, хорошо поддаются внушению. Вот, к примеру, майор Кучеревский. На задержание Белозерской должен был выехать другой сотрудник, но, — с притворной скромностью он развел руками, — поехал ваш бывший подчиненный. Вам покрепче?
— Да. Ох, чувствую, подставили мы парня.
На плите забулькал чайник. Николай Андреевич выключил газ, насыпал в кружки заварки, залил кипятком. Включив свет, он уселся на табурет, подобрав под себя полы пальто. Виктор Петрович устроился напротив. За окном послышался шум отъезжающих машин. Хлебнув кипятку, Виктор Петрович закашлялся, раздраженно бросил папиросу в мойку. Как все просто у тебя, он мельком взглянул на собеседника. Внушению, видите ли, хорошо поддается! А как мне внушить своим ребятам, что Гвоздя взяло третье управление ГБ? Тут байки про случайность не помогут, парни тертые, сыскари от бога. Хорошо, хоть Колька Кривокрасов взял — все-таки свой, муровец, хоть и бывший. Как этому пижону удалось втереться в доверие к уголовникам? Сколько мы не трясли бывших подельников Гвоздя, сколько «марух» не запугивали, никто его не сдал, а этот…
— Я к ним прибыл под видом солидного адвоката, — неожиданно сказал Николай Андреевич, — «аблаката», как они говорят. Позволил себя «подцепить» на Ленинградском вокзале некой женщине легкого поведения, которая была явно напугана, что в ее квартире пасется Гвоздь. Мысли так читались на ее лице, мне даже не пришлось глубоко копать в ее неразвитом мозгу. Я проиграл некоторое количество денег, а потом невзначай упомянул о заезжих гастролерах, сорвавших неплохой куш в Питере. Все остальное было просто.
— Действительно, проще некуда, — Виктор Петрович успел оправиться от удивления, вызванного откровенностью собеседника, — однако, попрошу вас хотя бы мои мысли не читать. Льщу себя надеждой, что мой мозг более развит, в отличие от той женщины легкого поведения, — он немного передразнил интонацию собеседника, — и мне не хотелось бы, чтобы в нем копались.
Он взглянул на часы — половина седьмого. Пора, однако. Допив чай, Виктор Петрович поднялся, ополоснул кружку, перевернул ее и поставил на полку.
— Я так понимаю, — сказал он, — что работа Кривокрасова не ограничится задержанием девушки.
— Вы правильно понимаете. Ему придется поехать с ней.
— То есть, — Виктор Петрович удивленно поднял бровь, — в лагерь, что ли?
— В лагерь. На Новую Землю. Нам до зарезу необходим там человек, способный защитить ее от лагерного произвола. Хотя, по моим сведениям, порядок в лагере относительно либеральный, после назначения нового начальника.
— А старый куда делся? — спросил Виктор Петрович, думая о своем.
— Медведь задрал.
— ?
— Обыкновенный белый медведь, — Смирнов слегка улыбнулся, — он тоже оказался легко внушаем. Я имею в виду медведя.
— Ну, знаете… Я уж лучше буду своих «урок» ловить. Им уж наверняка проще внушить подписать чистосердечное признание, чем медведя заставить загрызть нужного человека.
— И правильно сделаете. У вас это очень хорошо получается.
— Спасибо, — едко ответил Виктор Петрович, — иначе меня не держали бы начальником отдела особо тяжких преступлений.
Он погасил свет, постоял у входной двери, прислушиваясь к звукам на лестничной клетке, щелкнул замком и, пропустив вперед Смирнова, вышел из квартиры. Заперев дверь, он стал спускаться по темной лестнице, придерживаясь за перила. В подъезде отчетливо пахло кошачьей мочой и кислыми щами. Возле дома они простились. Николай Андреевич надел шляпу, коротко поклонился и, чуть задержав в своей руке протянутую Виктором Петровичем ладонь, спросил:
— А чья это квартира, если не секрет.
— Оперативная квартира, — проворчал тот, — и чем реже мы будем ее использовать — тем лучше. Здесь мы обычно встречаемся с осведомителями из уголовного мира, Николай Андреевич. Я согласен сотрудничать с вами, но основная моя работа, все-таки, связана с реальностью. Всего доброго.
— Все взаимосвязано, — беспечно ответил Смирнов, — вы не стали бы специалистом в своей области, не будь у вас дара предвидения. Желаю удачи, — он приподнял шляпу, и зашагал к Новослободской улице легкой небрежной походкой: шляпа на затылке, руки в карманах распахнутого пальто, легкий шарфик небрежно наброшен на шею.
— Пижон, — пробормотал Виктор Петрович, глядя ему вслед, — «дар предвидения»! Медведей они гипнотизируют! Тоже мне, Мессинг нашелся.
Николай Андреевич предложил ему сотрудничать около года назад, пообещав в противном случае, доложить, куда следует о его паранормальных способностях. Взяв слово, что сотрудничество не пойдет во вред стране, Виктор Петрович согласился — выбора Смирнов ему не оставил.
Глава 9
В кабинете было темно из-за задернутых тяжелый штор. Настольная лампа с черным металлическим абажуром высвечивала открытую папку на столе. Ладу Белозерскую привели к следователю после того, как дежурный офицер принял ее под расписку, а в отдельной комнате пожилая женщина в темно-синей форме профессионально обыскала ее. У Лады отобрали все вещи, оставив только носовой платок. Стул, на котором она сидела, был с неудобной прямой спинкой и жестким сиденьем. Она не сразу рассмотрела человека, сидящего за столом — яркий свет лампы мешал и к тому же, она была немного испугана. После того, как Кривокрасов привез ее сюда, ни одной доброжелательной мысли она не уловила в гулких полупустых коридорах огромного здания. Женщина, которая обыскивала ее и рылась в чемоданчике, небрежно перекладывая вещи, думала только о работе. Конвоир, мельком оценив фигуру идущей впереди него девушки, переключился на мысли о зарплате. Следователь, прятавшийся в тени, за светом лампы, казался ей вообще неживой фигурой, без мыслей, без чувств, без желаний.
Следователь подался вперед, его руки легли на папку, лампа высветила тонкий нос и полные чувственные губы. Перевернув несколько страниц, следователь сцепил пальцы в замок, вывернул ладони, хрустнув суставами, и взглянул на девушку.
— Меня зовут Константин Гаврилович Бирюков, я буду вести ваше дело, — он помолчал, пошуршал бумагами. — Значит, скрываем дворянское происхождение, Белозерская? — голос у него был обманчиво мягкий, текучий, обволакивающий.
— Товарищ следователь…
— Я тебе не товарищ! — внезапно заорал тот, ударив кулаком по лежащему перед ним делу.
Это было так неожиданно, что Лада вздрогнула. Будто издалека пробились мысли этого человека. Рваные, бессвязные: изжога мучит — напрасно вчера коньяк пил; кошка любовницы, сволочь, снова нагадила в ботинок; путевка в санаторий на Минводах, опять уплыла…, а девочка ничего. Жаль, не довелось присутствовать при обыске. Ничего, если дадут санкцию…
— Для вас я — гражданин следователь, — сказал он уже обычным голосом, опустил глаза с длинными ресницами, перечитал что-то в папке. — Указали, что происхождением из мещан, а на самом деле? Дворянский род, имение в Тульской губернии, — он помолчал, вышел из-за стола, обошел его и присел на край напротив Лады. Склонившись вперед, приблизил смазливое лицо к девушке, обдал крепким запахом одеколона и вчерашнего перегара, и внезапно опять заорал, — попили кровь крестьянскую, живоглоты?
Лада подалась назад, насколько позволяла спинка стула, старясь не слышать смеси неприятных запахов.
— Я не понимаю… Имение? Я даже не была там. Знаю, что было какое-то имение, еще в шестнадцатом году отец передал его в земскую управу — поддерживать имение семья была не в состоянии. Мать преподавала в гимназии, а отец был офицером флота и денег, просто, не было, чтобы…
— Отец — Белозерский Алексей Николаевич, капитан третьего ранга, потомственный дворянин, арестован в тысяча двадцать первом году, как участник белогвардейского заговора. Мать — Белозерская Наталья Андреевна, урожденная…
Сквозь скороговорку следователя пробилось столь явное желание унизить, подчинить ее себе, что Лада закрыла глаза, стараясь отвлечься, подумать о чем-то постороннем.
— На меня смотреть, — рявкнул следователь, направляя лампу ей в лицо.
От яркого света в глазах поплыли радужные круги.
— …скрывают только те, кто замышляет недоброе. Советская власть дала тебе все: возможность учиться, работать! Чем ты отплатила ей? Ты думала, мы не узнаем? — опять мягкий, вкрадчивый голос, — хочешь расскажу, чем закончили твои родители?
Лада словно наяву увидела заметенные снегом деревья, стылые каменные стены бывшего монастыря, строй обессилевших людей…
— Нет, прошу вас, не надо.
Следователь вернулся за стол, налил себе воды из графина, жадно выпил. Перелистнув несколько страниц в папке, снова поднял на нее томные глаза, обрамленные длинными ресницами. «Наверно нравится женщинам, — мельком отметила Лада, — офицер НКГБ, вкрадчивый голос, смазливое лицо».
— Выпейте соды, гражданин следователь. От изжоги очень помогает, — негромко посоветовала она.
Следователь моргнул раз, другой. В лице его что-то дрогнуло, задергался нервным тиком глаз, по шее метнулся вверх — вниз острый кадык.
— Итак, вы отказываетесь отвечать на вопросы, гражданка Белозерская, — наконец сказал он.
— Я не услышала ни одного конкретного вопроса, — сказала Лада.
— Так и запишем, — словно не слыша ее, пробормотал следователь, черкая ручкой в папке, — ничего, у нас языки быстро развязываются.
Мысли, которые мелькали в его голове, привели Ладу в замешательство, если не в ужас. «Господи, неужели такое возможно?» Каземат, стол, она, распростертая на столе, притянутая ремнями…
Следователь поднял глаза, облизнул полные губы.
— Как сказал Буревестник Революции: если враг не сдается, его… что? Правильно, уничтожают его, врага, то есть! Под корень вражье семя! Ты думаешь, старуху мы пощадим? Ошибаешься. С ней и возиться долго не придется — сама сдохнет, только увидит, как тебя…
Бабушку сюда, к этому самовлюбленному садисту? Безумный гнев закружил ей голову. Не было больше света, бьющего в лицо, не было враждебных стен, был только этот человек, которого надо остановить! Ее взгляд пробился сквозь световую завесу от стоваттной лампы, ударил следователя в лицо, нащупывая глаза. Во что бы то ни стало остановить, стереть память, заставить забыть страшные слова, обрекающие на смерть единственного родного человека…
Следователя бросило на спинку стула, лицо его исказилось, побагровело, будто огромное давление распирало череп изнутри, грозя взорвать голову, лопнуть, подобно телу глубоководной рыбы, внезапно поднятой к поверхности.
Опомнившись, Лада отвела взгляд, стараясь сбросить заряд ненависти, растворить, выплеснуть на что-то неодушевленное. Подпрыгнул и лопнул граненый графин на столе, следователь, чертыхаясь, бросился стряхивать воду, отодвигая бумаги в сторону.
— Дежурный, — срывающимся голосом закричал он, — конвой сюда, быстро.
Через несколько минут в кабинете появился конвоир.
— Арестованную в камеру, в одиночку, — стараясь не смотреть на девушку, скомандовал он.
— Извините, гражданин…
— Завтра извиняться будешь, — прошипел он, поднимая на нее бегающий взгляд, — завтра мы с тобой по-другому поговорим. Увести.
— Н-да, любопытный экземпляр, — комиссар госбезопасности третьего ранга задернул шторку, закрывающую длинную горизонтальную прорезь в стене.
— А я что вам говорил, — Николай Андреевич Смирнов, в светлом костюме и галстуком на белоснежной рубашке, отошел от стены и присел в кресло, — какие вам еще тесты нужны?
— Пожалуй, что никаких. Можно отправлять. Хотя, я бы все-таки денек повременил — сломать ее, по-моему, не так уж и сложно, а тогда даже Новую Землю она восприняла бы, как землю обетованную, — он рассмеялся, довольный каламбуром. — Кажется, следователь ее основательно напугал.
— Этот неврастеник? — Смирнов пожал плечами, — он не напугал ее, а заставил разозлиться, только и всего. Не советую доводить ее до крайности. И уж никак не при помощи этого идиота.
— Зачем вы так. Старательный работник, может, немного увлекающийся. Такие кадры мы ценим.
— Кадры решают все, — задумчиво проговорил Смирнов, поднимаясь, — и все же, не медлите. Завтра же этапируйте Белозерскую в лагерь. Или моих полномочий для вас недостаточно?
— Вполне достаточно. Что вы, в самом деле, Николай Андреевич.
— Вот и хорошо. Желаю здравствовать, — Смирнов пожал комиссару руку, подхватил со стола шляпу и плащ и вышел из комнаты.
Комиссар тяжело посмотрел ему вслед, снял телефонную трубку, набрал номер.
— Алло, да, я. Где там у нас человечек из Управления Лагерей? Ага, давай-ка его ко мне, — он опустил трубку на рычаг. — Вот так, дорогой Николай Андреевич. Полномочия — полномочиями, а свой глаз на месте не помешает.
Бирюков привычно предъявил пропуск на выходе, козырнул дежурному. Тяжелая дверь неохотно выпустила его на улицу. Вечерело, начинался дождь. Он поправил фуражку, прикидывая, как лучше сделать: остановить таксомотор, или поехать на метро? Взглянул на часы — время было вдоволь, раньше девяти вечера Людмила не ждет. А и подождет немного — ничего страшного. «Зайду-ка я в Елисеевский, вот что», — решил он.
Редкие автомобили катили по площади Дзержинского, оставляя за собой водяную пыль. Он пропустил легковушку и наискосок побежал через площадь в сторону Кузнецкого моста. Бирюков был уже рядом с Пушечной, когда с Большой Лубянки вырвался грузовик. Едва успев отскочить в сторону, он матюгнулся и погрозил вслед кулаком. Обернувшись, он еще успел увидеть бьющий в лицо свет фар, успел поднять руки, но крик его уже был не слышен в визге тормозов.
Перед глазами встало лицо Лады Белозерской, ее страшный взгляд, который чуть не убил его.
Капот трехтонного «ЗИСа» ударил его в грудь, повалил под колеса. Грузовик подпрыгнул, переваливаясь колесами через изломанное тело, задние колеса наехали на смятую грудную клетку, медленно перекатились… Грузовик встал, из дверцы выпрыгнул белый, как простыня шофер. Придерживаясь за кузов, он подошел к сбитому человеку, вгляделся, сорвал с головы кепку, скомкал ее и сунул ее в рот, пытаясь сдержать крик при виде смятого тела в форме офицера Государственной Безопасности.
— Вот рапорт, товарищ майор, — Кривокрасов положил на стол листок бумаги, чуть отступил и, щелкнув каблуками, приложил руку к фуражке, — разрешите идти?
— Нет, не разрешаю, — майор отодвинул рапорт на край стола, достал из папки листок и протянул его Михаилу, — вот, читай.
«Приказ по третьему отделу НКГБ СССР. Сержанта Государственной безопасности Кривокрасова Н.Т…» Дочитав приказ до конца, Михаил молча положил его на стол.
Майор Кучеревский тяжело поднялся из-за стола, сцепил руки за спиной и подошел к окну.
— Я сделал все, что мог, — глухо сказал он, и повторил, — все, что мог. Ты знаешь, людей у нас не хватает, поэтому я…, — он махнул рукой, — что теперь говорить.
— Что же меня, в ГУЛАГ переводят? — глядя в сторону, спросил Кривокрасов.
— Единственно, чего я смог добиться, это то, что ты будешь продолжать числиться за нашим ведомством. Так, что перевод — простая формальность. Считай это командировкой. Ответственным заданием, если хочешь. Сутки на сборы. Завтра отбываешь. С Ярославского вокзала, купейный вагон.
— Разрешите идти? — сухо спросил Михаил.
— Постой, — поморщился Кучеревский, — ты едешь не просто сопровождающим. Не знаю, уж кто такая эта Белозерская, но приказано глаз с нее не спускать, понял? Охранять день и ночь. И в дороге и, по возможности, в лагере. С вами едет старший инспектор Шамшулов, он из Управления Лагерей. Вот и будете вместе с ним во взаимодействии, так сказать, конвоировать эту девицу. В лагере будешь подчиняться только коменданту лейтенанту ГБ Назарову.
Кучеревский подошел к Кривокрасову, подал руку.
— Надеюсь, ты там не задержишься, Михаил. Желаю удачи. Да, Скокова прооперировали, врачи говорят — будет жить. Ну, все, бывай, Миша.
Кривокрасов пожал протянутую ладонь, четко повернулся кругом и вышел из кабинета. Обида за необоснованный перевод, который он считал наказанием за некачественно проведенное задержание Белозерской, душила его. «Покатился по наклонной, — подумал он, — МУР, потом Третий отдел, а теперь — ГУЛАГ. Дальше только самому за решеткой очутиться».
Следователь подался вперед, его руки легли на папку, лампа высветила тонкий нос и полные чувственные губы. Перевернув несколько страниц, следователь сцепил пальцы в замок, вывернул ладони, хрустнув суставами, и взглянул на девушку.
— Меня зовут Константин Гаврилович Бирюков, я буду вести ваше дело, — он помолчал, пошуршал бумагами. — Значит, скрываем дворянское происхождение, Белозерская? — голос у него был обманчиво мягкий, текучий, обволакивающий.
— Товарищ следователь…
— Я тебе не товарищ! — внезапно заорал тот, ударив кулаком по лежащему перед ним делу.
Это было так неожиданно, что Лада вздрогнула. Будто издалека пробились мысли этого человека. Рваные, бессвязные: изжога мучит — напрасно вчера коньяк пил; кошка любовницы, сволочь, снова нагадила в ботинок; путевка в санаторий на Минводах, опять уплыла…, а девочка ничего. Жаль, не довелось присутствовать при обыске. Ничего, если дадут санкцию…
— Для вас я — гражданин следователь, — сказал он уже обычным голосом, опустил глаза с длинными ресницами, перечитал что-то в папке. — Указали, что происхождением из мещан, а на самом деле? Дворянский род, имение в Тульской губернии, — он помолчал, вышел из-за стола, обошел его и присел на край напротив Лады. Склонившись вперед, приблизил смазливое лицо к девушке, обдал крепким запахом одеколона и вчерашнего перегара, и внезапно опять заорал, — попили кровь крестьянскую, живоглоты?
Лада подалась назад, насколько позволяла спинка стула, старясь не слышать смеси неприятных запахов.
— Я не понимаю… Имение? Я даже не была там. Знаю, что было какое-то имение, еще в шестнадцатом году отец передал его в земскую управу — поддерживать имение семья была не в состоянии. Мать преподавала в гимназии, а отец был офицером флота и денег, просто, не было, чтобы…
— Отец — Белозерский Алексей Николаевич, капитан третьего ранга, потомственный дворянин, арестован в тысяча двадцать первом году, как участник белогвардейского заговора. Мать — Белозерская Наталья Андреевна, урожденная…
Сквозь скороговорку следователя пробилось столь явное желание унизить, подчинить ее себе, что Лада закрыла глаза, стараясь отвлечься, подумать о чем-то постороннем.
— На меня смотреть, — рявкнул следователь, направляя лампу ей в лицо.
От яркого света в глазах поплыли радужные круги.
— …скрывают только те, кто замышляет недоброе. Советская власть дала тебе все: возможность учиться, работать! Чем ты отплатила ей? Ты думала, мы не узнаем? — опять мягкий, вкрадчивый голос, — хочешь расскажу, чем закончили твои родители?
Лада словно наяву увидела заметенные снегом деревья, стылые каменные стены бывшего монастыря, строй обессилевших людей…
— Нет, прошу вас, не надо.
Следователь вернулся за стол, налил себе воды из графина, жадно выпил. Перелистнув несколько страниц в папке, снова поднял на нее томные глаза, обрамленные длинными ресницами. «Наверно нравится женщинам, — мельком отметила Лада, — офицер НКГБ, вкрадчивый голос, смазливое лицо».
— Выпейте соды, гражданин следователь. От изжоги очень помогает, — негромко посоветовала она.
Следователь моргнул раз, другой. В лице его что-то дрогнуло, задергался нервным тиком глаз, по шее метнулся вверх — вниз острый кадык.
— Итак, вы отказываетесь отвечать на вопросы, гражданка Белозерская, — наконец сказал он.
— Я не услышала ни одного конкретного вопроса, — сказала Лада.
— Так и запишем, — словно не слыша ее, пробормотал следователь, черкая ручкой в папке, — ничего, у нас языки быстро развязываются.
Мысли, которые мелькали в его голове, привели Ладу в замешательство, если не в ужас. «Господи, неужели такое возможно?» Каземат, стол, она, распростертая на столе, притянутая ремнями…
Следователь поднял глаза, облизнул полные губы.
— Как сказал Буревестник Революции: если враг не сдается, его… что? Правильно, уничтожают его, врага, то есть! Под корень вражье семя! Ты думаешь, старуху мы пощадим? Ошибаешься. С ней и возиться долго не придется — сама сдохнет, только увидит, как тебя…
Бабушку сюда, к этому самовлюбленному садисту? Безумный гнев закружил ей голову. Не было больше света, бьющего в лицо, не было враждебных стен, был только этот человек, которого надо остановить! Ее взгляд пробился сквозь световую завесу от стоваттной лампы, ударил следователя в лицо, нащупывая глаза. Во что бы то ни стало остановить, стереть память, заставить забыть страшные слова, обрекающие на смерть единственного родного человека…
Следователя бросило на спинку стула, лицо его исказилось, побагровело, будто огромное давление распирало череп изнутри, грозя взорвать голову, лопнуть, подобно телу глубоководной рыбы, внезапно поднятой к поверхности.
Опомнившись, Лада отвела взгляд, стараясь сбросить заряд ненависти, растворить, выплеснуть на что-то неодушевленное. Подпрыгнул и лопнул граненый графин на столе, следователь, чертыхаясь, бросился стряхивать воду, отодвигая бумаги в сторону.
— Дежурный, — срывающимся голосом закричал он, — конвой сюда, быстро.
Через несколько минут в кабинете появился конвоир.
— Арестованную в камеру, в одиночку, — стараясь не смотреть на девушку, скомандовал он.
— Извините, гражданин…
— Завтра извиняться будешь, — прошипел он, поднимая на нее бегающий взгляд, — завтра мы с тобой по-другому поговорим. Увести.
— Н-да, любопытный экземпляр, — комиссар госбезопасности третьего ранга задернул шторку, закрывающую длинную горизонтальную прорезь в стене.
— А я что вам говорил, — Николай Андреевич Смирнов, в светлом костюме и галстуком на белоснежной рубашке, отошел от стены и присел в кресло, — какие вам еще тесты нужны?
— Пожалуй, что никаких. Можно отправлять. Хотя, я бы все-таки денек повременил — сломать ее, по-моему, не так уж и сложно, а тогда даже Новую Землю она восприняла бы, как землю обетованную, — он рассмеялся, довольный каламбуром. — Кажется, следователь ее основательно напугал.
— Этот неврастеник? — Смирнов пожал плечами, — он не напугал ее, а заставил разозлиться, только и всего. Не советую доводить ее до крайности. И уж никак не при помощи этого идиота.
— Зачем вы так. Старательный работник, может, немного увлекающийся. Такие кадры мы ценим.
— Кадры решают все, — задумчиво проговорил Смирнов, поднимаясь, — и все же, не медлите. Завтра же этапируйте Белозерскую в лагерь. Или моих полномочий для вас недостаточно?
— Вполне достаточно. Что вы, в самом деле, Николай Андреевич.
— Вот и хорошо. Желаю здравствовать, — Смирнов пожал комиссару руку, подхватил со стола шляпу и плащ и вышел из комнаты.
Комиссар тяжело посмотрел ему вслед, снял телефонную трубку, набрал номер.
— Алло, да, я. Где там у нас человечек из Управления Лагерей? Ага, давай-ка его ко мне, — он опустил трубку на рычаг. — Вот так, дорогой Николай Андреевич. Полномочия — полномочиями, а свой глаз на месте не помешает.
Бирюков привычно предъявил пропуск на выходе, козырнул дежурному. Тяжелая дверь неохотно выпустила его на улицу. Вечерело, начинался дождь. Он поправил фуражку, прикидывая, как лучше сделать: остановить таксомотор, или поехать на метро? Взглянул на часы — время было вдоволь, раньше девяти вечера Людмила не ждет. А и подождет немного — ничего страшного. «Зайду-ка я в Елисеевский, вот что», — решил он.
Редкие автомобили катили по площади Дзержинского, оставляя за собой водяную пыль. Он пропустил легковушку и наискосок побежал через площадь в сторону Кузнецкого моста. Бирюков был уже рядом с Пушечной, когда с Большой Лубянки вырвался грузовик. Едва успев отскочить в сторону, он матюгнулся и погрозил вслед кулаком. Обернувшись, он еще успел увидеть бьющий в лицо свет фар, успел поднять руки, но крик его уже был не слышен в визге тормозов.
Перед глазами встало лицо Лады Белозерской, ее страшный взгляд, который чуть не убил его.
Капот трехтонного «ЗИСа» ударил его в грудь, повалил под колеса. Грузовик подпрыгнул, переваливаясь колесами через изломанное тело, задние колеса наехали на смятую грудную клетку, медленно перекатились… Грузовик встал, из дверцы выпрыгнул белый, как простыня шофер. Придерживаясь за кузов, он подошел к сбитому человеку, вгляделся, сорвал с головы кепку, скомкал ее и сунул ее в рот, пытаясь сдержать крик при виде смятого тела в форме офицера Государственной Безопасности.
— Вот рапорт, товарищ майор, — Кривокрасов положил на стол листок бумаги, чуть отступил и, щелкнув каблуками, приложил руку к фуражке, — разрешите идти?
— Нет, не разрешаю, — майор отодвинул рапорт на край стола, достал из папки листок и протянул его Михаилу, — вот, читай.
«Приказ по третьему отделу НКГБ СССР. Сержанта Государственной безопасности Кривокрасова Н.Т…» Дочитав приказ до конца, Михаил молча положил его на стол.
Майор Кучеревский тяжело поднялся из-за стола, сцепил руки за спиной и подошел к окну.
— Я сделал все, что мог, — глухо сказал он, и повторил, — все, что мог. Ты знаешь, людей у нас не хватает, поэтому я…, — он махнул рукой, — что теперь говорить.
— Что же меня, в ГУЛАГ переводят? — глядя в сторону, спросил Кривокрасов.
— Единственно, чего я смог добиться, это то, что ты будешь продолжать числиться за нашим ведомством. Так, что перевод — простая формальность. Считай это командировкой. Ответственным заданием, если хочешь. Сутки на сборы. Завтра отбываешь. С Ярославского вокзала, купейный вагон.
— Разрешите идти? — сухо спросил Михаил.
— Постой, — поморщился Кучеревский, — ты едешь не просто сопровождающим. Не знаю, уж кто такая эта Белозерская, но приказано глаз с нее не спускать, понял? Охранять день и ночь. И в дороге и, по возможности, в лагере. С вами едет старший инспектор Шамшулов, он из Управления Лагерей. Вот и будете вместе с ним во взаимодействии, так сказать, конвоировать эту девицу. В лагере будешь подчиняться только коменданту лейтенанту ГБ Назарову.
Кучеревский подошел к Кривокрасову, подал руку.
— Надеюсь, ты там не задержишься, Михаил. Желаю удачи. Да, Скокова прооперировали, врачи говорят — будет жить. Ну, все, бывай, Миша.
Кривокрасов пожал протянутую ладонь, четко повернулся кругом и вышел из кабинета. Обида за необоснованный перевод, который он считал наказанием за некачественно проведенное задержание Белозерской, душила его. «Покатился по наклонной, — подумал он, — МУР, потом Третий отдел, а теперь — ГУЛАГ. Дальше только самому за решеткой очутиться».
Глава 10
Москва — Архангельск
Шамшулов спустил с верхней полки босые ноги с болтающимися завязками кальсон, пошевелил пальцами.
— Эй, граждане, вставать пора, — он спрыгнул в проход, потянулся, — эх, нигде так не спится, как в поезде. Если, конечно, душа чиста. Так, гражданка Белозерская?
Лада натянула одеяло до шеи, отвернулась к стене.
— Ха, а у вас вид того. Синяки вон, под глазами. Не спалось?
— Отстань от нее, — Кривокрасов отбросил одеяло, сел на полке, — где мы едем? — он отодвинул занавесу на окне.
За стеклом мелькали темно-зеленые ели и сосны, изредка голые березы и осины прореживали густой лес, подступивший вплотную к железнодорожным путям.
— К Вологде подъезжаем, — сообщил Шамшулов, натягивая гимнастерку. Он забрал с вешалки полотенце, кинул его на плечо, влез в сапоги, — так, я умываться. Чтобы к приходу все встали.
Он рывком открыл дверь купе и вышел в коридор. Кривокрасов поднялся, прихватил со стола папиросы, взял полотенце и выглянул из купе. Шамшулов, насвистывая «Марш Буденного» и не очень-то заботясь, спит кто-нибудь еще в вагоне или нет, проследовал к туалету.
— Лада Алексеевна, вы бы действительно, поднимались, — сказал Михаил, закрывая за собой дверь.
Придерживаясь за стенки вагона, Кривокрасов прошел к тамбуру. Навстречу попался хмурый проводник с седыми висячими усами. Предупредив пассажира, что через десять минут перекроет туалеты, он пошел дальше, бормоча про себя, что, мол, чего не спится людям — пять утра. Возле туалета Кривокрасов остановился, опустил стекло и с наслаждением закурил. Никотин ударил в голову, закружил на мгновение. «И ни в коем случае натощак не курить» — вспомнил он слова врача из госпиталя, усмехнулся. Как же не закурить, когда натощак папироса самая сладкая.
За дверью плескался и покрякивал от удовольствия Шамшулов. Ветер, летящий мимо приоткрытого окна, нес запах паровозного дыма, сгоревшего угля из печки проводника.
Весна здесь, севернее Москвы, еще не набрала силу — только-только распускались почки. На стоящих вдоль пути деревьях, молодая зелень еще не радовала глаз, но даже пасмурное небо не портило впечатление от пробуждающейся к жизни природы. Лес внезапно отступил от полотна, ушел вдаль темной стеной. Поплыли мимо раскисшие поля. Вдали, возле леса, притулилась деревенька, над избами курился дым. Одинокий трактор тащил в поле то ли сеялку, то ли плуг — отсюда было не разобрать.
Щелкнула задвижка на двери. Кривокрасов выбросил окурок в окно, обернулся. Шамшулов, с покрасневшим от холодной воды лицом, шагнул навстречу.
— О, молодец. Не то, что эта барышня. Раз — и готов. А ее что, одну оставил? Непорядок, товарищ сержант Государственной Безопасности!
Кривокрасов глянул вдоль вагона. Двери в купе были закрыты, проводник суетился в другом конце, растапливая печурку под титаном. Сержант ткнул Шамшулова в грудь твердым, как гвоздь пальцем, подталкивая обратно в туалет. На лице у того отразилось недоумение, он нерешительно отступил. Кривокрасов шагнул вперед, захлопнул за собой дверь.
— Ты вот что, милый. Ты у себя на зоне командуй, понял? — не переставая давить пальцем, сказал он, растягивая слова на блатной манер. — Я тебе не вертухай скурвившийся, и не безобидник лагерный. Я в органах девять лет и начальство у меня свое. Мне его хватает во как, — он провел ребром ладони по горлу. — И девчонку не трогай. Это тебе не блатных в «столыпине» парить. Едет она в спецлагерь и отношение к ней должно быть, как к оступившемуся, но раскаявшемуся гражданину, а не к врагу народа. Если ты забыл инструктаж, так я напомню.
— Ты кого защищаешь? — лицо Шамшулова пошло красными пятнами, — интеллигенцию гнилую? Деклассированный элемент? Ты же партиец! Да она…
— Я тебе все сказал, — Кривокрасов открыл дверь, — освободи помещение.
Шамшулов боком стал протискиваться мимо него, остановился, дохнув запахом нечищеных зубов.
— Что-то ты к ней неровно дышишь, товарищ сержант. Как бы тебе…
Кривокрасов сгреб его за гимнастерку, рванул к себе и, прижавшись лбом к голове, прошипел в масляные глаза:
— Еще слово и в Вологде ты отстанешь от поезда, сука. Слово даю. По слабости здоровья отстанешь. А поправлять ты его будешь долго. Может даже всю жизнь.
Проводив Шамшулова глазами, Кривокрасов умылся, расчесал волосы, поскреб ладонью щетину на подбородке. Побриться бы, конечно, не мешало. Еще со времен работы в МУРе он привык, чтобы с утра на лице не осталось никаких следов ночи, какая бы она не была. А ведь приходилось и в засадах сутками сидеть, и малины воровские трясти, не глядя день за окном или ночь. Все тогда было ясно, все понятно: вот бандит, грабитель, убийца — возьми его и хорошим людям станет легче жить. А сейчас? На кого укажут пальцем, тот и враг. Дело есть дело, он никогда не отказывался вести слежку, арестовывать, но иногда в душу закрадывалось сомнение: а так ли все просто? Что ж получается: человек честно жил, работал, а его — раз под белы руки за то, что он из дворянской или купеческой семьи! «Вот вернусь и попрошусь обратно в МУР», — подумал он и тут же невесело усмехнулся. Если даже Кучеревский не знает, надолго ли его откомандировали, то лучше уж тянуть лямку, там, куда послали и не думать о скором возвращении. Да-а, подкинула жизнь работенку — заключенных охранять.
Лада вышла из купе, Кривокрасов посторонился, пропуская ее. У девушки был, действительно, не выспавшийся вид. Шамшулов забросил на свободную верхнюю полку постельные принадлежности и матрацы и, расстелив на столике газеты, доставал из вещмешка продукты.
— Отец, — окликнул Кривокрасов проводника, — чайку не организуешь?
— Подождать придется, — проворчал тот, — вот, это чудо раскочегарю. Сколько раз говорил начальству — дымоход прочистить. Хоть сам в трубу полезай!
Вдвоем быстро порезали чуть зачерствевший кирпич черного хлеба, почистили вареную в «мундире» картошку. Шамшулов развернул тряпицу, вытащив увесистый шмат сала, покрытого кристаллами соли.
— Ты как насчет по рюмочке? — спросил он, глядя в сторону.
— В шесть утра? Нет, спасибо.
— Ну, как знаешь, — пожал плечами Шамшулов, — а я приму для бодрости.
Он взял у проводника стакан, выбив сургучную пробку, налил себе граммов сто водки и, залпом выпив, налег на сало. Кривокрасов вяло пожевал хлеба, макнул в соль картошку. Всухомятку еда не лезла в горло. Шамшулов снова налил.
— Вот ты обижаешься, а зря, — сказал он, — с этой девкой еще мороки не оберемся. Уж ты мне поверь — я мно-огих видал. Вся из себя гордая! Дворянка, мать ее за ногу! Да мы их в семнадцатом, — он рубанул воздух ребром ладони, — во как! Будь здоров!
Водка проскользнула ему в глотку, словно мышь в знакомую нору — даже кадык на покрасневшей шее не дернулся.
— Тебе сколько лет? — спросил Кривокрасов.
— А что? — насторожился Шамшулов, — ну, тридцать два.
— Значит, говоришь, в семнадцатом ты их — во как!
— Ну, это я к слову, — отмахнулся тот, — но уж этим интеллигентишкам спуску не дадим! Это они поначалу гонор показывают, уж я-то знаю. В лагере мы их к блатным определяли, а те сами разбираются. Не хочешь по-людски — перо в бок, и — привет родителям. Ты молодой еще, Миша, горячий. Все справедливость ищешь. А они враги! Вот повидаешь с мое…
— Да мне и своего хватает, — усмехнулся Кривокрасов.
— Чего там тебе хватает, — отмахнулся Шамшулов, — я ведь с командира отделения охраны начинал, ага. В Соловках еще, в двадцать восьмом. А вот, дослужился до старшего инспектора, — он потер рукавом серебряную звезду в петлице. — Там, на Соловках, у нас все просто было: возьмешь, бывало, попа какого, или этого, из офицерья, да в лесу его к сосне привяжешь, в чем мать родила. А на следующий день он уже и холодный. Гнус там — жуть, кровь сосут, что твои упыри. Зимой еще проще: выведешь такого…
Шамшулов спустил с верхней полки босые ноги с болтающимися завязками кальсон, пошевелил пальцами.
— Эй, граждане, вставать пора, — он спрыгнул в проход, потянулся, — эх, нигде так не спится, как в поезде. Если, конечно, душа чиста. Так, гражданка Белозерская?
Лада натянула одеяло до шеи, отвернулась к стене.
— Ха, а у вас вид того. Синяки вон, под глазами. Не спалось?
— Отстань от нее, — Кривокрасов отбросил одеяло, сел на полке, — где мы едем? — он отодвинул занавесу на окне.
За стеклом мелькали темно-зеленые ели и сосны, изредка голые березы и осины прореживали густой лес, подступивший вплотную к железнодорожным путям.
— К Вологде подъезжаем, — сообщил Шамшулов, натягивая гимнастерку. Он забрал с вешалки полотенце, кинул его на плечо, влез в сапоги, — так, я умываться. Чтобы к приходу все встали.
Он рывком открыл дверь купе и вышел в коридор. Кривокрасов поднялся, прихватил со стола папиросы, взял полотенце и выглянул из купе. Шамшулов, насвистывая «Марш Буденного» и не очень-то заботясь, спит кто-нибудь еще в вагоне или нет, проследовал к туалету.
— Лада Алексеевна, вы бы действительно, поднимались, — сказал Михаил, закрывая за собой дверь.
Придерживаясь за стенки вагона, Кривокрасов прошел к тамбуру. Навстречу попался хмурый проводник с седыми висячими усами. Предупредив пассажира, что через десять минут перекроет туалеты, он пошел дальше, бормоча про себя, что, мол, чего не спится людям — пять утра. Возле туалета Кривокрасов остановился, опустил стекло и с наслаждением закурил. Никотин ударил в голову, закружил на мгновение. «И ни в коем случае натощак не курить» — вспомнил он слова врача из госпиталя, усмехнулся. Как же не закурить, когда натощак папироса самая сладкая.
За дверью плескался и покрякивал от удовольствия Шамшулов. Ветер, летящий мимо приоткрытого окна, нес запах паровозного дыма, сгоревшего угля из печки проводника.
Весна здесь, севернее Москвы, еще не набрала силу — только-только распускались почки. На стоящих вдоль пути деревьях, молодая зелень еще не радовала глаз, но даже пасмурное небо не портило впечатление от пробуждающейся к жизни природы. Лес внезапно отступил от полотна, ушел вдаль темной стеной. Поплыли мимо раскисшие поля. Вдали, возле леса, притулилась деревенька, над избами курился дым. Одинокий трактор тащил в поле то ли сеялку, то ли плуг — отсюда было не разобрать.
Щелкнула задвижка на двери. Кривокрасов выбросил окурок в окно, обернулся. Шамшулов, с покрасневшим от холодной воды лицом, шагнул навстречу.
— О, молодец. Не то, что эта барышня. Раз — и готов. А ее что, одну оставил? Непорядок, товарищ сержант Государственной Безопасности!
Кривокрасов глянул вдоль вагона. Двери в купе были закрыты, проводник суетился в другом конце, растапливая печурку под титаном. Сержант ткнул Шамшулова в грудь твердым, как гвоздь пальцем, подталкивая обратно в туалет. На лице у того отразилось недоумение, он нерешительно отступил. Кривокрасов шагнул вперед, захлопнул за собой дверь.
— Ты вот что, милый. Ты у себя на зоне командуй, понял? — не переставая давить пальцем, сказал он, растягивая слова на блатной манер. — Я тебе не вертухай скурвившийся, и не безобидник лагерный. Я в органах девять лет и начальство у меня свое. Мне его хватает во как, — он провел ребром ладони по горлу. — И девчонку не трогай. Это тебе не блатных в «столыпине» парить. Едет она в спецлагерь и отношение к ней должно быть, как к оступившемуся, но раскаявшемуся гражданину, а не к врагу народа. Если ты забыл инструктаж, так я напомню.
— Ты кого защищаешь? — лицо Шамшулова пошло красными пятнами, — интеллигенцию гнилую? Деклассированный элемент? Ты же партиец! Да она…
— Я тебе все сказал, — Кривокрасов открыл дверь, — освободи помещение.
Шамшулов боком стал протискиваться мимо него, остановился, дохнув запахом нечищеных зубов.
— Что-то ты к ней неровно дышишь, товарищ сержант. Как бы тебе…
Кривокрасов сгреб его за гимнастерку, рванул к себе и, прижавшись лбом к голове, прошипел в масляные глаза:
— Еще слово и в Вологде ты отстанешь от поезда, сука. Слово даю. По слабости здоровья отстанешь. А поправлять ты его будешь долго. Может даже всю жизнь.
Проводив Шамшулова глазами, Кривокрасов умылся, расчесал волосы, поскреб ладонью щетину на подбородке. Побриться бы, конечно, не мешало. Еще со времен работы в МУРе он привык, чтобы с утра на лице не осталось никаких следов ночи, какая бы она не была. А ведь приходилось и в засадах сутками сидеть, и малины воровские трясти, не глядя день за окном или ночь. Все тогда было ясно, все понятно: вот бандит, грабитель, убийца — возьми его и хорошим людям станет легче жить. А сейчас? На кого укажут пальцем, тот и враг. Дело есть дело, он никогда не отказывался вести слежку, арестовывать, но иногда в душу закрадывалось сомнение: а так ли все просто? Что ж получается: человек честно жил, работал, а его — раз под белы руки за то, что он из дворянской или купеческой семьи! «Вот вернусь и попрошусь обратно в МУР», — подумал он и тут же невесело усмехнулся. Если даже Кучеревский не знает, надолго ли его откомандировали, то лучше уж тянуть лямку, там, куда послали и не думать о скором возвращении. Да-а, подкинула жизнь работенку — заключенных охранять.
Лада вышла из купе, Кривокрасов посторонился, пропуская ее. У девушки был, действительно, не выспавшийся вид. Шамшулов забросил на свободную верхнюю полку постельные принадлежности и матрацы и, расстелив на столике газеты, доставал из вещмешка продукты.
— Отец, — окликнул Кривокрасов проводника, — чайку не организуешь?
— Подождать придется, — проворчал тот, — вот, это чудо раскочегарю. Сколько раз говорил начальству — дымоход прочистить. Хоть сам в трубу полезай!
Вдвоем быстро порезали чуть зачерствевший кирпич черного хлеба, почистили вареную в «мундире» картошку. Шамшулов развернул тряпицу, вытащив увесистый шмат сала, покрытого кристаллами соли.
— Ты как насчет по рюмочке? — спросил он, глядя в сторону.
— В шесть утра? Нет, спасибо.
— Ну, как знаешь, — пожал плечами Шамшулов, — а я приму для бодрости.
Он взял у проводника стакан, выбив сургучную пробку, налил себе граммов сто водки и, залпом выпив, налег на сало. Кривокрасов вяло пожевал хлеба, макнул в соль картошку. Всухомятку еда не лезла в горло. Шамшулов снова налил.
— Вот ты обижаешься, а зря, — сказал он, — с этой девкой еще мороки не оберемся. Уж ты мне поверь — я мно-огих видал. Вся из себя гордая! Дворянка, мать ее за ногу! Да мы их в семнадцатом, — он рубанул воздух ребром ладони, — во как! Будь здоров!
Водка проскользнула ему в глотку, словно мышь в знакомую нору — даже кадык на покрасневшей шее не дернулся.
— Тебе сколько лет? — спросил Кривокрасов.
— А что? — насторожился Шамшулов, — ну, тридцать два.
— Значит, говоришь, в семнадцатом ты их — во как!
— Ну, это я к слову, — отмахнулся тот, — но уж этим интеллигентишкам спуску не дадим! Это они поначалу гонор показывают, уж я-то знаю. В лагере мы их к блатным определяли, а те сами разбираются. Не хочешь по-людски — перо в бок, и — привет родителям. Ты молодой еще, Миша, горячий. Все справедливость ищешь. А они враги! Вот повидаешь с мое…
— Да мне и своего хватает, — усмехнулся Кривокрасов.
— Чего там тебе хватает, — отмахнулся Шамшулов, — я ведь с командира отделения охраны начинал, ага. В Соловках еще, в двадцать восьмом. А вот, дослужился до старшего инспектора, — он потер рукавом серебряную звезду в петлице. — Там, на Соловках, у нас все просто было: возьмешь, бывало, попа какого, или этого, из офицерья, да в лесу его к сосне привяжешь, в чем мать родила. А на следующий день он уже и холодный. Гнус там — жуть, кровь сосут, что твои упыри. Зимой еще проще: выведешь такого…