Страница:
– Может, и не было. Но нам важно то, что он сказал.
Мэйсон повернулась к Ричарду лицом:
– Что ты сделал, чтобы заставить его так себя скомпрометировать? Только не говори мне, что ты знаешь его тайны.
– Этому человеку действительно есть что скрывать. Я бы не стал тратить время на жалость к нему.
– Ты его шантажировал?
– Я не стал бы называть это шантажом. Я просто предложил ему обмен. Мое молчание о его приключениях с весьма и весьма юной особой в обмен на сегодняшнюю речь.
У Мэйсон свело живот.
– Ричард, это дурно.
– Что дурно? Немного надавить на грязного старикашку – это дурно? Просто подумай, что мы сегодня сделали для наследия Мэйсон Колдуэлл.
– Я – Мэйсон Колдуэлл.
– Конечно. – Он наклонился и чмокнул ее в щеку. Прижавшись губами к ее уху, он добавил: – Только не говори об этом так громко. Тебе придется привыкать к тому, что это тема закрытая. Не говори больше этих слов. Даже наедине со мной.
Он сказал это по-доброму, но Мэйсон чувствовала себя так, словно ее ударили по лицу.
Ричард отвлекся, заметив кого-то в дальнем углу.
– Меня зовет Хэнк. Пойду узнаю, чего он хочет. Ты останешься ждать меня здесь?
Мэйсон смотрела Ричарду вслед. Она чувствовала себя отвергнутой, брошенной и никому не нужной.
– Эми, как славно встретиться вновь, – услышала она за спиной.
Мэйсон повернулась и увидела Эмму.
– О, здравствуйте.
Эмма сияла:
– Ну, разве он не душка?
– Лугини?
– Господи, конечно, нет. Наш Ричард. Только мы двое в этом зале знаем, кто на самом деле написал эту историческую пламенную речь.
Мэйсон почувствовала, как прилила кровь к лицу. Она совсем не радовалась напоминанию о том, что только что произошло. Больше всего ей хотелось, чтобы Эмма ушла.
Но Эмма, казалось, ничего не замечала.
– Надо отдать ему должное. Он сумел взять быка за рога. Всякий раз, когда я склонна его недооценить, он доказывает, что прав он, а не я. Но, подумать только, сам Лугини!
Вот это действительно удачный ход!
– Я не понимаю, о чем вы говорите, – едко заметила Мэйсон.
Эмма от души рассмеялась.
– Моя дорогая, передо мной вам незачем притворяться, Я знаю, что Ричард дергал Лугини за нитки, словно кукловод марионетку. – Эмма замолчала и пристально посмотрела на Мэйсон, словно впервые заметив ее дискомфорт. – Но возможно, скромную девушку из Бостона шокировала моя откровенность?
Она намеренно уколола Мэйсон, и Мэйсон это отлично поняла.
– Я думаю, что должна сказать вам, ваша светлость, что я определенно решила не продавать вам картины моей сестры, – в отместку заявила Мэйсон.
Эмма лишь улыбнулась:
– О, не стоит из-за этого переживать, моя дорогая. Вам в чем себя винить. Я отказалась от этой идеи несколько недель назад. Я достаточно хорошо знаю Ричарда, чтобы пытаться встать у него на пути. Не сомневаться в том, что он землю перевернет, лишь бы картины достались Хэнку. В любом случае мне повезло и у меня теперь есть моя собственная картина Колдуэлл.
Мэйсон похолодела.
– О чем вы говорите?
– Я нашла независимого торговца, который намерен продать мне самые лучшие работы Колдуэлл из всех, что вы видели.
– Но это невозможно!
– Почему невозможно? Ваша сестра жила и работала тут пять лет. Естественно, картин у нее больше, чем те восемнадцать, что видели все.
– Это подделка.
– Уверяю вас, никаких подделок. Когда вы увидите ту работу, о которой я говорю, сомнений у вас не возникнет.
Мэйсон не знала, что сказать. Она никогда и представить не могла, что однажды станет настолько знаменитой, что ее будут подделывать.
Вот до чего она дожила! Писать картины она больше не могла. Критики наделяли ее качествами, которых у нее никогда не было. Мошенники подделывали ее работы и подписывались ее именем. В конце концов, Мэйсон исчезнет совсем. И она действительно станет Эми.
Глава 21
Глава 22
Мэйсон повернулась к Ричарду лицом:
– Что ты сделал, чтобы заставить его так себя скомпрометировать? Только не говори мне, что ты знаешь его тайны.
– Этому человеку действительно есть что скрывать. Я бы не стал тратить время на жалость к нему.
– Ты его шантажировал?
– Я не стал бы называть это шантажом. Я просто предложил ему обмен. Мое молчание о его приключениях с весьма и весьма юной особой в обмен на сегодняшнюю речь.
У Мэйсон свело живот.
– Ричард, это дурно.
– Что дурно? Немного надавить на грязного старикашку – это дурно? Просто подумай, что мы сегодня сделали для наследия Мэйсон Колдуэлл.
– Я – Мэйсон Колдуэлл.
– Конечно. – Он наклонился и чмокнул ее в щеку. Прижавшись губами к ее уху, он добавил: – Только не говори об этом так громко. Тебе придется привыкать к тому, что это тема закрытая. Не говори больше этих слов. Даже наедине со мной.
Он сказал это по-доброму, но Мэйсон чувствовала себя так, словно ее ударили по лицу.
Ричард отвлекся, заметив кого-то в дальнем углу.
– Меня зовет Хэнк. Пойду узнаю, чего он хочет. Ты останешься ждать меня здесь?
Мэйсон смотрела Ричарду вслед. Она чувствовала себя отвергнутой, брошенной и никому не нужной.
– Эми, как славно встретиться вновь, – услышала она за спиной.
Мэйсон повернулась и увидела Эмму.
– О, здравствуйте.
Эмма сияла:
– Ну, разве он не душка?
– Лугини?
– Господи, конечно, нет. Наш Ричард. Только мы двое в этом зале знаем, кто на самом деле написал эту историческую пламенную речь.
Мэйсон почувствовала, как прилила кровь к лицу. Она совсем не радовалась напоминанию о том, что только что произошло. Больше всего ей хотелось, чтобы Эмма ушла.
Но Эмма, казалось, ничего не замечала.
– Надо отдать ему должное. Он сумел взять быка за рога. Всякий раз, когда я склонна его недооценить, он доказывает, что прав он, а не я. Но, подумать только, сам Лугини!
Вот это действительно удачный ход!
– Я не понимаю, о чем вы говорите, – едко заметила Мэйсон.
Эмма от души рассмеялась.
– Моя дорогая, передо мной вам незачем притворяться, Я знаю, что Ричард дергал Лугини за нитки, словно кукловод марионетку. – Эмма замолчала и пристально посмотрела на Мэйсон, словно впервые заметив ее дискомфорт. – Но возможно, скромную девушку из Бостона шокировала моя откровенность?
Она намеренно уколола Мэйсон, и Мэйсон это отлично поняла.
– Я думаю, что должна сказать вам, ваша светлость, что я определенно решила не продавать вам картины моей сестры, – в отместку заявила Мэйсон.
Эмма лишь улыбнулась:
– О, не стоит из-за этого переживать, моя дорогая. Вам в чем себя винить. Я отказалась от этой идеи несколько недель назад. Я достаточно хорошо знаю Ричарда, чтобы пытаться встать у него на пути. Не сомневаться в том, что он землю перевернет, лишь бы картины достались Хэнку. В любом случае мне повезло и у меня теперь есть моя собственная картина Колдуэлл.
Мэйсон похолодела.
– О чем вы говорите?
– Я нашла независимого торговца, который намерен продать мне самые лучшие работы Колдуэлл из всех, что вы видели.
– Но это невозможно!
– Почему невозможно? Ваша сестра жила и работала тут пять лет. Естественно, картин у нее больше, чем те восемнадцать, что видели все.
– Это подделка.
– Уверяю вас, никаких подделок. Когда вы увидите ту работу, о которой я говорю, сомнений у вас не возникнет.
Мэйсон не знала, что сказать. Она никогда и представить не могла, что однажды станет настолько знаменитой, что ее будут подделывать.
Вот до чего она дожила! Писать картины она больше не могла. Критики наделяли ее качествами, которых у нее никогда не было. Мошенники подделывали ее работы и подписывались ее именем. В конце концов, Мэйсон исчезнет совсем. И она действительно станет Эми.
Глава 21
Раздавленная, несчастная, Мэйсон остро нуждалась в поддержке. Среди всей этой толпы только один человек знал, кто она такая на самом деле. И Мэйсон отправилась искать Ричарда. Она не сразу его нашла: он был в зимнем саду с Хэнком, Мэри Кассатт и миссис Поттер Пальмер. Мэйсон не сразу подошла к Ричарду, решив немного понаблюдать за ним издали. Он находился в центре внимания и наслаждался триумфом. Мэйсон подождала, пока возникнет пауза в разговоре, чтобы приблизиться к ним, еще раз окинула взглядом зал, и вновь взгляд ее упал на графа Орлова. Она застигла его в удачный момент: рядом с ним никого не было, и он, не испытывая необходимости напускать на себя непринужденно-дружелюбный вид, злобно смотрел на Ричарда. Он ненавидел его всей душой, и всю силy своей ненависти вложил в этот взгляд. Однако он умело спрятал эту ненависть, когда к нему подошли люди. Но Мэйсон было довольно того, что она видела. И эта ненависть Орлова к Ричарду лишь усиливала чувство тревоги и опасности.
Мэйсон хотела покинуть прием и поскорее. Она подошла к Ричарду и встала рядом, надеясь, что он ее заметит.
– Могу я уехать? – спросила она у Ричарда, когда гот обратил на нее внимание.
Он отошел от группы и сказал, понизив голос:
– Хэнк устроил для нас ужин с миссис Пальмер. Он думает, что она могла бы выписать чек, который покроет все недостающие средства на павильон.
– У меня болит голова. Я действительно хочу вернуться в отель.
– Этот ужин на самом деле важен.
– Оставайся с ними. Денек отличный, мы не слишком далеко от отеля. Я с удовольствием вернусь в отель пешком.
– Ты уверена, что не имеешь ничего против того, чтобы я остался?
– Уверена.
– Я заскочу после ужина посмотреть, как ты себя чувствуешь.
– Нет, не стоит себя утруждать. Я хочу лечь спать пораньше.
Мэйсон прошла пешком вниз по бульвару Осман мимо длинных, геометрически правильных фасадов зданий времен Второй империи, бессознательно отмечая игру света, танцующие блики послеполуденного солнца в листве миндальных деревьев, такую же, как на картинах Моне. Пестрой толпой проплывали мимо нарядные воскресные пешеходы. К тому времени как Мэйсон вернулась в отель, голова у нее разболелась еще больше. Есть ей не хотелось, поэтому она легла пораньше. Но сон тоже не шел.
Что происходило? Мэйсон не знала, как назвать свое состояние. Наверное, потерянность – лучшее слово. С особой остротой Мэйсон ощутила эту потерянность во время выступления Лугини. Когда уже перестаешь понимать, кто ты есть и как это соизмеряется с объективной реальностью. Утрата ориентиров, размытость представлений о добре и зле. Угроза полной утраты собственного я, распада личности. И на этом фоне полное непонимание того, зачем они с Ричардом делали то, что они делали, и полное неприятие средств, уже не оправданных никакой целью. Зачем? Зачем ей, Мэйсон, все это надо?
Слава, которая раньше казалась ей оправданием всего, наградой за упорство и смелость, на поверку оказалась дешевой обманкой. Такая слава не просто не приносит удовлетворения, она абсурдна, нелепа и смехотворна.
Но, что еще хуже, Мэйсон больше не хотела – да и, очевидно, не могла – писать картины. Ее любовь к Ричарду заполнила ту пустоту, что раньше могло заполнить только творческое самовыражение. И отношение к жизни у нее поменялось. Такого трагичного видения мира у Мэйсон Колдуэлл больше не было. Если ей и хотелось выразить себя, то не так, как раньше. И неизвестно, найдет ли отклик в других людях ее новое творчество.
Мэйсон была бы счастлива просто взять и уехать с Ричардом на край света, где никто бы ее не знал, и рисовать то, что ей взбредет в голову.
Но Ричарду было мало простого человеческого счастья. Он испытывал потребность в той химере, которая пугала Мэйсон, доводила ее до отчаяния. Его ночные кошмары говорили ей, что им движут темные силы, которые он сам призывает и прославляет, и не ведает того. И это они, эти призванные им инфернальные силы, побуждают его обессмертить фальшивую Мэйсон. Ту Мэйсон, что все более отдалялась от нее, Мэйсон настоящей, Мэйсон, существовавшую лишь в его воображении. И в своем поиске он готов был пойти на все, броситься во все тяжкие.
Она уснула только около трех часов ночи, измученная физически и эмоционально, проснулась же поздно и чувствовала себя не лучше, чем накануне. Ей принесли завтрак и свежий номер «Фигаро». На первой странице Мэйсон заметила статью, повествующую о выступлении Лугини. Но кроме этой статьи, была и другая, в которой говорилось о вчерашнем инциденте на выставке, когда «три картины Мэйсон Колдуэлл» вызвали необычно глубокий эмоциональный отклик у зрителей. Якобы несколько человек при виде картин бросились рыдать. Такого выражения скорби, писал автор статьи, Париж знал со смерти великого Виктора Гюго.
В дверь постучали. Мэйсон узнала этот характерный стук Ричарда и спустилась вниз, чтобы открыть. Он окинул взглядом ее ночную рубашку и спросил:
– Ты еще не встала?
– Нет. Я плохо спала ночью.
– Надеюсь, ты уже не переживаешь из-за Лугини?
– Нельзя сказать, чтобы все это мне было приятно. Но я гораздо больше расстроена по другому поводу. Твоя давняя знакомая Эмма сказала мне вчера, что она приобрела несколько картин Мэйсон Колдуэлл.
В глазах Ричарда мелькнуло нечто, что больше походило на досаду, чем на удивление.
– Естественно, подделка.
– Разумеется, это подделка.
Ричард пожал плечами:
– Ну что же, этого следовало ожидать. Когда художник становится знаменитым, его начинают подделывать. В любом случае это неопасно. Она лишь хотела подействовать тебе на нервы. Это в ее стиле.
– А как насчет той коллективной истерики на ярмарке? Ты ничего мне об этом не говорил. Как не сказал, что картины будут выставлены для широкого показа до завершения строительств павильона.
– Я подумал, что будет лучше, если они останутся на виду у публики.
– Я нахожу довольно странным такое совпадение: в один и тот же день Лугини бросает эту напыщенную фразу о том, что на них нельзя смотреть без слез, люди начинают биться перед ними в истерике, и тут же, весьма кстати, согласись, поблизости оказываются журналисты, чтобы все это засвидетельствовать.
Ричард загадочно улыбнулся.
– Ты заплатил им за рыдания, верно?
– Только нескольким первым плакальщицам. Потом все раскрутилось само собой. Знаешь, слезы – вещь заразительная, как и смех. Люди до сих пор рыдают перед картинами Мэйсон. Я только что там побывал. Знаешь, на это стоит посмотреть – как глубоко они трогают публику!
– Они плачут лишь потому, что ты так устроил!
– Может, я и толкнул снежный ком с горы, но дальше машина покатилась сама собой. Сотни людей явились туда прямо с утра, и чувства их вполне искренние. Они тронуты до слез, и слезы эти очищают им души.
– Но все это фальшивка.
– Это не фальшивка. Это правда. Картины Мэйсон – это…
– Прекрати! Ты когда-нибудь перестанешь говорить обо мне так, словно я умерла?
Ричард многозначительно хохотнул.
– Поверь мне, я-то знаю, что ты живая. Мэйсон устало вздохнула.
– Ричард, можно я задам тебе вопрос?
– Конечно.
– В ту ночь в Овере, когда у тебя был кошмар, ты сказал, что тебя что-то подталкивает делать все это. Что именно ты имел в виду?
– Разве я так сказал? Не помню. Я часто болтаю чепуху после этих видений.
– Почему это для тебя так важно?
Ричард посмотрел на Мэйсон с недоумением:
– Что такое «это»?
– То, что мы делаем. Почему ты считаешь это своим жизненным предназначением?
Ричард казался озадаченным.
– Ты же знаешь почему. Потому что я люблю искусство. Я люблю эти картины и ту историю, что с ними связана. Я хочу разделить эту любовь с остальным миром.
– Но почему именно эти картины? Что в них такого, что взывает к тебе, что заставило тебя в них влюбиться с первого взгляда?
Ричард смотрел на Мэйсон так, словно никогда не думал об этом и даже не хотел думать.
– Почему бы тебе не сказать мне, что на самом деле тебя беспокоит?
– Ричард, я сама себя теряю! Все, что делает меня собой, постепенно ускользает. Теперь благодаря тебе появились записи о том, что я – Эми. Даже в суде мне будет сложно доказать, что на самом деле я не Эми Колдуэлл.
Ричард подошел к Мэйсон и взял ее обеими руками за плечи.
– Послушай, ты многое пережила, и ты устала. Блеф Дюваля на тебя здорово подействовал. Проблема, которая у тебя возникла с живописью, не дает тебе покоя. Вне сомнений, ты видела вчера этого Орлова на приеме, как он все высматривал и вынюхивал. И конечно, быть свидетелем того, как твою сестру канонизируют, не очень легко и приятно.
– Мою сестру?
Ричард улыбнулся:
– Ты знаешь, что я имею в виду. Но то, что мы создаем здесь для потомства – важно. Это самое важное, что мы можем сделать в жизни. Мы сродни тем, кто сохранял свитки с греческими мифами от разграбления турками. Не важно, жили на самом деле или нет Зевс и Гера. Главное, что их истории дали миру. Надежду. Преемственность традиций. Мудрость. Вдохновение.
Ричард поцеловал Мэйсон, но она не сразу растаяла в его объятиях. А когда, наконец, растаяла, он подхватил ее на руки и отнес в спальню, на кровать. Они любили друг друга, и это было чудесно. Любовь Ричарда была необходима Мэйсон. Но, когда он оделся и вернулся к себе в номер, Мэйсон так и не нашла ответа на весьма любопытный вопрос: кого он любил больше – женщину из плоти и крови или легенду, которую так страстно защищал?
Следующее утро принесло еще один удар. На первой странице «Фигаро» напечатали еще одну статью о Мэйсон Колдуэлл. В этой статье ехидно сообщалось о том, что прославленная герцогиня Уимсли приобрела не одну, а три ранее неизвестные работы трагически ушедшей молодой художницы. Несколько экспертов подтвердили их подлинность, качество их было признано превосходным, и благодаря щедрости и благородству новой владелицы эти картины будут сегодня выставлены в витрине галереи Дюран-Рюэля на улице Пелетер.
Мэйсон, кипя от ярости, быстро оделась и пошла по указанному адресу. Даже не пошла, а побежала – все пять кварталов до галереи. Перед витриной уже собралась толпа. Несколько юных созданий всхлипывали. Мэйсон протиснулась к самой витрине. И то, что она увидела, едва не свалило ее с ног.
В витрине были выставлены три холста небольшого размера… На каждом была запечатлена сцена вполне в ее, Мэйсон, стиле. На каждой была исключительно красивая женщина, которая могла бы вполне сойти за Лизетту, в окружении враждебной мрачной вселенной. Каждая из работ была изобретательна по композиции и исполнена выше всяких похвал. Картины были так похожи на те, что в прошлом писала Мэйсон, что она невольно принялась рыться в памяти – не она ли сама их написала, а потом позабыла про них?..
Но нет, то были весьма мастерски выполненные подделки.
Мэйсон чувствовала себя так, словно ее изнасиловали. Она помнила то утро, когда на нее снизошло это. Тот уникальный ракурс. Цвета. Какое тогда она испытала удовлетворение! Казалось, новое видение реальности охватило все, что она успела прочувствовать в жизни к тому моменту. За месяцы, за годы работы, что вели ее к вершине.
И хотя Мэйсон сейчас уже переросла то свое состояние, боль при виде подделок была непереносимой.
Мэйсон медленно протиснулась сквозь толпу плачущих гимназисток и отправилась назад, в свой отель. Чувство почти полной утраты своей личности усилилось донельзя. Мэйсон чувствовала, что находится на краю безумия.
Но это было еще не все. Когда она забирала ключ от номера у стойки, клерк сказал:
– Там вас ждет господин.
Мэйсон обернулась и увидела инспектора Дюваля. Он сидел в кресле перед камином в дальнем конце вестибюля.
Господи, только не сейчас!
Но что она могла сделать?
Мэйсон постаралась придать лицу любезное выражение и подошла к инспектору. Когда она подошла, он встал и с особым вниманием уставился на нее.
– У меня появились новости, – сказал инспектор, – они имеют отношение к смерти вашей сестры. Пожалуйста, присаживайтесь. – Он указал на ближайшее кресло. – Наконец в этом деле наступил прорыв.
– Прорыв?
Дюваль ощупывал Мэйсон взглядом, оценивал ее реакцию.
– Да, – медленно проговорил он. – Наконец появился свидетель.
– Что за свидетель?
– Прохожий, что был на мосту в момент предполагаемого самоубийства.
– Я не понимаю. Кто бы стал…
– Молочник. И то, что он рассказал, показалось мне интересным.
Мэйсон взяла себя в руки:
– И что же он сказал?
– Что на мосту в ту ночь стояли две женщины. Что они разговаривали.
– Разве он мог такое припомнить?
– То была самая ненастная ночь в нашем городе на памяти многих горожан. Его жена не хотела, чтобы он выходил на улицу в такую погоду, но он все же пошел – работа есть работа.
– Но это было четыре месяца назад!
– Даже если так, те две женщины были единственными, кто ему встретился на его пути.
– И к какому выводу вы пришли, основываясь на свидетельских показаниях? – спросила Мэйсон.
– Я еще не готов вам это сообщить. Но я скажу, что эти показания подтверждают все мои наихудшие опасения относительно этого дела, и я вас уверяю, что в ближайшее время последует арест.
Мэйсон хотела покинуть прием и поскорее. Она подошла к Ричарду и встала рядом, надеясь, что он ее заметит.
– Могу я уехать? – спросила она у Ричарда, когда гот обратил на нее внимание.
Он отошел от группы и сказал, понизив голос:
– Хэнк устроил для нас ужин с миссис Пальмер. Он думает, что она могла бы выписать чек, который покроет все недостающие средства на павильон.
– У меня болит голова. Я действительно хочу вернуться в отель.
– Этот ужин на самом деле важен.
– Оставайся с ними. Денек отличный, мы не слишком далеко от отеля. Я с удовольствием вернусь в отель пешком.
– Ты уверена, что не имеешь ничего против того, чтобы я остался?
– Уверена.
– Я заскочу после ужина посмотреть, как ты себя чувствуешь.
– Нет, не стоит себя утруждать. Я хочу лечь спать пораньше.
Мэйсон прошла пешком вниз по бульвару Осман мимо длинных, геометрически правильных фасадов зданий времен Второй империи, бессознательно отмечая игру света, танцующие блики послеполуденного солнца в листве миндальных деревьев, такую же, как на картинах Моне. Пестрой толпой проплывали мимо нарядные воскресные пешеходы. К тому времени как Мэйсон вернулась в отель, голова у нее разболелась еще больше. Есть ей не хотелось, поэтому она легла пораньше. Но сон тоже не шел.
Что происходило? Мэйсон не знала, как назвать свое состояние. Наверное, потерянность – лучшее слово. С особой остротой Мэйсон ощутила эту потерянность во время выступления Лугини. Когда уже перестаешь понимать, кто ты есть и как это соизмеряется с объективной реальностью. Утрата ориентиров, размытость представлений о добре и зле. Угроза полной утраты собственного я, распада личности. И на этом фоне полное непонимание того, зачем они с Ричардом делали то, что они делали, и полное неприятие средств, уже не оправданных никакой целью. Зачем? Зачем ей, Мэйсон, все это надо?
Слава, которая раньше казалась ей оправданием всего, наградой за упорство и смелость, на поверку оказалась дешевой обманкой. Такая слава не просто не приносит удовлетворения, она абсурдна, нелепа и смехотворна.
Но, что еще хуже, Мэйсон больше не хотела – да и, очевидно, не могла – писать картины. Ее любовь к Ричарду заполнила ту пустоту, что раньше могло заполнить только творческое самовыражение. И отношение к жизни у нее поменялось. Такого трагичного видения мира у Мэйсон Колдуэлл больше не было. Если ей и хотелось выразить себя, то не так, как раньше. И неизвестно, найдет ли отклик в других людях ее новое творчество.
Мэйсон была бы счастлива просто взять и уехать с Ричардом на край света, где никто бы ее не знал, и рисовать то, что ей взбредет в голову.
Но Ричарду было мало простого человеческого счастья. Он испытывал потребность в той химере, которая пугала Мэйсон, доводила ее до отчаяния. Его ночные кошмары говорили ей, что им движут темные силы, которые он сам призывает и прославляет, и не ведает того. И это они, эти призванные им инфернальные силы, побуждают его обессмертить фальшивую Мэйсон. Ту Мэйсон, что все более отдалялась от нее, Мэйсон настоящей, Мэйсон, существовавшую лишь в его воображении. И в своем поиске он готов был пойти на все, броситься во все тяжкие.
Она уснула только около трех часов ночи, измученная физически и эмоционально, проснулась же поздно и чувствовала себя не лучше, чем накануне. Ей принесли завтрак и свежий номер «Фигаро». На первой странице Мэйсон заметила статью, повествующую о выступлении Лугини. Но кроме этой статьи, была и другая, в которой говорилось о вчерашнем инциденте на выставке, когда «три картины Мэйсон Колдуэлл» вызвали необычно глубокий эмоциональный отклик у зрителей. Якобы несколько человек при виде картин бросились рыдать. Такого выражения скорби, писал автор статьи, Париж знал со смерти великого Виктора Гюго.
В дверь постучали. Мэйсон узнала этот характерный стук Ричарда и спустилась вниз, чтобы открыть. Он окинул взглядом ее ночную рубашку и спросил:
– Ты еще не встала?
– Нет. Я плохо спала ночью.
– Надеюсь, ты уже не переживаешь из-за Лугини?
– Нельзя сказать, чтобы все это мне было приятно. Но я гораздо больше расстроена по другому поводу. Твоя давняя знакомая Эмма сказала мне вчера, что она приобрела несколько картин Мэйсон Колдуэлл.
В глазах Ричарда мелькнуло нечто, что больше походило на досаду, чем на удивление.
– Естественно, подделка.
– Разумеется, это подделка.
Ричард пожал плечами:
– Ну что же, этого следовало ожидать. Когда художник становится знаменитым, его начинают подделывать. В любом случае это неопасно. Она лишь хотела подействовать тебе на нервы. Это в ее стиле.
– А как насчет той коллективной истерики на ярмарке? Ты ничего мне об этом не говорил. Как не сказал, что картины будут выставлены для широкого показа до завершения строительств павильона.
– Я подумал, что будет лучше, если они останутся на виду у публики.
– Я нахожу довольно странным такое совпадение: в один и тот же день Лугини бросает эту напыщенную фразу о том, что на них нельзя смотреть без слез, люди начинают биться перед ними в истерике, и тут же, весьма кстати, согласись, поблизости оказываются журналисты, чтобы все это засвидетельствовать.
Ричард загадочно улыбнулся.
– Ты заплатил им за рыдания, верно?
– Только нескольким первым плакальщицам. Потом все раскрутилось само собой. Знаешь, слезы – вещь заразительная, как и смех. Люди до сих пор рыдают перед картинами Мэйсон. Я только что там побывал. Знаешь, на это стоит посмотреть – как глубоко они трогают публику!
– Они плачут лишь потому, что ты так устроил!
– Может, я и толкнул снежный ком с горы, но дальше машина покатилась сама собой. Сотни людей явились туда прямо с утра, и чувства их вполне искренние. Они тронуты до слез, и слезы эти очищают им души.
– Но все это фальшивка.
– Это не фальшивка. Это правда. Картины Мэйсон – это…
– Прекрати! Ты когда-нибудь перестанешь говорить обо мне так, словно я умерла?
Ричард многозначительно хохотнул.
– Поверь мне, я-то знаю, что ты живая. Мэйсон устало вздохнула.
– Ричард, можно я задам тебе вопрос?
– Конечно.
– В ту ночь в Овере, когда у тебя был кошмар, ты сказал, что тебя что-то подталкивает делать все это. Что именно ты имел в виду?
– Разве я так сказал? Не помню. Я часто болтаю чепуху после этих видений.
– Почему это для тебя так важно?
Ричард посмотрел на Мэйсон с недоумением:
– Что такое «это»?
– То, что мы делаем. Почему ты считаешь это своим жизненным предназначением?
Ричард казался озадаченным.
– Ты же знаешь почему. Потому что я люблю искусство. Я люблю эти картины и ту историю, что с ними связана. Я хочу разделить эту любовь с остальным миром.
– Но почему именно эти картины? Что в них такого, что взывает к тебе, что заставило тебя в них влюбиться с первого взгляда?
Ричард смотрел на Мэйсон так, словно никогда не думал об этом и даже не хотел думать.
– Почему бы тебе не сказать мне, что на самом деле тебя беспокоит?
– Ричард, я сама себя теряю! Все, что делает меня собой, постепенно ускользает. Теперь благодаря тебе появились записи о том, что я – Эми. Даже в суде мне будет сложно доказать, что на самом деле я не Эми Колдуэлл.
Ричард подошел к Мэйсон и взял ее обеими руками за плечи.
– Послушай, ты многое пережила, и ты устала. Блеф Дюваля на тебя здорово подействовал. Проблема, которая у тебя возникла с живописью, не дает тебе покоя. Вне сомнений, ты видела вчера этого Орлова на приеме, как он все высматривал и вынюхивал. И конечно, быть свидетелем того, как твою сестру канонизируют, не очень легко и приятно.
– Мою сестру?
Ричард улыбнулся:
– Ты знаешь, что я имею в виду. Но то, что мы создаем здесь для потомства – важно. Это самое важное, что мы можем сделать в жизни. Мы сродни тем, кто сохранял свитки с греческими мифами от разграбления турками. Не важно, жили на самом деле или нет Зевс и Гера. Главное, что их истории дали миру. Надежду. Преемственность традиций. Мудрость. Вдохновение.
Ричард поцеловал Мэйсон, но она не сразу растаяла в его объятиях. А когда, наконец, растаяла, он подхватил ее на руки и отнес в спальню, на кровать. Они любили друг друга, и это было чудесно. Любовь Ричарда была необходима Мэйсон. Но, когда он оделся и вернулся к себе в номер, Мэйсон так и не нашла ответа на весьма любопытный вопрос: кого он любил больше – женщину из плоти и крови или легенду, которую так страстно защищал?
Следующее утро принесло еще один удар. На первой странице «Фигаро» напечатали еще одну статью о Мэйсон Колдуэлл. В этой статье ехидно сообщалось о том, что прославленная герцогиня Уимсли приобрела не одну, а три ранее неизвестные работы трагически ушедшей молодой художницы. Несколько экспертов подтвердили их подлинность, качество их было признано превосходным, и благодаря щедрости и благородству новой владелицы эти картины будут сегодня выставлены в витрине галереи Дюран-Рюэля на улице Пелетер.
Мэйсон, кипя от ярости, быстро оделась и пошла по указанному адресу. Даже не пошла, а побежала – все пять кварталов до галереи. Перед витриной уже собралась толпа. Несколько юных созданий всхлипывали. Мэйсон протиснулась к самой витрине. И то, что она увидела, едва не свалило ее с ног.
В витрине были выставлены три холста небольшого размера… На каждом была запечатлена сцена вполне в ее, Мэйсон, стиле. На каждой была исключительно красивая женщина, которая могла бы вполне сойти за Лизетту, в окружении враждебной мрачной вселенной. Каждая из работ была изобретательна по композиции и исполнена выше всяких похвал. Картины были так похожи на те, что в прошлом писала Мэйсон, что она невольно принялась рыться в памяти – не она ли сама их написала, а потом позабыла про них?..
Но нет, то были весьма мастерски выполненные подделки.
Мэйсон чувствовала себя так, словно ее изнасиловали. Она помнила то утро, когда на нее снизошло это. Тот уникальный ракурс. Цвета. Какое тогда она испытала удовлетворение! Казалось, новое видение реальности охватило все, что она успела прочувствовать в жизни к тому моменту. За месяцы, за годы работы, что вели ее к вершине.
И хотя Мэйсон сейчас уже переросла то свое состояние, боль при виде подделок была непереносимой.
Мэйсон медленно протиснулась сквозь толпу плачущих гимназисток и отправилась назад, в свой отель. Чувство почти полной утраты своей личности усилилось донельзя. Мэйсон чувствовала, что находится на краю безумия.
Но это было еще не все. Когда она забирала ключ от номера у стойки, клерк сказал:
– Там вас ждет господин.
Мэйсон обернулась и увидела инспектора Дюваля. Он сидел в кресле перед камином в дальнем конце вестибюля.
Господи, только не сейчас!
Но что она могла сделать?
Мэйсон постаралась придать лицу любезное выражение и подошла к инспектору. Когда она подошла, он встал и с особым вниманием уставился на нее.
– У меня появились новости, – сказал инспектор, – они имеют отношение к смерти вашей сестры. Пожалуйста, присаживайтесь. – Он указал на ближайшее кресло. – Наконец в этом деле наступил прорыв.
– Прорыв?
Дюваль ощупывал Мэйсон взглядом, оценивал ее реакцию.
– Да, – медленно проговорил он. – Наконец появился свидетель.
– Что за свидетель?
– Прохожий, что был на мосту в момент предполагаемого самоубийства.
– Я не понимаю. Кто бы стал…
– Молочник. И то, что он рассказал, показалось мне интересным.
Мэйсон взяла себя в руки:
– И что же он сказал?
– Что на мосту в ту ночь стояли две женщины. Что они разговаривали.
– Разве он мог такое припомнить?
– То была самая ненастная ночь в нашем городе на памяти многих горожан. Его жена не хотела, чтобы он выходил на улицу в такую погоду, но он все же пошел – работа есть работа.
– Но это было четыре месяца назад!
– Даже если так, те две женщины были единственными, кто ему встретился на его пути.
– И к какому выводу вы пришли, основываясь на свидетельских показаниях? – спросила Мэйсон.
– Я еще не готов вам это сообщить. Но я скажу, что эти показания подтверждают все мои наихудшие опасения относительно этого дела, и я вас уверяю, что в ближайшее время последует арест.
Глава 22
Мэйсон перебежала через улицу в «Лё-Гранд-Отель», но Ричарда там не застала. Не было его и в соседнем кафе, где он часто бывал в павильоне на выставке. И только пару часов спустя что-то подтолкнуло ее поискать его в своей старой квартире на Монмартре, которую Ричард превратил в мемориальный музей.
Мэйсон пришла сюда впервые с той памятной ночи, когда она прыгнула в Сену. Сад был таким же, как раньше, весь увитый плющом, но сам дом преобразился полностью. Он сиял необыкновенной чистотой. Лестница была покрыта свежим слоем лака, стены выкрашены в приятный терракотовый цвет. Войдя в свою квартирку на втором этаже, Мэйсон увидела, что все ее симпатичные украшения: занавески, подушечки и прочее во французском фольклорном стиле исчезли. Даже мебель теперь там была другая – та, что лучше отвечала концепции Ричарда. Благородная голодающая художница должна была, по его представлениям, спать на жесткой узкой койке, хранить вещи в одном– единственном комоде и пользоваться мутным от старости зеркалом с трещиной посредине.
Посреди этого музея-мемориала за колченогим столом, заваленным почтовой бумагой, сидел Ричард с пером в руке. На полу валялись скомканные исписанные листы. Рукава его рубашки были закатаны, а сам Ричард был с головой погружен в себя.
– Дюваль нас раскусил, – сообщила ему Мэйсон. Ричард поднял голову и окинул ее невидящим взглядом.
– Что?
Мэйсон поведала ему о встрече с инспектором, голос ее дрожал от волнения.
– Он знает, что на мосту была еще одна женщина. Он узнал, что это другая женщина прыгнула с моста и это ее тело было найдено и по ошибке принято за мое.
– Нам не о чем беспокоиться, – спокойно ответил Ричард.
– Как ты можешь так говорить? – воскликнула Мэйсон. – Дюваль сказал, что арест последует незамедлительно.
– Он не может арестовать тебя за то, чего не может доказать.
– А что, если он выяснит, кто была та, другая женщина?
– Он не может.
– Почему не может?
– Потому что я уже об этом позаботился. Я уничтожил все записи, свидетельствующие о ее существовании.
– Но… Мы даже не знаем ее имени. Ричард опустил перо в чернильницу.
– Я детектив. Это моя работа. Ту женщину звали Бланш Куверо. Родилась в Бордо, в 1860 году. Вдова, бездетная, никого из родственников в живых нет. Ее свидетельства о рождении и крещении у меня в номере, если тебе хочется на них взглянуть.
Мэйсон вспомнила, как ветер откинул капюшон, и она увидела лицо той женщины на мосту. И то, как бурлящий поток уносил ее в небытие… Теперь она знала ее имя. Бланш…
– Господи, – едва слышно прошептала Мэйсон. – Она же человек. Человек со своей жизнью, своей судьбой. А ты заставил ее исчезнуть, будто ее и не было никогда. Есть ли предел тому, что ты сделаешь, чтобы добиться желаемого?
– Я хочу лишь защитить тебя. Это плохо? Если бы я упустил возможность сделать то, что сделал с той утопленницей, угрозы Дюваля не были бы пустыми. Он бы давно тебя сцапал и посадил за решетку.
Мэйсон понимала, что Ричард говорит правду. Весь ее энтузиазм разом испарился. Она присела на койку, на которой никогда не спала. Даже если Ричард прав, этот поступок был верхом кощунства. Взять и убить несчастную во второй раз. Ради спасения жульнической славы, которая не приносила Мэйсон ничего, кроме горестей.
«Будь осторожна со своими желаниями…»
– Полагаю, ты читала о подделках, – говорил Ричард.
– Я ходила на них смотреть, – безучастно ответила Мэйсон.
– Я бы тоже не стал из-за них беспокоиться. Едва ли они так уж хороши.
– Они хороши. Я едва не упала, когда увидела их.
– Немало прекрасных подделок Рембрандта бродят по свету, но репутация Рембрандта от этого вряд ли пострадает. Ты ведь не расстроилась, правда?
– Когда я только их увидела, я подумала, что для меня это как конец света. Но потом, после встречи с Дювалем, после того, что я узнала от тебя о несчастной Бланш, которую… все это кажется пустяками.
– Сегодня просто не твой день. Завтра ты почувствуешь себя лучше. – Ричард снова стал что-то писать. – Позволь мне закончить, и тогда мы сможем еще немного поговорить.
Мэйсон молча сидела на узкой спартанской койке, погрузившись в свои невеселые мысли. Она больше не чувствовала в себе сил для борьбы, сил для жизни. Но постепенно скрип пера по бумаге стал действовать ей на нервы. Мэйсон встала и подняла с пола скомканный лист. Развернув его, она увидела жирно перечеркнутые крест-накрест строчки, выведенные твердым размашистым почерком. То было начало письма, датированного 6 мая 1885 года. Письмо начиналось со слов: «Дорогая Эми».
– Что это такое?
Ричард поднял голову и взглянул на нее.
– Я как раз собирался тебе рассказать. Мне пришла в голову блистательная идея. Одну минутку. – Он закончил строчку, положил перо и повернулся к Мэйсон. – Мне это пришло в голову, когда я увидел, как эмоционально реагируют люди на картины. Я сказал себе, что существует еще один способ оживить легенду. Мне пришло в голову, что мы могли бы раскрыть ее характер, заставить ее голос звучать посредством писем, что она писала своей сестре. Я уже договорился с издателем. Если мы смогли бы передать ему на следующей неделе штук тридцать таких писем, к моменту открытия павильона он успел бы издать солидный том. Конечно, работать приходится в спешке, но что поделаешь. Жаль только, что мне не пришло это в голову раньше. Мэйсон не могла поверить своим ушам:
– И ты собираешься стать автором «моих» писем?
– Дискутировать по этому поводу времени нет, так что я просто взялся за дело сам.
Мэйсон подошла к столу и взяла одно из законченных писем. Быстро пробежала его глазами. В патетических тонах эта придуманная Мэйсон описывала своей наперснице-сестре, как она голодала, какие лишения сносила, чтобы купить краски и закончить автопортрет. Как картина в итоге была осмеяна всеми, кому она предлагала ее купить. Она писала о том, что, несмотря ни на что, будет бороться, будет делать все, что потребуется, лишь бы жить, продолжать писать, лишь бы выразить то, что жжет ее мозг, лихорадит кровь. Она писала, что ради исполнения своей миссии готова выйти на панель.
Мэйсон медленно подняла на Ричарда взгляд:
– Ну вот, теперь ты превратил меня в шлюху. Ричард болезненно поморщился.
– Тот факт, что Мэйсон готова была продать себя ради дела, в которое верила, – решительно заявил Ричард, – не делает из нее шлюху. Этот факт лишь возвышает ее дух. Показывает, что она не постояла бы за ценой ради исполнения своей миссии.
Мэйсон покачала головой:
– Ты просто не можешь остановиться?
– Разве ты не понимаешь, какая во всем этом красота? С помощью этих писем мы заставим Мэйсон ожить, по-настоящему ожить в сознании людей – даже тех, кто никогда не видел и не увидит ее картин.
Мэйсон выронила листок.
– Это для меня слишком. Я больше не могу.
– Я думаю, эти письма жизненно необходимы для того, что мы пытаемся сделать.
– Это нужно прекратить. Все это.
– Это нельзя прекратить. Это слишком важно.
Мэйсон положила ладонь на лоб.
– Ричард, я не виню тебя. Не пытаюсь сделать тебя ответственным за все. Я в таком же ответе, как и ты. И даже больше. Это я хотела славы, бессмертия.
– И ты можешь его получить.
– Но я не хочу бессмертия. Я думала, что хочу. Но я это все ненавижу. Я ненавижу все, что с этим связано. Весь это процесс лишает меня моей индивидуальности. Я одно время боялась этого, пыталась ухватиться за то, что от меня осталось. Но только сейчас я осознала, что мне все равно. Все – все равно. Я не хочу держаться за ту Мэйсон, за Мэйсон, которой надо было рисовать те картины, чтобы выразить свое видение. Я переросла себя прежнюю и не хочу возвращаться. Все, что мне надо, – это ты. Я хочу остановить эту дурацкую болезнь, пока она не разрушила нас обоих. Мне все равно, что случится с картинами и сколько людей их увидят. Мне все равно, посадят меня в тюрьму или нет. Я просто хочу, чтобы все это кончилось.
Ричард встал.
– Это невозможно.
– Почему невозможно? Давай уедем отсюда. Уедем из страны и никогда больше сюда не вернемся. Мы могли бы столько всего сделать вместе, если бы ты дал нам шанс.
Мэйсон пришла сюда впервые с той памятной ночи, когда она прыгнула в Сену. Сад был таким же, как раньше, весь увитый плющом, но сам дом преобразился полностью. Он сиял необыкновенной чистотой. Лестница была покрыта свежим слоем лака, стены выкрашены в приятный терракотовый цвет. Войдя в свою квартирку на втором этаже, Мэйсон увидела, что все ее симпатичные украшения: занавески, подушечки и прочее во французском фольклорном стиле исчезли. Даже мебель теперь там была другая – та, что лучше отвечала концепции Ричарда. Благородная голодающая художница должна была, по его представлениям, спать на жесткой узкой койке, хранить вещи в одном– единственном комоде и пользоваться мутным от старости зеркалом с трещиной посредине.
Посреди этого музея-мемориала за колченогим столом, заваленным почтовой бумагой, сидел Ричард с пером в руке. На полу валялись скомканные исписанные листы. Рукава его рубашки были закатаны, а сам Ричард был с головой погружен в себя.
– Дюваль нас раскусил, – сообщила ему Мэйсон. Ричард поднял голову и окинул ее невидящим взглядом.
– Что?
Мэйсон поведала ему о встрече с инспектором, голос ее дрожал от волнения.
– Он знает, что на мосту была еще одна женщина. Он узнал, что это другая женщина прыгнула с моста и это ее тело было найдено и по ошибке принято за мое.
– Нам не о чем беспокоиться, – спокойно ответил Ричард.
– Как ты можешь так говорить? – воскликнула Мэйсон. – Дюваль сказал, что арест последует незамедлительно.
– Он не может арестовать тебя за то, чего не может доказать.
– А что, если он выяснит, кто была та, другая женщина?
– Он не может.
– Почему не может?
– Потому что я уже об этом позаботился. Я уничтожил все записи, свидетельствующие о ее существовании.
– Но… Мы даже не знаем ее имени. Ричард опустил перо в чернильницу.
– Я детектив. Это моя работа. Ту женщину звали Бланш Куверо. Родилась в Бордо, в 1860 году. Вдова, бездетная, никого из родственников в живых нет. Ее свидетельства о рождении и крещении у меня в номере, если тебе хочется на них взглянуть.
Мэйсон вспомнила, как ветер откинул капюшон, и она увидела лицо той женщины на мосту. И то, как бурлящий поток уносил ее в небытие… Теперь она знала ее имя. Бланш…
– Господи, – едва слышно прошептала Мэйсон. – Она же человек. Человек со своей жизнью, своей судьбой. А ты заставил ее исчезнуть, будто ее и не было никогда. Есть ли предел тому, что ты сделаешь, чтобы добиться желаемого?
– Я хочу лишь защитить тебя. Это плохо? Если бы я упустил возможность сделать то, что сделал с той утопленницей, угрозы Дюваля не были бы пустыми. Он бы давно тебя сцапал и посадил за решетку.
Мэйсон понимала, что Ричард говорит правду. Весь ее энтузиазм разом испарился. Она присела на койку, на которой никогда не спала. Даже если Ричард прав, этот поступок был верхом кощунства. Взять и убить несчастную во второй раз. Ради спасения жульнической славы, которая не приносила Мэйсон ничего, кроме горестей.
«Будь осторожна со своими желаниями…»
– Полагаю, ты читала о подделках, – говорил Ричард.
– Я ходила на них смотреть, – безучастно ответила Мэйсон.
– Я бы тоже не стал из-за них беспокоиться. Едва ли они так уж хороши.
– Они хороши. Я едва не упала, когда увидела их.
– Немало прекрасных подделок Рембрандта бродят по свету, но репутация Рембрандта от этого вряд ли пострадает. Ты ведь не расстроилась, правда?
– Когда я только их увидела, я подумала, что для меня это как конец света. Но потом, после встречи с Дювалем, после того, что я узнала от тебя о несчастной Бланш, которую… все это кажется пустяками.
– Сегодня просто не твой день. Завтра ты почувствуешь себя лучше. – Ричард снова стал что-то писать. – Позволь мне закончить, и тогда мы сможем еще немного поговорить.
Мэйсон молча сидела на узкой спартанской койке, погрузившись в свои невеселые мысли. Она больше не чувствовала в себе сил для борьбы, сил для жизни. Но постепенно скрип пера по бумаге стал действовать ей на нервы. Мэйсон встала и подняла с пола скомканный лист. Развернув его, она увидела жирно перечеркнутые крест-накрест строчки, выведенные твердым размашистым почерком. То было начало письма, датированного 6 мая 1885 года. Письмо начиналось со слов: «Дорогая Эми».
– Что это такое?
Ричард поднял голову и взглянул на нее.
– Я как раз собирался тебе рассказать. Мне пришла в голову блистательная идея. Одну минутку. – Он закончил строчку, положил перо и повернулся к Мэйсон. – Мне это пришло в голову, когда я увидел, как эмоционально реагируют люди на картины. Я сказал себе, что существует еще один способ оживить легенду. Мне пришло в голову, что мы могли бы раскрыть ее характер, заставить ее голос звучать посредством писем, что она писала своей сестре. Я уже договорился с издателем. Если мы смогли бы передать ему на следующей неделе штук тридцать таких писем, к моменту открытия павильона он успел бы издать солидный том. Конечно, работать приходится в спешке, но что поделаешь. Жаль только, что мне не пришло это в голову раньше. Мэйсон не могла поверить своим ушам:
– И ты собираешься стать автором «моих» писем?
– Дискутировать по этому поводу времени нет, так что я просто взялся за дело сам.
Мэйсон подошла к столу и взяла одно из законченных писем. Быстро пробежала его глазами. В патетических тонах эта придуманная Мэйсон описывала своей наперснице-сестре, как она голодала, какие лишения сносила, чтобы купить краски и закончить автопортрет. Как картина в итоге была осмеяна всеми, кому она предлагала ее купить. Она писала о том, что, несмотря ни на что, будет бороться, будет делать все, что потребуется, лишь бы жить, продолжать писать, лишь бы выразить то, что жжет ее мозг, лихорадит кровь. Она писала, что ради исполнения своей миссии готова выйти на панель.
Мэйсон медленно подняла на Ричарда взгляд:
– Ну вот, теперь ты превратил меня в шлюху. Ричард болезненно поморщился.
– Тот факт, что Мэйсон готова была продать себя ради дела, в которое верила, – решительно заявил Ричард, – не делает из нее шлюху. Этот факт лишь возвышает ее дух. Показывает, что она не постояла бы за ценой ради исполнения своей миссии.
Мэйсон покачала головой:
– Ты просто не можешь остановиться?
– Разве ты не понимаешь, какая во всем этом красота? С помощью этих писем мы заставим Мэйсон ожить, по-настоящему ожить в сознании людей – даже тех, кто никогда не видел и не увидит ее картин.
Мэйсон выронила листок.
– Это для меня слишком. Я больше не могу.
– Я думаю, эти письма жизненно необходимы для того, что мы пытаемся сделать.
– Это нужно прекратить. Все это.
– Это нельзя прекратить. Это слишком важно.
Мэйсон положила ладонь на лоб.
– Ричард, я не виню тебя. Не пытаюсь сделать тебя ответственным за все. Я в таком же ответе, как и ты. И даже больше. Это я хотела славы, бессмертия.
– И ты можешь его получить.
– Но я не хочу бессмертия. Я думала, что хочу. Но я это все ненавижу. Я ненавижу все, что с этим связано. Весь это процесс лишает меня моей индивидуальности. Я одно время боялась этого, пыталась ухватиться за то, что от меня осталось. Но только сейчас я осознала, что мне все равно. Все – все равно. Я не хочу держаться за ту Мэйсон, за Мэйсон, которой надо было рисовать те картины, чтобы выразить свое видение. Я переросла себя прежнюю и не хочу возвращаться. Все, что мне надо, – это ты. Я хочу остановить эту дурацкую болезнь, пока она не разрушила нас обоих. Мне все равно, что случится с картинами и сколько людей их увидят. Мне все равно, посадят меня в тюрьму или нет. Я просто хочу, чтобы все это кончилось.
Ричард встал.
– Это невозможно.
– Почему невозможно? Давай уедем отсюда. Уедем из страны и никогда больше сюда не вернемся. Мы могли бы столько всего сделать вместе, если бы ты дал нам шанс.