Страница:
Она и понятия не имела, как приступить к выполнению задачи, которая вдруг показалась ей непреодолимо сложной. Мэйсон чувствовала себя неприкаянной и растерянной. В ней не было и доли той решимости, которая нужна для начала трудного дела. Внезапно на нее навалилась усталость. Идти в полицию сейчас она не хотела и не могла. Но и бродить одной по улицам города ей тоже совсем не хотелось. Она должна была пойти, пойти немедленно к кому-то, кто был бы рад ее приходу. Ей нужно было, чтобы кто-то радостно принял ее возвращение из мертвых и сказал «добро пожаловать».
Ей нужна была Лизетта.
В детстве Мэйсон была одинокой и замкнутой, и до Лизетты у нее не было близких подруг. С Лизеттой они повстречались вскоре после того, как Мэйсон прибыла в Париж. Как это часто бывает с судьбоносными встречами, произошла она случайно.
В то воскресное утро Мэйсон, захватив купленные накануне инструменты для творчества: этюдник, палитру, краски, холст и кисти, отправилась на Ла-Гран-Жатт, остров на Сене, излюбленное место отдыха парижских буржуа. Мэйсон поставила этюдник, нахлобучила соломенную шляпу и взяла в руки кисть. После чего огляделась в поисках подходящей натуры. Женщины в воскресных нарядах неспешно прогуливались или сидели на траве под деревьями с корзинками для пикника. Мужчины в котелках или шляпах-дерби отдыхали в тени, наблюдая за проплывающими по реке яхтами. Дети резвились на траве или бегали по колено в воде, радостно визжа. Типичные мотивы для импрессионистов. Мэйсон хотелось чего-то иного, но она еще не знала, чего именно.
И тут она увидела Лизетту. Женщина-ребенок с буйными золотыми кудряшками, которые, казалось, спорили своим радостным сиянием с летним солнцем. Ее окружали собаки, штук пять, не меньше, разных пород и размеров. Все эти псы возбужденно дышали в ожидании, пока хозяйка бросит им маленький мяч, который та держала в руке. Лизетта была босиком. Она звонко рассмеялась, когда два пуделя прыгнули в озеро. Задрав юбки, Лизетта побежала следом за ними к воде, подхватила их под мышки – сразу обоих – и звонко чмокнула каждого в нос, совершенно не замечая того, что собаки намочили ее симпатичное желтое платье. Мэйсон любовалась безыскусной, очевидно, врожденной грацией девушки. Блондинку отличала удивительная непосредственность, двигалась она на редкость легко и красиво, отлично владела гибким телом и при этом явно не думала о том, как выглядит со стороны.
В тот момент Мэйсон еще не успела выработать то свое, только ей присущее художественное видение, которое приобрела позднее. Но заметив эту беззаботную юную женщину, Мэйсон сразу поняла, что нашла нечто особенное. Античная богиня, воплощение женской красоты в облике современницы, новый типаж женщины, полный света, и цвета, и чувственной грации.
Мэйсон, преодолев смущение, подошла к девушке, представилась на ломаном французском и попросила рассказать о себе. Лизетта рассказала, что работает в цирке: исполняет акробатические номера на трапеции. Когда Мэйсон спросила у гимнастки, не хочет ли она поработать натурщицей, француженка брезгливо наморщила нос, но потом вдруг передумала и, пожав плечами, ответила:
– Почему нет?
Такова история первого портрета Лизетты кисти Мэйсон Колдуэлл.
Мэйсон была так довольна полученным результатом, что несколько недель спустя после многократных попыток достичь чего-то путного, рисуя гипсовых кошек и вазы с апельсинами, решила отыскать свою не слишком охотно позирующую модель в «Фоли-Бержер», цирке, в котором в то время Лизетта давала регулярные представления. На этот раз Лизетта ответила Мэйсон отказом. Но несколько дней спустя Лизетта появилась на пороге квартирки Мэйсон, которую та снимала на Монмартре, и сказала довольно надменно:
– Сегодня мне нечего делать, так что вы можете меня рисовать.
Мэйсон заработала вдохновенно, споро, легко. Теперь она ясно видела, что нашла свою тему, ту тему, которую искала. Нашла и ту модель, которая точно вписывается в образ, который она пыталась создать, в ту идею, что она пыталась сформулировать. Мэйсон все еще не могла объяснить себе, какое место в этом грандиозном замысле займет Лизетта, но она еще никогда не испытывала такого прилива творческих сил, как тогда, когда живописала Лизетту.
Лизетта со своей стороны держалась с молодой американкой настороженно, близко к себе не подпускала. Впрочем, французы обычно так и ведут себя с иностранцами. Она иногда соглашалась позировать для Мэйсон, но всегда требовала оплаты за свой труд и никогда с художницей не откровенничала, ограничивая свое участие в творческом процессе лишь физическим присутствием. И вот однажды, когда Мэйсон отправилась за покупками на овощной рынок в Шатле-Ле-Аль и уже собиралась расплачиваться с продавцом, за спиной у нее раздался знакомый голос:
– Что вы делаете? Вы знаете, что этот мужчина берет с вас втрое дороже, чем взял бы с француза за эту жалкую головку латука?
Мэйсон и слова не успела сказать, как Лизетта набросилась на продавца, оглушив его возмущенной тирадой, выхватила из руки Мэйсон несколько монет и, сунув деньги продавцу, забрала латук.
– За вами нужен глаз да глаз, – презрительно констатировала Лизетта.
С этого момента их отношения перешли в следующую стадию. То была еще не дружба, но и не то безразличие, с которым Лизетта относилась к американке раньше. Несколько раз она забегала к Мэйсон без предупреждения и выводила ее за покупками – будь то продукты или одежда, а однажды Лизетта взяла Мэйсон под руку и, приведя к консьержке дома, где Мэйсон снимала квартиру, безапелляционно заявила, что Мэйсон больше не намерена платить такую громадную ренту за «эту жалкую лачугу». В другой раз Лизетта принесла Мэйсон билет в цирк Фернандо, где выступала в тот вечер. Мэйсон была потрясена легкостью, проворством и головокружительной храбростью Лизетты, творившей чудеса на своем опасном снаряде. Мэйсон искренне восхищалась своей парижской знакомой и не скупилась на добрые слова, но настоящей дружбы Лизетта так ей и не предложила. Мэйсон решила, что ей не суждено дождаться глобального потепления в их отношениях. Лизетта, похоже, людей предпочитала держать на расстоянии, а всю нерастраченную нежность дарила собакам.
Однако спустя несколько месяцев после посещения цирка Мэйсон решила зайти к Лизетте на бульвар Клиши, чтобы одолжить у нее вазу, которую она в свое время отдала Лизетте в оплату за позирование. Ваза нужна была Мэйсон для натюрморта. Оказалось, что Лизетта уехала из города с цирком на длительные гастроли по всей Франции и Италии. Мэйсон решила спросить у консьержки, не может ли та пропустить ее в квартиру Лизетты, но оказалось, что пожилая консьержка, с которой Лизетта была дружна, умерла неделю назад. Здание унаследовал ее сын, бездельник и негодяй, чьи ухаживания Лизетта под разными предлогами раз за разом отклоняла. Решив отомстить несговорчивой жиличке, тот как раз собирался отправить собак, которых Лизетта на время своего отсутствия доверила заботам пожилой консьержки, на живодерню.
– Вы не можете так поступить! – в ужасе воскликнула Мэйсон.
– Еще как могу. Она не оплатила жилье вперед.
– Я заплачу, – сказала Мэйсон.
– Слишком поздно. Я уже сдал ее комнаты кое-кому поприличнее, так что эти собаки скоро окажутся в мясорубке.
Мэйсон успела вызволить собак в самый последний момент.
Месяц спустя, в конце летнего турне, Лизетта появилась у двери Мэйсон в совершенно подавленном состоянии, со слезами на глазах. Она только что вернулась со своей прежней квартиры, где хозяин злорадно сообщил о том, что ее любимые псы давным-давно сдохли. Едва не выцарапав негодяю глаза, Лизетта отправилась к Мэйсон.
– Это чудовище отправило моих деток на казнь.
Мэйсон уже собиралась успокоить ее, как из-за двери послышался радостный лай. Лизетта разом ожила. Она проскользнула мимо Мэйсон в комнату, упала на колени, и все семь собак бросились к ней, стали прыгать возле нее, лизать ее в лицо, и Лизетта визжала от восторга. Она целовала собачьи морды, рыдала, не сдерживая слез, но даже в своем смятении она успела заметить, что все псы чистенькие и у каждого на шее красуется красная ленточка.
Лизетта медленно поднялась с колен и растерянно сказала:
– Вы… Вы спасли их!
– Едва успела. Этот сукин сын действительно отправил их на живодерню.
– Но вы ведь даже не любите собак.
Мэйсон улыбнулась:
– Я не знала, что люблю их. У меня никогда не было собак. Но этих ребят я очень полюбила.
– Но… Вы держали их у себя целый месяц. Выгуливали их, купали… Все это время и все хлопоты… Что заставило вас так поступить?
– Я просто не могла дать им умереть, – сказала Мэйсон. – Они – это часть вас.
Лизетта смотрела на нее несколько долгих мгновений. Затем наклонилась, взяла с пола щенка пекинеса и протянула его Мэйсон.
– Вот, это тебе, – сказала она, впервые обратившись к Мэйсон на ты.
Это «ты» тронуло Мэйсон, но еще более трогательным был сам подарок. Лизетта готова была отдать ей самое дорогое. Но Мэйсон покачала головой:
– Я не могу принять месье Фу. Он твой малыш. Позволь мне лишь навещать его время от времени.
Лизетта прижала щенка к груди. Она ни разу более и словом не обмолвилась о том, что произошло. Но с этого момента она стала Мэйсон самым преданным, самым верным другом. Мэйсон знала: что бы с ней ни произошло, Лизетта всегда придет ей на помощь как любящая сестра.
Так что вполне естественно, что в той неординарной ситуации, в которой оказалась Мэйсон, она поспешила к Лизетте, зная, что та, должно быть, страдает, получив весть о ее, Мэйсон, «кончине».
Последние из одолженных ей пяти франков Мэйсон потратила на то, чтобы на омнибусе приехать в цирк Фернандо, расположенный у подножия Монмартра. Лизетта должна была скоро закончить работу и повести домой собак.
Не желая устраивать сцен в помещении цирка, Мэйсон решила подождать подругу на улице. Очень скоро она увидела Лизетту, ведущую на поводках своих собак. Мэйсон знала, куда пойдет Лизетта, и потому просто стояла и ждала, пока та не поравняется с ней. Но собаки узнали Мэйсон раньше Лизетты, радостно залаяли и потащили Лизетту к ней. Лизетта готова была отругать своих любимцев, когда увидела, что вызвало в них столь бурную реакцию. Карие глаза француженки сначала изумленно округлились, в них даже мелькнул испуг, но испуг почти мгновенно сменился радостью.
Стараясь не проявлять своей радости слишком бурно, Лизетта прошептала:
– Я ведь не сплю?
– Если ты спишь, то и я тоже, – с улыбкой ответила Мэйсон.
– Но я видела тебя! Они заставили меня смотреть на твое бедное распухшее тело!
– То была не я. То была женщина, которую я пыталась спасти.
Лизетта схватила Мэйсон в объятия и принялась покрывать поцелуями ее лицо. Мэйсон была счастлива. Ее возвращению в этот мир были рады.
– Я могла бы догадаться, что ты никогда бы не стала бросаться с моста. Но я подумала, что там, в морге, лежала ты. Она была так на тебя похожа – тот же цвет волос, тот же рост… Я пришла в отчаяние. Как… Почему?..
Мэйсон отстранилась.
– Я все тебе расскажу, обещаю. Но вначале ты расскажешь мне, что происходит. Я прочла в газете, что…
– А! Эти газеты! Все из-за меня. Я чувствовала себя такой несчастной… Мне было очень горько оттого, что ты умерла в нищете, несчастной, непризнанной. Я всего лишь хотела, чтобы общество загладило свою вину перед тобой. Поэтому я обошла редакции газет, те, где меня знали по моей работе в цирке, и рассказала твою печальную историю. Мне хотелось, чтобы ты хотя бы после смерти получила то признание, которое заслужила.
– Признание… – Она, Мэйсон, и признание. Все это было странно, как во сне.
– Да, – страстно повторила Лизетта, – теперь они полюбили твои работы! И ты можешь в это поверить? Я уже продала целых три холста!
– Ты продала мои работы?
– Ты даже представить не можешь, какой на них спрос! Я продала каждую по пять сотен франков!
Мэйсон захотелось себя ущипнуть. Пятьсот франков!
– Галереи соперничают друг с другом за право выставить твои работы. Я передала оставшиеся работы Фальконе, потому что он предложил лучшие условия. Он выкупил три работы – те, что я продала, и надеется показать их послезавтра.
– У меня будет персональная выставка? – Сама мысль об этом казалась фантастической. – Но все это внимание… Это потому, что они считают меня мертвой, верно?
Лизетта пожала плечами.
– Полагаю, да. История твоей жизни и смерти завладела умами. Ты же знаешь, как мы, французы, любим романтические трагедии.
– Но сохранится ли интерес в том случае, если они узнают, что я жива?
– Мы ведь скоро сами все увидим, верно? Но Мэйсон уже кое-что придумала.
– Что, если мы не станем испытывать судьбу? Что, если я, так сказать, еще на какое-то время останусь мертвой? Пока выставка не закончится. Может, люди увидят мои работы и решат, что они имеют ценность сами по себе, а не в связи с «романтической трагедией». И тогда я смогу восстать из мертвых. Я надолго застряла в деревне и понятия не имела о том, что происходит в Париже. Я вполне могла бы обнаружить ошибку после показа, а не до него.
– Но ты не дала мне закончить. Фальконе не может показать работы.
– Как это понимать? Ты же сказала, что передала работы ему.
– Теперь в дело вмешалась полиция. И полиция запретила показ. Ты не оставила завещания, и поэтому теперь непонятно, кому эти работы принадлежат. Пока суд не решит этот вопрос, Фальконе не может открыть выставку. Он из-за этого с ума сходит.
Мэйсон потребовалась всего минута, чтобы обдумать новую информацию, и шаловливая улыбка заиграла на ее губах.
– Что, если бы у меня была сестра? Она, единственная из моих родственников, смогла бы унаследовать работы. Что, если бы ты внезапно получила письмо от этой сестры, о существовании которой ты не знала, в котором бы говорилось о том, что она прочла о смерти своей бедняжки сестры в газетах и сейчас плывет во Францию на корабле и вот-вот прибудет в страну, чтобы вступить в наследство? Что, если бы ты отправила телеграмму на корабль и получила от нее разрешение на показ?
– Но у тебя нет сестры.
– Сейчас есть.
Лизетта сразу оценила красоту придумки и улыбнулась.
– Чудовищный обман, верно?
– Грандиозный.
– Но нам с тобой все нипочем?
– Я не думаю, что на земле найдется сила, способная нас остановить, а ты?
Лизетта захлопала в ладоши.
– Вот повеселимся!
Рано утром следующего дня Лизетта отправилась к Фальконе и рассказала ему то, о чем они с Мэйсон условились. Вне себя от радости, владелец галереи достал из ящика стола пачку приглашений, которые еще не попали в огонь, и спешно стал раздавать сотрудникам указания по подготовке мероприятия. Все разом забегали как угорелые.
– Мы открываемся через два дня, – заявил он.
– Видела бы ты его, – рассказывала Лизетта своей подруге, когда они, забравшись с ногами на кровать в кокетливой спаленке Лизетты, изобилующей мягкими игрушками и живыми собаками, обдумывали дальнейший план действий. – Он был так рад известию, что готов был плясать от счастья. Он сам настоял на том, чтобы поселить сестру Колдуэлл в принадлежащий ему лично номер люкс Жокейского клуба на улице Писцов. Это один из лучших гостиничных номеров в городе, знаешь ли. И я тоже не растерялась. Воспользовалась случаем и вынудила его подписать гарантийное письмо, в котором он обязуется покрыть все расходы, связанные с пребыванием в Париже твоей сестры. Ну-ка взгляни! Аккредитив! Вот откуда мы возьмем деньги на то, чтобы тебя приодеть! Я уже договорилась с мадам Тенсаль, так что она сегодня же принесет отобранные наряды.
– Как здорово! – возбужденно воскликнула Мэйсон. – Мы оденем сестрицу с головы до пят, купим ей вещи, которые я в жизни не носила. Создадим для нее совершенно новый образ.
– Шелка, перья и все такое, – вторила ей Лизетта. – Красивые модные наряды, совсем не похожие на те простые платья, что носила ты. Поиграем в переодевания.
Теперь надо было решить, каким образом провернуть перевоплощение.
– Я могу сделать челку, – предложила Мэйсон, глядя на себя в зеркало. – Но это только начало. Мы можем перекрасить мне волосы. Как это делается?
Лизетта обиженно надула губки.
– Ты у меня спрашиваешь? Мне откуда знать? У меня свой природный цвет.
Мэйсон с шутливым недоумением приподняла брови, и Лизетта рассмеялась.
– Ладно, – созналась она – Я знаю место, где можно купить кое-что для этого. Мы сделаем твои волосы темными, идет? Как у цыганки.
– Пора начинать, – сказала Мэйсон и, взяв со стола маникюрные ножницы, отрезала себе ресницы на одном глазу до половины. Чик – и готово.
– Твои чудные ресницы! – воскликнула Лизетта. – Ты их убила!
– Отрастут, – заверила подругу Мэйсон, повторяя ту же операцию с другим глазом. – Я как-то подрезала их, когда была маленькой, и они снова отросли. Они даже стали длиннее, чем были. Но теперь я могу быть уверена, что меня не узнают.
– Это верно, – насмешливо протянула Лизетта. – Никому и в голову не придет, что ты могла бы совершить такую глупость.
Они с энтузиазмом принялись воплощать в жизнь свой план. Как Сара Бернар, когда готовилась к выступлению в «Комеди Франсез». То, что Мэйсон здорово похудела, тоже оказалось кстати. Инициалы они позаимствовали из первого и среднего имени Мэйсон – Мэйсон Эмили превратилась в Эми. Как только новые наряды были закуплены, они упаковали их в сундуки и отправили в Жокейский клуб. Затем, когда Мэйсон была уже при полном параде, они заказали экипаж и отправились в квартал Оперы, будто бы мисс Эми Колдуэлл из Бостона, Массачусетс, только что сошла с поезда, прибывшего из Гавра.
По дороге они большей частью хихикали. То, что они сделали, можно было назвать возмутительным, но, в конце концов, эта шалость долго не продлится. Как только показ закончится успехом, Мэйсон Колдуэлл воскреснет и ее сестра Эми незаметно исчезнет – исчезнет навсегда.
Глава 3
Ей нужна была Лизетта.
В детстве Мэйсон была одинокой и замкнутой, и до Лизетты у нее не было близких подруг. С Лизеттой они повстречались вскоре после того, как Мэйсон прибыла в Париж. Как это часто бывает с судьбоносными встречами, произошла она случайно.
В то воскресное утро Мэйсон, захватив купленные накануне инструменты для творчества: этюдник, палитру, краски, холст и кисти, отправилась на Ла-Гран-Жатт, остров на Сене, излюбленное место отдыха парижских буржуа. Мэйсон поставила этюдник, нахлобучила соломенную шляпу и взяла в руки кисть. После чего огляделась в поисках подходящей натуры. Женщины в воскресных нарядах неспешно прогуливались или сидели на траве под деревьями с корзинками для пикника. Мужчины в котелках или шляпах-дерби отдыхали в тени, наблюдая за проплывающими по реке яхтами. Дети резвились на траве или бегали по колено в воде, радостно визжа. Типичные мотивы для импрессионистов. Мэйсон хотелось чего-то иного, но она еще не знала, чего именно.
И тут она увидела Лизетту. Женщина-ребенок с буйными золотыми кудряшками, которые, казалось, спорили своим радостным сиянием с летним солнцем. Ее окружали собаки, штук пять, не меньше, разных пород и размеров. Все эти псы возбужденно дышали в ожидании, пока хозяйка бросит им маленький мяч, который та держала в руке. Лизетта была босиком. Она звонко рассмеялась, когда два пуделя прыгнули в озеро. Задрав юбки, Лизетта побежала следом за ними к воде, подхватила их под мышки – сразу обоих – и звонко чмокнула каждого в нос, совершенно не замечая того, что собаки намочили ее симпатичное желтое платье. Мэйсон любовалась безыскусной, очевидно, врожденной грацией девушки. Блондинку отличала удивительная непосредственность, двигалась она на редкость легко и красиво, отлично владела гибким телом и при этом явно не думала о том, как выглядит со стороны.
В тот момент Мэйсон еще не успела выработать то свое, только ей присущее художественное видение, которое приобрела позднее. Но заметив эту беззаботную юную женщину, Мэйсон сразу поняла, что нашла нечто особенное. Античная богиня, воплощение женской красоты в облике современницы, новый типаж женщины, полный света, и цвета, и чувственной грации.
Мэйсон, преодолев смущение, подошла к девушке, представилась на ломаном французском и попросила рассказать о себе. Лизетта рассказала, что работает в цирке: исполняет акробатические номера на трапеции. Когда Мэйсон спросила у гимнастки, не хочет ли она поработать натурщицей, француженка брезгливо наморщила нос, но потом вдруг передумала и, пожав плечами, ответила:
– Почему нет?
Такова история первого портрета Лизетты кисти Мэйсон Колдуэлл.
Мэйсон была так довольна полученным результатом, что несколько недель спустя после многократных попыток достичь чего-то путного, рисуя гипсовых кошек и вазы с апельсинами, решила отыскать свою не слишком охотно позирующую модель в «Фоли-Бержер», цирке, в котором в то время Лизетта давала регулярные представления. На этот раз Лизетта ответила Мэйсон отказом. Но несколько дней спустя Лизетта появилась на пороге квартирки Мэйсон, которую та снимала на Монмартре, и сказала довольно надменно:
– Сегодня мне нечего делать, так что вы можете меня рисовать.
Мэйсон заработала вдохновенно, споро, легко. Теперь она ясно видела, что нашла свою тему, ту тему, которую искала. Нашла и ту модель, которая точно вписывается в образ, который она пыталась создать, в ту идею, что она пыталась сформулировать. Мэйсон все еще не могла объяснить себе, какое место в этом грандиозном замысле займет Лизетта, но она еще никогда не испытывала такого прилива творческих сил, как тогда, когда живописала Лизетту.
Лизетта со своей стороны держалась с молодой американкой настороженно, близко к себе не подпускала. Впрочем, французы обычно так и ведут себя с иностранцами. Она иногда соглашалась позировать для Мэйсон, но всегда требовала оплаты за свой труд и никогда с художницей не откровенничала, ограничивая свое участие в творческом процессе лишь физическим присутствием. И вот однажды, когда Мэйсон отправилась за покупками на овощной рынок в Шатле-Ле-Аль и уже собиралась расплачиваться с продавцом, за спиной у нее раздался знакомый голос:
– Что вы делаете? Вы знаете, что этот мужчина берет с вас втрое дороже, чем взял бы с француза за эту жалкую головку латука?
Мэйсон и слова не успела сказать, как Лизетта набросилась на продавца, оглушив его возмущенной тирадой, выхватила из руки Мэйсон несколько монет и, сунув деньги продавцу, забрала латук.
– За вами нужен глаз да глаз, – презрительно констатировала Лизетта.
С этого момента их отношения перешли в следующую стадию. То была еще не дружба, но и не то безразличие, с которым Лизетта относилась к американке раньше. Несколько раз она забегала к Мэйсон без предупреждения и выводила ее за покупками – будь то продукты или одежда, а однажды Лизетта взяла Мэйсон под руку и, приведя к консьержке дома, где Мэйсон снимала квартиру, безапелляционно заявила, что Мэйсон больше не намерена платить такую громадную ренту за «эту жалкую лачугу». В другой раз Лизетта принесла Мэйсон билет в цирк Фернандо, где выступала в тот вечер. Мэйсон была потрясена легкостью, проворством и головокружительной храбростью Лизетты, творившей чудеса на своем опасном снаряде. Мэйсон искренне восхищалась своей парижской знакомой и не скупилась на добрые слова, но настоящей дружбы Лизетта так ей и не предложила. Мэйсон решила, что ей не суждено дождаться глобального потепления в их отношениях. Лизетта, похоже, людей предпочитала держать на расстоянии, а всю нерастраченную нежность дарила собакам.
Однако спустя несколько месяцев после посещения цирка Мэйсон решила зайти к Лизетте на бульвар Клиши, чтобы одолжить у нее вазу, которую она в свое время отдала Лизетте в оплату за позирование. Ваза нужна была Мэйсон для натюрморта. Оказалось, что Лизетта уехала из города с цирком на длительные гастроли по всей Франции и Италии. Мэйсон решила спросить у консьержки, не может ли та пропустить ее в квартиру Лизетты, но оказалось, что пожилая консьержка, с которой Лизетта была дружна, умерла неделю назад. Здание унаследовал ее сын, бездельник и негодяй, чьи ухаживания Лизетта под разными предлогами раз за разом отклоняла. Решив отомстить несговорчивой жиличке, тот как раз собирался отправить собак, которых Лизетта на время своего отсутствия доверила заботам пожилой консьержки, на живодерню.
– Вы не можете так поступить! – в ужасе воскликнула Мэйсон.
– Еще как могу. Она не оплатила жилье вперед.
– Я заплачу, – сказала Мэйсон.
– Слишком поздно. Я уже сдал ее комнаты кое-кому поприличнее, так что эти собаки скоро окажутся в мясорубке.
Мэйсон успела вызволить собак в самый последний момент.
Месяц спустя, в конце летнего турне, Лизетта появилась у двери Мэйсон в совершенно подавленном состоянии, со слезами на глазах. Она только что вернулась со своей прежней квартиры, где хозяин злорадно сообщил о том, что ее любимые псы давным-давно сдохли. Едва не выцарапав негодяю глаза, Лизетта отправилась к Мэйсон.
– Это чудовище отправило моих деток на казнь.
Мэйсон уже собиралась успокоить ее, как из-за двери послышался радостный лай. Лизетта разом ожила. Она проскользнула мимо Мэйсон в комнату, упала на колени, и все семь собак бросились к ней, стали прыгать возле нее, лизать ее в лицо, и Лизетта визжала от восторга. Она целовала собачьи морды, рыдала, не сдерживая слез, но даже в своем смятении она успела заметить, что все псы чистенькие и у каждого на шее красуется красная ленточка.
Лизетта медленно поднялась с колен и растерянно сказала:
– Вы… Вы спасли их!
– Едва успела. Этот сукин сын действительно отправил их на живодерню.
– Но вы ведь даже не любите собак.
Мэйсон улыбнулась:
– Я не знала, что люблю их. У меня никогда не было собак. Но этих ребят я очень полюбила.
– Но… Вы держали их у себя целый месяц. Выгуливали их, купали… Все это время и все хлопоты… Что заставило вас так поступить?
– Я просто не могла дать им умереть, – сказала Мэйсон. – Они – это часть вас.
Лизетта смотрела на нее несколько долгих мгновений. Затем наклонилась, взяла с пола щенка пекинеса и протянула его Мэйсон.
– Вот, это тебе, – сказала она, впервые обратившись к Мэйсон на ты.
Это «ты» тронуло Мэйсон, но еще более трогательным был сам подарок. Лизетта готова была отдать ей самое дорогое. Но Мэйсон покачала головой:
– Я не могу принять месье Фу. Он твой малыш. Позволь мне лишь навещать его время от времени.
Лизетта прижала щенка к груди. Она ни разу более и словом не обмолвилась о том, что произошло. Но с этого момента она стала Мэйсон самым преданным, самым верным другом. Мэйсон знала: что бы с ней ни произошло, Лизетта всегда придет ей на помощь как любящая сестра.
Так что вполне естественно, что в той неординарной ситуации, в которой оказалась Мэйсон, она поспешила к Лизетте, зная, что та, должно быть, страдает, получив весть о ее, Мэйсон, «кончине».
Последние из одолженных ей пяти франков Мэйсон потратила на то, чтобы на омнибусе приехать в цирк Фернандо, расположенный у подножия Монмартра. Лизетта должна была скоро закончить работу и повести домой собак.
Не желая устраивать сцен в помещении цирка, Мэйсон решила подождать подругу на улице. Очень скоро она увидела Лизетту, ведущую на поводках своих собак. Мэйсон знала, куда пойдет Лизетта, и потому просто стояла и ждала, пока та не поравняется с ней. Но собаки узнали Мэйсон раньше Лизетты, радостно залаяли и потащили Лизетту к ней. Лизетта готова была отругать своих любимцев, когда увидела, что вызвало в них столь бурную реакцию. Карие глаза француженки сначала изумленно округлились, в них даже мелькнул испуг, но испуг почти мгновенно сменился радостью.
Стараясь не проявлять своей радости слишком бурно, Лизетта прошептала:
– Я ведь не сплю?
– Если ты спишь, то и я тоже, – с улыбкой ответила Мэйсон.
– Но я видела тебя! Они заставили меня смотреть на твое бедное распухшее тело!
– То была не я. То была женщина, которую я пыталась спасти.
Лизетта схватила Мэйсон в объятия и принялась покрывать поцелуями ее лицо. Мэйсон была счастлива. Ее возвращению в этот мир были рады.
– Я могла бы догадаться, что ты никогда бы не стала бросаться с моста. Но я подумала, что там, в морге, лежала ты. Она была так на тебя похожа – тот же цвет волос, тот же рост… Я пришла в отчаяние. Как… Почему?..
Мэйсон отстранилась.
– Я все тебе расскажу, обещаю. Но вначале ты расскажешь мне, что происходит. Я прочла в газете, что…
– А! Эти газеты! Все из-за меня. Я чувствовала себя такой несчастной… Мне было очень горько оттого, что ты умерла в нищете, несчастной, непризнанной. Я всего лишь хотела, чтобы общество загладило свою вину перед тобой. Поэтому я обошла редакции газет, те, где меня знали по моей работе в цирке, и рассказала твою печальную историю. Мне хотелось, чтобы ты хотя бы после смерти получила то признание, которое заслужила.
– Признание… – Она, Мэйсон, и признание. Все это было странно, как во сне.
– Да, – страстно повторила Лизетта, – теперь они полюбили твои работы! И ты можешь в это поверить? Я уже продала целых три холста!
– Ты продала мои работы?
– Ты даже представить не можешь, какой на них спрос! Я продала каждую по пять сотен франков!
Мэйсон захотелось себя ущипнуть. Пятьсот франков!
– Галереи соперничают друг с другом за право выставить твои работы. Я передала оставшиеся работы Фальконе, потому что он предложил лучшие условия. Он выкупил три работы – те, что я продала, и надеется показать их послезавтра.
– У меня будет персональная выставка? – Сама мысль об этом казалась фантастической. – Но все это внимание… Это потому, что они считают меня мертвой, верно?
Лизетта пожала плечами.
– Полагаю, да. История твоей жизни и смерти завладела умами. Ты же знаешь, как мы, французы, любим романтические трагедии.
– Но сохранится ли интерес в том случае, если они узнают, что я жива?
– Мы ведь скоро сами все увидим, верно? Но Мэйсон уже кое-что придумала.
– Что, если мы не станем испытывать судьбу? Что, если я, так сказать, еще на какое-то время останусь мертвой? Пока выставка не закончится. Может, люди увидят мои работы и решат, что они имеют ценность сами по себе, а не в связи с «романтической трагедией». И тогда я смогу восстать из мертвых. Я надолго застряла в деревне и понятия не имела о том, что происходит в Париже. Я вполне могла бы обнаружить ошибку после показа, а не до него.
– Но ты не дала мне закончить. Фальконе не может показать работы.
– Как это понимать? Ты же сказала, что передала работы ему.
– Теперь в дело вмешалась полиция. И полиция запретила показ. Ты не оставила завещания, и поэтому теперь непонятно, кому эти работы принадлежат. Пока суд не решит этот вопрос, Фальконе не может открыть выставку. Он из-за этого с ума сходит.
Мэйсон потребовалась всего минута, чтобы обдумать новую информацию, и шаловливая улыбка заиграла на ее губах.
– Что, если бы у меня была сестра? Она, единственная из моих родственников, смогла бы унаследовать работы. Что, если бы ты внезапно получила письмо от этой сестры, о существовании которой ты не знала, в котором бы говорилось о том, что она прочла о смерти своей бедняжки сестры в газетах и сейчас плывет во Францию на корабле и вот-вот прибудет в страну, чтобы вступить в наследство? Что, если бы ты отправила телеграмму на корабль и получила от нее разрешение на показ?
– Но у тебя нет сестры.
– Сейчас есть.
Лизетта сразу оценила красоту придумки и улыбнулась.
– Чудовищный обман, верно?
– Грандиозный.
– Но нам с тобой все нипочем?
– Я не думаю, что на земле найдется сила, способная нас остановить, а ты?
Лизетта захлопала в ладоши.
– Вот повеселимся!
Рано утром следующего дня Лизетта отправилась к Фальконе и рассказала ему то, о чем они с Мэйсон условились. Вне себя от радости, владелец галереи достал из ящика стола пачку приглашений, которые еще не попали в огонь, и спешно стал раздавать сотрудникам указания по подготовке мероприятия. Все разом забегали как угорелые.
– Мы открываемся через два дня, – заявил он.
– Видела бы ты его, – рассказывала Лизетта своей подруге, когда они, забравшись с ногами на кровать в кокетливой спаленке Лизетты, изобилующей мягкими игрушками и живыми собаками, обдумывали дальнейший план действий. – Он был так рад известию, что готов был плясать от счастья. Он сам настоял на том, чтобы поселить сестру Колдуэлл в принадлежащий ему лично номер люкс Жокейского клуба на улице Писцов. Это один из лучших гостиничных номеров в городе, знаешь ли. И я тоже не растерялась. Воспользовалась случаем и вынудила его подписать гарантийное письмо, в котором он обязуется покрыть все расходы, связанные с пребыванием в Париже твоей сестры. Ну-ка взгляни! Аккредитив! Вот откуда мы возьмем деньги на то, чтобы тебя приодеть! Я уже договорилась с мадам Тенсаль, так что она сегодня же принесет отобранные наряды.
– Как здорово! – возбужденно воскликнула Мэйсон. – Мы оденем сестрицу с головы до пят, купим ей вещи, которые я в жизни не носила. Создадим для нее совершенно новый образ.
– Шелка, перья и все такое, – вторила ей Лизетта. – Красивые модные наряды, совсем не похожие на те простые платья, что носила ты. Поиграем в переодевания.
Теперь надо было решить, каким образом провернуть перевоплощение.
– Я могу сделать челку, – предложила Мэйсон, глядя на себя в зеркало. – Но это только начало. Мы можем перекрасить мне волосы. Как это делается?
Лизетта обиженно надула губки.
– Ты у меня спрашиваешь? Мне откуда знать? У меня свой природный цвет.
Мэйсон с шутливым недоумением приподняла брови, и Лизетта рассмеялась.
– Ладно, – созналась она – Я знаю место, где можно купить кое-что для этого. Мы сделаем твои волосы темными, идет? Как у цыганки.
– Пора начинать, – сказала Мэйсон и, взяв со стола маникюрные ножницы, отрезала себе ресницы на одном глазу до половины. Чик – и готово.
– Твои чудные ресницы! – воскликнула Лизетта. – Ты их убила!
– Отрастут, – заверила подругу Мэйсон, повторяя ту же операцию с другим глазом. – Я как-то подрезала их, когда была маленькой, и они снова отросли. Они даже стали длиннее, чем были. Но теперь я могу быть уверена, что меня не узнают.
– Это верно, – насмешливо протянула Лизетта. – Никому и в голову не придет, что ты могла бы совершить такую глупость.
Они с энтузиазмом принялись воплощать в жизнь свой план. Как Сара Бернар, когда готовилась к выступлению в «Комеди Франсез». То, что Мэйсон здорово похудела, тоже оказалось кстати. Инициалы они позаимствовали из первого и среднего имени Мэйсон – Мэйсон Эмили превратилась в Эми. Как только новые наряды были закуплены, они упаковали их в сундуки и отправили в Жокейский клуб. Затем, когда Мэйсон была уже при полном параде, они заказали экипаж и отправились в квартал Оперы, будто бы мисс Эми Колдуэлл из Бостона, Массачусетс, только что сошла с поезда, прибывшего из Гавра.
По дороге они большей частью хихикали. То, что они сделали, можно было назвать возмутительным, но, в конце концов, эта шалость долго не продлится. Как только показ закончится успехом, Мэйсон Колдуэлл воскреснет и ее сестра Эми незаметно исчезнет – исчезнет навсегда.
Глава 3
Поскольку показ должен был вот-вот начаться, Мэйсон предстояло принять весьма важное решение. Фальконе уже отворил двери, и народ потек в здание. Прекратить продажу картин в этот момент означало не только поставить в неудобное положение всех, кто имел к этому отношение: этот шаг мог бы рассматриваться как вызов общественному мнению, особенно в свете того, что Фальконе уже один раз вынужденно отменил показ после публичного заявления о том, что показ непременно состоится. И все же… Что, если Гаррет в итоге окажется прав? Мэйсон оставалось лишь действовать наугад. Остановить продажу, как он предлагал, означало совершить нечто отчаянно смелое, и ей это импонировало. С другой стороны, отложив торги, она делала ставку на популярность своих работ, которую никто не мог гарантировать. Как быть?
– Вы действительно уверены в том, что эти работы будут пользоваться таким высоким спросом? – пристально глядя на Гаррета, спросила Мэйсон.
– Уверен, – без колебаний ответил он.
Мэйсон бросила взгляд на человека, который пропускал публику в зал.
– Фальконе хватит удар.
Гаррет приподнял бровь. Лукавый огонек в его глазах можно было счесть за вызов. Он уже улыбался в предвкушении шоу.
– Вы хотите, чтобы я это сделал за вас?
Что-то в его глазах пленяло ее, взывало к ней, говорило ей, что она могла бы… Что? Довериться ему? В этот момент она приняла решение.
– Спасибо. Я сама это сделаю.
Она повернулась на каблуках, подошла к Фальконе и объявила:
– Я отменяю торги.
– Отменяете торги? – От ужаса Фальконе выкатил глаза.
– Только до того момента, пока мы не сможем определить истинную ценность работ. Сейчас к ним проявляется такой интерес, что я просто не знаю, как мне быть.
– Но это невозможно, мадемуазель! Как вы видите…
– Я знаю. Однако дайте себе труд подумать: если мы подождем, а интерес к работам будет продолжать расти, ваша комиссия может оказаться втрое, если не вчетверо больше, чем вы получили бы сегодня.
Фальконе задумался.
– Это беспрецедентный поступок… Но эти работы принадлежат вам, так что… – Он небрежно пожал плечами. – Так что, полагаю, я должен действовать в соответствии с вашими пожеланиями. – Фальконе понизил голос до шепота и одобрительно покачал головой: – Узнаю в вас американку. Вы ведь все отличные бизнесмены, не так ли?
Фальконе щелчком сдвинул каблуки и потер руки.
– Дамы и господа, – сказал он, обращаясь к публике. – Добро пожаловать на показ картин. Однако на настоящий момент они не продаются.
Заявление владельца галереи было встречено ревом протеста.
– Не продаются! Я простоял в очереди три часа!
– Но это возмутительно!
– Как это так? Картины не продаются?!
В этот момент вперед выступил гангстер Даргело:
– Можете делать, что хотите со всеми остальными картинами, но три штуки я приобрел. Вот ваши деньги.
Телохранители молча обступили Даргело, давая понять, что торг в данном случае неуместен.
Лизетта бросилась к Даргело и схватилась за картины, пытаясь вытащить их у него из рук.
– Ты, тупица! Они не для тебя!
– Но, конфетка моя, кто еще имеет право владеть ими, как не тот, кто любит тебя всем сердцем?
В толпе послышались возгласы:
– Выходит, вы потакаете разбойникам, а порядочным горожанам даете от ворот поворот?!
– Вы закрываете дверь перед общественностью, чтобы позволить спекулянтам сколачивать деньги на мертвой женщине?
Эти слова подействовали на толпу, словно искра на бикфордов шнур. Началась цепная реакция. Люди, расталкивая друг друга, продирались к стенам, чтобы сорвать ближайшую работу, и выстраивались в очередь за гангстером с бумажниками в руках.
Несколько мгновений Фальконе глотал ртом воздух, набираясь храбрости, и наконец, перекрикивая толпу, обратился к Даргело:
– Месье Даргело, спешу напомнить вам, что вы находитесь на улице Лаффит, а не у себя в Бельвиле. Если вы немедленно не положите сюда эти картины, я вызову полицию.
– Полиция?
Это слово подхватили другие, и оно эхом прокатилось по толпе.
– Мои слова относятся ко всем здесь присутствующим, – заявил Фальконе.
Но вместо того чтобы утихомирить разбушевавшуюся толпу, его угрозы имели эффект прямо противоположный. Те, кто уже попал внутрь, громко выражали свое возмущение, а среди тех, кто еще находился снаружи, началась настоящая паника. В страхе, что двери сейчас закроют на засов, все разом бросились к входу, расталкивая друг друга. Через пару мгновений в помещение набилось столько публики, что стало трудно дышать. Те, кому не повезло попасть внутрь, отчаянно напирали, давя друг друга.
Фальконе безуспешно взывал к порядку. Мэйсон обвела взглядом творившееся вокруг сумасшествие. Но ни страха, ни даже волнения она не испытывала. На лице ее играла довольная улыбка: «Они дерутся из-за моих картин!»
Раздался резкий полицейский свисток. Очевидно, кто-то из служащих Фальконе успел сбегать за подмогой. Но появление полиции только усилило хаос.
«С каждой минутой все лучше и лучше!»
Мэйсон крутила головой по сторонам, наслаждаясь зрелищем. Она с трудом удерживалась от того, чтобы громко не расхохотаться. Даже в самых смелых мечтах она и представить не могла, что ее картины вызовут такой ажиотаж.
Но тут она заметила некоторое движение. Толпа расступалась, образуя живой коридор, ведущий от стены, на которой висел ее автопортрет. Мэйсон ничего не понимала. И тогда она увидела Ричарда Гаррета. Он шел по направлению к ней. Глаза его сверкали решимостью.
«Что он делает?»
Когда он приблизился, Мэйсон увидела, что именно он делает. Каждого, кто оказывался у него на пути, он бесцеремонно брал за предплечье и отодвигал в сторону, освобождая для себя проход. Его действия были мало сказать решительными, они были агрессивными, но при этом он умудрялся оставаться в рамках хорошего тона, сопровождая каждый свой толчок локтем подобием вежливой улыбки и словами: «Извините. Спасибо. Чудная шляпка, мадам. Мы немного передвинем вас туда, хорошо?»
И вот, наконец, он раздвинул по сторонам всех тех, кто стоял между ним и Мэйсон, подхватил Мэйсон под руку и сквозь строй провел ее к парадной двери. Там, за дверью, маячила желанная свобода и вожделенная безопасность. В больших выразительных глазах Гаррета читалась легкая ирония и приятное изумление:
– Обычно я не так бесцеремонен при первом знакомстве, но вы, надеюсь, меня простите.
Еще до того, как Мэйсон нашлась с ответом, полиция рванула в здание, расталкивая собравшихся и отчаянно свистя. Толпа людей заколыхалась, образуя волну, грозно заревела, как штормовое море, едва не сбив Гаррета с ног. Тот успел прижать к себе Мэйсон до того, как людской поток разделил бы их с Гарретом, увлекая за собой.
Мэйсон ничего не оставалось, как обнять его за шею обеими руками. И тут он поднял ее, закружил, расталкивая стоящих рядом людей, и, воспользовавшись освободившимся для маневра пространством, поспешил скрыться, унося Мэйсон в своих объятиях.
Она ухватилась за него изо всех сил. Ее толкали чужие плечи, но, прижимаясь к мускулистой груди Гаррета, Мэйсон мысленно сравнивала Ричарда со средневековой крепостью, способной выдержать и не такую осаду.
– Вы действительно уверены в том, что эти работы будут пользоваться таким высоким спросом? – пристально глядя на Гаррета, спросила Мэйсон.
– Уверен, – без колебаний ответил он.
Мэйсон бросила взгляд на человека, который пропускал публику в зал.
– Фальконе хватит удар.
Гаррет приподнял бровь. Лукавый огонек в его глазах можно было счесть за вызов. Он уже улыбался в предвкушении шоу.
– Вы хотите, чтобы я это сделал за вас?
Что-то в его глазах пленяло ее, взывало к ней, говорило ей, что она могла бы… Что? Довериться ему? В этот момент она приняла решение.
– Спасибо. Я сама это сделаю.
Она повернулась на каблуках, подошла к Фальконе и объявила:
– Я отменяю торги.
– Отменяете торги? – От ужаса Фальконе выкатил глаза.
– Только до того момента, пока мы не сможем определить истинную ценность работ. Сейчас к ним проявляется такой интерес, что я просто не знаю, как мне быть.
– Но это невозможно, мадемуазель! Как вы видите…
– Я знаю. Однако дайте себе труд подумать: если мы подождем, а интерес к работам будет продолжать расти, ваша комиссия может оказаться втрое, если не вчетверо больше, чем вы получили бы сегодня.
Фальконе задумался.
– Это беспрецедентный поступок… Но эти работы принадлежат вам, так что… – Он небрежно пожал плечами. – Так что, полагаю, я должен действовать в соответствии с вашими пожеланиями. – Фальконе понизил голос до шепота и одобрительно покачал головой: – Узнаю в вас американку. Вы ведь все отличные бизнесмены, не так ли?
Фальконе щелчком сдвинул каблуки и потер руки.
– Дамы и господа, – сказал он, обращаясь к публике. – Добро пожаловать на показ картин. Однако на настоящий момент они не продаются.
Заявление владельца галереи было встречено ревом протеста.
– Не продаются! Я простоял в очереди три часа!
– Но это возмутительно!
– Как это так? Картины не продаются?!
В этот момент вперед выступил гангстер Даргело:
– Можете делать, что хотите со всеми остальными картинами, но три штуки я приобрел. Вот ваши деньги.
Телохранители молча обступили Даргело, давая понять, что торг в данном случае неуместен.
Лизетта бросилась к Даргело и схватилась за картины, пытаясь вытащить их у него из рук.
– Ты, тупица! Они не для тебя!
– Но, конфетка моя, кто еще имеет право владеть ими, как не тот, кто любит тебя всем сердцем?
В толпе послышались возгласы:
– Выходит, вы потакаете разбойникам, а порядочным горожанам даете от ворот поворот?!
– Вы закрываете дверь перед общественностью, чтобы позволить спекулянтам сколачивать деньги на мертвой женщине?
Эти слова подействовали на толпу, словно искра на бикфордов шнур. Началась цепная реакция. Люди, расталкивая друг друга, продирались к стенам, чтобы сорвать ближайшую работу, и выстраивались в очередь за гангстером с бумажниками в руках.
Несколько мгновений Фальконе глотал ртом воздух, набираясь храбрости, и наконец, перекрикивая толпу, обратился к Даргело:
– Месье Даргело, спешу напомнить вам, что вы находитесь на улице Лаффит, а не у себя в Бельвиле. Если вы немедленно не положите сюда эти картины, я вызову полицию.
– Полиция?
Это слово подхватили другие, и оно эхом прокатилось по толпе.
– Мои слова относятся ко всем здесь присутствующим, – заявил Фальконе.
Но вместо того чтобы утихомирить разбушевавшуюся толпу, его угрозы имели эффект прямо противоположный. Те, кто уже попал внутрь, громко выражали свое возмущение, а среди тех, кто еще находился снаружи, началась настоящая паника. В страхе, что двери сейчас закроют на засов, все разом бросились к входу, расталкивая друг друга. Через пару мгновений в помещение набилось столько публики, что стало трудно дышать. Те, кому не повезло попасть внутрь, отчаянно напирали, давя друг друга.
Фальконе безуспешно взывал к порядку. Мэйсон обвела взглядом творившееся вокруг сумасшествие. Но ни страха, ни даже волнения она не испытывала. На лице ее играла довольная улыбка: «Они дерутся из-за моих картин!»
Раздался резкий полицейский свисток. Очевидно, кто-то из служащих Фальконе успел сбегать за подмогой. Но появление полиции только усилило хаос.
«С каждой минутой все лучше и лучше!»
Мэйсон крутила головой по сторонам, наслаждаясь зрелищем. Она с трудом удерживалась от того, чтобы громко не расхохотаться. Даже в самых смелых мечтах она и представить не могла, что ее картины вызовут такой ажиотаж.
Но тут она заметила некоторое движение. Толпа расступалась, образуя живой коридор, ведущий от стены, на которой висел ее автопортрет. Мэйсон ничего не понимала. И тогда она увидела Ричарда Гаррета. Он шел по направлению к ней. Глаза его сверкали решимостью.
«Что он делает?»
Когда он приблизился, Мэйсон увидела, что именно он делает. Каждого, кто оказывался у него на пути, он бесцеремонно брал за предплечье и отодвигал в сторону, освобождая для себя проход. Его действия были мало сказать решительными, они были агрессивными, но при этом он умудрялся оставаться в рамках хорошего тона, сопровождая каждый свой толчок локтем подобием вежливой улыбки и словами: «Извините. Спасибо. Чудная шляпка, мадам. Мы немного передвинем вас туда, хорошо?»
И вот, наконец, он раздвинул по сторонам всех тех, кто стоял между ним и Мэйсон, подхватил Мэйсон под руку и сквозь строй провел ее к парадной двери. Там, за дверью, маячила желанная свобода и вожделенная безопасность. В больших выразительных глазах Гаррета читалась легкая ирония и приятное изумление:
– Обычно я не так бесцеремонен при первом знакомстве, но вы, надеюсь, меня простите.
Еще до того, как Мэйсон нашлась с ответом, полиция рванула в здание, расталкивая собравшихся и отчаянно свистя. Толпа людей заколыхалась, образуя волну, грозно заревела, как штормовое море, едва не сбив Гаррета с ног. Тот успел прижать к себе Мэйсон до того, как людской поток разделил бы их с Гарретом, увлекая за собой.
Мэйсон ничего не оставалось, как обнять его за шею обеими руками. И тут он поднял ее, закружил, расталкивая стоящих рядом людей, и, воспользовавшись освободившимся для маневра пространством, поспешил скрыться, унося Мэйсон в своих объятиях.
Она ухватилась за него изо всех сил. Ее толкали чужие плечи, но, прижимаясь к мускулистой груди Гаррета, Мэйсон мысленно сравнивала Ричарда со средневековой крепостью, способной выдержать и не такую осаду.