— Кто убил Ходаму? — спросил Фицдуэйн. Японец поджал губы.
   — Это довольно странно, — сказал он. — В результате его смерти позиции Намака ослабли, однако материалы, которыми мы располагаем, косвенно указывают на то, что убит он был по приказу братьев. Наша теория состоит в том, что Ходама намеревался публично отречься от Намака, так как, по его мнению, они вскоре должны были оказаться финансово несостоятельны. В этом случае его смерть для братьев стала меньшим из двух зол.
   — У вас веские доказательства против братьев? — снова поинтересовался Фицдуэйн.
   — К сожалению, нет, — ответил заместитель руководителя департамента полиции. — На протяжении нескольких месяцев мы уверенно разрабатывали их, но сейчас расследование зашло в тупик. Все имеющиеся у нас материалы указывают на Намака, но доказать мы ничего не можем. Расследование продолжается, его ведет один из наших лучших людей, но практически мы… — он замолчал, подыскивая слова.
   — Застряли, — подсказал Фицдуэйн.
   — Совершенно верно, — кивнул Паук.
   Последовало долгое молчание. Килмаре хотелось кое-что сказать, однако он предпочел бы, чтобы японец продолжал. Склонить его на свою сторону было чертовски нелегким делом, но это было необходимо: генерал намеревался вынудить этого полицейского оставить свою позицию стороннего наблюдателя и использовать его возможности в оперативной работе.
   Килмара знал, каким должен быть следующий шаг, однако предложить его должна была японская сторона. Было бы лучше всего, если бы эта идея исходила от Паука. Он сам станет относиться к ней трепетнее, если будет считать ее своей. Конечно, Фицдуэйн поедет в Японию в любом случае, однако в политическом отношении было бы предпочтительнее, чтобы инициатива принадлежала японцам.
   Именно эту стратегию Килмара предложил Фицдуэйну уже довольно давно, и пока Фицдуэйн поправлялся, он и Йошокава некоторое время работали в этом направлении, подготавливая подходящую почву.
   Но клюнет ли Паук? Килмара считал это весьма вероятным, учитывая тот факт, что обе стороны зашли довольно далеко. Тем не менее, когда речь шла о человеческой психологии, Килмара никогда не был уверен на сто процентов. Если внешний вид Фицдуэйна не покажется Иноки достаточно здоровым и цветущим, все полетит к черту.
   — Фицдуэйн-сан, — осторожно спросил Паук. — Как вы считаете, когда вы будете полностью здоровы? Фицдуэйн сердечно рассмеялся.
   — Очень скоро, — ответил он. — Я очень благодарен вам за заботу, но скажите, почему вы спрашиваете об этом?
   Паук посмотрел сначала на Килмару, потом — на Йошокаву. Килмара улыбнулся, а Йошокава кивнул, и японский полицейский выпрямился в своем кресле.
   — Фицдуэйн-сан, — сказал он официальным тоном. — Для нас было бы большой честью, если бы вы приехали в Японию и присоединились к нашему расследованию.
   “Есть!” — подумал Килмара радостно. В следующую секунду он чуть не задушил Фицдуэйна.
   — Ваше предложение для меня — это тоже большая честь, господин заместитель генерал-суперинтенданта, — торжественно ответил Хьюго. — Но, к сожалению” я не говорю на вашем языке и не являюсь профессионально подготовленным следователем. Позвольте мне усомниться в том, что смогу принести вам много пользы.
   Слушая предложение японца, Фицдуэйн испытывал прилив радости оттого, что ему наконец-то удастся сойтись с противником вплотную, однако Йошокава порекомендовал ему проявить немного вполне уместной скромности.
   — Господину Иноки известна ваша репутация, — сказал Йошокава. — Он знает, что вы сделали в Берне. Он в курсе эпопеи с Палачом. Ему известно, что вы спасли жизнь моему сыну. Так что, Фицдуэйн-сан, это предложение обдуманное и взвешенное.
   — Кроме того, — вступил Килмара, которому не сиделось на одном месте, — мы все равно не сможем полностью обезопасить тебя здесь. А раз так — значит, нужно перехватить инициативу и вступить в схватку с врагом. Господин заместитель уверен, что твое появление в Японии заставит противника решиться на активные действия и таким образом выдать себя.
   — Фицдуэйн-сан, — раздался с противоположного конца стола женский голос, которого Хьюго пока не слышал. — Я немного колебалась, прежде чем представить дело таким образом, однако у вас действительно есть выбор: вы можете либо оставаться мишенью, либо действовать в качестве приманки.
   Фицдуэйн посмотрел на Чифуни Танабу с удивлением и удовольствием.
   — Танабу-сан, возможно, слишком прямолинейна, однако по сути она права, — снова заговорил Паук. — Разумеется, вас будут хорошо охранять, и с вами неотлучно будут находиться наши лучшие люди. Впрочем, я должен добавить к этому, что вам не разрешат носить огнестрельное оружие. Даже учитывая все обстоятельства, это будет невозможно.
   Фицдуэйн рассмеялся так громко, что у него даже заболела нога. Он встал, но не смог остановиться. По щекам его потекли слезы. Так хорошо Хьюго не чувствовал себя вот уже несколько месяцев. Его смех несколько смутил Паука, но вскоре смеялись уже все.
   Немного успокоившись, Фицдуэйн достал напитки, и в совещании, таким образом, произошел некоторый перерыв. Про себя Хьюго благодарил Бога — или кто там у него вертит этими вопросами — за то, что природа наделила его чувством юмора. Ситуация в его представлении выглядела так, словно он отправился на охоту за человеком, не имея для самозащиты ничего, кроме способности говорить убедительно. Между тем ему казалось, что в контексте всех обстоятельств его ораторского искусства может оказаться недостаточно.
   И все же он и Килмара предвосхитили эту проблему.
   Фицдуэйну не разрешат иметь огнестрельное оружие, но это не значит, что он будет безоружен.
Франция, Париж, 28 мая
   Поскольку “Яибо” так и не смогли прикончить шарманщика — Фицдуэйна, да еще понесли при этом существенные потери, Рейко Ошима решила свести счеты с его обезьянкой-французом.
   Репутация госпожи Ошима была известна и соперничала даже с репутацией Карлоса-Шакала.
   Репутация ее основывалась не только на жестокости ее террористических групп, но и на ее внешних данных. Ее нежная красота резко контрастировала с увечьями, которые Рейко наносила своим жертвам. Для средств массовой информации она была настоящей находкой, и они же наградили ее кличкой Ангел Смерти.
   Ее досье постоянно находилось в центре внимания всех антитеррористических организаций, а ее фотография стала непременным атрибутом всех центральных постов паспортного контроля во многих странах, однако ей по-прежнему удавалось без труда путешествовать по всему земному шару. Рейко Ошима была не просто генератором идей и лидером своей организации. Она любила риск и часто выступала в качестве исполнителя собственных планов. Ей нравилось чувствовать кровь на своих руках. К тому же Ошима-сан знала, что любой инцидент с ее участием будет раздут и преувеличен прессой до неправдоподобия.
   Секрет ее способности пересекать государственные границы без затруднений со стороны служб безопасности заключался, как ни странно, в ее внешности.
   Власти разыскивали красавицу японку тридцати пяти — тридцати восьми лет, и поэтому никто не обращал внимания на дородную, располневшую матрону с огромными кроличьими зубами и седыми волосами, выглядевшую на пятьдесят с небольшим, которая в составе группы школьных учителей свободно путешествовала по Европе.
   К японским туристам в Европе успели привыкнуть. Твердая валюта, которой они расплачивались, нигде не была лишней, а никакого беспокойства и неприятностей они не причиняли. Учитывая силу йены как твердой валюты, японцы могли позволить себе особую склонность к предметам роскоши европейского производства, в частности — к произведениям Гуччи и Кардена. Вдобавок, несмотря на то, что деятельность японской “Красной Армии”, “Яибо” и других экстремистских организаций постепенно становилась в европейских странах широко известной, японцев в силу инерции мышления, как правило, никто не связывал с международным терроризмом. В представлениях европейцев типичный террорист происходил с Ближнего Востока или на худой конец из Ирландии. Японцев же, в частности благодаря их скромности и законопослушанию, мало кто рассматривал как угрозу.
   Ошима, со специальным поясом вокруг талии, в старушечьих высоких ботинках на шнуровке, с искусственной сединой в волосах, в сильных очках, со специальными подушечками за щеками и фальшивыми зубами, которые надевались на настоящие, въехала в пределы Франции со своими коллегами-учителями на арендованном микроавтобусе и направилась прямо в Париж.
   Никто не обратил на группу особого внимания.
   По мнению Рейко Ошима, центральная Европа с ее высокой плотностью населения, среди которого было легко затеряться, и с ее фактическим отсутствием государственных границ, была наиболее благоприятной для ее целей. В некоторых других странах, таких, например, как расположенная на острове Великобритания, они вряд ли бы имели такую свободу передвижения. Израиль, несмотря на самые строгие меры маскировки, представлял нешуточную опасность; израильтяне, серьезно озабоченные проблемами борьбы с терроризмом, всегда были настороже и тщательно проверяли даже малейшее подозрение.
   Самые большие трудности, с которыми столкнулись Ошима и ее люди, начались при въезде в Париж и были связаны с дорожным движением и парковкой автобуса. Им пришлось совершить почти полный круг по Периферик — многополосной автостраде, которая окружает французскую столицу — прежде чем они нашли нужный поворот и сумели попасть в черту города.
   За это время почти у всех у них глаза стали круглыми, ибо они заподозрили, что парижские водители — поголовно отъявленные маньяки и сумасшедшие.
   Во время движения по узким и извилистым улочкам, когда каждый француз считал своим долгом посигналить автобусу при любой попытке остановиться или просто замедлить ход, подозрение это только окрепло. Когда же японцы попробовали найти стоянку, оно превратилось в уверенность.
   Рейко Ошима подумала, что хотя Ливия и служила вполне безопасным полигоном для подготовки ее людей, однако с ее обилием пустых пространств и далеко не оживленным дорожным движением эта страна вряд ли могла дать верное представление о том, что творится в перенаселенной Европе.
   Перспектива отведать доброй французской кухни несколько утешила группу, но на свою беду они приехали в Париж именно в те часы, когда все его обитатели одновременно устремляются в кафе и бистро, чтобы плотно и хорошо поесть. Это был профессиональный спорт, и жалкие любители, особенно иностранцы, не имели никаких шансов. В какие бы рестораны они ни сунулись, все было переполнено. После восьмого безразличного отказа японцы сдались и пообедали гамбургерами, жареной картошкой и молочными коктейлями в “Макдоналдсе”.
   Эта еда напомнила им Токио.
Франция, Париж, 29 мая
   Эта фехтовальная школа была основана в конце шестнадцатого века, примерно в то время, когда фехтование тонким стальным клинком стало во Франции одной из главных форм досуга. Пионерами этого развлечения, правда, были итальянцы, однако с тех пор — с несколькими непродолжительными перерывами — фехтование как искусство продолжало существовать и развиваться во Франции.
   Во время Великой французской революции, когда искусство обращения со шпагой считалось признаком гнилого аристократизма, здание школы было на время превращено в публичный дом. Во время нацистской оккупации Франции здесь помещался офицерский клуб. Все же остальное время, примерно, четыреста лет, фехтовальная посола продолжала функционировать в качестве учебного заведения, где один человек мог научиться изящно протыкать другого человека заостренным стальным прутом.
   Кристиан де Гювэн считал школу прекрасным памятником человеческому характеру.
   Здание школы было довольно удобно расположено в Шестнадцатом округе Парижа, неподалеку от казарм Буа де Винсенс, и в нескольких минутах ходьбы от банка да Гювэна, от дома его любовницы, от его собственной квартиры и любимого ресторана. Таким образом, Кристиан без особого труда мог поработать” плотно пообедать, пофехтовать, удовлетворить свои сексуальные желания и вовремя быть дома, чтобы уложить детей спать и, если его вдруг посещала подобная прихоть, посмотреть с женой телевизор. По мнению де Гювэна, его жизнь была устроена наиболее цивилизованным образом.
   Предупреждение Фицдуэйна он принял близко к сердцу, хотя надо сказать, что и без особого рвения. Его черный “ситроен” был бронирован, а за рулем сидел вооруженный телохранитель. Второго он посадил на переднее пассажирское сиденье. Стекла салона были тонированы, чтобы затруднил опознание. Кроме того, де Гювэн регулярно менял машины и маршруты следования и перестал фехтовать в те часы, когда школа была относительно доступна доя любого пришедшего с улицы. Теперь он занимался этим в необычное для себя время и только с одним-двумя постоянными партнерами, которых он давно знал. Перед каждым посещением зала он принимал кое-какие дополнительные меры безопасности.
   Тем не менее, в его жизни сохранялись и некоторые стереотипы. Три или четыре раза в неделю — несмотря на то, что это происходило в разные дни и часы, — де Гювэна можно было застать в фехтовальной школе. Он был преисполнен решимости отточить свое мастерство настолько, чтобы в конце концов одолеть Фицдуэйна. В последнее время он овладел арбалетом и, таким образом, оказался впереди ирландца. Оставалось только превзойти его в обращении со шпагой. И дело здесь было не только в характере де Гювэна, любившего соревнование; ему просто нравился этот быстрый и элегантный вид спорта.
   Его черный “строен” свернул на улицу Жарнак и остановился напротив здания школы, сложенного из серого, грубо отесанного камня. Телохранитель, сидевший на переднем сиденье, вышел наружу я набрал код цифрового замка. Ворота отворились, и “ситроен” въехал во внутренний двор школы. Тяжелые створки за ним закрылись, и де Гювэн почувствовал себя в безопасности. В сопровождении телохранителей он поднялся по стершимся от времени каменным ступенькам наверх, в зал.
   Длинная комната для занятий имела высокий сводчатый потолок и деревянный паркетный пол. Стены были украшены старинной резьбой и оружием. Вдоль всего фриза, который обегал помещение чуть выше деревянной облицовки стен, были высечены имена великих мастеров прошлого.
   Для де Гювэна этот зал был квинтэссенцией эго Франции: он давал ему ощущение огня, порыва, славы, верности традициям, непрерывности истории и привилегий, а также могущества и силы.
   Сейчас огромный зал был пуст.
   — Располагайтесь, ребята, — сказал де Гювэн телохранителям. — Я пошел переодеваться.
   Он направился к раздевалке, где его должен был ждать Шали. Пьер, один из телохранителей, попытался опередить его, чтобы проверить раздевалку, но де Гювэн нетерпеливым жестом остановил его. Второй охранник, Винсент, улыбнулся и сел на стул у стены. Он не был таким дотошным.
   Де Гювэн подумал, что когда-нибудь все эти предосторожности выйдут ему боком. Он и так уже подумывал о том, чтобы вовсе от них отказаться: меньше всего ему хотелось бы обделывать кое-какие свои делишки при свидетелях. Одному Богу известно, что может появиться через несколько лет в каком-нибудь журнале с глянцевитой обложкой. Например, воспоминания, озаглавленные “Частная жизнь парижского банкира глазами его телохранителя”…
   Де Гювэн вздрогнул. Во Франции, правда, были законы, направленные на охрану частной жизни, однако в других странах было полным-полно журнальчиков, которые с радостью ухватятся за подобную тему.
   Раздевалка — просторное и светлое помещение, выкрашенное белой краской, была разделена тремя рядами высоких деревянных шкафчиков, сделанных еще в начале столетия. Пол был выстлан каменной плиткой, а высокий потолок поддерживали мощные стропила. Едва войдя в раздевалку, де Гювэн услышал стук падающих на пол капель и подумал, что кто-то опять не выключил душ. Впрочем, ему показалось, что звук доносится не из душевой.
   Потом да Гювэн почувствовал запах, и по коже его пробежали мурашки. Наверное, ему не забыть этот запах до самой смерти. Он как будто вернулся на десятилетия назад, в Алжир, к своим парашютно-десантным войскам, к изувеченным телам и горам свежих трупов. Потом он вспомнил резню на острове Фицдуэйна.
   Это был запах крови и смерти. Недавней смерти…
   Помощь была совсем рядом, но в горле у де Гювэна мгновенно пересохло, и он не смог позвать охрану. Потом что-то необычное привлекло его внимание, и он поднял голову. С одного из стропил свисала тонкая, туго натянутая альпинистская веревка, словно к ее свободному концу был подвешен какой-то значительный груз, но до Гювэн не мог его видеть, потому что веревка была привязана к потолочной балке над соседним проходом между шкафчиками.
   Де Гювэн облизал пересохшие губы. Что-то словно потянуло его вперед, и он прошел вдоль шкафчиков и завернул за угол, чтобы заглянуть в соседний проход, где висела эта странная веревка. Из фехтовального зала между тем донесся какой-то сухой кашляющий звук, но он не обратил на него никакого внимания, так как все его чувства сосредоточились сейчас на одном — на том, что он увидит.
   По кафельному полу растекалось большое, неправильной формы кровавое пятно, которое одним своим краем уже скрылось под шкафами. В самой середине этой страшной лужи кучей лежали окровавленные человеческие внутренности. Де Гювэн невольно поднял глаза. К веревке был подвешен за ноги обнаженный труп Шали, его партнера по фехтованию. Обескровленное тело казалось почти белым. Весь перед, от паха до горла, был рассечен одним страшным ударом, и кишечник свисал до земли.
   От страха и неожиданности де Гювэн остолбенел. Затем он издал отчаянный вопль — больше похожий на звериный, чем на человеческий, и выбежал из раздевалки в зал.
   Но спасения не обрел. Оба телохранителя — Пьер и Винсент, исполосованные и изорванные в клочья автоматными очередями, валялись на полу.
   Перед ним стояли полукругом пять человек. У четверых из них в руках были автоматы с глушителями. Пятой была женщина, очень красивая японская женщина.
   В руке она держала меч.
Ирландия, остров Фицдуэйн, 29 мая
   Кэтлин была в Башне, в комнате Бутса, когда до слуха ее донесся негромкий горестный крик, однако она не поняла, что это такое, и не обратила на него внимания.
   Крик не повторился, а Кэтлин знала, что когда живешь в старом замке, то усталый мозг иногда выкидывает подобные номера, тем более что снаружи продолжал бушевать шторм. Она ясно слышала свист ветра в щербинах древней каменной кладки и легкий треск старых стропил, и на фоне этих сверхъестественных звуков даже крик совы или другой ночной птицы звучал по-человечески обыденно.
   Время было далеко за полночь. Все гости давно отправились отдыхать, и Кэтлин тоже выполняла свою последнюю обязанность — навещала Бутса. Мальчуган ей очень нравился, и они очень подружились. Во сне он выглядел особенно милым. Постель Бутса была сухой, укрыт он тоже был как надо. Все оказалось на редкость в порядке.
   На лестнице, однако, дул необыкновенно сильный сквозняк, и занавески на застекленных бойницах колыхались под ветром. Воздух был сырым и холодным. Кэтлин тщательно проверила все окна, но они оказались запертыми. Входные двери она заперла раньше, и теперь лишний раз удостоверилась в этом, взглянув на репетир охранного устройства.
   Оставалась только дверь, ведущая на крышу Башни, на дозорную площадку.
   Проходя мимо комнаты Фицдуэйна, Кэтлин заметила, что дверь ее приоткрыта, и что внутри никого нет. На полу возле двери валялся ворох скрученных факсов. Кэтлин механически подобрала их, оглядываясь по сторонам в поисках места, куда их можно было бы убрать. Взгляд ее упал на один из документов, и… кровь застыла в жилах Кэтлин.
   Она стала читать дальше. Это была записка, сделанная от руки почерком Килмары, перевод заключения парижской полиции. Очевидно, Килмара прислал этот документ вместе с фотографиями сразу после телефонного разговора с Фицдуэйном. Полицейские снимки были переданы с высокой четкостью, и хотя они попали к Фицдуэйну в черно-белом исполнении, основные и самые важные детали запечатлелись на них совершенно ясно. Кэтлин почувствовала подступившую к горлу тошноту. Бумаги вывалились у нее из рук, Кэтлин зашаталась, привалилась к дубовому косяку двери, и ее вывернуло наизнанку.
   Немного придя в себя, она наконец поняла, что значил этот крик горя, который послышался ей некоторое время назад. Чувствуя нечто вроде паники, Кэтлин повернулась и побежала вверх по стертым каменным ступеням.
   Стоило только ей показаться на дозорной площадке, как по лицу ее хлестнули холодные капли дождя, подхваченные пронизывающим ветром, который дул со скоростью шестидесяти миль в час. Кэтлин мгновенно промокла и замерзла, к тому же мокрые волосы залепили ей глаза, и она почти ничего не видела. Усталость, ужас от прочитанного и неистовая ярость бури заставили молодую женщину растеряться.
   Ничего не соображая, она попятилась назад и сильно ударилась спиной о зубец стены. Порыв сильного ветра, смешанного с дождем, снова толкнул ее, и Кэтлин взмахнула руками в поисках чего-нибудь подходящего, за что она могла бы схватиться. Только сейчас она осознала, где находится, и что этому бешеному ветру вполне по силам столкнуть ее в промежуток между зубцами стены вниз, в темноту, на острые скалы или в бушующий прибой.
   Гранитные зубцы, огораживающие дозорную площадку, были пронизывающе холодными и скользкими на ощупь, однако только опираясь на них Кэтлин сумела выпрямиться и обрести равновесие.
   Потом Кэтлин отвела с глаз волосы. Она попыталась позвать Фицдуэйна, но ее слабый крик утонул в безумной ярости бури. Шум ветра и моря, гром и шелест дождя сливались в невообразимой какофонии звуков, способной заглушить и артиллерийскую пальбу.
   Темнота на площадке была почти полной. Кэтлин удалось разглядеть только тусклое пятно света, который вырывался из двери на лестницу, но все остальное было скрыто непроницаемо-плотной пеленой дождя и ночной темнотой.
   Фицдуэйн был где-то здесь. Больше ему некуда деться. Именно сюда он любил подниматься, чтобы подумать о чем-то, причем на погоду он никогда не обращал внимания. Сюда он приходил любоваться восходами и закатами, и здесь наслаждался неукротимой мощью стихий. Кэтлин чувствовала, что Данклив и эта дикая земля вокруг него въелись в плоть и кровь не одного поколения Фицдуэйнов.
   Как— то раз она даже спросила его об этом, и Фицдуэйн честно попытался ей объяснить, однако обоим было понятно, что слова могут лишь примерно отобразить то, что он чувствовал.
   — Эта невозможно описать, — сказал он ей тогда с легкой улыбкой. — Мне нравится дерзкая агрессия ветра, одновременно жестокая и восхитительная, нравятся удары мельчайших брызг и йодистый запах моря, мне нравится ощущать свое единение с этой неприрученной и прекрасной сизой. Это — часть моего детства и часть меня самого. Больше я, пожалуй, ничего сказать не смогу.
   Он был совершенно удивительным человеком, обладающим душой поэта и снедаемым неутоленной жаждой приключений, но Кэтлин понимала, насколько опасным может быть подобное сочетание в мире, который относится к живому с пренебрежением и без жалости.
   И все же она любила его, каким бы глупым и невозможным это ни было с ее стороны. Кэтлин любила его, но любовь была для нее бременем. Она была почти уверена в том, что ее чувство ни к чему не приведет, но продолжала чувствовать свою ответственность за него. Пока у нее остается хоть немного времени, она будет делать для него что сможет. Все, что сможет.
   Именно сюда Фицдуэйн пришел бы, если бы чувствовал печаль, горе, отчаяние, обиду… все это вместе, потому что его друг — Кристиан де Гювэн — был мертв, и смерть его была ужасной. По-настоящему ужасной и страшной.
   Но на площадке никого не было.
   Никого.
   Снова налетел ветер, налетел с другой стороны, и дверь на лестницу с треском захлопнулась.
   Ночная темнота стала кромешной.
   Кэтлин опустилась на одно колено, наклонила голову и сжала маленькие кулачки, стараясь побороть панику и трезво разобраться в ситуации.
   Она твердила себе, что это смешно, что у нее нет никаких причин для страха. Темнота сама по себе никому не могла причинить вреда, а на дозорной площадке Кэтлин побывала уже несколько десятков раз. Это место нисколько не напоминала угрюмый подвал, где по углам шарахаются грозные тени — это была просто плоская крыша, дозорная площадка Фицдуэйновского замка, где все безопасно и хорошо знакомо.
   Но Кэтлин словно ослепла и ничего не видела вокруг. Шторм достиг такой силы, что мог запросто сдунуть ее с площадки, если она не примет мер предосторожности.
   Какое-то твердое, мокрое, похожее на змею тело метнулось из темноты и обернулось вокруг шеи Кэтлин. Молодая женщина вскочила на ноги и подняла руки к горлу, стараясь освободиться, но новый шквал толкнул ее назад, петля на шее затянулась туже, и Кэтлин поняла, что задыхается.
   Но тут кончики ее пальцев нащупали “змею”, и Кэтлин с облегчением поняла, в чем дело. Это был линь флагштока, который отвязался и свободно полоскался на ветру. Каждое утро на флагштоке поднимался, а вечером опускался штандарт Фицдуэйна. Как правило, этим занимался Бутс, но Кэтлин часто помогала ему справиться с веревкой. Теперь веревка чуть не справилась с ней.