Страница:
Ходульник наконец грузно ступил на гребень гряды, и они увидели гору с трехзубой вершиной в полной ее красе.
И не было в их памяти видения, которому они бы более возрадовались.
Вокруг них повсюду царила дремучая ночь или ее бледные сумеречные собратья. Все оставалось недвижимым; лишь только легкий холодный бриз, словно чужестранец в полночь в разрушенном незнакомом городе, украдкой мел по дну долины, которое с высоты шестиножника оставалось практически неразличимым для глаз. Если они и не вышли за пределы мироздания, то наверняка оказались за пределами мира растительной жизни. Под ногами ходульника полная пустота заслонялась полнейшей же тьмой, усиливающей каждый их шепот до силы громкого крика.
Посреди этой пустоты восставала из небытия гора, высокая и прекрасная; ее подножие утопало во тьме; ее вершина вздымалась достаточно высоко, чтобы указывать своими тремя перстами на солнце, от ее окрашенных в пурпур склонов исходило клубящееся тепло и свет, благодатно отражающийся на жадном до него окружающем бесплодии и теряющийся во мраке и неизвестности вокруг.
Взяв руку Яттмур, Грин молча указал вперед. Из тьмы позади них выходили другие ходульники, которым, как и им, повезло добраться до своего предназначения; всего ходульников было три, и они уверенно спускались со склона гряды. Уже одни эти странные и нелепые тощие фигуры делали мир вокруг них менее запустелым и почти сносным.
Яттмур разбудила толстопузых, чтобы показать им, что появилось впереди. Трое толстых рыболовов, обнявшись, долго смотрели на яркое красное пятно горы, горящее перед ними.
– О, глаза наши наконец-то увидели добрый знак! – вздохнули потом они.
– Очень добрый знак, – отозвалась Яттмур.
– О, очень добрый, нижняя госпожа! Этот яркий красный кусок дня вырос для нас, милых щепок, на горе в этом мире ночи и смерти. Частица милого солнца упала для нас с неба, чтобы в нем мы счастливо зажили в своем добром новом доме.
– Может быть и так, – согласилась Яттмур, хотя, наученная горьким опытом, она не надеялась на то, что их дальнейшая судьба окажется совсем гладкой.
Ходульник начал взбираться на гору. Вокруг мало-помалу становилось светлее. Наконец они вышли из тени и ступили на свет. Свет благословенного солнца снова коснулся их тел. Повернувшись к светилу, они наслаждались его видом, пока глаза их не заслезились и долина внизу не зашлась в круговороте зеленых и красных пятен. Сжатое, похожее по форме на лимон и оранжевое из-за толщи атмосферы, солнце светило им над зазубренной грядой мира, разгоняя своими лучами столько теней вокруг, сколько это было возможно в этом мертвом покое. Разбиваемые неравномерно трезубцем горных пиков, вздымающихся во тьме, нижние слои солнечного света наливались радующим глаз оттенком золота.
Не тронутый прелестью зрелища, ходульник невозмутимо продолжал подниматься, скрипя ногами при каждом шаге. Внизу время от времени пробегали мимо клешни-ползуны, направляющиеся вниз к темной долине и так же не обращающие внимания на бредущее вверх их собственное материнское создание. Наконец ходульник поднялся настолько, что оказался в ложбине между двумя вздымающимися вверх вершинами, составляющими трезубец. Там растение наконец остановилось.
– Духов ради! – воскликнул Грин. – Похоже, что ходульник дальше нас не понесет.
Толстопузые радостно завопили от восторга, но Яттмур оглянулась по сторонам с великим сомнением.
– Как же мы спустимся вниз, если ходульник так и останется тут стоять? – спросила она. – Что об этом думает сморчок?
– Тогда нам придется слезать вниз самим, – ответил Грин, немного подумав и отметив, что ходульник остается в полной неподвижности.
– Хотелось бы мне посмотреть, как ты будешь спускаться вниз. От холода и долгого сидения в неподвижности мои ноги затекли и стали как палки – я не чувствую их.
Разгневанно посмотрев на нее, Грин поднялся и потянулся. Потом тщательно изучил положение, в котором они оказались. У них не было веревки, по которой они могли бы спуститься вниз. Поверхность гондолы из шести стручков, в которой они сидели, была гладкой и не давала возможности добраться до ног ходульника, находящихся под стручком. Постояв немного, Грин уселся на прежнее место, с видом самым что ни на есть хмурым.
– Сморчок советует нам не торопиться и подождать, – проговорил он. Потом положил руку на плечо Яттмур, не находя себе места от смущения.
Они принялись ждать. Потом съели еще немного из остатков своих припасов, которые уже начали покрываться плесенью. После еды их сморил сон и они заснули; после того как они проснулись, сцена вокруг них практически не изменилась, за исключением того, что теперь по сторонам от них, справа и слева неподвижно стояли другие ходульники, а по небу тянулись тяжелые облака.
Беспомощные что-то предпринять, люди оставались лежать в полной неподвижности, позволяя природе, подобной огромной машине, в которой они были теперь самыми малоподвижными винтиками, проделывать с ними все, что ей пожелается.
Из-за горы одна за другой выворачивали низкие и темные тучи. Проносясь через ложбину между пиками вершин, тучи, подсвеченные солнцем, становились похожими на сметану. Время от времени тучи почти полностью заслоняли собой солнце. Потом туч стало так много, что в их густоте исчезла вся гора. Повалил мокрый снег, прикосновение каждой снежинки которого напоминало холодный болезненный поцелуй.
Люди собрались вместе и улеглись, отвернувшись к снегопаду спинами. Под их телами задрожал ходульник.
Потом мелкая дрожь растения обратилась мерным покачиванием. На почве под ходульником скопилась влага и его ноги немного просели в грязь; потом намокший от снега шестиножник понемногу начал сдавать и подгибаться. Постепенно прямые ноги ходульника превратились в дуги. В скопившемся в ложбинах между вершинами тумане с остальными ходульниками – на спинах которых не было дополнительного веса – происходило то же самое, хотя и гораздо медленней. Ноги шестиножников дрожали и расходились и выгибались все шире и шире; тело ходульника опускалось при этом вниз.
Внезапно, ослабевшие после бесчисленных миль пути и размокшие от влаги, ноги ходульника, на котором сидели люди, достигли предела своей прочности и подломились. Половинки ног растения разошлись в стороны, а его состоящее из стручков тело с плеском упало в жидкую грязь. От удара все шесть стручков лопнули и развалились, разбросав во все стороны увесистые семена.
Это внезапное, но очевидно неизбежное крушение посреди снегопада, было концом путешествия ходульника и началом нового круговорота его жизненного цикла. Подобно всем растениям поставленный перед проблемой ужасной перенаселенности мира, ходульник решил эту проблему, выбрав для высевания своих семян холод во тьме за пределами сумеречной зоны, куда не могли добраться джунгли. На склоне этой и некоторых других гор в пределах сумеречной зоны ходульники разыгрывали заключительную сцену из бесконечного круговорота своей жизни. Разбросанным по сторонам семенам предстояло прорасти в тепле и просторе и развиться в ловких маленьких клешней-ползунов; малая часть клешней, избегнув на пути своем тысячи опасностей, постепенно доберется до мира тепла и света, где укоренится и расцветет соцветиями, чтобы продолжить бесконечный растительный цикл существования.
От взрыва семенных стручков людей разбросало в грязи. Кряхтя от боли, они поднялись на ноги, с трудом разминая похрустывающие суставы. По сторонам от них клубился облачный туман и снег такой густоты, что они едва могли разглядеть в нем друг друга: их фигуры быстро превратились в белые статуи, приобретя вид совершенно иллюзорный.
Яттмур поспешила собрать вместе троицу толстопузых, прежде чем кто-то из них потеряется. Внезапно, заметив в круговороте снега и сумеречного света темную фигуру, она бросилась вперед и схватила существо за плечо. С рычанием к ней повернулось лицо незнакомца, оскалившего желтые зубы и блеснувшего горящими глазами ей в лицо. Она вскинула руки, чтобы защитить себя, но существо прыжком исчезло в снегопаде.
Так они узнали, что на склонах горы они не одни.
– Яттмур! – крикнул Грин. – Толстопузые все здесь! Где ты?
Повернувшись, она бросилась бежать к нему, от страха забыв про осторожность и гордость.
– Здесь есть кто-то еще! – закричала она. – Белое чудовище, все покрытое шерстью, дикое, с огромными зубами и глазами!
Грин закрутил в стороны головой, высматривая врагов, а троица толстопузых начала кричать о духах смерти и тьмы.
– В этой мути невозможно что-нибудь разглядеть, – сказал наконец Грин, стирая с лица снег.
Они встали с Яттмур спиной к спине, вытащив ножи и приготовившись. Неожиданно снег прекратился и обратился в дождь, а потом и дождь перестал. Сквозь пелену последних дождевых капель они увидели дюжину покрытых белой шерстью созданий, медленно спускающихся по склону горы по направлению к границе тьмы по другую ее сторону. За собой неизвестные тащили волокушу, в которой лежали мешки, из одного из которых сыпались крупные семена ходульника.
Луч солнца наконец упал с неба, осветив невзрачные склоны горы. Со страхом люди взирали вслед белошерстым созданиям, пока те не спустились с горы и не исчезли из виду.
Потом Грин и Яттмур переглянулись.
– Кто это были – люди? – спросил Грин.
Яттмур пожала плечами. Она ничего не могла сказать. Она даже не знала, как отличить людей от нелюдей. Вот толстопузые, лежащие теперь в грязи и глухо стонущие: они люди? И сам Грин, так изменившийся теперь, после того как сморчок подчинил полностью его волю и такой непонятный: может он все еще называться человеком?
Так много вокруг было непонятного, такого, что она и не могла выразить словами, тем более объяснить… Однако солнце снова согрело ее тело. Последние облака бежали в сторону света, подсвеченные золотом и пурпуром. Над ними в склоне горы имелась пещера. Они могут забраться туда и разжечь там костер. Там они будут в безопасности и смогут выспаться в тепле…
Она отвела с лица грязные волосы и стала медленно подниматься к пещере. Движения давались ей с трудом, во всем теле она чувствовала какую-то тяжесть, а на душе – странное беспокойство, но одно она знала точно – остальные тоже пойдут за ней.
Глава двадцать вторая
И не было в их памяти видения, которому они бы более возрадовались.
Вокруг них повсюду царила дремучая ночь или ее бледные сумеречные собратья. Все оставалось недвижимым; лишь только легкий холодный бриз, словно чужестранец в полночь в разрушенном незнакомом городе, украдкой мел по дну долины, которое с высоты шестиножника оставалось практически неразличимым для глаз. Если они и не вышли за пределы мироздания, то наверняка оказались за пределами мира растительной жизни. Под ногами ходульника полная пустота заслонялась полнейшей же тьмой, усиливающей каждый их шепот до силы громкого крика.
Посреди этой пустоты восставала из небытия гора, высокая и прекрасная; ее подножие утопало во тьме; ее вершина вздымалась достаточно высоко, чтобы указывать своими тремя перстами на солнце, от ее окрашенных в пурпур склонов исходило клубящееся тепло и свет, благодатно отражающийся на жадном до него окружающем бесплодии и теряющийся во мраке и неизвестности вокруг.
Взяв руку Яттмур, Грин молча указал вперед. Из тьмы позади них выходили другие ходульники, которым, как и им, повезло добраться до своего предназначения; всего ходульников было три, и они уверенно спускались со склона гряды. Уже одни эти странные и нелепые тощие фигуры делали мир вокруг них менее запустелым и почти сносным.
Яттмур разбудила толстопузых, чтобы показать им, что появилось впереди. Трое толстых рыболовов, обнявшись, долго смотрели на яркое красное пятно горы, горящее перед ними.
– О, глаза наши наконец-то увидели добрый знак! – вздохнули потом они.
– Очень добрый знак, – отозвалась Яттмур.
– О, очень добрый, нижняя госпожа! Этот яркий красный кусок дня вырос для нас, милых щепок, на горе в этом мире ночи и смерти. Частица милого солнца упала для нас с неба, чтобы в нем мы счастливо зажили в своем добром новом доме.
– Может быть и так, – согласилась Яттмур, хотя, наученная горьким опытом, она не надеялась на то, что их дальнейшая судьба окажется совсем гладкой.
Ходульник начал взбираться на гору. Вокруг мало-помалу становилось светлее. Наконец они вышли из тени и ступили на свет. Свет благословенного солнца снова коснулся их тел. Повернувшись к светилу, они наслаждались его видом, пока глаза их не заслезились и долина внизу не зашлась в круговороте зеленых и красных пятен. Сжатое, похожее по форме на лимон и оранжевое из-за толщи атмосферы, солнце светило им над зазубренной грядой мира, разгоняя своими лучами столько теней вокруг, сколько это было возможно в этом мертвом покое. Разбиваемые неравномерно трезубцем горных пиков, вздымающихся во тьме, нижние слои солнечного света наливались радующим глаз оттенком золота.
Не тронутый прелестью зрелища, ходульник невозмутимо продолжал подниматься, скрипя ногами при каждом шаге. Внизу время от времени пробегали мимо клешни-ползуны, направляющиеся вниз к темной долине и так же не обращающие внимания на бредущее вверх их собственное материнское создание. Наконец ходульник поднялся настолько, что оказался в ложбине между двумя вздымающимися вверх вершинами, составляющими трезубец. Там растение наконец остановилось.
– Духов ради! – воскликнул Грин. – Похоже, что ходульник дальше нас не понесет.
Толстопузые радостно завопили от восторга, но Яттмур оглянулась по сторонам с великим сомнением.
– Как же мы спустимся вниз, если ходульник так и останется тут стоять? – спросила она. – Что об этом думает сморчок?
– Тогда нам придется слезать вниз самим, – ответил Грин, немного подумав и отметив, что ходульник остается в полной неподвижности.
– Хотелось бы мне посмотреть, как ты будешь спускаться вниз. От холода и долгого сидения в неподвижности мои ноги затекли и стали как палки – я не чувствую их.
Разгневанно посмотрев на нее, Грин поднялся и потянулся. Потом тщательно изучил положение, в котором они оказались. У них не было веревки, по которой они могли бы спуститься вниз. Поверхность гондолы из шести стручков, в которой они сидели, была гладкой и не давала возможности добраться до ног ходульника, находящихся под стручком. Постояв немного, Грин уселся на прежнее место, с видом самым что ни на есть хмурым.
– Сморчок советует нам не торопиться и подождать, – проговорил он. Потом положил руку на плечо Яттмур, не находя себе места от смущения.
Они принялись ждать. Потом съели еще немного из остатков своих припасов, которые уже начали покрываться плесенью. После еды их сморил сон и они заснули; после того как они проснулись, сцена вокруг них практически не изменилась, за исключением того, что теперь по сторонам от них, справа и слева неподвижно стояли другие ходульники, а по небу тянулись тяжелые облака.
Беспомощные что-то предпринять, люди оставались лежать в полной неподвижности, позволяя природе, подобной огромной машине, в которой они были теперь самыми малоподвижными винтиками, проделывать с ними все, что ей пожелается.
Из-за горы одна за другой выворачивали низкие и темные тучи. Проносясь через ложбину между пиками вершин, тучи, подсвеченные солнцем, становились похожими на сметану. Время от времени тучи почти полностью заслоняли собой солнце. Потом туч стало так много, что в их густоте исчезла вся гора. Повалил мокрый снег, прикосновение каждой снежинки которого напоминало холодный болезненный поцелуй.
Люди собрались вместе и улеглись, отвернувшись к снегопаду спинами. Под их телами задрожал ходульник.
Потом мелкая дрожь растения обратилась мерным покачиванием. На почве под ходульником скопилась влага и его ноги немного просели в грязь; потом намокший от снега шестиножник понемногу начал сдавать и подгибаться. Постепенно прямые ноги ходульника превратились в дуги. В скопившемся в ложбинах между вершинами тумане с остальными ходульниками – на спинах которых не было дополнительного веса – происходило то же самое, хотя и гораздо медленней. Ноги шестиножников дрожали и расходились и выгибались все шире и шире; тело ходульника опускалось при этом вниз.
Внезапно, ослабевшие после бесчисленных миль пути и размокшие от влаги, ноги ходульника, на котором сидели люди, достигли предела своей прочности и подломились. Половинки ног растения разошлись в стороны, а его состоящее из стручков тело с плеском упало в жидкую грязь. От удара все шесть стручков лопнули и развалились, разбросав во все стороны увесистые семена.
Это внезапное, но очевидно неизбежное крушение посреди снегопада, было концом путешествия ходульника и началом нового круговорота его жизненного цикла. Подобно всем растениям поставленный перед проблемой ужасной перенаселенности мира, ходульник решил эту проблему, выбрав для высевания своих семян холод во тьме за пределами сумеречной зоны, куда не могли добраться джунгли. На склоне этой и некоторых других гор в пределах сумеречной зоны ходульники разыгрывали заключительную сцену из бесконечного круговорота своей жизни. Разбросанным по сторонам семенам предстояло прорасти в тепле и просторе и развиться в ловких маленьких клешней-ползунов; малая часть клешней, избегнув на пути своем тысячи опасностей, постепенно доберется до мира тепла и света, где укоренится и расцветет соцветиями, чтобы продолжить бесконечный растительный цикл существования.
От взрыва семенных стручков людей разбросало в грязи. Кряхтя от боли, они поднялись на ноги, с трудом разминая похрустывающие суставы. По сторонам от них клубился облачный туман и снег такой густоты, что они едва могли разглядеть в нем друг друга: их фигуры быстро превратились в белые статуи, приобретя вид совершенно иллюзорный.
Яттмур поспешила собрать вместе троицу толстопузых, прежде чем кто-то из них потеряется. Внезапно, заметив в круговороте снега и сумеречного света темную фигуру, она бросилась вперед и схватила существо за плечо. С рычанием к ней повернулось лицо незнакомца, оскалившего желтые зубы и блеснувшего горящими глазами ей в лицо. Она вскинула руки, чтобы защитить себя, но существо прыжком исчезло в снегопаде.
Так они узнали, что на склонах горы они не одни.
– Яттмур! – крикнул Грин. – Толстопузые все здесь! Где ты?
Повернувшись, она бросилась бежать к нему, от страха забыв про осторожность и гордость.
– Здесь есть кто-то еще! – закричала она. – Белое чудовище, все покрытое шерстью, дикое, с огромными зубами и глазами!
Грин закрутил в стороны головой, высматривая врагов, а троица толстопузых начала кричать о духах смерти и тьмы.
– В этой мути невозможно что-нибудь разглядеть, – сказал наконец Грин, стирая с лица снег.
Они встали с Яттмур спиной к спине, вытащив ножи и приготовившись. Неожиданно снег прекратился и обратился в дождь, а потом и дождь перестал. Сквозь пелену последних дождевых капель они увидели дюжину покрытых белой шерстью созданий, медленно спускающихся по склону горы по направлению к границе тьмы по другую ее сторону. За собой неизвестные тащили волокушу, в которой лежали мешки, из одного из которых сыпались крупные семена ходульника.
Луч солнца наконец упал с неба, осветив невзрачные склоны горы. Со страхом люди взирали вслед белошерстым созданиям, пока те не спустились с горы и не исчезли из виду.
Потом Грин и Яттмур переглянулись.
– Кто это были – люди? – спросил Грин.
Яттмур пожала плечами. Она ничего не могла сказать. Она даже не знала, как отличить людей от нелюдей. Вот толстопузые, лежащие теперь в грязи и глухо стонущие: они люди? И сам Грин, так изменившийся теперь, после того как сморчок подчинил полностью его волю и такой непонятный: может он все еще называться человеком?
Так много вокруг было непонятного, такого, что она и не могла выразить словами, тем более объяснить… Однако солнце снова согрело ее тело. Последние облака бежали в сторону света, подсвеченные золотом и пурпуром. Над ними в склоне горы имелась пещера. Они могут забраться туда и разжечь там костер. Там они будут в безопасности и смогут выспаться в тепле…
Она отвела с лица грязные волосы и стала медленно подниматься к пещере. Движения давались ей с трудом, во всем теле она чувствовала какую-то тяжесть, а на душе – странное беспокойство, но одно она знала точно – остальные тоже пойдут за ней.
Глава двадцать вторая
Жизнь на склоне горы была вполне сносной, а иногда доставляла радость и отдохновение, ибо человеческих дух тем и силен, что способен создать свой счастливый мир даже на склоне горы, стоящей одиноким островком в океане тьмы.
Посреди этого темного и непостижимого огромного мира люди чувствовали себя лилипутами, чья судьба была сведена к состоянию полной незначительности. Растительная судьба Земли и раздирающие ее противоречия проходили мимо них, не задевая ни их сознания, ни души. Меж склоном горы и облаками, меж снегом и грязью, они влачили свое жалкое существование.
Поскольку смена времен дня и ночи полностью прекратилась, не было ничего, по признакам чего они могли бы отмечать ток уходящего времени. Когда температура падала и погода портилась, приходили бураны; дождь, льющийся с небес, был холоден словно лед; но иногда поднималась такая жара, что им приходилось с криками бежать в пещеру, чтобы не изжариться на солнце.
Грин, чью волю сморчок подчинил себе совершенно и без остатка, сделался мрачным и нелюдимым. Сам гриб, раздраженный тем, до чего довела их всех его вечная погоня за новым, пребывал в злобной задумчивости; побуждаемый внутренним стремлением к размножению, он старался полностью обезопасить себя и отрезать Грина от его спутников, погрузив его в полное одиночество.
Прошло время и новое событие нарушило ничем не примечательный ток времени. Во время одной из бурь Яттмур родила сына.
Ребенок стал причиной для продолжения ее существования. Она назвала мальчика Ларен, и в душе ее поселился покой.
На склоне горы, высящейся в океане тьмы у самой границы теневого полушария Земли, Яттмур, качая на руках спящего сына, тихо напевала ему.
В то время как вершина горы была освещена еще не угасшим солнцем, ее подножие было погружено в тень. Пейзаж во все стороны выглядел подобно бескрайнему простору ночи, с редкими рубиновыми звездами горных вершин, которые, подобно каменной имитации живых созданий, тянулись к солнечному свету и теплу.
Но даже там, где тьма казалась особенно густой, ночь все же не была абсолютной. Точно так же, как не была абсолютной и смерть – химические элементы разложения служили строительным материалом для созидания новой жизни – так и ночь казалась просто приглушенным до самого нижнего предела светом, миром, в котором двигались и сновали существа, волею судьбы изгнанные из более светлых и населенных областей.
Среди подобных тварей была, например, пара кожекрылов, весело кувыркающихся сейчас в воздухе над головой матери, держащей на коленях ребенка, то стремительно, сложив крылья, пикирующих вниз, то снова взмывающих вверх, наслаждаясь парением в теплом восходящем потоке воздуха. Ребенок проснулся, мать принялась показывать ему летающих над ними созданий.
– Смотри, Ларен, как быстро падают они – буух! – прямо в долину и вот – оп! – взлетают вверх, так ловко! – снова поднимаются к солнцу, снова летят к свету.
Мальчик морщил носик, слушая мать. Кожекрылы продолжали свои акробатические упражнения, пикировали вниз и переворачивались, то ярко освещенные солнцем, то снова утопающие в мире теней, только для того чтобы снова вырваться из него, словно из бескрайнего моря, к свету, взлетев почти до редких плывущих по небу облаков. Подбрюшья облаков были подсвечены бронзой; они казались такой же неотъемлемой частью ландшафта, как рубиновые горы, отражающие свой свет на темный мир внизу почти ощутимым потоком, нисходящим на пустынный пейзаж цветами старого золота и выцветающей осенней желтизны.
Посреди этого перекрестия света и теней парили кожекрылы, кормящиеся спорами, извергаемыми из себя растительными машинами размножения, покрывающими солнечную сторону планеты, и густыми облаками приносимыми оттуда ветрами. Малыш Ларен гукал от удовольствия, вытягивая ручки к небу; мать Яттмур тоже гукала ему в ответ, испытывая при виде каждого движения своего малыша беспредельную радость.
Внезапно падение одного из кожекрылов затянулось. С удивлением Яттмур следила за тем, как отвесно несется вниз птица, как потерял ее ловкий прежде полет контроль. Второй кожекрыл тоже нырнул вниз, стремясь догнать своего партнера. Еще мгновение ей казалось, что падающий первым кожекрыл вот-вот выровняется: но потом его тело ударилось о каменистый склон горы с отчетливым густым звуком!
Яттмур поднялась на ноги. Мертвое летучее создание неподвижно лежало на камнях, а его партнер кружил над ним в безысходном горе.
Не только она была свидетельницей падения кожекрыла. Один из троицы толстопузых уже бежал в упавшему крылатому, крича на бегу двум своим товарищам. Она даже слышала его крик: «Идите за мной, чтобы видеть глазами упавшую крылатую птицу!» – отчетливо разносящийся в прозрачном воздухе, под аккомпанемент звучного топота его ног, торопливо стучащих по склону горы. Она стояла и по-матерински обеспокоено следила за толстопузым, прижимая к себе Ларена и сожалея о том, что мир и покой ее существования внезапно оказался так грубо нарушен.
Ибо не только толстопузый торопился добраться до упавшей птицы. Яттмур с испугом заметила дальше на склоне холма группу сутулых фигур, проворно вывернувших из-за укрытия за камнями и устремившихся в сторону мертвого кожекрыла. Всего она насчитала восемь покрытых белесым мехом существ, с острыми торчащими носами и большими ушами, силуэты которых четко выделялись на фоне темно-синего сумрака, укрывающего позади них долину.
Они и Грин называли эти существа горными людьми и все время с тревогой ожидали их появления, потому что эти создания были быстры и хорошо вооружены, хотя до сих пор ни один из них не пытался причинить вред людям.
На мгновение картина словно застыла – троица толстопузых спускается вниз по склону холма, в то время как восемь горных людей поднимаются торопливо вверх, а над всем этим наверху кружит одинокая птица, не зная что ей делать, опуститься ли, чтобы оплакать гибель своего партнера, или же скорее улетать и спасать свою жизнь. В руках у горных людей были луки и стрелы и на бегу они поднимали свое оружие, такое маленькое на расстоянии, но безусловно грозное, и внезапно Яттмур почувствовала тревогу за судьбы глупых добродушных увальней, которые проделали вместе с ней такое далекое и опасное путешествие.
Прижав Ларена покрепче к груди, она закричала им, пытаясь предупредить:
– Эй, толстопузые! Быстро возвращайтесь назад!
В тот же самый миг, как раздался ее крик, один из покрытых мехом горных людей выпустил стрелу. Стрела полетела быстро и очень точно – и кружащая над местом гибели своего партнера птица с кожистыми крыльями по спирали упала вниз. Заметив, что случилось в небе и что подбитая птица падает прямо на него, бегущий впереди толстопузый взвизгнул и присел. Подстреленная птица, крылья которой еще слабо трепетали, упав, ударила его по плечу. От удара толстопузый пошатнулся и тоже упал, а птица, широко раскинув крылья, накрыла его, продолжая слабо биться.
Сразу же после этого толстопузые и горные люди увидели друг друга.
Яттмур повернулась и бросилась бежать к закопченной пещере, где обитали она, ребенок и Грин.
– Грин! Пожалуйста, иди скорее! Толстопузых сейчас убьют! Их поймали эти ужасные ушастые горные люди. Что нам делать?
Сложив руки на животе, Грин лежал у костра, опершись спиной о груду камней. Услышав ворвавшуюся в пещеру Яттмур, он взглянул на нее пустыми и мертвыми глазами, потом снова смежил веки. Его лицо было бледно, и на фоне этой бледности особенно четко выделялся коричневый воротник, которым были окружена его шея, и так же коричневый гребень, спускающийся у него по плечам, разросшись там тяжелыми складками.
– Да сделай же, наконец, что-нибудь ! – закричала на него она. – Что с тобой творится?
– От толстопузых все равно нет никакого толку, – проговорил Грин. Однако, медленно и словно неуверенно, он поднялся на ноги. Она подала мужу руку, за которую тот машинально ухватился, и вытащила его из пещеры.
– Я не могу бросить этих несчастных – они такие глупые, а я так привыкла к ним, – проговорила Яттмур, больше обращаясь к самой себе.
Остановившись на склоне, они удивленно уставились вниз, на маячащие на фоне туманной синевы долины неясные фигуры.
Все трое толстопузых, совершенно целые, поднимались обратно к пещере, волоча за собой одного из кожекрылов. Позади них толпой семенили горные люди, буксируя за собой волокушу, в которую был нагружен другой подстреленный кожекрыл. И те и другие держались друг с другом весьма дружелюбно и болтали, сопровождая свои слова быстрой жестикуляцией, в чем особенно отличались толстопузые рыболовы.
– Ну и что ты на это скажешь? – воскликнула Яттмур.
Вид у процессии был весьма странный. В профиль лица горных людей были заострены словно собачьи морды, их продвижение отличалось нерегулярностью и время от времени то один, то другой из них опускались на четвереньки и бежал так некоторое время вверх по склону. Прислушавшись, Яттмур различила их говор, состоящий из коротких и отрывистых слов, похожих на лай, хотя расстояние было еще слишком велико, чтобы понять смысл сказанного – невозможно было даже понять, были ли эти звуки осмысленными или нет.
– Что происходит, Грин? – спросила она у своего мужчины.
Он ничего не ответил, не сводя глаз с группы созданий, очевидно направляющихся к другой пещере, указанной им для обитания толстопузым. Когда все вместе, толстопузые и горные люди, спустились в ложбину ходульников, он увидел, как и те и другие оборачиваются к нему и Яттмур и смеются чему-то. Он даже бровью не повел на это.
Взглянув на Грина, Яттмур внезапно ощутила острую жалость к нему, который так изменился в последние дни.
– Ты плохо выглядишь, любимый, и ты все время молчишь. Мы оказались заброшенными в такую даль, только ты и я и наша любовь, но теперь ты видимо решил покинуть меня совсем. В моем сердце бьется любовь к тебе, с губ моих слетают только добрые и ласковые слова. Но ни любовь, ни ласковые слова более не трогают тебя, Грин, о, мой дорогой Грин!
Свободной рукой она обняла Грина за шею, но он тут же отстранился от нее. Он заговорил, и слова, слетающие с его губ, были холодны словно снег:
– Помоги мне, Яттмур. Тебе нужно потерпеть. Я болен.
В душе у нее снова вспыхнуло беспокойство.
– Ты выздоровеешь, любимый. Но для чего пришли сюда эти дикие горные люди? Может быть дик только их вид, а на самом деле они вполне дружелюбны?
– Если хочешь, можешь сходить туда и посмотреть сама, – ответил Грин, голос которого по-прежнему был холодным и безжизненным.
Убрав от нее свою руку, он вошел обратно в пещеру и улегся на свое место возле костра, опершись на груду камней и сложив, как и раньше, руки на животе. В нерешительности Яттмур присела с ребенком на руках возле входа в пещеру. Горные люди и толстопузые скрылись в другой пещере. Наверху начали собираться облака, и женщина не знала, куда ей деваться. Пошел дождь, который обещал перейти в снег. Ларен расплакался, и она дала ему грудь.
Постепенно убаюканные монотонным дождем, ее мысли обратились ко времени, прошедшему и текущему вокруг нее. Перед ней в сумраке начали восставать призрачные неясные картины, картины, которые вопреки отсутствию в них логики, отображали собой путь ее мыслей. Вольные дни жизни в племени пастухов представлялись ей крохотными горящими алыми цветками, которые кроме того, при небольшом изменении настроения, могли также стать и ею самой: теперь она не отличала себя, как явление, от явлений окружающих ее. Вспоминая себя в прошедшие дни, она могла видеть себя только девушкой в толпе соплеменников, или кружащейся на празднестве в танце, или той, чья очередь наступила идти за водой к Длинной Воде.
Но те дни алых цветков миновали, оставив единственный бутон, прижавшийся к ее груди. Толпы соплеменников отошли на задний план памяти и скрылись в желтоватой дымке забвения, напоминающей теплый солнечный свет. О свет и тепло солнца! Горячее солнце светит прямо в макушку, отчего голове становится очень жарко, но припекает приятно, ее тело еще полно невинности, счастья, в котором она пока не ведает себя другой – и всюду вокруг нее тянутся эти желтые полосы отрадного теплого света. В глубине памяти она видела себя, отворачивающуюся от своего теплого счастья, чтобы пуститься в путь вместе с бродягой-чужаком, приглянувшимся ей только лишь тем, что он был ей непонятен, и который и сам не знал цели и предела своего пути.
Как непонятен и неизвестен был большой иссохшийся лист, на котором кто-то жалостливо свернулся в клубок. Она шла за этим листом – в ее воображении собственная крохотная фигурка была особенно неловкой и ненужной – а за ее спиной ветры времен уносили в бесконечность желтый свет и алые цветы детства и счастья. Она повзрослела и сделалась больше, ее фигура увеличилась в размерах, теперь она продвигалась сквозь край густонаселенный, полный сладкого млека и исполненных медом лон. Но тут больше не было счастливой музыки, только звуки сладострастно бьющейся друг о друга мокрой от пота плоти тел и шелест просторного листа.
Но даже и это затихло. Навстречу ей приближалась гора. Гора, против которой еще стояли несколько алых цветков. Гора закрывала собой все небо, у ее крутого склона не было ни вершины, ни подножия, потому что пик скрывался в темных туманных облаках, а подножие – в море тьмы внизу. И куда бы она ни взглянула, землю и небеса застилали темные облака и туманная мгла, олицетворяющие длиннорукое зло с коротким и жестоким умом; через несколько мгновений, после очередного витка воображения, склон горы стал уже и не частью ее жизни, а символом всей жизни и всем ее существованием. В ее сознании, не признающем парадоксов, существовал только текущий миг; а в этот миг она находилась на склоне горы, и все, и алые цветы, и желтые теплые лучи, и плоть, все исчезло и ушло прочь, словно бы и не было ничего и никогда.
Гром бури, разразившейся над подлинной горой, вывел Яттмур из забытья, мгновенно развалив на части картины ее грез.
Она оглянулась внутрь пещеры, туда, где лежал Грин. Он как был, так и оставался лежать неподвижно. Его глаза были закрыты, он не смотрел в ее сторону. Неожиданное видение принесло с собой ясность в мыслях, и она сказала себе: «Все беды, которые случились с нами, все они от волшебного сморчка. И я и Ларен стали его жертвами, а также и бедный Грин. Сморчок не дает ему покоя и он страдает от боли. Сморчок гложет его тело и душу. Как – не знаю, но я должна найти способ, чтобы избавиться от ненавистного гриба».
Однако понимание не принесло с собой успокоения. Покрепче перехватив на руках ребенка, она отняла у него грудь и поднялась.
Посреди этого темного и непостижимого огромного мира люди чувствовали себя лилипутами, чья судьба была сведена к состоянию полной незначительности. Растительная судьба Земли и раздирающие ее противоречия проходили мимо них, не задевая ни их сознания, ни души. Меж склоном горы и облаками, меж снегом и грязью, они влачили свое жалкое существование.
Поскольку смена времен дня и ночи полностью прекратилась, не было ничего, по признакам чего они могли бы отмечать ток уходящего времени. Когда температура падала и погода портилась, приходили бураны; дождь, льющийся с небес, был холоден словно лед; но иногда поднималась такая жара, что им приходилось с криками бежать в пещеру, чтобы не изжариться на солнце.
Грин, чью волю сморчок подчинил себе совершенно и без остатка, сделался мрачным и нелюдимым. Сам гриб, раздраженный тем, до чего довела их всех его вечная погоня за новым, пребывал в злобной задумчивости; побуждаемый внутренним стремлением к размножению, он старался полностью обезопасить себя и отрезать Грина от его спутников, погрузив его в полное одиночество.
Прошло время и новое событие нарушило ничем не примечательный ток времени. Во время одной из бурь Яттмур родила сына.
Ребенок стал причиной для продолжения ее существования. Она назвала мальчика Ларен, и в душе ее поселился покой.
На склоне горы, высящейся в океане тьмы у самой границы теневого полушария Земли, Яттмур, качая на руках спящего сына, тихо напевала ему.
В то время как вершина горы была освещена еще не угасшим солнцем, ее подножие было погружено в тень. Пейзаж во все стороны выглядел подобно бескрайнему простору ночи, с редкими рубиновыми звездами горных вершин, которые, подобно каменной имитации живых созданий, тянулись к солнечному свету и теплу.
Но даже там, где тьма казалась особенно густой, ночь все же не была абсолютной. Точно так же, как не была абсолютной и смерть – химические элементы разложения служили строительным материалом для созидания новой жизни – так и ночь казалась просто приглушенным до самого нижнего предела светом, миром, в котором двигались и сновали существа, волею судьбы изгнанные из более светлых и населенных областей.
Среди подобных тварей была, например, пара кожекрылов, весело кувыркающихся сейчас в воздухе над головой матери, держащей на коленях ребенка, то стремительно, сложив крылья, пикирующих вниз, то снова взмывающих вверх, наслаждаясь парением в теплом восходящем потоке воздуха. Ребенок проснулся, мать принялась показывать ему летающих над ними созданий.
– Смотри, Ларен, как быстро падают они – буух! – прямо в долину и вот – оп! – взлетают вверх, так ловко! – снова поднимаются к солнцу, снова летят к свету.
Мальчик морщил носик, слушая мать. Кожекрылы продолжали свои акробатические упражнения, пикировали вниз и переворачивались, то ярко освещенные солнцем, то снова утопающие в мире теней, только для того чтобы снова вырваться из него, словно из бескрайнего моря, к свету, взлетев почти до редких плывущих по небу облаков. Подбрюшья облаков были подсвечены бронзой; они казались такой же неотъемлемой частью ландшафта, как рубиновые горы, отражающие свой свет на темный мир внизу почти ощутимым потоком, нисходящим на пустынный пейзаж цветами старого золота и выцветающей осенней желтизны.
Посреди этого перекрестия света и теней парили кожекрылы, кормящиеся спорами, извергаемыми из себя растительными машинами размножения, покрывающими солнечную сторону планеты, и густыми облаками приносимыми оттуда ветрами. Малыш Ларен гукал от удовольствия, вытягивая ручки к небу; мать Яттмур тоже гукала ему в ответ, испытывая при виде каждого движения своего малыша беспредельную радость.
Внезапно падение одного из кожекрылов затянулось. С удивлением Яттмур следила за тем, как отвесно несется вниз птица, как потерял ее ловкий прежде полет контроль. Второй кожекрыл тоже нырнул вниз, стремясь догнать своего партнера. Еще мгновение ей казалось, что падающий первым кожекрыл вот-вот выровняется: но потом его тело ударилось о каменистый склон горы с отчетливым густым звуком!
Яттмур поднялась на ноги. Мертвое летучее создание неподвижно лежало на камнях, а его партнер кружил над ним в безысходном горе.
Не только она была свидетельницей падения кожекрыла. Один из троицы толстопузых уже бежал в упавшему крылатому, крича на бегу двум своим товарищам. Она даже слышала его крик: «Идите за мной, чтобы видеть глазами упавшую крылатую птицу!» – отчетливо разносящийся в прозрачном воздухе, под аккомпанемент звучного топота его ног, торопливо стучащих по склону горы. Она стояла и по-матерински обеспокоено следила за толстопузым, прижимая к себе Ларена и сожалея о том, что мир и покой ее существования внезапно оказался так грубо нарушен.
Ибо не только толстопузый торопился добраться до упавшей птицы. Яттмур с испугом заметила дальше на склоне холма группу сутулых фигур, проворно вывернувших из-за укрытия за камнями и устремившихся в сторону мертвого кожекрыла. Всего она насчитала восемь покрытых белесым мехом существ, с острыми торчащими носами и большими ушами, силуэты которых четко выделялись на фоне темно-синего сумрака, укрывающего позади них долину.
Они и Грин называли эти существа горными людьми и все время с тревогой ожидали их появления, потому что эти создания были быстры и хорошо вооружены, хотя до сих пор ни один из них не пытался причинить вред людям.
На мгновение картина словно застыла – троица толстопузых спускается вниз по склону холма, в то время как восемь горных людей поднимаются торопливо вверх, а над всем этим наверху кружит одинокая птица, не зная что ей делать, опуститься ли, чтобы оплакать гибель своего партнера, или же скорее улетать и спасать свою жизнь. В руках у горных людей были луки и стрелы и на бегу они поднимали свое оружие, такое маленькое на расстоянии, но безусловно грозное, и внезапно Яттмур почувствовала тревогу за судьбы глупых добродушных увальней, которые проделали вместе с ней такое далекое и опасное путешествие.
Прижав Ларена покрепче к груди, она закричала им, пытаясь предупредить:
– Эй, толстопузые! Быстро возвращайтесь назад!
В тот же самый миг, как раздался ее крик, один из покрытых мехом горных людей выпустил стрелу. Стрела полетела быстро и очень точно – и кружащая над местом гибели своего партнера птица с кожистыми крыльями по спирали упала вниз. Заметив, что случилось в небе и что подбитая птица падает прямо на него, бегущий впереди толстопузый взвизгнул и присел. Подстреленная птица, крылья которой еще слабо трепетали, упав, ударила его по плечу. От удара толстопузый пошатнулся и тоже упал, а птица, широко раскинув крылья, накрыла его, продолжая слабо биться.
Сразу же после этого толстопузые и горные люди увидели друг друга.
Яттмур повернулась и бросилась бежать к закопченной пещере, где обитали она, ребенок и Грин.
– Грин! Пожалуйста, иди скорее! Толстопузых сейчас убьют! Их поймали эти ужасные ушастые горные люди. Что нам делать?
Сложив руки на животе, Грин лежал у костра, опершись спиной о груду камней. Услышав ворвавшуюся в пещеру Яттмур, он взглянул на нее пустыми и мертвыми глазами, потом снова смежил веки. Его лицо было бледно, и на фоне этой бледности особенно четко выделялся коричневый воротник, которым были окружена его шея, и так же коричневый гребень, спускающийся у него по плечам, разросшись там тяжелыми складками.
– Да сделай же, наконец, что-нибудь ! – закричала на него она. – Что с тобой творится?
– От толстопузых все равно нет никакого толку, – проговорил Грин. Однако, медленно и словно неуверенно, он поднялся на ноги. Она подала мужу руку, за которую тот машинально ухватился, и вытащила его из пещеры.
– Я не могу бросить этих несчастных – они такие глупые, а я так привыкла к ним, – проговорила Яттмур, больше обращаясь к самой себе.
Остановившись на склоне, они удивленно уставились вниз, на маячащие на фоне туманной синевы долины неясные фигуры.
Все трое толстопузых, совершенно целые, поднимались обратно к пещере, волоча за собой одного из кожекрылов. Позади них толпой семенили горные люди, буксируя за собой волокушу, в которую был нагружен другой подстреленный кожекрыл. И те и другие держались друг с другом весьма дружелюбно и болтали, сопровождая свои слова быстрой жестикуляцией, в чем особенно отличались толстопузые рыболовы.
– Ну и что ты на это скажешь? – воскликнула Яттмур.
Вид у процессии был весьма странный. В профиль лица горных людей были заострены словно собачьи морды, их продвижение отличалось нерегулярностью и время от времени то один, то другой из них опускались на четвереньки и бежал так некоторое время вверх по склону. Прислушавшись, Яттмур различила их говор, состоящий из коротких и отрывистых слов, похожих на лай, хотя расстояние было еще слишком велико, чтобы понять смысл сказанного – невозможно было даже понять, были ли эти звуки осмысленными или нет.
– Что происходит, Грин? – спросила она у своего мужчины.
Он ничего не ответил, не сводя глаз с группы созданий, очевидно направляющихся к другой пещере, указанной им для обитания толстопузым. Когда все вместе, толстопузые и горные люди, спустились в ложбину ходульников, он увидел, как и те и другие оборачиваются к нему и Яттмур и смеются чему-то. Он даже бровью не повел на это.
Взглянув на Грина, Яттмур внезапно ощутила острую жалость к нему, который так изменился в последние дни.
– Ты плохо выглядишь, любимый, и ты все время молчишь. Мы оказались заброшенными в такую даль, только ты и я и наша любовь, но теперь ты видимо решил покинуть меня совсем. В моем сердце бьется любовь к тебе, с губ моих слетают только добрые и ласковые слова. Но ни любовь, ни ласковые слова более не трогают тебя, Грин, о, мой дорогой Грин!
Свободной рукой она обняла Грина за шею, но он тут же отстранился от нее. Он заговорил, и слова, слетающие с его губ, были холодны словно снег:
– Помоги мне, Яттмур. Тебе нужно потерпеть. Я болен.
В душе у нее снова вспыхнуло беспокойство.
– Ты выздоровеешь, любимый. Но для чего пришли сюда эти дикие горные люди? Может быть дик только их вид, а на самом деле они вполне дружелюбны?
– Если хочешь, можешь сходить туда и посмотреть сама, – ответил Грин, голос которого по-прежнему был холодным и безжизненным.
Убрав от нее свою руку, он вошел обратно в пещеру и улегся на свое место возле костра, опершись на груду камней и сложив, как и раньше, руки на животе. В нерешительности Яттмур присела с ребенком на руках возле входа в пещеру. Горные люди и толстопузые скрылись в другой пещере. Наверху начали собираться облака, и женщина не знала, куда ей деваться. Пошел дождь, который обещал перейти в снег. Ларен расплакался, и она дала ему грудь.
Постепенно убаюканные монотонным дождем, ее мысли обратились ко времени, прошедшему и текущему вокруг нее. Перед ней в сумраке начали восставать призрачные неясные картины, картины, которые вопреки отсутствию в них логики, отображали собой путь ее мыслей. Вольные дни жизни в племени пастухов представлялись ей крохотными горящими алыми цветками, которые кроме того, при небольшом изменении настроения, могли также стать и ею самой: теперь она не отличала себя, как явление, от явлений окружающих ее. Вспоминая себя в прошедшие дни, она могла видеть себя только девушкой в толпе соплеменников, или кружащейся на празднестве в танце, или той, чья очередь наступила идти за водой к Длинной Воде.
Но те дни алых цветков миновали, оставив единственный бутон, прижавшийся к ее груди. Толпы соплеменников отошли на задний план памяти и скрылись в желтоватой дымке забвения, напоминающей теплый солнечный свет. О свет и тепло солнца! Горячее солнце светит прямо в макушку, отчего голове становится очень жарко, но припекает приятно, ее тело еще полно невинности, счастья, в котором она пока не ведает себя другой – и всюду вокруг нее тянутся эти желтые полосы отрадного теплого света. В глубине памяти она видела себя, отворачивающуюся от своего теплого счастья, чтобы пуститься в путь вместе с бродягой-чужаком, приглянувшимся ей только лишь тем, что он был ей непонятен, и который и сам не знал цели и предела своего пути.
Как непонятен и неизвестен был большой иссохшийся лист, на котором кто-то жалостливо свернулся в клубок. Она шла за этим листом – в ее воображении собственная крохотная фигурка была особенно неловкой и ненужной – а за ее спиной ветры времен уносили в бесконечность желтый свет и алые цветы детства и счастья. Она повзрослела и сделалась больше, ее фигура увеличилась в размерах, теперь она продвигалась сквозь край густонаселенный, полный сладкого млека и исполненных медом лон. Но тут больше не было счастливой музыки, только звуки сладострастно бьющейся друг о друга мокрой от пота плоти тел и шелест просторного листа.
Но даже и это затихло. Навстречу ей приближалась гора. Гора, против которой еще стояли несколько алых цветков. Гора закрывала собой все небо, у ее крутого склона не было ни вершины, ни подножия, потому что пик скрывался в темных туманных облаках, а подножие – в море тьмы внизу. И куда бы она ни взглянула, землю и небеса застилали темные облака и туманная мгла, олицетворяющие длиннорукое зло с коротким и жестоким умом; через несколько мгновений, после очередного витка воображения, склон горы стал уже и не частью ее жизни, а символом всей жизни и всем ее существованием. В ее сознании, не признающем парадоксов, существовал только текущий миг; а в этот миг она находилась на склоне горы, и все, и алые цветы, и желтые теплые лучи, и плоть, все исчезло и ушло прочь, словно бы и не было ничего и никогда.
Гром бури, разразившейся над подлинной горой, вывел Яттмур из забытья, мгновенно развалив на части картины ее грез.
Она оглянулась внутрь пещеры, туда, где лежал Грин. Он как был, так и оставался лежать неподвижно. Его глаза были закрыты, он не смотрел в ее сторону. Неожиданное видение принесло с собой ясность в мыслях, и она сказала себе: «Все беды, которые случились с нами, все они от волшебного сморчка. И я и Ларен стали его жертвами, а также и бедный Грин. Сморчок не дает ему покоя и он страдает от боли. Сморчок гложет его тело и душу. Как – не знаю, но я должна найти способ, чтобы избавиться от ненавистного гриба».
Однако понимание не принесло с собой успокоения. Покрепче перехватив на руках ребенка, она отняла у него грудь и поднялась.