Осеева Валентина. Васек Трубачев и его товарищи (книга 2)

   Одинцов подумал и сказал:
   - Мне больше всего помнится, как я первый раз пришел в школу и подрался с Васьком, потому что он рыжий.
   Ребята смеялись. Больше всех хохотал Васек.
   Потом Коля описал наружность Саши Булгакова и подтолкнул товарища:
   - Рассказывай все, что знаешь о себе.
   Некоторые ребята придумывали всякие смешные истории.
   А Синицына сказала, что у нее - все друзья, только есть в лагере один мальчик, который всегда к ней цепляется, как репей.
   Одинцов вскочил, бросил в нее щепкой и крикнул, чтобы она его лучше репьем не называла.
   - Ага, на воре шапка горит! - засмеялись ребята.
   Трубачеву пришлось описывать Мазина. Он долго на него смотрел и потом сказал:
   _ Колю Мазина описать трудно: он очень меняется... Я Мазина люблю! Мазинчик хороший!
   А Мазин о себе сказал:
   - Я как родился, так сразу поел, попил и вышел на улицу, а тут и Петька Русаков стоит...
   - Врешь, я тогда еще не родился - ты меня на два месяца старше! Ты в феврале родился, а я в апреле, - перебил его Петя.
   - Ну, в феврале так в феврале... Вышел я, значит, в лыжном костюмчике. Смотрю - мой Петька Русаков в пеленках болтается, соска у него изо рта торчит и чепчик на макушке - такой фитюль-фитюль с кружавчиками...
   Когда стемнело, лагерь в лесу казался тихим, мирным жильем. Смутно белели в темноте палатки, на колках сушилась посуда, дым от костра окутывал сосны, пробиваясь к темному небу. Огонь освещал веселые лица ребят... Далеко в лесу слышался иногда протяжный крик ночной птицы: "Поховал! Поховал!"
   Девочки ближе придвигались к огоньку...
   Глава 10. НОЧЬ В ЛЕСУ
   Ночную вахту несло караульное звено. Дежурили по два часа.
   Часовой Леня Белкин неподвижно стоял около палаток, зорко вглядываясь в темноту ночи. Луна то и дело скрывалась за тучами; ее неверный свет, падающий на траву, кусты и деревья, неожиданно менял их очертания: то он отдалял, то приближал стройные стволы сосен, то скользил за кустами, то с головы до ног освещал Леню и шелковое пионерское знамя, оставляя в полной тьме деревья. Над головой Лени, хлопая тяжелыми крыльями, пролетали ночные птицы. От их крика по спине мальчика пробегал неприятный озноб.
   Подчасок Лени - Лида Зорина спокойно стояла около большого пня с другой стороны лагеря. В палатках слышались дружный храп и сонное посапывание ребят. На траве, подложив под себя вещевые мешки, богатырским сном спал Митя. Над ним роем кружились и тоненько пели комары.
   Леня Белкин боялся отвести глаза от чернеющего леса. Незнакомые шорохи и звуки ползли на него со всех сторон; он крепче сжимал древко знамени и вытягивался в струнку. Один раз шорох послышался совсем близко, позади палаток.
   Леня нащупал в кармане свисток. Из-за палаток вышла на цыпочках Лида Зорина и тихонько прошептала:
   - Мне показалось - кто-то ходит...
   - Ерунда! - процедил сквозь зубы Леня.
   На рассвете на вахту встали Булгаков и Надя Глушкова.
   Над рекой поднимался прозрачный туман. За грядой желтых сосен выступили старые дубы, забелели редкие березы. Лес был еще сонный. Тихо потягивались молодые осинки, мягкие листья орешника дремотно стряхивали на землю светлые капли росы. На полянке чернел затухший костер.
   Митя открыл глаза и прислушался. Земля под ним мягко вздрагивала, в ушах гудело. Но небо было чистое, ничто не предвещало грозы. Митя повернулся на другой бок и закрыл глаза. Надя Глушкова тихонько тронула его за плечо.
   - Митя, сколько самолетов летело! И сейчас летят. Просто гул идет. Это что?
   Митя широко зевнул и натянул на себя одеяло:
   - Маневры, наверно...
   Надя подошла к Булгакову и тихо шепнула:
   - Маневры.
   Ребята сладко спали.
   На смену Наде вышла Валя Степанова. Сева Малютин сменил Сашу Булгакова. Валя ежилась от холода и, накинув на плечи пальтишко, уселась на пенек, положив рядом барабан.
   Над лесом с тихим гудением снова проплыли самолеты. Потом вдалеке раздался глухой гул, как будто в лесу валили вековые деревья. Из палатки девочек высунулась чья-то маленькая рука и, подержав в воздухе ладонь, скрылась.
   Валя заглянула в палатку.
   - Я думала, дождь идет, - прошептала ей Зорина.
   - Нет, это самолет, - успокоила ее Валя.
   А солнце уже золотило палатки, просыпались птицы. Наступало чудесное летнее утро, свежее от росы и горячее от солнца.
   Громкая барабанная дробь разбудила ребят. Лагерь ожил, зашевелился.
   - На зарядку становись!
   Глава 11. ДНЕВНИК ОДИНЦОВА
   Утро 22 июня
   Сегодня я проснулся и очень удивился - где я? Потом сразу вспомнил и обрадовался. Да ведь это наш лагерь в лесу! Над головой - натянутая палатка. Сквозь парусину видно, как качаются ветки, а между ними желтыми зайчиками прыгает солнце. Ух, как хорошо! Вокруг меня вповалку спят ребята. У Мазина обе ноги прямо из палатки торчат. Ага! Валька Степанова на посту венок плетет. Украшается! А барабан на траве лежит, и солнце уже высоко. Сейчас я ее напугаю.
   Вечер 22 июня
   Я решил писать дневник утром и вечером, а то что-нибудь забуду.
   День у нас был тревожный, а к вечеру и совсем испортился, и сейчас Митя кричит, чтобы я не жег фонарика, а ложился спать.
   Расскажу все по порядку.
   Утром, когда мы проснулись, Валя Степанова и Надя Глушкова стали рассказывать, как на рассвете летали самолеты. Надя сказала, что где-то даже бабахнуло очень сильно, только далеко. Про самолеты Митя сказал, что это, наверно, маневры, а что это так бабахнуло, он не знает, но, может быть, где-нибудь производились строительные работы. Мазин сказал, что иногда взрывают целые горы.
   Так мы поговорили, поговорили, а потом принялись за дела.
   Поправили палатки, так как вчера ставили их наспех, потом позавтракали. Кашу варила Синицына: она у нас за повара!
   После завтрака мужчины вместе с Митей начали рыть глубокую землянку, так как Митя сказал, что на Украине бывают сильные грозы со страшным ливнем и нужно для этой цели иметь глубокую, хорошо укрепленную землянку. Митя показал нам чертеж такой землянки в разрезе. Мы выбрали хорошее место и принялись за дело... Земля тут очень черная, но если рыть глубоко, то там и глина.
   Мы углубили вход и сделали три ступеньки. Митя спустился и сказал, что грунт хороший - пол в землянке должен быть твердый и гладкий. Для этого нужно еще замесить глину с песком, смазать и дать просохнуть.
   Мы пошли с ребятами за глиной, и вдруг опять что-то за лесом стало бабахать. Тогда я влез на дерево и посмотрел в ту сторону, а там такой черный-черный дым по краю неба.
   Мы сказали об этом Мите и опять подумали, что это строительные работы производятся; вытащили даже карту и стали определять, что где строиться может. Определили наше местонахождение по карте. Мы находимся довольно далеко от Киева. По левую руку у нас Житомир, а железнодорожная станция, на которой мы высаживались, от "Червоных зирок" километров двадцать будет.
   Вот как мы далеко забрались, даже узнать не у кого, что и где взрывают!
   А Митя говорит: "Надо ждать Сергея Николаевича, он нам все расскажет".
   А вечером, когда начало темнеть, мы уже не на шутку заволновались, так как опять загудели самолеты, и один мальчик увидел на крыле самолета свастику. Мы ему сначала не поверили, но он дал честное пионерское. Тогда Митя посмотрел на девочек - видит, что они испугались, и сам хотел пойти на шоссе что-нибудь узнать, но было уже темно и поздно.
   Теперь все ребята легли, а Митя назначил себя дежурным и сидит. И все старается с нами шутить, но мы уже видим, что он беспокоится. Ребята тоже не спят - шушукаются, а девочки забрались все в одну палатку и тесно-тесно рядышком легли, накрылись с головой одеялами. Вот трусишки!.. Скоро все узнаем от Сергея Николаевича и Ивана Матвеича - они завтра придут.
   К о л я О д и н ц о в.
   Глава 12. ТРЕВОГА
   Мутный свет луны освещает спящий лагерь.
   Теснее сдвинулись дубы, робко проглядывают между ними березы, утонули в густой траве белые домики-палатки. Пахнет речной водой и водорослями, запах мяты смешивается с запахом хвои. С болота доносится дружный хор лягушек.
   Митя стоит на площадке и, закинув голову, смотрит на плывущие по небу разорванные облака, на скользящие тени самолетов: ухо его пытается уловить малейшие оттенки тихого, воющего гудения моторов. Изредка далекий, глухой удар потрясает землю. Митя встревожен. Он обходит палатки, прислушивается к сонному дыханию ребят и снова смотрит на небо.
   Васек Трубачев не спит. Приоткрыв край палатки, он следит за каждым движением вожатого. Он видит, как Митя смотрит на небо, потом опускает голову, трет ладонью затылок и снова смотрит. Видит Митино лицо, крепко сжатые губы, нахмуренные брови.
   Васек боится выйти и окликнуть Митю. Но ему необходимо сказать, что он тоже видел свастику. Может быть, Митя не поверил ребятам и потому велел всем поскорее ложиться, чтобы не болтали зря? А может, поверил и потому остался дежурить сам?
   Трубачев подтягивает трусики и тихонько вылезает из палатки. Ночная сырость охватывает его плечи.
   Митя молча смотрит на Трубачева; так же молча они усаживаются вдвоем на широкий мохнатый пень. Митя прикрывает Васька полой своей куртки и улыбается ему дружеской, ободряющей улыбкой.
   - Я видел свастику, - шепотом говорит Васек.
   Митя кивает головой:
   - Я тоже видел.
   Над лесом снова ползет протяжный, ноющий звук. Палатка тихо шевелится из-под нее высовывается Мазин и быстро прячется обратно.
   Васек вскакивает и карабкается на высокую сосну; смолистые чешуйки прилипают к его коленкам. Потом он соскакивает на землю, показывает рукой куда-то за реку, за лес и торопливо объясняет:
   - Там свет... Далеко-далеко, а видно...
   - Это в стороне Житомира, - определяет Митя. - Утром надо разведку послать на шоссе.
   - Пошли меня!
   - Ты нужен в лагере. Все должны быть на своих местах. Никакой тревоги не поднимать. Пошлем Мазина и Русакова - они все разузнают, - спокойно говорит Митя и смотрит на часы: - Ложись спать, Трубачев!
   - А ты?
   - А я дежурный.
   - Ладно тебе... Вдвоем подежурим, - прячась под его куртку, говорит Васек.
   Они молча смотрят в глаза друг другу. Доверчивые глаза Васька кажутся Мите такими близкими и родными, он чувствует рядом младшего брата, надежного товарища, который делит с ним вместе тревоги этой ночи. Он крепко прижимает к себе вихрастую голову Трубачева и тихо, душевно говорит:
   - У каждого человека, Васек, есть мечта заветная. Вот когда мне не спится, например, я сейчас же начинаю мечтать. То будто я где-то в тайге очутился... И вот мы с ребятами...
   - С нами? - быстро спрашивает Васек.
   - Да нет, не с вами... С комсомольцами... Залезли в эту глухую тайгу и давай своими силами там новый город строить... Может, и небольшой, конечно, но особенный. У меня даже рисунок есть, я тебе покажу когда-нибудь... Ты что на меня так смотришь?
   - Да просто... - отвечает Васек, крепче прижимаясь к старшему товарищу. - Рассказывай, Митя...
   Назойливое гудение прерывает разговор. Митя встает, снова смотрит на небо и жестко говорит:
   - Но если, Трубачев, мне придется драться, то я буду драться до конца, до победы! И нет такого врага, которого мы бы не победили! Потому что каждый из нас, Васек, будет защищать свою Родину, как родную мать...
   Молча и торжественно слушают эти слова влажная земля и черный застывший лес.
   x x x
   На рассвете в молочном тумане, сквозь заросли дикой малины, кучи хвороста и поваленные деревья пробирались Мазин и Русаков, посланные в разведку.
   - Руководствуйтесь компасом, - напомнил им Митя.
   У Мазина и Русакова были еще и свои приметы: кривая береза, поваленный дуб, пучок увядших колокольчиков, засунутых в дупло дерева. Привычка оставлять на пути заметки уже давно выработалась у обоих, и теперь они шли безошибочно по собственному следу. Разговаривать было некогда. Задание ответственное: выяснить, в чем дело и, не задерживаясь, вернуться в лагерь.
   Петька молча указывал на березу, на дуб, на сложенные накрест ветки. Мазин кивал головой и отрывисто командовал:
   - Влево!.. Вправо!.. Вперед!..
   Лес поредел. В дорожных знаках уже не было нужды. Мальчики шли по слуху. Шоссе приближалось; оттуда слышался скрип телег, доносились гудки и мычание коров. Высокий мальчишеский голос не то пел, не то кричал что-то.
   Мазин прислушался и, дернув Петьку за рукав, бросился вперед. Запыхавшись, они выскочили на шоссе и огляделись. По дороге понуро и неохотно шагало колхозное стадо. Телята разбегались по сторонам, подростки звонко щелкали бичами, старики сурово покрикивали на скотину. Хрюкали свиньи. Встревоженно мычали коровы.
   С той стороны шоссе, в поле, молча и сосредоточенно работали люди, убирая хлеб. Тарахтел комбайн, мелькали разноцветные платки, выезжали на шоссе машины с тугими мешками. Люди останавливались, пропускали машины вперед.
   Петька облизнул языком сухие губы и бросился наперерез высокому седому старику:
   - Дедушка, куда это вы?
   Старик глянул на него мутными от бессонницы глазами и неохотно сказал:
   - Скот угоняем...
   Петька растерянно оглянулся на Мазина. Мазин, обведя глазами шоссе, бросился к хлопцу, который с трудом тянул за веревку бычка. Бычок упирался, подняв коричневую морду с черными бугорками рогов; он жалобно мычал, призывая на помощь мать.
   - Та иди, бисова душа! Иди, щоб ты здох! - покраснев от натуги, кричал на него мальчишка.
   Мазин схватил за веревку.
   - Стой! Не тащи его!.. Куда вы идете?
   Хлопец вытер рукавом пот.
   - А ты що, з неба звалился? - сердито спросил он. - Война! Понял? Война! Немцы границу переступили...
   - Немцы?.. Границу?..
   Мазин выпустил из рук веревку и круто повернулся к Петьке:
   - Пошли!
   Но они не пошли, а побежали, задыхаясь и обгоняя друг друга.
   Страшное, незнакомое слово "война" заставляло их мчаться, не разбирая дороги, к Мите, к товарищам со спешным, тревожным донесением. Ветки хлестали мальчиков по лицу, сучья царапали ноги. В овраге Петька споткнулся и боком свалился в кустарник. Мазин схватил его за плечо:
   - Вставай! Война! Понимаешь? Война!
   Петька, хромая, выбрался из кустарника и, стараясь не отставать от Мазина, говорил на бегу:
   - Мы им пропишем, Мазин! Мы им такого зададим, что они сроду к нам больше не сунутся! Мы... Мазин...
   Но Мазин не слушал его. Он бежал, раздвигая головой и локтями кусты, поглядывая на зажатый в руке компас. Брови его были нахмурены, глаза остро блестели. А Петька, прихрамывая, торопился за ним и без умолку говорил про тяжелые и дальнобойные орудия и про Красную Армию, которая так даст врагам... так даст, что своих не узнают!
   Потом Петька совсем выбился из сил и замолчал...
   Они выбежали к палаткам вместе. Мазин бросился к баку, зачерпнул кружкой воду и стал жадно пить. Потом сунул кружку Петьке, посмотрел на встревоженные лица ребят, подошел к Мите и коротко сказал:
   - Война!
   Глава 13. СТАРЫЕ ТОВАРИЩИ
   Расставшись с ребятами, Сергей Николаевич двинулся на пасеку. Бескрайнее поле сливалось с синим горизонтом. Усталая лошадь шла шагом; однообразный скрип колес и тишина навевали спокойные мысли. Николай Григорьевич молчал.
   Сергею Николаевичу тоже не хотелось говорить. Им овладели смутные воспоминания об этих местах. Вспоминалось раннее детство. Вспоминалась мать - высокая, чернобровая, строгая. Вспоминалась сестра, с которой он расстался, когда она вышла замуж и ушла на хутор к своему "чоловику". Он был еще совсем маленьким и все цеплялся за нее, когда она уходила, и оба они плакали. Тогда у нее были горячие мокрые щеки, на груди звенело много бус, с подвенечного венка спускались цветные ленты...
   С тех пор прошли годы. Вместе с отцом и матерью он уехал в маленький городок под Москвой. Там он рос и учился, постепенно забывая и эти места и слезы сестры. Они редко писали друг другу, а после смерти матери их переписка и совсем оборвалась, и только в последнее время сестра стала настойчиво требовать, чтоб брат привез ей отца.
   "Тут все ему родное, он оживет от нашего солнышка, и я за ним похожу, как за маленьким..."
   Лошадь стала. Хлопец соскочил с телеги, достал торбу с овсом.
   - Далеко еще? - спросил Сергей Николаевич.
   - Порядком будет. Большой крюк сделали. Назад вертаемся. К вечеру доедем, - успокоил хлопец, присаживаясь на край дороги.
   Николай Григорьевич дремал, лежа на телеге. Покормив лошадь, отправились дальше. Солнце садилось.
   Лес быстро темнел. Дорога свернула на свежескошенный луг; остро запахло увядающими цветами и травами.
   Пасека открылась перед глазами как-то вдруг, когда, сделав крутой поворот, дорога сбежала в овраг и снова вынырнула перед высокими тополями. За тополями вился плетень.
   Было уже совсем темно. Отпустив хлопца с телегой, Сергей Николаевич с трудом нашел перелаз, заросший густым вишняком. За вишняком виднелась белая хата, утонувшая в зелени деревьев. Запах меда и гречи носился над спящими ульями.
   - Стой! Где же тут калитка у него? И огня в хате нет, - заволновался Николай Григорьевич.
   Мохнатая собачонка черным шариком подкатилась к плетню и залилась звонким лаем. В хате хлопнула дверь.
   - Эге-гей! Бобик! - послышался густой бас.
   - Матвеич! Эгей! - Николай Григорьевич выпрямился и рванулся навстречу другу. - Эгей!
   - Принимайте гостей, диду! - крикнул Сергей Николаевич.
   На заросшей тропинке показалась грузная фигура Матвеича. В темноте были видны его широкие плечи и взмахивающие на бегу большие руки. Собачонка с лаем крутилась у него под ногами.
   - Цыц, ты! Гости до нас!
   Матвеич подбежал к перелазу, перегнулся через него всем своим грузным телом и схватил в охапку Николая Григорьевича:
   - Стой... стой!.. Где ты тут есть, товарищ мой?.. Товарищ мой...
   Николай Григорьевич счастливо смеялся, не выпуская большой теплой руки друга.
   Из-за облака показался краешек луны и осветил коротко остриженную голову Матвеича с крупным носом, густыми бровями и опущенными книзу черными усами. Одна щека его была перехлестнута поперек глубоким шрамом, живые, смеющиеся глаза смотрели добродушно и лукаво.
   - Ох ты ж вояка... вояка мой! - умиленно глядя на друга, повторял он.
   Старики еще раз обнялись.
   - Мы тебя зараз, як персональну персону, до самой хаты предоставим!
   Хата была новая, с дубовым крыльцом и тяжелой дверью. В кухне стояла русская печь с полатями. На припечке были сложены горкой глиняные миски, котелок, чугун и закопченная дочерна сковородка. У окна - крепкий дубовый стол, перед ним - широкая скамья. Печь была голубовато-белая, разукрашенная по краям никому не ведомыми цветами в виде синих кружочков с синими пестиками и короткими толстыми стеблями. На полатях лежало старое одеяло, в углу - скомканная подушка в ситцевой розовой наволочке; из-под нее выглядывали новые яловые сапоги. Посреди кухни гудел примус, в чугуне варилась картошка.
   Белая двустворчатая дверь вела в соседнюю комнату; там было свежо и чисто, а из угла, где стояли в ряд бочонки, покрытые круглыми крышками, сильно пахло медом.
   - Ну, вот и моя хата! - Матвеич шагнул через порог и выпрямился. - Живу як той пан. Домок ничего себе. Прошлую весну колхоз отпустил средства на полное оборудование пасеки.
   Он распахнул обе половинки двери, чиркнул спичку, зажег керосиновую лампу:
   - Ну, гости дорогие, располагайтесь як знаете, як вам по душе, а я на стол соберу. Хозяйки у меня нема, так я сам себе повар. Зараз сала нашкварим, яишницу разобьем!..
   Сергей Николаевич с веселым любопытством смотрел на неуклюжего, как медведь, Матвеича, слишком шумного и большого для маленькой кухоньки.
   Матвеич точил об печку нож, грохотал посудой и без умолку говорил, обращаясь то к Николаю Григорьевичу, которого называл "старым", то к Бобику, то просто к различным вещам, находящимся в кухне. Видно, привычка разговаривать с самим собой и с окружающими его предметами давно выработалась у Матвеича.
   - Ну що? Долго будешь булькать?
   Матвеич ткнул вилкой картошку и бросился в сени. Внес большой розовый кусок сала с искристым бисером соли на тонкой коже, нарезал его толстыми кусками, шлепнул на сковороду и, присев на корточки, налег на примус, приговаривая:
   - От так! Живо! Раз-два - и готово!
   Орудуя возле печки, он чуть не свалил целую груду мисок, но успел подхватить их и, прижимая к груди, понес на стол.
   Николай Григорьевич с доброй улыбкой смотрел на него и, встречаясь глазами с сыном, подмигивал, как бы желая сказать: "Вот он какой, мой Матвеич!"
   Шум примуса заглушал голоса, и Матвеич, поворачиваясь от печи всем своим корпусом, кричал, размахивая ножом:
   - Обожди, старый! Зараз я этот сумасшедший примус загашу, тогда тихо будет. Може, умыться с дороги хотите, дак умывальник коло крыльца.
   Сергей Николаевич подал отцу полотенце. Старик медленно поднялся со скамьи и, нерешительно ступая больными ногами, пошел к двери.
   Матвеич поставил на пол горшок с молоком и бросился к нему:
   - А ну, ну... А ну, иди! - заглядывая товарищу в лицо и обхватив его правой рукой, возбужденно кричал он. - Смело! Смело!.. От так! Смело, давай! Сме-ло!.. - Потом выпрямился, шумно вздохнул, удрученно развел руками: Погано дило! - И тут же весело добавил: - Ну да ничего! Я такое средство знаю, що будешь бигать, як той физкультурник.
   Во время разговора, заметив Бобика, он поднял его за шиворот, вынес за дверь и кратко пояснил:
   - Завсегда присутствует. Кто б ни пришел - и он тут. Хитрый, як муха! Салом интересуется...
   Матвеичу не терпелось скорей закончить свою стряпню и за доброй чаркой поговорить по душам со старым другом. Стоя у припечка, он обещающе подмигивал оттуда своими веселыми, живыми глазами:
   - Зараз поговорим! Обо всех делах наших... Що и як!..
   На Сергея Николаевича он почти не обращал внимания, только один раз, окинув его взглядом, неодобрительно хмыкнул:
   - Худый, як глиста! Голодный, чи що?
   Сергей Николаевич сбросил рубашку, потер выступающие под темной кожей мускулы:
   - А ну, дедуш, поборемся, коль так!
   Матвеич потрогал его мускулы:
   - Завтра.
   За столом было шумно. Старики разошлись, вспоминая боевые годы гражданской войны. Сергей Николаевич не узнавал отца. Николай Григорьевич, слушая Матвеича, встряхивал головой, стучал по столу кулаком. Голос его окреп, глаза блестели.
   - Да, был бы нам всем конец тогда! А ведь вот выжили, а, Матвеич? Выжили и землю от погани очистили.
   Матвеич смачно крякал, опрокидывая чарку:
   - Ще як выжили! Сами себе хозяева! И работа идет. Я меду на весь район заготовку сдаю и помощников себе не требую. Один раз секретарь райкома заехал на пасеку и говорит: "Вам, Иван Матвеич, тут одному не управиться!" А я ему говорю: "Мне по моим силам три такие пасеки мало! Надо, говорю, мое дело расширять, потому как наш колхоз богатеет и средства на то найти можно". А он смеется: "Ваше предложение нам нравится, только без помощников тут нельзя. Мы вам комсомольцев прикрепим, а вы будете их к этому приучать. Понятно?" - Матвеич налег на стол и заблестевшими глазами обвел собеседников. - Значит, такое дело: буду молодых обучать... Вот и ты оставайся со мной! И тебя обучу! - неожиданно закончил он, хлопнув по плечу Николая Григорьевича.
   - А у нас, дедуш, к тебе просьба, - дав Матвеичу выговориться, сказал Сергей Николаевич. - От моих пионеров и от меня...
   Матвеич склонил голову набок и лукаво улыбнулся:
   - Меду, чи що?
   - Меду - это потом. Это ты нас угощать будешь, когда мы к тебе всем отрядом в гости придем. А сейчас вот что: собирайся-ка, дедуш, с нами в поход! Тряхни стариной! Погуляем по лесам. Поведешь моих пионеров по тем партизанским тропам, где вы с отцом бродили; покажешь нам места, где были жаркие бои с белыми... Одним словом, приглашаем тебя как героя гражданской войны, свидетеля и участника боев. Расскажи ребятам обо всем, что видел и знаешь.
   - Ну-ну... нашел рассказчика!
   Матвеич замахал руками. Но Николай Григорьевич постучал по столу пальцем:
   - Даже и не думай отказываться! Сережа дело говорит... Для ребят каждое твое слово интересно. Они все хотят знать... Даже и не думай отказываться!
   - Да Матвеич и не отказывается, - подмигнул отцу Сергей Николаевич. Он только о пчелах, верно, беспокоится.
   - Ну да! И пчелы... и вообще того... - закряхтел Матвеич.
   - Ну, это мы устроим. Оставим завтра отца на пасеке за сторожа, сходим к Оксане и пошлем ее сюда, а сами махнем в лес к ребятам! А как они ждут тебя!
   - Скажи пожалуйста... - растрогался Матвеич и, обернувшись к Николаю Григорьевичу, вдруг сказал: - Добре! Оставайся, старый, за хозяина. А мы с Сережей к пионерам пойдем.
   Получив согласие Матвеича, Сергей Николаевич оставил стариков и прошел в комнату. Новый крашеный пол был застлан половиками, в углу стоял круглый стол с двумя табуретками. Большая кровать, аккуратно застланная серым байковым одеялом с белоснежной покрышкой на подушке, была отодвинута от стены и стояла нетронутая и важная. Трудно было представить себе, что большой, неуклюжий Матвеич каждый день спит под этим одеялом, утопает головой в этих подушках и потом так аккуратно убирает свою кровать. На окнах висели занавески. Вышитые крестом задорные петухи с красными клювами и растопыренными перьями привлекли внимание Сергея Николаевича.
   Он подошел к окну и бережно взял в руки тонкую расшитую холстинку. Красные и черные крестики напомнили вышитые рукава и горячие мокрые щеки. Он вдруг с неожиданной силой ощутил теплое, родное чувство к сестре, ее близость и глубокое раскаяние в том, что столько лет не вспоминал ее, не интересовался ее жизнью. А ведь у нее умер муж, и она жила одна, оторванная от семьи, и, может быть, не раз горькое чувство охватывало ее при воспоминании о родном брате. Сергей Николаевич вспомнил сестру на маленькой деревенской фотографии. Она стояла, положив руку на спинку стула, на котором сидел ее муж. Отец, получив эту фотографию, долго рассматривал ее, с сожалением повторяя: