Страница:
Глава 17
Что такое военный журналист? Человек, который приезжает на фронт и мешает всем работать. Он постоянно лезет с дурацкими вопросами, просит взять его туда, где присутствие гражданского лица, по меньшей мере, сомнительно. Да еще неизвестно, что эта сволочь потом напишет! Выдаст все тайны и раскроет все огневые точки!
Если смотреть глазами военных, то журналист — человек абсолютно никчемный. Оружие в руки он не берет и потому в бою бесполезен. Кроме того, его еще приходится защищать. Журналиста надо кормить, пить с ним водку, рассказывать ему «байки из склепа» и показывать боевые будни, которые по большому счету на хрен никому не нужны. В том числе и самим военным.
Теперь представьте себя зимой в чужом захолустном городе, который объявлен предфронтовой полосой и наводнен под завязку военными, спасателями, чекистами и бог знает кем еще.
Я и мой новый напарник, фотограф Серега Шахов, приехали в Моздок, когда штурм Грозного был в самом разгаре. В штабе группировки всех журналистов посылали подальше по несколько раз на дню. И это стало уже своеобразным видом спорта среди штабных офицеров. И доброй такой традицией.
— Можно на фронт попасть? — спрашивали журналисты.
— Можно, — соглашались военные.
— А как?
— Пишете заявление в военкомат: так и так, прошу принять на контрактную службу в Вооруженные силы. Не успеете и глазом моргнуть, как на передовой окажетесь.
— А по-другому можно?
— Можно и по-другому, — соглашались штабисты. — Едете к Дудаеву, проситесь в ряды сопротивления. Он не откажет. Потом мы вас поймаем и к стенке поставим.
Целыми днями мои собратья слонялись без дела возле многочисленных штабов. Иногда журналисты отлавливали солдатских матерей на интервью, иногда — озабоченных сверх меры военных.
Вместе со всеми помыкавшись по сугробам, на ледяном ветру между штабами, проводами, рядами колючей проволоки и часовыми, я понял, что официальным путем попасть в атакующую армию невозможно.
Несколько раз мы с Сережей подходили к военным колоннам и просили взять нас на войну.
Боевые машины вытягивались в полях на километр. Вокруг кишмя кишели военные и какие-то гражданские дяди с суровыми лицами. Все спешили, что-то грузили, паковали, подзадоривая друг друга матом. Солдаты таскали цинки с патронами и гранатометы. На БМП индевели защитного цвета ПТУРСы. Мы метались от колонны к колонне, но уговорить военных взять нас с собой никак не удавалось.
— Вся техника забита под завязку, — отказывал мягко какой-нибудь очередной капитан или лейтенант, которому воспитание претило сразу и безоговорочно послать нас на хрен.
— Так посадите на броню!
— Ты посмотри, как ты одет. Превратишься в ледышку уже через тридцать минут. На фига нам трупы в колонне?!
Вообще-то военные были правы. Оделись мы легкомысленно, и первая же ночевка в поле оказалась бы для нас смертельной.
После очередных бесполезных попыток куда-либо пристроиться вернулись в город. На военной базе переночевать негде. В палатки не пускали — не положено. Вечером из штабов выгоняли всех посторонних на улицу. С темнотой все передвижение по базе вообще прекращалось. И если у вас нет пропуска, переночевать вы сможете только в камере военной комендатуры, куда вас тотчас загребет патруль.
До Моздока километров пять. Ни такси тебе, ни попуток. Прогулка по морозу и снегу. А в Моздоке? Все места в гостиницах заняты военными, даже в туалете переночевать не дадут. Постоялые дворы тоже заселены военным сословием. И где их искать, эти дворы? Орать, что ли, на улице: кто пригреет журналистов?
Зимой темнеет рано. На Кавказе особенно. Темнота наступает стремительно, словно Господь, не желая видеть все это безобразие, щелкает выключателем. Люди прячутся по домам, улицы пустеют. Обратиться не к кому. Чужой, зимний, унылый, холодный город.
Вот в таких ситуациях со щемящей тоской понимаешь: жизнь журналиста — хуже собачьей.
— Нет, ты представь себе, в какой безнадежной ситуации мы оказались! — сказал я Шахову, пряча лицо от колких ударов ветра. — Тоска, да и только!
— Нам бы до города дойти, — откликнулся он. — На дворе двадцать первый век! Космические корабли бороздят! Но хоть бы одна сука бороздила эти поля на сраном автобусе! Как они сами на базу добираются?
Ночная пурга аккуратно заметала за нами следы. Очертания дороги еле-еле проглядывали из-под снега. Вся округа утопала в темноте. Позади уже скрылись огни покинутой нами базы. Впереди расстилалась тьма. Мы шли как по безлюдной Аляске.
— Не знаю я, как они добираются! — брякнул я, чтобы подержать разговор. — И вообще! Не надо смешивать нас и их!
— Смешивать! — закричал Серега. — Вот что нам надо сейчас делать! Именно смешивать! И побольше!
— Ты про водку, что ли?
— Это почему «про водку»?! И про пиво тоже!
Сзади нас догнал сноп желтого света.
— Машина! — завопил Шахов и начал усиленно махать рукой.
Шофер оказался не из робких. Не побоялся посреди кромешной темноты подхватить двух незнакомых попутчиков. Ни о чем не спрашивая, он подбросил нас до центральной улицы Моздока и так же молча исчез, не взяв за проезд.
— Фантастика! — сказал я, глядя вслед красным подфарникам автомобиля. — Кто он, наш доброжелатель?
— Как говорил один писатель, если чудеса начинаются, то их уже фиг остановишь.
Мы шли по накатанной снежной улице. Горели пунктиром желтые фонари. Кругом — ни души. Если бы в этот момент кто-нибудь спросил нас, куда мы идем, мы бы его послали на фиг. Потому как сами не знали, куда надо идти.
На одном из домов я заметил надпись «Кафе». В стеклянных дверях висела табличка с крупными буквами для слепых туристов из Москвы: «Открыто».
— Знаешь, Шахов… Нам все равно некуда идти. И чует мое нежное сердце, ночевать нам придется на улице. Это означает, что к утру мы сдохнем. Подыхать на голодный желудок как-то нецивилизованно.
— Да, — согласился он. — Моя душа, получившая светское воспитание в московских салонах, тоже восстает против такого способа умерщвления человеков. Ладно, сдохнуть от холода! Но подохнуть еще и от голода?!
Кафе находилось в полуподвальном помещении. Спускаясь по ступенькам, Сергей заметил:
— Если там сейчас будут сидеть дети и есть мороженое, я удавлюсь у них на глазах.
В грязном зальчике стояли пустые железные столики. Никто из редких посетителей не обратил на нас внимания. Такое ощущение, что все сговорились нас игнорировать.
Мы уселись за столик с клеенчатой скатертью. Подошла официантка.
— Водки, пожалуйста. Шашлыка, хлеб-млеб. Ну, в общем, знаете, — сделал заказ Сергей.
— Вы из Москвы, что ли? — поинтересовалась она.
Мы кивнули. Официантка прокричала что-то на местном диалекте в сторону кухни и ушла.
— Похоже «эти из Москвы» ее уже достали, раз она вычисляет их с полпинка, — сказал я.
— Нет, просто сейчас она уже точно знает, что нам нужно.
* * *
Водка, дорогие мои товарищи, — универсальная отмычка к решению самых сложных ситуаций. Выпив пол-литра, человек гарантированно попадает в иную плоскость жизни. Вернее, его присутствие ощущается сразу в трех плоскостях: в физической, духовной и в самой главной — «плоскости случайных совпадений». После пол-литра плавно открываются какие-то там толстостенные шлюзы идей, притягиваются всякие необычные знакомства. Случай правит твоей судьбой на полную катушку. Нужные люди материализуются рядом с твоим столиком прямо из воздуха. Нужные контакты налаживаются необычайно легко. И вообще мир видится абсолютно в ином сиянии. Как огромная бездна, похожая на воронку с пылесосом на другом конце.
Главное в таком деле — не переборщить. Но это уже сугубо индивидуальное, и универсальных рецептов здесь нет. В голове высветилась интересная подробность. Вот только что мы шли по ночной дороге, мерзли и стонали. Стоило нам заговорить о водке — откуда ни возьмись, появился добрый шофер. Хотя мы точно знаем, что машины в такой час уже не ходят. Все умные люди по домам сидят. Нас довезли не просто до города, а фактически к порогу кафе. И оно оказалось открытым! Чудеса! Или правильно сказать — сама Судьба направляет наши стопы.
Мы с Серегой набросились на салаты, водку и шашлык. Через полчаса на душе стало утешнее. Кафе показалось уютным гнездом альпийского туриста.
Долго размусоливать не стану. Все сами пили, знаете, как бывает дальше. Вскоре мы выпали в нирвану, появились какие-то знакомые из местных журналистов. Потом мы курили на воздухе возле бара. Тихо падали крупные узорчатые снежинки, и фонари такие же, как на Арбате, изо всех сил старались передать нам домашнее очарование. В ночном городе откуда-то взялась машина. Мы поехали к местному милиционеру. Он сидел дома и тоже пил. Но в одиночестве. Мы составили ему компанию. Потом ветер водочных знакомств вывел нас на новый виток. Мы уже чуть ли не братались. Милиционер выкладывал нам все военные тайны, какие знал. Рассказывал, что где-то под Моздоком в плен попал какой-то наемник из Йемена. Все загорелись тут же ехать и брать у него интервью. Уже чуть ли не запрягали, но передумали и решили еще немного выпить. Закончилось все обыденно просто. Впечатлившись, мы уснули вповалку.
Утром милиционер ушел на службу. (Вот у людей закалка!) Мы остались в доме одни. Молча сновали по комнатам женщины его семейства. В принципе, нас никто не гнал. Но нам стало неловко, и мы поспешили убраться. Местный милиционер — это, конечно, хороший контакт. Он мог бы вывести нас на свое начальство. И хоть какая-то эксклюзивная информация нам бы перепала. Тем более что в провинции люди охотно идут на общение с журналистами из Москвы. Думают, наверное, что мы что-то решаем или можем решить в их судьбе. Но мы, понятно, оказываем такое же влияние на политику федеральных властей, как приблудные московские собаки — на работу метро.
Первый заход оказался удачным, и мы решили продолжить. Снова выпили и определились: надо знакомиться с военными. Только они могут помочь нам попасть на фронт. Стали мусолить эту глубокую мысль и вычислять, кого именно из военных нам навестить в первую очередь.
Пьяная волна уже несла нас вперед, вышибая перед нами все двери.
Мы зашли к коменданту города. Как мы это сделали, не понимаю, и не вспоминается до сих пор. Там же часовой стоит! С оружием. Ему никого пускать не велено. Но и тут помогло, видимо, наше измененное сознание. Если бы мы перед часовым ножкой расшаркивались, употребляя слова «пожалуйста», «не будете ли вы так любезны», — точно бы прикладом по зубам схлопотали. А тут прошли — словно и не было никаких препон и часовых с суровым уставом. (По многолетнему опыту я заметил, что подшофе точно так же легко преодолеваются кордоны безопасности при посадке на самолет. Просто проходишь — и все. Как только трезвый, так тебе тут же со всех сторон: «Что звенит? А что в этой сумке? Распаковывайте! Разворачивайте! Показывайте!»)
А тут прошли. И сразу в кабинет. Военный комендант на месте. Здороваемся. Жмем руки. Он ведет себя так, словно мы договаривались о встрече. Мы чего-то ему плетем. Убеждаем. Комендант понимающе улыбается и выписывает нам заветный пропуск.
Уже на улице мы смотрим на эту бумажку из тетрадного листа в клеточку, с военной печатью, лихой подписью. И не верим своим глазам. Вот он, пропуск в запретную зону. Допуск на войну.
На эту бумажку мы даже дышать перегаром боялись. Все-таки военный документ! Я засовываю его себе в карман, поглубже, застегиваю на «молнию» — он, документ, сейчас дороже всяких денег и еды.
Если смотреть глазами военных, то журналист — человек абсолютно никчемный. Оружие в руки он не берет и потому в бою бесполезен. Кроме того, его еще приходится защищать. Журналиста надо кормить, пить с ним водку, рассказывать ему «байки из склепа» и показывать боевые будни, которые по большому счету на хрен никому не нужны. В том числе и самим военным.
Теперь представьте себя зимой в чужом захолустном городе, который объявлен предфронтовой полосой и наводнен под завязку военными, спасателями, чекистами и бог знает кем еще.
Я и мой новый напарник, фотограф Серега Шахов, приехали в Моздок, когда штурм Грозного был в самом разгаре. В штабе группировки всех журналистов посылали подальше по несколько раз на дню. И это стало уже своеобразным видом спорта среди штабных офицеров. И доброй такой традицией.
— Можно на фронт попасть? — спрашивали журналисты.
— Можно, — соглашались военные.
— А как?
— Пишете заявление в военкомат: так и так, прошу принять на контрактную службу в Вооруженные силы. Не успеете и глазом моргнуть, как на передовой окажетесь.
— А по-другому можно?
— Можно и по-другому, — соглашались штабисты. — Едете к Дудаеву, проситесь в ряды сопротивления. Он не откажет. Потом мы вас поймаем и к стенке поставим.
Целыми днями мои собратья слонялись без дела возле многочисленных штабов. Иногда журналисты отлавливали солдатских матерей на интервью, иногда — озабоченных сверх меры военных.
Вместе со всеми помыкавшись по сугробам, на ледяном ветру между штабами, проводами, рядами колючей проволоки и часовыми, я понял, что официальным путем попасть в атакующую армию невозможно.
Несколько раз мы с Сережей подходили к военным колоннам и просили взять нас на войну.
Боевые машины вытягивались в полях на километр. Вокруг кишмя кишели военные и какие-то гражданские дяди с суровыми лицами. Все спешили, что-то грузили, паковали, подзадоривая друг друга матом. Солдаты таскали цинки с патронами и гранатометы. На БМП индевели защитного цвета ПТУРСы. Мы метались от колонны к колонне, но уговорить военных взять нас с собой никак не удавалось.
— Вся техника забита под завязку, — отказывал мягко какой-нибудь очередной капитан или лейтенант, которому воспитание претило сразу и безоговорочно послать нас на хрен.
— Так посадите на броню!
— Ты посмотри, как ты одет. Превратишься в ледышку уже через тридцать минут. На фига нам трупы в колонне?!
Вообще-то военные были правы. Оделись мы легкомысленно, и первая же ночевка в поле оказалась бы для нас смертельной.
После очередных бесполезных попыток куда-либо пристроиться вернулись в город. На военной базе переночевать негде. В палатки не пускали — не положено. Вечером из штабов выгоняли всех посторонних на улицу. С темнотой все передвижение по базе вообще прекращалось. И если у вас нет пропуска, переночевать вы сможете только в камере военной комендатуры, куда вас тотчас загребет патруль.
До Моздока километров пять. Ни такси тебе, ни попуток. Прогулка по морозу и снегу. А в Моздоке? Все места в гостиницах заняты военными, даже в туалете переночевать не дадут. Постоялые дворы тоже заселены военным сословием. И где их искать, эти дворы? Орать, что ли, на улице: кто пригреет журналистов?
Зимой темнеет рано. На Кавказе особенно. Темнота наступает стремительно, словно Господь, не желая видеть все это безобразие, щелкает выключателем. Люди прячутся по домам, улицы пустеют. Обратиться не к кому. Чужой, зимний, унылый, холодный город.
Вот в таких ситуациях со щемящей тоской понимаешь: жизнь журналиста — хуже собачьей.
— Нет, ты представь себе, в какой безнадежной ситуации мы оказались! — сказал я Шахову, пряча лицо от колких ударов ветра. — Тоска, да и только!
— Нам бы до города дойти, — откликнулся он. — На дворе двадцать первый век! Космические корабли бороздят! Но хоть бы одна сука бороздила эти поля на сраном автобусе! Как они сами на базу добираются?
Ночная пурга аккуратно заметала за нами следы. Очертания дороги еле-еле проглядывали из-под снега. Вся округа утопала в темноте. Позади уже скрылись огни покинутой нами базы. Впереди расстилалась тьма. Мы шли как по безлюдной Аляске.
— Не знаю я, как они добираются! — брякнул я, чтобы подержать разговор. — И вообще! Не надо смешивать нас и их!
— Смешивать! — закричал Серега. — Вот что нам надо сейчас делать! Именно смешивать! И побольше!
— Ты про водку, что ли?
— Это почему «про водку»?! И про пиво тоже!
Сзади нас догнал сноп желтого света.
— Машина! — завопил Шахов и начал усиленно махать рукой.
Шофер оказался не из робких. Не побоялся посреди кромешной темноты подхватить двух незнакомых попутчиков. Ни о чем не спрашивая, он подбросил нас до центральной улицы Моздока и так же молча исчез, не взяв за проезд.
— Фантастика! — сказал я, глядя вслед красным подфарникам автомобиля. — Кто он, наш доброжелатель?
— Как говорил один писатель, если чудеса начинаются, то их уже фиг остановишь.
Мы шли по накатанной снежной улице. Горели пунктиром желтые фонари. Кругом — ни души. Если бы в этот момент кто-нибудь спросил нас, куда мы идем, мы бы его послали на фиг. Потому как сами не знали, куда надо идти.
На одном из домов я заметил надпись «Кафе». В стеклянных дверях висела табличка с крупными буквами для слепых туристов из Москвы: «Открыто».
— Знаешь, Шахов… Нам все равно некуда идти. И чует мое нежное сердце, ночевать нам придется на улице. Это означает, что к утру мы сдохнем. Подыхать на голодный желудок как-то нецивилизованно.
— Да, — согласился он. — Моя душа, получившая светское воспитание в московских салонах, тоже восстает против такого способа умерщвления человеков. Ладно, сдохнуть от холода! Но подохнуть еще и от голода?!
Кафе находилось в полуподвальном помещении. Спускаясь по ступенькам, Сергей заметил:
— Если там сейчас будут сидеть дети и есть мороженое, я удавлюсь у них на глазах.
В грязном зальчике стояли пустые железные столики. Никто из редких посетителей не обратил на нас внимания. Такое ощущение, что все сговорились нас игнорировать.
Мы уселись за столик с клеенчатой скатертью. Подошла официантка.
— Водки, пожалуйста. Шашлыка, хлеб-млеб. Ну, в общем, знаете, — сделал заказ Сергей.
— Вы из Москвы, что ли? — поинтересовалась она.
Мы кивнули. Официантка прокричала что-то на местном диалекте в сторону кухни и ушла.
— Похоже «эти из Москвы» ее уже достали, раз она вычисляет их с полпинка, — сказал я.
— Нет, просто сейчас она уже точно знает, что нам нужно.
* * *
Водка, дорогие мои товарищи, — универсальная отмычка к решению самых сложных ситуаций. Выпив пол-литра, человек гарантированно попадает в иную плоскость жизни. Вернее, его присутствие ощущается сразу в трех плоскостях: в физической, духовной и в самой главной — «плоскости случайных совпадений». После пол-литра плавно открываются какие-то там толстостенные шлюзы идей, притягиваются всякие необычные знакомства. Случай правит твоей судьбой на полную катушку. Нужные люди материализуются рядом с твоим столиком прямо из воздуха. Нужные контакты налаживаются необычайно легко. И вообще мир видится абсолютно в ином сиянии. Как огромная бездна, похожая на воронку с пылесосом на другом конце.
Главное в таком деле — не переборщить. Но это уже сугубо индивидуальное, и универсальных рецептов здесь нет. В голове высветилась интересная подробность. Вот только что мы шли по ночной дороге, мерзли и стонали. Стоило нам заговорить о водке — откуда ни возьмись, появился добрый шофер. Хотя мы точно знаем, что машины в такой час уже не ходят. Все умные люди по домам сидят. Нас довезли не просто до города, а фактически к порогу кафе. И оно оказалось открытым! Чудеса! Или правильно сказать — сама Судьба направляет наши стопы.
Мы с Серегой набросились на салаты, водку и шашлык. Через полчаса на душе стало утешнее. Кафе показалось уютным гнездом альпийского туриста.
Долго размусоливать не стану. Все сами пили, знаете, как бывает дальше. Вскоре мы выпали в нирвану, появились какие-то знакомые из местных журналистов. Потом мы курили на воздухе возле бара. Тихо падали крупные узорчатые снежинки, и фонари такие же, как на Арбате, изо всех сил старались передать нам домашнее очарование. В ночном городе откуда-то взялась машина. Мы поехали к местному милиционеру. Он сидел дома и тоже пил. Но в одиночестве. Мы составили ему компанию. Потом ветер водочных знакомств вывел нас на новый виток. Мы уже чуть ли не братались. Милиционер выкладывал нам все военные тайны, какие знал. Рассказывал, что где-то под Моздоком в плен попал какой-то наемник из Йемена. Все загорелись тут же ехать и брать у него интервью. Уже чуть ли не запрягали, но передумали и решили еще немного выпить. Закончилось все обыденно просто. Впечатлившись, мы уснули вповалку.
Утром милиционер ушел на службу. (Вот у людей закалка!) Мы остались в доме одни. Молча сновали по комнатам женщины его семейства. В принципе, нас никто не гнал. Но нам стало неловко, и мы поспешили убраться. Местный милиционер — это, конечно, хороший контакт. Он мог бы вывести нас на свое начальство. И хоть какая-то эксклюзивная информация нам бы перепала. Тем более что в провинции люди охотно идут на общение с журналистами из Москвы. Думают, наверное, что мы что-то решаем или можем решить в их судьбе. Но мы, понятно, оказываем такое же влияние на политику федеральных властей, как приблудные московские собаки — на работу метро.
Первый заход оказался удачным, и мы решили продолжить. Снова выпили и определились: надо знакомиться с военными. Только они могут помочь нам попасть на фронт. Стали мусолить эту глубокую мысль и вычислять, кого именно из военных нам навестить в первую очередь.
Пьяная волна уже несла нас вперед, вышибая перед нами все двери.
Мы зашли к коменданту города. Как мы это сделали, не понимаю, и не вспоминается до сих пор. Там же часовой стоит! С оружием. Ему никого пускать не велено. Но и тут помогло, видимо, наше измененное сознание. Если бы мы перед часовым ножкой расшаркивались, употребляя слова «пожалуйста», «не будете ли вы так любезны», — точно бы прикладом по зубам схлопотали. А тут прошли — словно и не было никаких препон и часовых с суровым уставом. (По многолетнему опыту я заметил, что подшофе точно так же легко преодолеваются кордоны безопасности при посадке на самолет. Просто проходишь — и все. Как только трезвый, так тебе тут же со всех сторон: «Что звенит? А что в этой сумке? Распаковывайте! Разворачивайте! Показывайте!»)
А тут прошли. И сразу в кабинет. Военный комендант на месте. Здороваемся. Жмем руки. Он ведет себя так, словно мы договаривались о встрече. Мы чего-то ему плетем. Убеждаем. Комендант понимающе улыбается и выписывает нам заветный пропуск.
Уже на улице мы смотрим на эту бумажку из тетрадного листа в клеточку, с военной печатью, лихой подписью. И не верим своим глазам. Вот он, пропуск в запретную зону. Допуск на войну.
На эту бумажку мы даже дышать перегаром боялись. Все-таки военный документ! Я засовываю его себе в карман, поглубже, застегиваю на «молнию» — он, документ, сейчас дороже всяких денег и еды.
Глава 18
На КПП все прошло очень гладко. Показали солдатам пропуск, они проверили на всякий случай наши вещи и тормознули первую же военную колонну. Понятно, мы могли попасть на фронт только так. Никакой другой транспорт в Чечню не ходил. Причем все это произошло настолько быстро, что мы даже опомниться не успели, как оказались в кабине армейского КамАЗа и уже неслись куда-то среди снежных сопок. Солдат попался неразговорчивый. От скуки я включил диктофон, и мы начали слушать музыку, набулькивая себе изредка по стаканчикам. колонна растянулась на километры. Дистанция между машинами была метров пятьсот. Мы ныряли и взбирались на снежные сопки, слушали музыку и глазели по сторонам. Изредка попадались какие-то мелкие подразделения внутренних войск на БТР, которые то стояли зелеными истуканами на обочине или на сопке, то носились куда-то вдоль дороги по военным нуждам.
В принципе мы не собирались ехать сразу же в Грозный, а хотели сначала заглянуть в Толстой-Юрт. Там можно было сделать материал о работе Красного Креста, о беженцах и МЧС. Я заметил дорожный указатель «Толстой-Юрт» и толкнул Шахова. Мы посмотрели на заснеженную дорогу — все говорило о том, что мы никогда не найдем туда попутный транспорт.
Что делать? Выходить? Но куда? В сопки? Из теплой кабины — в снежную неизвестность? Это исключалось. Мы вздохнули, глянули друг другу в глаза и налили по стопарику за Толстой-Юрт. Нехоженая дорога исчезла из виду.
Я поинтересовался, так, между прочим, у водителя, а куда он, собственно, едет?
— В Грозный. Боеприпасы везу, — ответил он нехотя и еще больше насупился, словно выдал военную тайну.
Ну, в Грозный так в Грозный. Все равно к людям едем.
Через полчаса сгустились сумерки. Мы все катили и катили в неизвестность, поднимаясь и опускаясь по сопкам. Играла мексиканская музыка. Одолев очередной снежный подъем, увидели лежащую на боку санитарную машину. Кабина горела. Казалось, несчастье случилось только-только. Я начал себя успокаивать: ну, не справились с управлением, завалились на бок. Вот только пламя, пожирающее кабину, совсем не вязалось с обычной аварией.
Я глянул на водителя.
Он заметно покраснел. Убрал рядом с собой тряпочку. Под ней лежал автомат.
— Возьми, передерни затвор.
— Пожалуйста, пожалуйста, — я передернул затвор и передал автомат ему.
Водила положил его на колени.
При объезде горящей «санитарки» я увидел разбросанные по дороге окровавленные бинты. Машина исполосована автоматными очередями. Но ни трупов, ни раненых — нигде.
Серега достал фотоаппарат.
— Может, это?.. — начал он ни к кому не обращаясь.
Водитель посмотрел на него так, что всякое желание фотографировать у моего напарника отпало.
На следующей сопке водила облегченно вздохнул:
— Мужики, мы везем пять тонн снарядов. Если что случится, открывайте дверь, выскакивайте и бегите нах, как можно дальше.
Я посмотрел в потемневшее окно. Снежные сопки, ни одного огня.
— Куда бежать-то?
— Куда хошь, только подальше! Если это все долбанет, то сам понимаешь…
Дурацкая дилемма: в кабине тепло, но если нападут — это верная смерть. Выскакивать в ночь, в неизвестность — тоже смерть, пусть даже с отсрочкой. Но, в принципе, выбор прост: или взорваться, или замерзнуть. Ни одни из вариантов мне не нравился. И я постарался об этом вообще не думать. Вон мексиканцы, орут себе из моего диктофона и ни о чем таком не…
Вскоре с вершины очередной сопки мы увидели Грозный. Точнее, кровавое зарево и море огня. Город пылал. И настолько сильно, что не просматривались даже дома. На огромных просторах бились в истерике гигантские языки пламени. Воздух сотрясала мощная канонада.
Машина съехала с сопки, и город пропал.
Гм. А правильно ли, что мы туда едем? Может, мы несколько поспешили? Не вовремя, так сказать? Может, люди заняты, а мы им тут: здрасьте! Кому ж такое понравится? Серега тоже как-то нервно заерзал на сиденье.
КамАЗ подкатил к артиллерийским позициям и начал разгружаться. Мы спрыгнули на землю.
Не успел я подумать, к кому бы обратиться, а к нам уже бежали военные:
— Стой! Кто?!
Мы показали удостоверения, командировочные предписания.
— Журналисты?! Ни хрена себе! А как вы тут оказались? С колонной? Ну, мля! Сюда же запрещено приезжать!
Нас куда-то повели. И привели к разрушенному зданию на аэродроме Северный. Передали какому-то генерал-лейтенанту. Тот был пьян до состояния веселого экстаза. Лицо стало пурпурно-красным от мороза и алкоголя. Ворот бушлата распахнут.
— Ага! — многозначительно произнес генерал, когда нас представили.
Он проверил наши документы и сразу же нам поверил:
— Так, значит, хотите смерти в лицо посмотреть? Ну, я вам с удовольствием покажу, — его голос звучал с каким-то надрывом.
Он схватил рацию и начал кого-то вызывать. Потом обернулся к нам:
— Отойдите пока к стене.
— Это зачем? — спросил я. — Расстреливать, что ли, будете?
Шутка ему понравилась. Захохотал:
— Ребята! Когда мы решим вас расстрелять, торжественно обещаю: вы узнаете об этом первыми.
Мы встали под стеной. Ветер здесь был не таким бешеным.
Слух о нашем появлении разлетелся мгновенно. К нам стали подходить военные. То, что они офицеры, определялось только по следам от звездочек на погонах. На этой войне снайперы выбивали офицеров в первую очередь.
— Вы правда журналисты?
Мы кивали.
— Из Москвы? — В слово «Москва» они вкладывали такую ненависть, что хотелось поскорее смыться отсюда.
Но мы снова кивали.
— А в Москве, мля, знают, что здесь происходит? Знают?!
Да, дела тут, видимо, идут не блестяще. Но отвечать за просчеты, так сказать, официальной Москвы как-то не хотелось.
— Мы приехали как раз для того, чтобы об этом написать, — ответил я как можно нейтральнее.
— Ну, напишете — вам голову за это оторвут! Или не напечатают ни хрена, понял?
— Это почему?
— Потому что здесь массовое убийство происходит! Здесь людей, нах, пачками кладут. Батальонами подыхать бросают! Где этот министр обороны? Где президент? Какого хрена они делают?! Им вообще докладывают, что тут творится?! Ты в городе был?
— Мы только приехали.
— Оставайтесь, я вас, мля, по всем местам проведу, вы офигеете от того, что здесь происходит! И своим чемурдосам в Москве расскажешь потом!
В общем, благие пожелания сыпались со всех сторон.
Кто-то показал на курившего в сторонке капитана:
— Вон у него спроси. От его подразделения вообще ничего не осталось.
Капитан подошел и с ходу начал говорить, обращаясь не к нам, а куда-то в пустоту:
— Когда нас расфигачили, меня сильно долбануло. Я встал на карачки, а дальше — ну никак. Пополз на четырех костях вдоль улицы. Кругом трупы. Кругом стрельба еще. Фиг поймешь: кто, где и кто в кого стреляет? Смотрю: подъезд. Я — туда. К стене прислонился, достал сигарету, а настроение такое: все по фиг до седьмого дна и третьей покрышки слева. Думаю: да пошли вы все прямиком к японей матери! Это что, война? Закурил, сижу, смотрю в потолок. Дверь хлопнула. Забежал солдатик какой-то, сел рядом и тоже сидит. Курим вместе. Потом еще, еще прибегали. Все молча садятся рядом. Мне пох. В потолок смотрю, как в прострации какой. Ну, сидим так час-другой, потом чувствую — на меня все смотрят. Огляделся, а солдатики так молча вперились в меня и молчат. Потом один говорит: «Слушайте, вы офицер. Знаете, что нам делать. Командуйте, мы готовы!» Меня как током пронзило. Прикинь, в себя сразу пришел! Вывел их из окружения. Как было нас пятнадцать, всех вывел, без единой царапины.
Нас позвал генерал.
Мы попрощались с капитаном.
— Ща за вами приедут! — хохотнул генерал. — Насмотритесь! На всю жизнь хватит!
— Кто приедет?! — не понял я.
— Смерти в глаза вы хотели посмотреть, да?
Это «смерти в глаза» ему очень нравилось. Я уже пожалел, что генералы умеют читать. Вычитал где-то это выражение и теперь давит на всех!
— Ну и кто едет? — повторил я.
— Приедет щас — посмотришь!
— Смерти в глаза?
— Во-во!
Из темноты вынырнула БМП. Водила на полном ходу вдарил на тормоза, и по обледенелой бетонке машину юзом понесло в нашу сторону. Мы с Шаховым уже хотели разбегаться. Но БМП становилась ровно в полуметре от генерала. Тот стоял на месте и даже не дернулся. Трюк довольно рискованный. Но экипаж знал, что делает. БМП ровненько развернуло к нашей группе бочком.
Откинулся башенный люк, и выскочил молодой офицер в шлемофоне. У меня отвисла челюсть. Этот парень как две капли воды был похож на моего погибшего брата. И, как оказалось, даже звали его так же. Ночь, снег, огни прожекторов, канонада, зарево. И встретить своего погибшего брата — у меня голова пошла кругом. Мистика.
— Сергей, — представился офицер. — Это вам надо смерти в глаза посмотреть? — сказал он со смешком. Кажется, не только нас генерал доставал этим выражением.
— Кравченко, мля! — накинулся на него генерал. — Какого хрена ты по взлетной полосе гоняешь?
— Так путь короче, товарищ генерал.
— А самолеты? Врежешься!
— Никак нет, товарищ генерал! Самолеты летают, а мы ездим по земле и внимательно смотрим по сторонам.
— Я те дам, по сторонам! Они сверху летают! — передразнил генерал. — Они садятся тут каждую минуту, а ты шныряешь, мать твою! Забирай вон журналистов.
— Полезайте, — сказал нам Сергей. — Я пока с генералом еще потолкую.
Мы вскочили на броню. Кругом уже непроглядная ночь. Ветер прошивал наши тулупы насквозь. Хотелось поскорее в тепло. Чего-нибудь выпить и закусить.
— Вы чо там наверху делаете? — вернулся Сергей. — Внутрь полезайте.
Вообще внутри боевых машин мне никогда не нравилось ездить. В бронетехнику обычно стреляют из гранатомета. И если попадают, то тем, кто в десанте, остается только молиться. Но мы все же полезли внутрь.
Сергей спросил, умеем ли мы открывать люк десанта.
Мы честно признались, что не уверены.
Он показал и добавил:
— На всякий случай, нам еще в одно место надо заехать, встретить кое-кого.
— Куда это? — спросил я.
Но дверь десанта захлопнулась, мы оказались в полной темноте. Машина тронулась.
Мне это уже начинало надоедать. Один, понимаешь, все со своей «смертью в глаза», второй чего-то тоже темнит. Встретить кое-кого надо! Какие могут быть свидания в раздолбанном, горящем городе? Я уже так вымотался за день, что не хотелось реагировать ни на что. Хорошо думалось только об одном — поскорее добраться до места, где можно обогреться, выпить и пожрать.
БМП скакала на ухабах, закладывала виражи. Ее носило по дороге то влево, то вправо. Словно самолет выполнял противоракетный маневр. Я нащупал в темноте какую-то лямку и ухватился за нее, чтобы не свалиться на пол. Противно звякала об стену подвешенная к потолку солдатская каска. Дзинь-дзинь. Дзинь-дзинь-дзинь. Меня это достало! Я решил уже лезть вперед, разыскать в этой кромешной тьме каску и снять ее с крючка. Но…
Быть тупым — значит, обладать одним из элементов человеческого счастья. Тупой человек воспринимает ужасные события не напрямую, а с некоторым опозданием. У организма есть время перестроиться, приготовиться к сюрпризам и избежать инфаркта. Когда я уже собрался на поиски, до меня вдруг дошло, что каска как-то не так звякает. То есть ее звяканья никак не совпадают с маневрами БМП. Машина сама по себе — законы механики сами по себе.
Я нашарил триплекс, припал к нему и остолбенел. Что ужас, то ужас… Перед моими глазами проплывали горящие пятиэтажные дома. Пламя неистово рвалось наружу из каждого окна — от первого до последнего этажа. По огненной улице во все немыслимые стороны летали трассирующие очереди. Я понял, как здорово ошибался. Подвешенную каску нарисовало мое воображение. На самом деле это пули дзенькают по броне. И бьют они так уже с полчаса!
Мать честная! Это значит, мы уже въехали в огненную задницу этой войны! А я это только заметил! Мы едем туда, откуда многие уже не вернутся. Откуда не найти обратной дороги к жене, к любимому пивному ларьку и прочим удовольствиям жизни…
Спокойно, сказал я сам себе. Уймись. Будь мужчиной.
Тут заметалась с воплем Годзиллы башня на БМП. Выискивая по сторонам невидимых в темноте врагов. Пару раз со звонкой отдачей долбанули очереди из башенной пушки. Потом машина заложила вираж. Вышла на невидимую нам прямую, понеслась с надрывом и снова легла на вираж.
То ли мы убегаем, то ли атакуем? Не понять.
За бортом все тот же пейзаж: ревущее пламя из окон, развалины, трассера, снующие во все стороны. Снова заработала наша пушка. Я вспомнил, нас спрашивали: умеем ли мы открывать люк десанта? Не зря, не зря интересовались. Эти простенькие знания, которым не учат в школах и институтах, приобрели теперь жизненно важную ценность. Я мог бы знать, например, теорию поля Ландау или правило Буравчика с таблицей Менделеева в придачу, но все это не поможет мне открыть люк БМП. Где там эта ручка? Куда ее давить? Проверять свое умение на такой скорости рискованно. Я молил только об одном: чтобы мы доехали куда надо в сохранности.
— Боишься? — спросил я сам себя.
— Конечно! — завопил внутренний голос. — Это тебе не бандитов в ларьке встречать!
— Ну, я же должен был попасть на фронт! Вот и попал. Все идет как надо. На войне стреляют, дома — горят, пули — свистят. Так чему ты удивляешься? Было бы странно, если б из окон играли патефоны, а на улицах торговали цветами.
— Можно было и поспокойнее место найти, — не унимался голос.
— Теперь уже ничего не изменишь, — сказал я.
В триплекс смотреть не хотелось. Страшно. А не смотреть — еще страшнее. Несешься куда-то в железной бочке и не знаешь, что там на улице творится.
А что будет, если нас подобьют? Куда бежать? Где прятаться? Кругом мешанина войны. Нас здесь никто не ждет. Любая из сторон, которая нас найдет, сочтет разумным просто пристрелить двух идиотов. Проще, чем выяснять — правда ли мы журналисты, а не шпионы?
В принципе мы не собирались ехать сразу же в Грозный, а хотели сначала заглянуть в Толстой-Юрт. Там можно было сделать материал о работе Красного Креста, о беженцах и МЧС. Я заметил дорожный указатель «Толстой-Юрт» и толкнул Шахова. Мы посмотрели на заснеженную дорогу — все говорило о том, что мы никогда не найдем туда попутный транспорт.
Что делать? Выходить? Но куда? В сопки? Из теплой кабины — в снежную неизвестность? Это исключалось. Мы вздохнули, глянули друг другу в глаза и налили по стопарику за Толстой-Юрт. Нехоженая дорога исчезла из виду.
Я поинтересовался, так, между прочим, у водителя, а куда он, собственно, едет?
— В Грозный. Боеприпасы везу, — ответил он нехотя и еще больше насупился, словно выдал военную тайну.
Ну, в Грозный так в Грозный. Все равно к людям едем.
Через полчаса сгустились сумерки. Мы все катили и катили в неизвестность, поднимаясь и опускаясь по сопкам. Играла мексиканская музыка. Одолев очередной снежный подъем, увидели лежащую на боку санитарную машину. Кабина горела. Казалось, несчастье случилось только-только. Я начал себя успокаивать: ну, не справились с управлением, завалились на бок. Вот только пламя, пожирающее кабину, совсем не вязалось с обычной аварией.
Я глянул на водителя.
Он заметно покраснел. Убрал рядом с собой тряпочку. Под ней лежал автомат.
— Возьми, передерни затвор.
— Пожалуйста, пожалуйста, — я передернул затвор и передал автомат ему.
Водила положил его на колени.
При объезде горящей «санитарки» я увидел разбросанные по дороге окровавленные бинты. Машина исполосована автоматными очередями. Но ни трупов, ни раненых — нигде.
Серега достал фотоаппарат.
— Может, это?.. — начал он ни к кому не обращаясь.
Водитель посмотрел на него так, что всякое желание фотографировать у моего напарника отпало.
На следующей сопке водила облегченно вздохнул:
— Мужики, мы везем пять тонн снарядов. Если что случится, открывайте дверь, выскакивайте и бегите нах, как можно дальше.
Я посмотрел в потемневшее окно. Снежные сопки, ни одного огня.
— Куда бежать-то?
— Куда хошь, только подальше! Если это все долбанет, то сам понимаешь…
Дурацкая дилемма: в кабине тепло, но если нападут — это верная смерть. Выскакивать в ночь, в неизвестность — тоже смерть, пусть даже с отсрочкой. Но, в принципе, выбор прост: или взорваться, или замерзнуть. Ни одни из вариантов мне не нравился. И я постарался об этом вообще не думать. Вон мексиканцы, орут себе из моего диктофона и ни о чем таком не…
Вскоре с вершины очередной сопки мы увидели Грозный. Точнее, кровавое зарево и море огня. Город пылал. И настолько сильно, что не просматривались даже дома. На огромных просторах бились в истерике гигантские языки пламени. Воздух сотрясала мощная канонада.
Машина съехала с сопки, и город пропал.
Гм. А правильно ли, что мы туда едем? Может, мы несколько поспешили? Не вовремя, так сказать? Может, люди заняты, а мы им тут: здрасьте! Кому ж такое понравится? Серега тоже как-то нервно заерзал на сиденье.
КамАЗ подкатил к артиллерийским позициям и начал разгружаться. Мы спрыгнули на землю.
Не успел я подумать, к кому бы обратиться, а к нам уже бежали военные:
— Стой! Кто?!
Мы показали удостоверения, командировочные предписания.
— Журналисты?! Ни хрена себе! А как вы тут оказались? С колонной? Ну, мля! Сюда же запрещено приезжать!
Нас куда-то повели. И привели к разрушенному зданию на аэродроме Северный. Передали какому-то генерал-лейтенанту. Тот был пьян до состояния веселого экстаза. Лицо стало пурпурно-красным от мороза и алкоголя. Ворот бушлата распахнут.
— Ага! — многозначительно произнес генерал, когда нас представили.
Он проверил наши документы и сразу же нам поверил:
— Так, значит, хотите смерти в лицо посмотреть? Ну, я вам с удовольствием покажу, — его голос звучал с каким-то надрывом.
Он схватил рацию и начал кого-то вызывать. Потом обернулся к нам:
— Отойдите пока к стене.
— Это зачем? — спросил я. — Расстреливать, что ли, будете?
Шутка ему понравилась. Захохотал:
— Ребята! Когда мы решим вас расстрелять, торжественно обещаю: вы узнаете об этом первыми.
Мы встали под стеной. Ветер здесь был не таким бешеным.
Слух о нашем появлении разлетелся мгновенно. К нам стали подходить военные. То, что они офицеры, определялось только по следам от звездочек на погонах. На этой войне снайперы выбивали офицеров в первую очередь.
— Вы правда журналисты?
Мы кивали.
— Из Москвы? — В слово «Москва» они вкладывали такую ненависть, что хотелось поскорее смыться отсюда.
Но мы снова кивали.
— А в Москве, мля, знают, что здесь происходит? Знают?!
Да, дела тут, видимо, идут не блестяще. Но отвечать за просчеты, так сказать, официальной Москвы как-то не хотелось.
— Мы приехали как раз для того, чтобы об этом написать, — ответил я как можно нейтральнее.
— Ну, напишете — вам голову за это оторвут! Или не напечатают ни хрена, понял?
— Это почему?
— Потому что здесь массовое убийство происходит! Здесь людей, нах, пачками кладут. Батальонами подыхать бросают! Где этот министр обороны? Где президент? Какого хрена они делают?! Им вообще докладывают, что тут творится?! Ты в городе был?
— Мы только приехали.
— Оставайтесь, я вас, мля, по всем местам проведу, вы офигеете от того, что здесь происходит! И своим чемурдосам в Москве расскажешь потом!
В общем, благие пожелания сыпались со всех сторон.
Кто-то показал на курившего в сторонке капитана:
— Вон у него спроси. От его подразделения вообще ничего не осталось.
Капитан подошел и с ходу начал говорить, обращаясь не к нам, а куда-то в пустоту:
— Когда нас расфигачили, меня сильно долбануло. Я встал на карачки, а дальше — ну никак. Пополз на четырех костях вдоль улицы. Кругом трупы. Кругом стрельба еще. Фиг поймешь: кто, где и кто в кого стреляет? Смотрю: подъезд. Я — туда. К стене прислонился, достал сигарету, а настроение такое: все по фиг до седьмого дна и третьей покрышки слева. Думаю: да пошли вы все прямиком к японей матери! Это что, война? Закурил, сижу, смотрю в потолок. Дверь хлопнула. Забежал солдатик какой-то, сел рядом и тоже сидит. Курим вместе. Потом еще, еще прибегали. Все молча садятся рядом. Мне пох. В потолок смотрю, как в прострации какой. Ну, сидим так час-другой, потом чувствую — на меня все смотрят. Огляделся, а солдатики так молча вперились в меня и молчат. Потом один говорит: «Слушайте, вы офицер. Знаете, что нам делать. Командуйте, мы готовы!» Меня как током пронзило. Прикинь, в себя сразу пришел! Вывел их из окружения. Как было нас пятнадцать, всех вывел, без единой царапины.
Нас позвал генерал.
Мы попрощались с капитаном.
— Ща за вами приедут! — хохотнул генерал. — Насмотритесь! На всю жизнь хватит!
— Кто приедет?! — не понял я.
— Смерти в глаза вы хотели посмотреть, да?
Это «смерти в глаза» ему очень нравилось. Я уже пожалел, что генералы умеют читать. Вычитал где-то это выражение и теперь давит на всех!
— Ну и кто едет? — повторил я.
— Приедет щас — посмотришь!
— Смерти в глаза?
— Во-во!
Из темноты вынырнула БМП. Водила на полном ходу вдарил на тормоза, и по обледенелой бетонке машину юзом понесло в нашу сторону. Мы с Шаховым уже хотели разбегаться. Но БМП становилась ровно в полуметре от генерала. Тот стоял на месте и даже не дернулся. Трюк довольно рискованный. Но экипаж знал, что делает. БМП ровненько развернуло к нашей группе бочком.
Откинулся башенный люк, и выскочил молодой офицер в шлемофоне. У меня отвисла челюсть. Этот парень как две капли воды был похож на моего погибшего брата. И, как оказалось, даже звали его так же. Ночь, снег, огни прожекторов, канонада, зарево. И встретить своего погибшего брата — у меня голова пошла кругом. Мистика.
— Сергей, — представился офицер. — Это вам надо смерти в глаза посмотреть? — сказал он со смешком. Кажется, не только нас генерал доставал этим выражением.
— Кравченко, мля! — накинулся на него генерал. — Какого хрена ты по взлетной полосе гоняешь?
— Так путь короче, товарищ генерал.
— А самолеты? Врежешься!
— Никак нет, товарищ генерал! Самолеты летают, а мы ездим по земле и внимательно смотрим по сторонам.
— Я те дам, по сторонам! Они сверху летают! — передразнил генерал. — Они садятся тут каждую минуту, а ты шныряешь, мать твою! Забирай вон журналистов.
— Полезайте, — сказал нам Сергей. — Я пока с генералом еще потолкую.
Мы вскочили на броню. Кругом уже непроглядная ночь. Ветер прошивал наши тулупы насквозь. Хотелось поскорее в тепло. Чего-нибудь выпить и закусить.
— Вы чо там наверху делаете? — вернулся Сергей. — Внутрь полезайте.
Вообще внутри боевых машин мне никогда не нравилось ездить. В бронетехнику обычно стреляют из гранатомета. И если попадают, то тем, кто в десанте, остается только молиться. Но мы все же полезли внутрь.
Сергей спросил, умеем ли мы открывать люк десанта.
Мы честно признались, что не уверены.
Он показал и добавил:
— На всякий случай, нам еще в одно место надо заехать, встретить кое-кого.
— Куда это? — спросил я.
Но дверь десанта захлопнулась, мы оказались в полной темноте. Машина тронулась.
Мне это уже начинало надоедать. Один, понимаешь, все со своей «смертью в глаза», второй чего-то тоже темнит. Встретить кое-кого надо! Какие могут быть свидания в раздолбанном, горящем городе? Я уже так вымотался за день, что не хотелось реагировать ни на что. Хорошо думалось только об одном — поскорее добраться до места, где можно обогреться, выпить и пожрать.
БМП скакала на ухабах, закладывала виражи. Ее носило по дороге то влево, то вправо. Словно самолет выполнял противоракетный маневр. Я нащупал в темноте какую-то лямку и ухватился за нее, чтобы не свалиться на пол. Противно звякала об стену подвешенная к потолку солдатская каска. Дзинь-дзинь. Дзинь-дзинь-дзинь. Меня это достало! Я решил уже лезть вперед, разыскать в этой кромешной тьме каску и снять ее с крючка. Но…
Быть тупым — значит, обладать одним из элементов человеческого счастья. Тупой человек воспринимает ужасные события не напрямую, а с некоторым опозданием. У организма есть время перестроиться, приготовиться к сюрпризам и избежать инфаркта. Когда я уже собрался на поиски, до меня вдруг дошло, что каска как-то не так звякает. То есть ее звяканья никак не совпадают с маневрами БМП. Машина сама по себе — законы механики сами по себе.
Я нашарил триплекс, припал к нему и остолбенел. Что ужас, то ужас… Перед моими глазами проплывали горящие пятиэтажные дома. Пламя неистово рвалось наружу из каждого окна — от первого до последнего этажа. По огненной улице во все немыслимые стороны летали трассирующие очереди. Я понял, как здорово ошибался. Подвешенную каску нарисовало мое воображение. На самом деле это пули дзенькают по броне. И бьют они так уже с полчаса!
Мать честная! Это значит, мы уже въехали в огненную задницу этой войны! А я это только заметил! Мы едем туда, откуда многие уже не вернутся. Откуда не найти обратной дороги к жене, к любимому пивному ларьку и прочим удовольствиям жизни…
Спокойно, сказал я сам себе. Уймись. Будь мужчиной.
Тут заметалась с воплем Годзиллы башня на БМП. Выискивая по сторонам невидимых в темноте врагов. Пару раз со звонкой отдачей долбанули очереди из башенной пушки. Потом машина заложила вираж. Вышла на невидимую нам прямую, понеслась с надрывом и снова легла на вираж.
То ли мы убегаем, то ли атакуем? Не понять.
За бортом все тот же пейзаж: ревущее пламя из окон, развалины, трассера, снующие во все стороны. Снова заработала наша пушка. Я вспомнил, нас спрашивали: умеем ли мы открывать люк десанта? Не зря, не зря интересовались. Эти простенькие знания, которым не учат в школах и институтах, приобрели теперь жизненно важную ценность. Я мог бы знать, например, теорию поля Ландау или правило Буравчика с таблицей Менделеева в придачу, но все это не поможет мне открыть люк БМП. Где там эта ручка? Куда ее давить? Проверять свое умение на такой скорости рискованно. Я молил только об одном: чтобы мы доехали куда надо в сохранности.
— Боишься? — спросил я сам себя.
— Конечно! — завопил внутренний голос. — Это тебе не бандитов в ларьке встречать!
— Ну, я же должен был попасть на фронт! Вот и попал. Все идет как надо. На войне стреляют, дома — горят, пули — свистят. Так чему ты удивляешься? Было бы странно, если б из окон играли патефоны, а на улицах торговали цветами.
— Можно было и поспокойнее место найти, — не унимался голос.
— Теперь уже ничего не изменишь, — сказал я.
В триплекс смотреть не хотелось. Страшно. А не смотреть — еще страшнее. Несешься куда-то в железной бочке и не знаешь, что там на улице творится.
А что будет, если нас подобьют? Куда бежать? Где прятаться? Кругом мешанина войны. Нас здесь никто не ждет. Любая из сторон, которая нас найдет, сочтет разумным просто пристрелить двух идиотов. Проще, чем выяснять — правда ли мы журналисты, а не шпионы?