Сегодняшний совет проходил при полном единогласии.
   Гнида, исполнявший роль начальника штаба, доложил схему очередных крупных операций - акций: налет на село Поляницы с целью разгрома местного истребительного отряда и уничтожение бойцов железнодорожного батальона, ремонтирующих размытые осенними паводками пути. Обсудили в деталях, назначили и вписали в документ ответственных лиц.
   Бугай развернул свою тетрадку, долго прокашливался, отпил воды из стакана и резким голосом стал уточнять доклад Гниды, после каждой фразы прикрывая тетрадку грязноватой, заросшей рыжеватыми волосами рукой, вглядывался в своих сотоварищей. Каждое его задание брызгало кровью или затягивалось удавкой.
   - В селе Поляницы треба вбыть две семьи. - Бугай подвинул к себе лампу, нетвердо назвал фамилии.
   - За що? - Очерет побарабанил пальцами по столу.
   - Дитей послали в Красную Армию... - Бугай потянулся, хрустнули суставы. - Як?
   Очерет махнул указательным пальцем - это означало согласие.
   - Давай дальше!
   - Дальше треба зныщить семьи до самого корня, - хрипло и заранее приготовившись к схватке, сказал Бугай.
   Прошлый раз вопрос оставили открытым: куренной потребовал проверки, потому что в этом селе родился Бугай, и Очерету представилось, что "эсбист" из мести сводит личные счеты.
   - Ты маешь на увази* село Буки? - сухо спросил куренной.
   _______________
   * Имеешь в виду (укр.).
   - Угадал, - буркнул Бугай и отстранил Гниду, пытавшегося заглянуть в его малограмотные записи. - Буки. А що? Треба вбыть Басецкого, его дочку...
   - Сколько дочке? - спросил Очерет.
   - Одиннадцать.
   - Дальше... - Снова взмах пальца.
   - И вторую дочку, замужнюю, и ее дочку...
   - Сколько второй дочке? - спросил Очерет.
   Вопрос не понравился докладчику.
   - Ты же чув раньше, сколько кому? Був уже доклад... Що я, загс? Старшая с двадцать сьомого. Заодно и сосунка ее, куда дите без мамкиной титьки. - Бугай, устыдившись своей мягкости, скверно выругался. - Вбыть усих, шоб другим не було повадно. Село рокоче, ходят агитаторы до колгоспу... и Басецкий - голова всему. Вбьемо Басецкого, и уси втянут языки. Така моя думка. Не знаю, як вы... - И опять выпил стакан воды, высморкался в пальцы, вытер их о голенище сапога.
   Очерет задумался. Эта мучительная пауза означала многое: давала трещину некогда крепкая, как гранит, дружба Бугая и Очерета. Но Очерет был неглуп и знал: ломить напрямик - не самая лучшая тактика.
   - С Басецким все, - завершил он. - Ще кого?
   - А тут по мелочи того, другого. Мы вынесли на обсуд тилько семьи... - Бугай кивнул на Гниду, свернул тетрадку в трубочку, засунул за голенище.
   - Ты кончил, я начну... - Очерет с важной медлительностью, будто из сокровенных тайников добывая каждое слово, предложил открыть акции против начальника пограничного отряда Бахтина, принявшегося рьяно выводить подполье.
   - Вбыть его? - спросил Бугай.
   - Вбыть его можно, - согласился Очерет. - Тилько як его вбьешь? Вин, як ежак в щетине. Пока его вбьешь - и сам отойдешь в гости к Михайле Архангелу. Треба начинать с жинки. Диты у них во Львове, а жинка тут...
   - Вбыть жинку? - снова спросил Бугай, туго воспринимавший замысловатый ход мысли своего вожака.
   - Ни. Треба ультиматум, - важно заявил Очерет, и все прислушались к нему, веско ощутив такое сильное слово.
   - Ультиматум? - повторил Бугай, ставя ударение на последнем слоге.
   Гнида поморщился в улыбке, но быстро ее убрал. Бугай поймал гримасу, насупился.
   Очерет разъяснил смысл ультиматума. Надо послать Бахтину подметное письмо-трезубец с угрозой убить его жену, если он не прекратит активных акций.
   Подмет поручили написать самому грамотному - Гниде.
   Гнида присел к столу возле тускло подмаргивающей аккумуляторной лампочки и принялся строчить записку-угрозу. Совет постановил убить жену Бахтина, если начальник отряда не утихомирит свой служебный пыл. Каждый из подавших голос на совете понимал, что офицер-пограничник не может изменить своего поведения. Угроза, конечно, не подействует впрямую, но до сердца дойдет, создаст нервозность, и пауза, заминка в преследовании бандеровцев обеспечена. А эта пауза нужна им как воздух: именно в это время мог прибыть долгоожидаемый эмиссар. И тогда все могло измениться. Тогда, возможно, вызволят боевки из котла, сгрудят их где-то в более безопасном месте. Может, дадут команду укомплектовывать курени за кордоном. А слухи были: добре начали помогать американцы и англичане.
   Гнида свалил голову набок, прикусил язык и, пришептывая бескровными губами, шмыгая длинным носом, вписывал строку за строкой тонкой ученической ручкой.
   Неказистый на вид сынок крепкого кулака Гнида был самым лютым зверем в группе Бугая, и ему принадлежало изобретение различных способов казни. По его совету четвертовали, "как Пугачева", директора совхоза за то, что тот ударил в набат, спасая коней и склад от налета банды. Много коней тогда побили, скирды запалили, а директора Гнида рассекал живого на куски специально наточенным тут же, на круговом точиле, клинком.
   Наконец Гнида отложил ручку, подул на бумагу, на пальцы и вопросительно взглянул на Бугая.
   - Читай! Що ты там пашкарябал? - Очерет уперся щекой в кулак, склонив в сторону Гниды голову, приготовился слушать.
   Гнида приосанился, подвинулся поближе к свету, откашлялся, под рубахой шевельнулись острые лопатки.
   Он читал с достоинством, медленно, многозначительно повышая голос там, где были вставлены гнусности, отрывая глаза от бумаги, проверял впечатление. Лица слушавших его людей были непроницаемо замкнуты, а Бугая даже подремывал: он был противником всякой переписки в простом деле убийстве.
   Закончив, Гнида передал послание Бугаю и не спеша вытянул кварту холодной воды. Мелкие змейки синеватых жилок заметно трепетали у его коротко выстриженных висков, кожа мучнисто-серого лица порозовела.
   Бугай бумагу не взял, лишь толкнул ее Очерету, и тот, понимая важность момента, скупо похвалил сочинителя за стиль, упрекнул за дурные слова ("Що там о нас могут подумать шановные товарищи"). И лишь после столь содержательной критики, позволившей ему собраться с мыслями, твердо завершая речь, предложил свою редакцию, более внушительную и лаконичную, заметив, что письмо должно содержать главное - угрозу и быть коротким чтоб его можно было проглотить при провале.
   - Бери перо и пиши, - приказал Очерет. - "Мы за тобою дивимось"*. Куренной махнул пальцем сверху вниз. - Ставь восклицательный. И после знака: "Як не скинчишь зныщать нас, - твою жинку убьемо". Як?
   _______________
   * Наблюдаем (укр.).
   Бугай посопел, повел мутным взглядом, промолчал. Это не понравилось куренному. Заручившись согласием совета, он приказал перебелить бумажку и, позвав Танцюру, распорядился подавать ужин.
   Тот бросился на кухню, и тут же появилась жареная свинина, острые закуски и водка.
   На уголочке стола, свободном от блюд, Гнида на куценьком клочке бумаги умещал решение совета - приговор.
   Закончив письмо, он передал бумагу куренному. Тот вытер пальцы рушником, взял бумагу, перечитал внимательно и изобразил в конце записки трезубец. Подписи своей не поставил.
   Постановив умертвить незнакомого им невинного человека, эти одичавшие от зверств бандиты продолжали пить водку и есть обильную, жирную пищу, добытую грабежом.
   Отвалившись от стола и почистив зубы, они лениво курили махорку, изредка перебрасывались фразами, устраиваясь в своем логове для долгого сна; ни приговор, ни смертная казнь невинного человека для них уже не существовали - они были вчерашним днем.
   Глава пятая
   Бугай не откладывал срочные дела в долгий ящик. Выспавшись после сытного обеда, он приказал вызвать к себе Гниду и один на один с ним, потягивая кислый квасок и обсасывая концы своих мягких усов, размышлял, кого послать с подметным письмом.
   Гнида вел список активистов подобного рода с характеристиками, обозначенными условными значками в маленькой затрепанной книжечке. Бугай знал людей и без записей, но к мнению Гниды прислушивался.
   Остановились на Ухнале, который имел в Богатине, где располагался штаб отряда, свою зазнобушку, молодайку, завербованную по "женской сетке". Ей дали кличку "Канарейка".
   Ганна (так звали Канарейку) недавно нанялась приходящей прислугой в дом самого подполковника Бахтина.
   Все складывалось удачно, и Бугай не скрывал своего удовольствия.
   - Бачишь, Гнида, як треба робыть?
   - Ну, уж вам-то!.. - Гнида подобострастно заулыбался. - Вы на сто метров в землю бачите, а то и глубже...
   - Годи* тоби! - остановил его Бугай. - Треба вызвать Ухналя и дать ему вказивку*.
   _______________
   * Ладно (укр.).
   * Указание (укр.).
   Гнида кивнул в знак понимания, подождал: что-то еще хотел сказать начальник "эсбистов". Догадка Гниды подтвердилась.
   - А що Ухналь меченый, ничего? - нетвердо усомнился Бугай.
   - Меченый?
   - Ну да, косой, морда распахана, шрам, - пояснил Бугай. - Примет у него вагон и две мажары.
   Гнида понял, чем был озабочен Бугай.
   - Зато Ухналь имеет свои преимущества, - с уверенной деловитостью начал Гнида, - хотя он еще и прихрамывает, то есть действительно приметен, но... Ухналь - инвалид фактический, а раз так, он вне подозрений. Никто не заподозрит в нем боевика. Бумаги мы ему подыщем - пальчики оближешь...
   Гнида поднаторел в увертливой дипломатии. Ему ничего не стоило окончательно рассеять сомнения вожака и получить его согласие. А дело оформления было поставлено хорошо, имелись специалисты, кроме того, в отдельном сундуке навалом лежали необходимые документы.
   Таким образом, для доставки подмета был утвержден Ухналь, охотно принявший поручение. По линии службы "безпеки" Ухналь был вне подозрений. Бездумная исполнительность и жестокость, наиболее ценные черты оуновского кадровика, проверялись на самых крутых поворотах. Преданность куренному ввела его, рядового, в состав личного конвоя Очерета: Ухналь как телохранитель посылался на акции лишь тогда, когда получал приказание лично от Очерета.
   Ранения, а ими не прочь был козырнуть конвоец, получил он случайно. Когда Ухналь злодействовал еще на Галичине, пограничники выследили и накрыли его боевку на привале: вымотанные погоней бандиты мертвецки спали.
   Ни одного выстрела не успел сделать Ухналь в ночной суматохе. Его спасли быстрые ноги. Убегая задами села, он с маху налетел на перевернутый плуг, споткнулся и при падении напоролся на лемех, располосовав лицо чуть ли не надвое и повредив ногу. Кое-как завязав рану исподней рубахой, Ухналь дополз до единомышленника, державшего на тракте шинок. Лечиться надо бы, но чем? Разве что кукушкиной слезой. Потому-то правый глаз вытек до самого донышка, а рану затянуло грубо, да и сломанная нога срослась, как ей захотелось.
   Несмотря на такие неудачи, Ухналь не потерял не только бодрости духа, но и молодцеватости. Высокого роста, сухотелый, в плечах - косая сажень, шрам заявлял о мужестве, выбитый же глаз, как уже было сказано раньше, прикрывался начесом. А хромота, что ж тут такого для справного по всем остальным статьям мужчины? Ухваль остался в когорте первого удара, стараясь в стрельбе дойти до высот меткости - бить не визуально, а на звук. Так стрелял из известных Ухналю оуновцев только Капут. Кличку эту дал Капуту шеф-гаулейтер еще в ту пору, когда немцы готовили в специальной школе близ Зальцбурга в Дахштейнских горах шпионов, диверсантов и террористов.
   Ганна приворожила Ухналя своей неяркой, тихой красотой и васильковыми очами. Сам Ухналь, буйный и порочный, искавший обычно легкой любви, изменил своему характеру, найдя в молодой вдове те качества, которые в нем самом отсутствовали.
   Редко, очень редко удавалось Ухналю вырваться на свидание. Не стал обманывать Ганну конвоец страшного Очерета, признался, кто он, хотя знал, что нарушает клятву.
   Узнав его тайну, Ганна испугалась. Она мечтала о своем гнездышке, семье, детях, а с Ухналем ее ждала страшная тьма. Ухналь пытался соблазнить ее перспективой, сбивчиво и неуклюже разъяснял рыхлые идеи подпольных схронов о будущей "самостийной Украине".
   Ганна, не пытаясь понять Ухналя, отвергла его.
   Она показала листовку райкома и райисполкома, где описывалось показание одного из злодеев, принимавших участие в убийстве семьи колхозника Коршняка, проживавшего на Тернопольщине:
   "Зашли в хату Коршняка, увидели перепуганную его семью. Жена стояла возле печи. Притулившись к матери, стоял хлопчик. Семилетняя дочка спала на кровати. Когда они увидели нас с ножами в руках, начали кричать. Тут же сразу Гайда схватил за голову жену Коршняка, ударил ножом, и она упала. Тогда Гайда повернулся ко мне и сказал, чтобы я дорезал ее, что я и сделал, а он схватил хлопчика и стал резать. Хлопчик сильно упирался, кричал, но Гайда продолжал его резать. Крику его больше не было слышно, он что-то шептал, захлебываясь кровью, и слова его были непонятны. Крик матери и хлопчика разбудил девочку, которая спала; она бросилась с плачем к мертвой матери, обнимая ее своими ручонками. Тогда Гайда с ножом в руках наклонился над ней. Она стала защищаться, загораживаясь ручонками. Она убежала на кровать: другого места, чтобы спрятаться, не было. Гайда схватил девочку на кровати и начал ее резать, не обращая внимания на ее слезы и мольбы: "Дядя, не убивайте меня!.."
   Ухналь не дочитал до конца листок, задумался.
   - Це не нашего куреня и не в нашем крае, - сказал он.
   - А у вас не так? - И Ганна принялась перечислять злодейства.
   - Наша власть должна быть страшной, - повторил Ухналь слова, бездумно заимствованные у своих вожаков. - Потрибна жестокость, Ганна.
   - Так люди проклинают вас за жестокость!
   - Цього не треба боятысь.
   - Та за що так? - с сердцем вырвалось у Ганны.
   - Мы должны добиться, щоб ни одно село не признавало Радянськой влады. Мы за незалежну неньку Украину, - снова упрямо повторил Ухналь и прекратил бесцельный спор, хотя и почувствовал в словах Ганны убийственную правду.
   И все же он попытался окрутить Ганну знакомым способом. Он навел на нее Катерину, и та через своего резидента подобрала к ней ключик, завербовала Ганну.
   Став соучастницей, Ганна потеряла покой.
   Мария Ивановна, ее соседка, сорокалетняя женщина, страдающая слоновой болезнью, просто диву давалась перемене, внезапно происшедшей в Ганне.
   - Ты чего закручинилась? - допытывалась она. - Коли хвороба, объясни мне. Найдем лекаря, что ж я, даром служу в лекарне?..
   - На мою боль не найти лекаря. - Ганна уклонялась от прямого ответа, знала: за разглашение тайны - удавка.
   Однако сердобольная медсестра помогла Ганне в другом - она рекомендовала ее жене начальника пограничного отряда.
   А получилось так. Марию Ивановну прислали из больницы поставить подполковнику банки. Справившись с делом, она своим женским глазом заметила неаккуратность на кухне, вымыла посуду, вычистила толченым кирпичом сковородки и кастрюли, постирала кухонные полотенца.
   Вероника Николаевна хотя и кочевала вместе с мужем, но мамочки - своя собственная, а потом свекровь - избаловали ее. Веронике было тридцать два года, заглядывая вперед и с ужасом представляя себя "сорокалетней старухой", она берегла себя, свои руки, следила за прической, был грех: ревновала мужа. Не имея особых на то оснований, она старалась долго не оставлять его одного, чтобы не подвергать соблазнам, помня, что береженого и бог бережет. Вероника Николаевна и сюда приехала из Львова, заглушая чувство страха; чего только не наговорили ей о рыцарях трезубца. Двоих детей она пока оставила на свою мать.
   Бахтин любил жену именно такой, какой она была, и хотя за работой скучать было некогда, все же тосковал в одиночестве. Но когда Вероника Николаевна приехала, вместе с радостью пришла и тревога. И тут неожиданно объявилась Мария Ивановна с предложением.
   - И не думайте делать все сама, Николаевна, - певуче, медлительно, с расстановкой выговаривая слова, убеждала она. - Домашнее хозяйство затянет, состарит, чадом пропитает насквозь. Хорош сазан в сметане, а ежели от таких волшебных пальчиков будет разить рыбой... - Она закатила глаза, оборвала довольно ясный намек, заставивший сильнее забиться ревнивое сердце Вероники Николаевны. - Сейчас вы куколка. Платьице, как у гимназистки, золотая цепочка, фигурка - дай бог каждой в восемнадцать. А прикуетесь к плите?.. А Ганна чистая, прилежная, пирожков напечет - язык проглотите, ряженку заквасит, постирушки-прибирушки, и знать ничего не будете. Милуйтесь, красуйтесь! Пока молодые, только в поворковать. А бандитов не бойтесь. Что они вам? Читала я про тигров, живут в лесах, в горах. Кто тигров тех видел? Что они, в кино ходят, в баню иль на базар? Живут в своих чащобах - и пусть... Кому надо, тот и пошлет пулю в того тигра. У нас город. Идешь по улице, туда глянешь - солдат, обратно солдат. Куда им, зрадныкам!
   Медсестра ушла. А вскоре в квартире Бахтиных появилась тихая, молчаливая молодая женщина с васильковыми очами, такими грустными и даже напуганными, что смотреть в них иногда становилось невмоготу отзывчивой и беспечальной Веронике Николаевне. С этим приходилось мириться - зато в домике все засверкало, а муж охотно выгадывал время для обеда, искусно приготовленного Ганной.
   - Не знаю, как и отблагодарить Марию Ивановну, - говорила Вероника Николаевна.
   Все складывалось хорошо. Дом у Вероники Николаевны наладился, она уже подумывала вызывать детишек из Львова, пока те еще не пошли в школу. Из-за одного молока, да творога, да яиц-крашенок стоило приехать сюда.
   И вот, казалось, все так удачно сложившееся неожиданно пошло вкривь и вкось.
   Ганна впустила прибывшего к ней Ухналя не как своего ухажера, а как связника, знавшего секретное слово. Впустила и насмерть перепугалась.
   - Уйди! - умоляла она.
   - Не могу, пока не выполню задачу.
   - Не хочу знать твоих задач! - Ганна обеими руками закрыла себе уши. - Не хочу! Не хочу!
   Ухналь невозмутимо наблюдал за ней. Разлука распаляла его, в голову стучалась наглая мысль: "Крути ей руки, Ухналь, на перину, была не была". Но второй человек, осторожный, расчетливый исполнитель, требовал другое: "Пока не трожь". Подметное письмо, спрятанное за пазухой, жгло волосатую грудь.
   - Мои задачи - твои задачи... Канарейка.
   Вздрогнула молодица, услышав свою кличку, побледнела.
   - Що треба? - спросила она, не открывая лица.
   Ухналь повел белесой бровью, проверил, как висит чубчик над пустой глазницей, и левой рукой полез за ворот холстяной рубахи, вынул теплый клок бумаги.
   Ганна бессильно опустила руки, опасливо наблюдала. Вопросы задавать она не имела права, раз названо ее псевдо, и перед ней сидел не просто парубок, а представитель загадочного и страшного "провода".
   - Оцю гамагу треба подкинуть твоему хозяину.
   - Що в ней? - не удержалась Ганна.
   - Ни я не знаю, ни ты знать не должна, Канарейка.
   Услышав вновь свою кличку, да еще произнесенную с издевкой, Ганна заплакала.
   Ее слезы тронули очерствевшее сердце бандита.
   - Хай они плачут, Ганна. Утрись!
   - Що мэни робыть?
   - Я вже сказал. - Ухналь погладил ее на этот раз покорное плечо. Дала бы мне согласие, я бы... - Он не договорил.
   Ганна вскочила, бледное лицо ее вдруг порозовело.
   - Тебе? А кто ты?
   - Ухналь! - Он ткнул пальцем себя в грудь.
   - Имя твое, фамилия? - с отчаянием выкрикнула Ганна.
   Ухналь пожал плечами, деланная улыбка раздвинули его широкие, обветренные губы. Он шагнул к Ганне, остановился, широко расставив ноги и упершись кулаками в бока.
   - Я - Ухналь!
   - Ухналь? Конячий гвоздь? - Она невесело усмехнулась, дерзко вскинула глаза на развязно подбоченившегося парня. - Да як же я пойду за тебя? За человека без имени?
   Ухналь, подступая к ней, ядовито процедил сквозь зубы:
   - Так и ты же Канарейка. Коли Ухналь тебе не в копыто, хай буду Кенарем, га? - Он ломко, безрадостно хохотнул. Его единственный глаз был строг и печален.
   Ганна увидела это и пожалела его.
   - Нэма нам людского счастья, коль птички мы, Кенарь. И ты и я в клетке. В одной вместе аль розно в двох, дэ счастье?
   Ухналь опустил голову, тяжело вздохнул и, ничего не ответив, принялся шарить в кармане: искал кисет.
   - Ну, и що, Кенарь?
   Ухналь приклеил к губе бумажку, набрал в ладонь турецкого желтого табака, помял его щепотью.
   - Можу сказать одно. В такой сучьей свадьбе не буде нам доли. И двомя руками узла не развяжешь... - Скрутив цигарку и запалив ее, добавил уже в приказном тоне: - Подкинешь додмет. На! - И передал письмо.
   - Ладно. - Не осмелившись ослушаться, Ганна взяла бумагу и сунула за лифчик. Так страшная беда нависла над семьей, которая приютила ее и ничего, кроме добра, ей не сделала. Позже, услышав о содержании письма, Ганна ужаснулась: она знала жестокие нравы мрачного подполья.
   - Куда мне его положить? - спросила Ганна, уходя к восьми часам на работу. - В почтовый ящик?
   Ухналь согласился и скрылся в заброшенном сарае: он мог вернуться в схрон, лишь убедившись в том, что подмет дошел до адресата.
   Ганна, подойдя к дому Бахтиных, оглянулась, достала из-за лифчика бумагу и сунула ее в почтовый ящик, сделанный из ясеневого дерева еще бывшим хозяином дома, провизором Нейбахом, убитым фашистами. После этого Ганна дрожащими пальцами достала из сумочки ключ, открыла дверь. Входя в квартиру, переобулась в домашние туфли и тихо, с затаенным дыханием прошла на кухню.
   Подполковника Бахтина уже не было, возможно, он и не ночевал дома. Вероника Николаевна спала. "Матерь святая богородица, спаси и помилуй", беззвучно повторяла Ганна, принимаясь разжигать дрова в печке. Вскоре проснулась и хозяйка, окликнула Ганну, и та, войдя к ней в комнату, застала ее у зеркала: Вероника Николаевна причесывалась.
   - Доброе утро, Ганнушка! - приветливо поздоровалась Вероника Николаевна. - Ну-ка, посмотри на меня! Голубушка, да на тебе лица нет!
   - Голова... усю ночь... - пролепетала Ганна. - Може, на грозу, а то на дождь...
   - А может, любимого завела? - Вероника Николаевна поднялась, обняла ее, заглянула в глаза. - Боюсь, отберет тебя у нас твой коханый... А я уже к тебе привязалась. Давай с тобой кофейку попьем, вдвоем, хочешь? И голова пройдет...
   Трудно было выдержать Ганне эту ласку, слезы чуть не брызнули из ее глаз. Вероника поняла это по-своему, погрозила ей пальцем.
   - Нелегко быть молодой и красивой, Ганнушка. Нелегко, но приятно...
   В половине одиннадцатого подполковник Бахтин подъехал к дому, чтобы после бессонной и тревожной ночи, проведенной за городом, немного перекусить, взбодриться кофе и вновь бежать в штаб.
   Бахтин открыл почтовый ящик, вынул газеты, письмо от тещи и какую-то смятую тонкую бумажку, которую только по старой чекистской привычке не выбросил, а развернул, и брови его приподнялись, губы затвердели.
   "Веронике не показывать... - Решение было принято молниеносно. Только не подать вида". Но, к счастью, Вероника, занятая собой, ничего и не заметила.
   Ганна подала на стол завтрак, как обычно молча, потупив глаза. Вспыхнувшее было у Бахтина подозрение исчезло. Ганна всегда такая: покорная, задумчивая, грустная.
   Он все же спросил:
   - Кто приносил газеты?
   - А я не бачила, - ответила Ганна и вышла.
   - Кто приносил? Почтальонша. Кто же еще? - проговорила Вероника Николаевна. - У тебя письмо от мамы? Что ж ты молчишь?
   Бахтин отдал жене письмо, выпил кофе, выкурил папиросу и, поцеловав Веронику Николаевну в щеку, ушел.
   В комнату, где допивала свой кофе Вероника Николаевна, вошла Ганна с плетеной кошелкой в руке, сказала, что идет на базар.
   Там она купила телятины у сивоусого селянина, дыню у перекупщицы и десяток головок сладкого лука. А в голове тревожно билась одна мысль, тяжело стучала в висках. Увидев военный патруль, Ганна приостановилась, пропустив солдат, свернула в переулок и дворами уже не дошла, а добежала до своего домика. Мария Ивановна была на работе, никто не помешал ей проскользнуть в сарай и сообщить Ухналю о выполнении задания.
   Ухналь начальственно строго выслушал ее, уточнил кое-какие подробности, чтобы не ударить лицом в грязь перед Бугаем.
   - Спасибо, Ганна, - поблагодарил он и, понимая своим тугим умом, что этого мало, добавил: - Ненька Украина тебя не забуде.
   Поплевал на пальцы, принялся натягивать сапоги.
   Чуб упал на лоб. Ганна, сжав сцепленными руками колени и упершись в них подбородком, страдающими глазами наблюдала за всеми неторопливыми движениями парня, разбудившего ее чувства.
   - Чего так на мене дивишься? - спросил Ухналь.
   - Жалию тебе...
   - Жалиешь? - Ухналь невесело оскалился. - Дарма*. Ще не скоро с меня холодец зварють.
   _______________
   * Напрасно (укр.).
   - Який холодец? - переспросила Ганна.
   - Як с того прикордонника... - И он рассказал о страшном событии в селе Крайний Кут, рассказал без насмешек, горько, с длинными паузами.
   - Ой, живодеры, живодеры, - только и могла вымолвить она побелевшими губами, - буде вам видплата...
   - Я тут ни при чем, - оправдывался Ухналь. - Мы подъехали, колы его уже варили... Моей вины там нема, Ганна.
   Ухналь посматривал на Ганну с просыпавшимся в нем плотоядным интересом. Вот она - близко: протяни руку, достанешь, пусть зареванная, тем лучше, ослабевшая. Не для того добирался он крутыми тропами до Богатина, чтобы затевать панихидные речи.
   По-звериному легко бросился он к Ганне, схватил ее за шею - лопнула нитка с монистами, и посыпались в солому бусинки.