Первенцев Аркадий. Секретный фронт

   Энергичная напряженность, свойственная Забрудскому, была понятна Ткаченко. Этот не опустит руки, и не только из опасения проштрафиться перед начальством, а по твердому убеждению. "В нем то хорошо, что он всегда остается самим собой, - думал Ткаченко, - какой есть, нескладный, иногда крикливый, бряцающий орденами и медалями, их он не снимает и гордится. Вот такой он и есть - искренний и правдивый..."
   Чтобы отвести душу и укрепиться в своих мыслях, Ткаченко позвонил генералу Дуднику, хотя не рассчитывал застать его, неугомонного и вездесущего, возле стационарного аппарата. Обычно его разыскивали по сложной сети военной связи, с позывными и паролями.
   А сейчас, вопреки предположениям Ткаченко, Дудник оказался на месте. Его басовитый смешок как бы обласкал закручинившегося бывшего танкиста, и генерал, почувствовав, как важно для Ткаченко его видеть, пообещал подскочить в Богатин.
   Неожиданно ударил морозец, вода взялась хрупкой хрустальной пленкой, особенно ранними зорями, да и вышел уже приказ о переходе на зимнюю форму одежды, поэтому генерал приехал не в обычном для него пропыленном комбинезоне, а в щегольской бекеше, высокой серокаракулевой папахе, посвежевший и помолодевший.
   - Вы, товарищ генерал, владеете секретом молодости, - весело приветствовал его Ткаченко. - А ну-ка, поворотись, сынку, як сказал Тарас Бульба!
   - Удалось прихватить десяток дней в счет законного отпуска и промыть кишки в Трускавце, - объявил генерал, сбросив бекешу и принимаясь за традиционный чай вприкуску. - Скажу тебе, Ткаченко, отличная водица "нафтуся". Намечалось покалывание в области почек - как рукой сняло... Ты что же, не сумел убедить представителя? Наполовину убедил? Этого маловато, на половине-то и переламывается. - Неистощимый оптимизм Дудника, как успел убедиться Ткаченко, был лишь удобной маскировкой: генералу хватало забот, и далеко не все выглядело в розовых красках! И ему приходилось отбиваться от рьяных администраторов, предлагавших крутыми мерами раз и навсегда покончить с осиным гнездом бандеровцев.
   - Я не хочу создавать галерею мучеников, - горячась, возражал он. Надо срывать с этих мучеников веночки, а не водружать над их отпетыми головами!
   Найдя в Ткаченко своего единомышленника, Дудник не раз говорил ему:
   - С тобой, Павел Иванович, душой отдыхаешь. По-хорошему размягчаешь ты меня, Ткаченко. Видать, легко было Якубовскому воевать с такими, как ты. Переписываешься с ним?
   - Ну, как сказать. У нас не такие отношения, чтобы переписываться. Поздравления с праздниками посылаю ему...
   - Отвечает?
   - Бывает, и опередит.
   - Похвально. А я не наладил четкости. Получу поздравление, думаю, отвечу, но забуду. Вспомнишь, уже поздно, махнешь рукой: ладно, мол... А человек-то ждет, разное думает. Забурел, видно, Дудник. Особенно больно, если таким образом обидишь кого-нибудь из соратников, да еще из тех, кто пониже тебя... Начальство, конечно, не забываем, сам вовремя не вспомнишь, адъютант напомнит... У адъютанта даже списочек заведен - имя, отчество, сам напечатает, только подписывайся. Теплота-то и пропадает, одна формальность остается... - Дудник улыбнулся, звякнул ложечкой о пустой стакан. - Распорядись-ка грузинского, да покрепче.
   Дудник пил чай аппетитно, из блюдечка, вприкуску, живо играл темными глазами, говорил смачно, баском:
   - Поздравления еще куда ни шло, а вот коли обещанное не выполнил, посулил и забыл, тут дело хуже. К примеру, пообещал я рядовому Горчишину направить его в военное училище, сам на заметку не взял, адъютант мимо ушей пропустил, а ведь Горчишин-то помнит... Приезжаю я в ту часть - ты знаешь, Пантикова, - Горчишин из взвода Строгова, которому за Луня посмертно дали орден Красного Знамени, увидел Горчишина, на лица память у меня будь здоров: увижу - на всю жизнь запомню. Так вот, смотрит он на меня этакими черными, прямо скажем, жутковатыми, вопрошающими глазами; и сразу вспомнились лес, табор оуновский, могилы и он, Горчишин... Поедет Горчишин в училище, Ткаченко! И сын мой пошел-таки по пути отца, в военное училище приняли.
   - Как же мы все распланируем, товарищ генерал? - Ткаченко перешел на деловой тон. - Откровенно хочу заявить, мне надоело жить в прифронтовой зоне, таскать наган в кармане, я предпочитаю созидательную деятельность, мирную. Пахать, лес валить, товары производить, и потому прошу ознакомиться с нашими планами. Предъявляю тебе, Семен Титович, нашу мирную карту, откуда давайте совместными усилиями изведем осиные гнезда... Ткаченко посмотрел генералу в глаза, увидел, как сразу сошла с лица того добродушная улыбка, уступив место суровому вниманию. Да, не удалось генералу и здесь рассеяться, передохнуть, вновь впрягают в ярмо, а что поделаешь... И они занялись планами.
   Глава девятая
   Забрудский ехал в село Буки без всякого шика: на двух грузовиках везли для колхоза имени Басецкого удобрения и железные бороны. В одной из машин, рядом с шофером, бывшим фронтовиком, он и устроился с полевой сумкой и пистолетом, в ватнике и ватных штанах.
   - Знаю Ухналя, знаю, - говорил шофер, внимательно следивший за дорогой. - В хату к Басецкому его поселили. Не знаю, кто дал такую команду, а я бы послал его мимо...
   - Почему же мимо?
   - Мало он наших положил! А то вы не знаете?
   - Ты-то сам из глухого лесхоза выделен, откуда знаешь Ухналя?
   - Все знают. У нас так: ежели ты свой, так на тебе кататься можно, уверены, что терпеть будешь, повезешь. А вот ежели кого для исправления присылают, кого перевоспитывать надо, так не знают, как ублаготворить.
   - Своим умом дошел или кто надоумил?
   - Чего уж тут доходить, практика такая. Гнева долго не держим, милостью тешимся...
   - Ты откуда, парень?
   - Из России.
   - А точнее?
   Шофер полуобернулся, сверкнул белками, засмеялся.
   - Мы не руцкие, мы калуцкие! - Он осилил крутой, разъезженный глубокими колеями подъем, переключил скорость и вернулся к затронутой теме: - Говорят, они обманутые... Легко идут на обман, товарищ из райкома. А своя голова для чего на плечах? Да если ты тверд, кто тебя обманет?
   - Ты партийный?
   - Партийный. Только без книжицы. За Родину, за партию три пулевых принял. - Шофер подкрутил усики.
   Добрались до села быстро, за разговором не заметили дороги. И семи часов не набежало, а вот и околица села, покатые горы с голыми лиственными деревьями у подошвы и темными, хвойными, повыше к макушкам гор, уже засахаренных снегом.
   - Вас куда доставить? - спросил шофер. - Если к сельсовету, то как раз по пути. Нам-то в эмтээс, там свалим свой товар. Так в сельраду?
   - Туда еще рановато.
   - Узнают, прибегут.
   - Воскресенье, забыл разве?
   - Как забыть... Да дежурство-то в сельсовете круглосуточное. Бандоопасная зона... - Шофер осмотрел баллоны, груз, попрощался. - С "обманутыми" не очень тетешкайтесь, товарищ из райкома. Поберегите ласку для своих...
   - Так, значит, мы не руцкие, мы калуцкие!
   - А что? - Шофер ухмыльнулся в усики, подмигнул шустрым серым глазом, умостился в кабине. - В эмтээс не заглянете?
   - Передай, буду... Хорошо, напомнил...
   - Как же вас назвать им?
   - Забрудский, скажи.
   - Я калуцкий, ты Забрудский, ишь ты, как обернулось. Бывайте!
   Забрудский подождал, пока тронется и вторая машина, и пошел по-над заборами по улице к домику Басецкого, куда поместили Ухналя и Ганну с их согласия. Никто из местных селян не хотел занимать дом, окропленный кровью, и стоял он заколоченный и осиротевший. Растаскивали постепенно: тот штакетину, тот столб вытащит, за черепицу даже было принялись, петли с ворот повыдирали...
   "Интересно будет узнать, как обжились в доме молодые..." Вдоль улицы тесно, один возле другого стояли дома, либо деревянные, либо саманные и турлучные. Улочка производила унылое впечатление: в воскресное утро на ней ни души. Встретились лишь двое подростков и то, увидев Забрудского, испуганно махнули через забор. В ватной куртке и штанах, в грубых сапогах, Забрудский скорее походил на одного из "лесных братьев", вышедшего в одиночку из схрона для пополнения продовольственных запасов, чем на ответственного работника.
   Село просыпалось вместе с солнцем, с мычанием коров, отчетливыми звуками тугой молочной струи о жестяной подойник, с перекличкой молодых петушков, отмечавших птичью зорьку.
   Наслаждаясь утренним воздухом, с удовольствием прислушиваясь к похрустыванию под подошвами подмороженной и заиндевевшей травы, Забрудский подошел к дому Басецкого, окинул хозяйским глазом знакомую усадьбу. Двор был прибран, забор подправлен свежими штакетинами, на воротах петли с недавними следами кузнечной ковки. Забрудский отбросил щеколду и прошел к дому по усыпанной золой дорожке.
   Крылечко было подновлено и выкрашено голубой краской, ставни и резные наличники тоже празднично голубели.
   На стук открыли только после того, как Ганна, выглянув в окно, узнала Забрудского, привозившего их сюда на новоселье и обещавшего навестить.
   Она выбежала ему навстречу, всплеснув испачканными мукой и тестом руками.
   - Ой, як же так! И не подали звистки, товарищ Забрудский! Заходьте, прошу вас... - Она смущенно улыбалась, сияла глазами, радости не скрывала.
   - Здравствуйте, хозяюшка! - Забрудский вошел в горницу, снял шапку, осмотрелся. Плита была недавно растоплена. Дрова еще не успели разгореться, и через кружки просачивался дым. На столе, возле раскатанного теста, лежала скалка и стояла глиняная макитра.
   - Надумала пирожки с картоплею, - сказала Ганна. - Замесила тесто, чую, хтось иде, злякалась... - Она запнулась, присела на лавку, подождала, пока гость снимет ватник. - Вы его на той гачок! Помочь не можу, руки в муке. Дывлюсь в окно, очам не верю, вы...
   - Прошу извинения, негаданно, - сказал Забрудский, присев возле плиты, - где же ваш?
   - Спит.
   - Доси спит? Так вин царство небесное проспит, Ганна!
   - На дежурстве був, в конюшне. Всю ночь очей не сомкнув. Коней свели разных, нияк не звыкнут, кусаются, задки бьют... А потим Петро и на ремонте, в кузне, и коваль, и конюх... Я зараз его... - Ганна пошла в светелку, откуда послышались ее прерывистый шепот, сонный голос Ухналя, покашливание, и через несколько минут он вышел к гостю с растрепанными волосами, в нательной рубахе и в калошах на босу ногу.
   - В сельраде булы? - спросил, обрадовавшись гостю, Ухналь.
   - Да там ще никого нема.
   - Прислали нового голову сельрады, товарища Марчука, - сказала Ганна. - Строгий... вин такий...
   - Що ты, строгий, строгий, - остановил ее Ухналь. - С нашим народом иначе нельзя. Ось коли буде несправедливый, друге дило...
   Ганна неодобрительно восприняла его замечание, сказала:
   - Иди одягнись, Петро. Що ты як... бандит.
   - Так кто я? Бандит и есть.
   Вскоре он появился приодетый, в сапогах, с начесанным на кривой глаз чубчиком.
   - А зараз принеси горилки, огирки и квашеной капусты. Куды ж ты пишов? Возьми макитерку.
   Ганна выдворила мужа из комнаты, чтобы в его отсутствие рассказать о том, как трудно тому, и все из-за недоверия; и активисты и сам председатель Марчук приглядываются, допытываются, милиционер вызывал дважды, заставлял заполнять анкету... А со стороны бандеровцев были тайные угрозы.
   - Лист був? - спросил Забрудский.
   - Ни, листа не було... Ночью вскидывается на мышиный писк, а по улице идет - того гляди шею скрутит: оглядывается. Вы его про це не пытайте. Вин и так потеряв сердце... - И, увидев возвращающегося мужа, переменила не только тему, но и тон. - Зараз поснидаем, горилочки ради такого дня. Вы же, товарищ Забрудский, зробили нам свято, - напевно говорила Ганна, накрывая на стол с привычной легкостью гостеприимной хозяйки и с милыми приговорками, на которые так тароваты украинские женщины.
   За завтраком Ухналь подтвердил то, о чем в его отсутствие говорила Ганна. Но в отличие от жены он старался оправдать это недоверчивое отношение к себе: понимал, что иначе и быть не могло, вину его могли загладить добрые дела да время. Одно беспокоило: дадут ли ему время для добрых дел его бывшие соратники? Мстить они умели. Ухналь это хорошо знал.
   - Рядом село горело, десять хат спалили. Бачу - поверки Бугая. Наскочит, нечем встретить. Хожу без зброи, товарищ Забрудский, ну, як без штанив.
   На втором часе застольной беседы, когда хозяин с гостем очищали третью сковородку шипевших в масле пирожков, в хату без стука ввалились три человека. Один из них - ростом под потолок, черноволосый, с сутулой узкой спиной, в легкой поддевке, руки неспроста засунуты в карманы, отороченные мехом, - был Марчук. Двое других, державшихся позади председателя сельсовета, Забрудскому не были знакомы. Один, в шинели и треухе, моложавый и круглолицый, имел винтовку, другой, с бородкой и цыганским лицом, был вооружен двустволкой, а под расстегнутой свиткой виднелся туго набитый поясной патронташ.
   Марчук, увидев Забрудского, вытащил руки из карманов, заулыбался, даже крякнул с нескрываемой радостью.
   - Товарищ Забрудский! Перелякали нас! Ай-ай-ай, товарищ Забрудский...
   - Марчук, Марчук! - Забрудский с укором покачал головой. - Давно стал таким лякливым?
   Оправдываясь, Марчук пожимал плечами, ссылался на пришедших с ним активистов, которые могут подтвердить, как прибежал к нему не кто иной, а старший сынок Демуса с сообщением, что видел подозрительного человека, пришедшего к Ухналю.
   - Сын Демуса? Странно.
   - Чего ж тут странного, товарищ Забрудский? Демус в одном списке с ним... - кивнул на Ухналя. - Бандиты таким не прощают...
   При последних словах Ганна недобро посмотрела на председателя сельсовета.
   - Об этом тут казать не будем, - остановил его Забрудский. - Черта тут не малюй, Марчук. Мы посылали тебя поднять настроение у народа, ты же сменил председателя пужливого и бесхребетного. У того бандиты по половням ховались.
   - Такого больше не будет, уж я возьмусь, так возьмусь. - Марчук расстегнул поддевку, снял шапку, сел.
   Ганна дожаривала пирожки, повернувшись к нему спиной. К столу не приглашала. Забрудский понял настроение хозяйки, тронул за колено Марчука, сказал:
   - В середине дня жди меня в сельраде.
   - Добре. - Марчук встал.
   - Потом интересуюсь колхозом. Будет у них кто в правлении?
   - Не будет - вызовем, товарищ Забрудский. А можно к Демусу. У него и пообедаем.
   Ганна быстро обернулась.
   - Та що мы не найдемо обеда для нашего гостя? Чего ему к Демусу? У него така жинка...
   - Обедать у Демуса не будем, - сказал Забрудский, выждав, пока Ганна выговорится. - А в правление его пригласим.
   После ухода Марчука Ухналь мрачно сказал:
   - Бачите, товарищ Забрудский! Ходю под надзором.
   - Надо и их понять, Петро. Они поставлены...
   - Знаю, що поставлены. Пошли мы расписываться с Ганной. У меня, кроме вашей бумаги, ничего нема. Закрутил такое Марчук! Кажу ему, снимите трубку, позвоните в райком. Семь дней запрашивал...
   Забрудский сказал:
   - Я знаю. Через меня проходило. Мы сделали.
   - Спасибо. - Ганна издали поклонилась, обернулась к Ухналю. - Кажи за фамилию.
   - Що?
   - Не знаешь, що?
   - А-а-а... - протянул Ухналь и, вяло улыбнувшись, допил рюмку. - Я ее фамилию взял. Зараз я Шамрай, а був Писаренко.
   - Писаренко теж добра фамилия, - испытующе глядя на Ухналя, заметил Забрудский. - Колы був бы Петлюра аль, того дурнее, Бандера...
   - Объясню, - пересиливая себя, продолжал Ухналь, - Петра Писаренка нема. На мене похоронная пишла до дому. Колы заслужу, объявлюсь перед батькой и матерью, якщо живы они. А щоб заслужить... - Он поглядел на прильнувшую к бедру Забрудского кобуру нагана, сказал с горечью: - Ишь як оно добре, коли зброя!..
   - Для чого тоби зараз зброя? - спросил Забрудский весело. - Не набрыдла вона тоби?
   - В Буках такой закон: винтовку тебе дали - свой. Не дали - под приглядом... Такая капуста, товарищ Забрудский. Осталась у меня зброя: в кузне молоток, на конюшне метелка котяхи заметать...
   Ганна недовольно перебила:
   - Кислый ты стал.
   - Скиснешь, - угрюмо буркнул Ухналь.
   - Ничего, все будет добре, - утешил его Забрудский, продолжая наблюдать за ним. - Могу сообщить приятную весть: сам секретарь райкома Ткаченко приглашает тебя приехать, товарищ Петро Шамрай.
   - Ой, лихо! Зачем? - ахнула Ганна. Куда девались краски, радушная приветливость, неизменная улыбка, придававшая ее лицу особую прелесть.
   - Для беседы вызывает, Ганнушка, - тут же успокоил ее Забрудский, не ожидавший, что эта новость так взволнует ее.
   - Що, секретарю не с кем побалакать? - Ухналь насупился, мрачно катал шарик из хлеба по столу, плечи его сразу свисли, и Забрудский увидел, как нервно вздрагивает его нога.
   - Ой, какие вы стали подозрительные! - Забрудский тут же перевел разговор на общие дела, рассказал кое-какие новости по району: где организовались еще артели, какая помощь шла от государства. Он благодушествовал с папироской после сытной снеди. Тело его разморило тепло. В хате пахло дымком, подгоревшими пирожками и мятой, висевшей в снопиках на стенке. Он любовался красивой хозяйкой, ее ловкими движениями, угольком любовался, выпавшим из печки, быстро менявшим свой яркий цвет на пепельный, и струйкой дыма, бегущей от уголька к поддувалу.
   Но дело все же есть дело. Не привык Забрудский к покою. Объективную картину положения дел в новом колхозе он сможет нарисовать себе лишь после беседы с Демусом, с членами правления, да и не мешало помотаться по коровникам, конюшням и полям, увидеть все своими глазами. Его интересовали "столбики" - помещичья земля, которую ранее предполагали отдать совхозу, а теперь актом закрепили навечно за колхозом имени Басецкого. Часть "столбиков" запахали под зябь, остальное оставили на весновспашку, решили сеять кукурузу и подсолнух. Ухналь отвык от земледелия и больше ссылался на Ганну, сбросившую свою обычную застенчивость и охотно поддерживавшую мужскую беседу. Уши ее раскраснелись, щеки плотно покрыл смуглый румянец, движения стали порывисты, голос и то изменился, стал строгим и властным. Иногда она даже прикрикивала на мужа, показывала свой характер, и Ухналь, было видно, охотно ей подчинялся. "Прибирает его к рукам хозяюшка, - думал Забрудский с удовлетворением. - И уж, конечно, дорогой Ухналь, в лес не убежишь. С такой не пропадешь и не заскучаешь. Вот тебе и канареечка! Усадила тебя в клетку, кенарь!"
   Желание мужа обязательно обзавестись зброей Ганна категорически отвергла.
   - Зачем она тебе, Петро? Не набрыдла в схронах? Ты же осатанел, отупел от той зброи. Тебе приснится кулемет, ты меня будишь: дай квасу, запали серник. Будь у тебя батарея, и то не отобьешься от "эсбистов", коли затрезубят они тебя в список... Хай получают зброю громадяне, молодежь, партийные коммунисты, а ты привыкай к вилам, к граблям, к плугу привыкай, Петечка...
   Провожая гостя за калитку, она еще раз подтвердила свою точку зрения.
   - И он сам так думае, товарищ Забрудский. Хиба вин не розумие, що, появись вин з винтовкой чи з бомбой, шарахнутся от него люди? Зачем же искус робыть, товарищ Забрудский?
   Трое суток провел Забрудский в Буках. Объездил все, обходил и облазил. Побывал и у Демуса, познакомился с его жинкой, которая оказалась не такой уж страшной, как ее рисовала молва. Повидался с Марчуком.
   Разговор происходил в сельсовете, Сиволоб остался на месте, секретарствовал, прежний председатель переехал в лесхоз, в горы, и наведывался в село редко - навестить семью. За могилой Басецких ухаживали школьники, появилась оградка, откованная в колхозной кузне. Антонина Ивановна приходила с предложением установить бюст Басецкого на площади, где происходило собрание по организации колхоза. Да, жизнь шла своим чередом. В этом с удовольствием убеждался Забрудский. Не удалось врагам остановить ее, нарушить правильное движение по намеченному руслу.
   С такими мыслями возвращался Забрудский из Буков. Ганна держалась рядом с мужем: ее тревогу можно было понять.
   - Забирайся, Петро, в кузов, и я туда же, а Ганнушку довезем в укромном месте, в кабине, до самого Богатина, - распоряжался Забрудский, устраиваясь в обратный путь.
   Прикрывшись от ветра брезентом, полулежа на мягкой ячменной соломе, покуривая табачок, Забрудский многое дополнил к личным наблюдениям из откровенного разговора со своим попутчиком: настроение крестьян улучшалось, люди принялись за работу, Демус вел твердую линию, пресекал всякие насмешки над колхозом, гонял лодырей.
   - Теперь кабанов не колет для бандеровцев?
   - Не заявляются они, пригасли пока...
   - Як я тебя понял, Петро, полонили мы Демуса доверием? - допытывался Забрудский, любивший до конца выстраивать линию своих наблюдений.
   - Да, товарищ Забрудский.
   - Не повернет к ним?
   - В душу не подивишься, а снаружи, понимаю так, не повернет. Ни повороту, ни заднего ходу... Жинка его и та стоит твердо.
   - А за тебя що балакают, Петро?
   - Откуда я знаю? В очи не кажуть, а що за спиной - не бачу, кривой...
   В город приехали перед наступлением сумерек, когда недавно закатившееся солнце оставило на крышах и трубах свои блекнувшие отсветы, тени ложились на землю и кое-где зажглись ранние фонари. Стоявший на взгорке костел с прямыми высокими стенами чернел с восточной стороны, и только на западной еще теплились оконца, слабо вспыхивая, будто слюдяные переливы уходящего солнца.
   Ганна медленно подняла голову, посматривая на последние блики еще одного угасшего дня, вздохнула и робко, украдкой, перекрестилась: добрые васильковые глаза будто изменили цвет, похолодели.
   А в это время в кузове, заваленном металлическими деталями машин, отправленных для ремонта, назябшись под плотным, пахнущим соляркой брезентом, между двумя мужчинами решался вопрос о месте ночлега. Ухналь как бы мимоходом пытался выяснить причину вызова его в район. У него не было уверенности в добрых намерениях начальства. Самое правильное, на его взгляд, - это подальше держаться от него, и век бы ему, Ухналю, не бывать в этом городке, с которым связаны постыдные воспоминания. Сюда привела его петляющая тропка, здесь с треском хряснула его жизнь, переломилась надвое, здесь он изменил своей клятву и, переступив порог, теперь никак не осмеливался сделать следующий шаг; смутна его душа, трудно повинуются онемевшие ноги.
   Забрудский и слушать его не стал: ясное дело - ехать только к нему. "Где тут, в Богатине, корчма, постоялый двор, что же он, Забрудский, будет за человек, если не ответит добром на оказанное ему гостеприимство!" Вот эта настойчивость окончательно расстроила Ухналя: привезут в силок, заставят самого сунуть лапу, потом поди выдерни... Вновь заговорил в нем очеретовский боевик, смешались мысли, застучала кровь в висках. Перекинуться словом не с кем, Ганна - в кабине, через тонкую стенку, в запыленное окошечко видна то спина ее, то платок... Забрудский категорически отверг просьбу высадить их у Марии Ивановны, проехали одну, другую улицу и затормозили возле четырехэтажного дома из красного кирпича.
   Спрыгнув первым на хрустнувший под ногами гравий, Забрудский открыл дверцу кабины и, предложив руку, помог застеснявшейся Ганне.
   - Де ж мы... Куда мы? - Она огляделась, поправила платок, открыла лоб. - Ты же казав, к Марии Ивановне, Петро?
   - Ось тут и Мария Ивановна... - Ухналь ухмыльнулся, перекинул через плечо захваченный из дому оклунок с провизией.
   Непривычной для Ухналя была обстановка коммунального дома, как назвал его Забрудский, пошедший впереди них. Ухналь родился в крестьянской избе, потом - лес, подземные казематы и селянские хижины... Что он видел? Повалюха, Крайний Кут, Буки, пробирался когда-то окраиной Мукачева, проскакал Дрогобыч, везде без задержки, чтобы снова юркнуть, как ящерка, в подземную пору. Его слепила обычная электрическая лампа, приучил себя к каганцу, к тусклому свету подполья. Ухналь осторожно цеплялся за перила, пересчитывал по привычке ступеньки, примечал двери цвета палой листвы и ясные таблички номеров на них, сторонился спускавшихся по лестнице людей, хотя они не обращали на него внимания. Ганна понимала его состояние и, улучив минуту, тихо шепнула: "Нельзя так... Ты як тигра... Чого ты засумував?"
   Ничего не ответил Ухналь, только удивился ее чуткости, подтолкнул плечом вперед к освещенному проему раскрытой двери, где их встретила приветливая молодая женщина, в платье с широкими, ниспадающими от плеч рукавами, в алых суконных туфельках. Ухналь заметил ровный цвет щек горожанки, белые руки и твердо выраженный "москальский" выговор, что когда-то вызывало у него гнев. Хозяйка пожала им руки, требовательно протянув свою, категорически запретила снимать обувь, хотя полы были натерты и блестели, как лед.
   Пока не пахло засидкой. Никого, кроме хозяйки, не было. В соседней комнате засыпала девочка, оттуда слышался ее голосок. Хозяин не звонил по телефону, никого не извещал о приезде, что тоже служило хорошим признаком. Оружие свое он отнес в спальню, вернулся в домашнем виде и тут же предложил Ухналю и Ганне привести себя в порядок после дороги. Ухналь долго отмывал заскорузлые руки, но ничего поделать с ними не мог - ни со шрамами, затянутыми черной пленкой, ни с нагаром масла, плотно впитавшимся в кожу. Он вышел из умывальной к накрытому столу, на котором все было внатруску, больше посуды, чем харча. Но это не беда, не утопали, видать, хозяева в достатке и роскоши, как думалось ему, Ухналю, прежде.
   - Мы маем две комнаты, больше нам не треба, - объяснил Забрудский. Нас всего трое. Дружина моя була на фронте, кончала Краснознаменное училище в Москве, она ще молода, котлеты, вареники может, а вот борщ... Не доверяю ей борщ. Беру свой фартук... - Забрудский старался снять натянутость, стеснение, отсюда и возникала излишняя суетливость, которая снова возрождала погасшие было подозрения Ухналя.