А тут еще пощелкивает на счетах Забрудский, подсчитывает по ведомости, будто читает его мысли, какие потери несет селянство из-за разобщенности, одиночества, какие барыши даст артель.
   - Так у вас перед очами пример - кооперация. - Забрудский вглядывался в сумрачное лицо Демуса. - Торговле выгода от кооперации доказана, как дважды два четыре, так почему же нема доверия к земельной кооперации, разве там дважды два три получится? Дадите согласие, придет долгий кредит, семена подвезем...
   Забрудский знал, где и какая по качеству пахотина, где сенокосы, что лучше засеять подсолнухом и кукурузой, куда кинуть яровое янтарное зерно... Чтобы убедить других, надо убедиться самому. Забрудский наседал, и Демус, постепенно оживляясь, вдумываясь в разумное, проникался его правдой.
   Забрудский умело напомнил Демусу его приниженное прошлое, когда тот, придя в приймаки к богачу, лез из кожи вон, чтобы войти к тестю в доверие. Разве кто забывает удары по самолюбию, укоры и попреки? Теперь не перед кем изворачиваться, хитрить, все по труду, хозяин - государство, а в артели сами крестьяне будут хозяева: поработаешь хорошо - получишь богато. Стонет земля без доброй руки, яблоко и то сгниет, не сними его вовремя, не подбери...
   Забрудский доконал Демуса "столбиками". Это был верный ход, и он приберег его к завершению, когда Демус ознакомился с проектом резолюции собрания, с расчетами и выкладками. Демус отдал должное Забрудскому, изучая через очки написанное, проникая в смысл каждой фразы, пробуя чуть ли не на зуб то или иное верткое и не совсем понятное слово. Документ был сделан добротно, с замахом на два сезона, намечены и меры помощи через МТС, хотя, как ходили слухи, сама МТС пока еще была только на бумаге...
   Читал Демус, а в сознании вставали живые картины: вот загудит сход, сколько глаз - озлобленных, испуганных, тревожных... А потом надо будет отвязывать чумбуры и вести коней, сдать их в чужие руки. Кто будет доглядать за ними, кому нужны они? Сгонят коров на общий баз, и уж не лизнет шершавым языком тебя по щеке, не подышит молочно-травяной утробой, не обрадуется, увидя хозяина...
   Плуг пройдет по межам, завалит птичьи гнездышки, навеки выдерет корни ландышей, чемерника, красавки...
   Пусто стало в груди, одряхлели мускулы.
   - Потрибна моя подпись? - вяло спросил он.
   - Нет, - ответил председатель. - Це проект постановы загальных зборив. Есть какие поправки?
   Демус молча спрятал очки в футляр, промолчал.
   - Проект зачитает Тымчук, - уведомил Забрудский.
   - Тымчук? - Демус хмыкнул. - Храбрый.
   - Не побоится, - подтвердил Забрудский.
   - Пальцы рубали ему... - напомнил Демус.
   - Теперь не допустим. - Забрудский принял бумагу, сказал: - Надо добавить пункт о передаче колхозу "столбиков". Як вы?
   Демус повернулся к Забрудскому, стоявшему около окна, прищурился от ударившего в глаза солнца.
   - "Столбики" - добре. Селяне думали, що откуковали "столбики" к державе...
   - Колгосп тоже частына державы, - разъяснил Забрудский. - Товарищ Сиволоб, внесите "столбики" в резолюцию - и пора начинать. Как народ?
   Председатель достал из стола звоночек, попробовал его возле уха, кивнул на окно.
   - Гудит, як улей.
   - Добре, - вслушиваясь, сказал Забрудский и подтянул ремень. Тымчука и Кохана предупредили?
   - Знают, - ответил Сиволоб. - Их подпаливать не треба, сами горят, як солома.
   - Товарищ Демус, благодарим за единомыслие, - сказал Забрудский. Выступать будете по бумажке или так?..
   Демус понял, что ему можно уходить, встал, поклонился и неторопливо пошел к двери.
   После его ухода Мезенцев спросил:
   - Мне что-то неясно: договорились с ним или нет?
   - Конечно, договорились, - Забрудский улыбнулся. - А будь по-другому, разве он так бы себя вел? Он мудрый человек...
   Возле сельсовета собрались почти все жители. Подходили и одиночки и семьями. Разноголосый шум действительно напоминал растревоженный улей пчел. Погода переменилась к лучшему. Через кучевые, плотные облачка пробивались яркие лучи солнца, победно игравшие на глянцевой кровле сельсовета и на не просохшей после дождика траве. Воздух был чистый, пресный, напоенный осенним ароматом увядания и прогретой хвои.
   Мезенцев прищурился от яркого света, и, когда раскрыл глаза, площадь показалась ему веселой и праздничной, тревоги предыдущего дня рассеялись, как вон те последние клочья тумана. Это ощущение праздности не оставило его и тогда, когда он окинул внимательным взглядом лица стоявших рядом с ним людей, засуетившихся при его появлении.
   К столу, вынесенному на самый край крылечка, к самым приступкам, протиснулся Иван-царевич в чистой, выглаженной сорочке. С ним поговорил Забрудский подчеркнуто дружески и подозвал Тымчука, стоявшего в окружении своей семьи, где были и его родители, и древний дедок, привезенный с пасеки. Тымчук так же весело, как и Кохан, подошел к крыльцу, поздоровался с начальством своей культяпой рукою, а потом, наклонившись к столу, перечитал вместе с Сиволобом проект решения общего собрания.
   Мезенцева не покидало приподнятое настроение - он сознавал, что присутствует при историческом моменте: у него на глазах умирал вчерашний день села. Разве он мог когда-нибудь подумать, что будет свидетелем повторяющейся странички истории, известной ему только по книгам и по воспоминаниям юности? Вполне возможно, что здесь сейчас живет и действует свой Давыдов, свой Нагульнов и, уж вне всяких сомнений, свой Островнов. И странно, представлялся почему-то он в образе Демуса. Больше того, если когда-то есаулу Половцеву приходилось в душном кутке тайника злобно точить мертвую сталь своей мстительной шашки, то теперь тот же Половцев где-то совсем близко, может, глядит своими ненавидящими глазами из-за кустов можжевельника или бродит "в озирочку" вот тут, в толпе, прижимая под мышкой предательский маузер...
   Невольно он поискал глазами своих товарищей и увидел их в отдалении, под тенью тополей. Рядом находился и Кутай с двумя соратниками. Впритирку к крылечку кучно держалась стайка молодежи, скорее всего "истребков". Были они в отличие от других снабжены оружием, довольно примитивным: острыми топорами-сучкорубами, по-местному именуемыми крисами, а двое из них, явные вожаки, судя по их неприступно ответственному виду, имели даже винтовки, правда, учебные, с почерневшими прикладами.
   Невдалеке в стройном порядке держались школьники. Из учителей выделялась Антонина Ивановна со своими пятиклассниками. Антонина Ивановна подчеркнуто приколола красный бант, и такие же банты были у школьников. Да, смена росла, и ничто не могло уже изломать молодую поросль. Эти мысли, пришедшие сейчас на ум бывшему учителю Мезенцеву, согрели его сердце.
   Собрание открыл председатель, огласил повестку дня, заставившую всех сначала притихнуть, а потом поднять такой гомон, что пришлось успокаивать толпу трескучим звоном колокольчика.
   После избрания президиума к столу протолкались не все избранные: собрание проходило на улице, и некоторые побаивались, не напросишься ли в том самом президиуме на бандитскую меткую пулю?
   - Что же вы, избранные, не все займаете места в президии? - громко спросил Забрудский.
   - Що мы их не бачили! - крикнул стоявший у стены здоровенный парубок с веселыми глазами, в распахнутой на груди рубашке. - Треба йты до пытання!
   - Подойдем до пытання... - с таким же озорным огоньком в глазах отозвался Забрудский. - На порядке дня одне пытання, и на него мы зараз должны дать ответ. Дозвольте мне сказать от имени райкома по существу.
   Гул прекратился. Переждав с минуту, Забрудский налил себе воду из графина в граненый стакан, и, не прикоснувшись пока к нему, взял со стола сплошь исписанную бумажку. В ней содержались сведения по экономике села, а также прогнозы на будущее, если крестьяне перейдут к артельному хозяйству. Забрудский услышал протестующие реплики, когда коснулся обобществления коров, и тут же добавил, что на коров никто не покушается, но если придет время им самим постучаться рогом - ворота открыты.
   Дальше Забрудский перешел к кадрам и задержался на характеристике Демуса, похвалил его за сознательность, выявленную в беседе с ним, назвал его опорой.
   Демус стоял неподвижно, устремив прямо перед собой холодные глаза, и, казалось, равнодушно выслушивал представителя райкома.
   - Товарищ Демус дал согласие первым заложить заяву!
   Напряженное внимание в глазах Забрудского выдавало его тревогу за Демуса. Кто его знает, какие мысли были в голове старого селянина, что боролось в нем. Но верх все же одержало данное им слово.
   Демус двинулся к крыльцу, поднялся по ступенькам, приблизился к столу и положил на кумач скатерти бумагу. Забрудский наклонился к Демусу, взял эту бумагу и, вновь дождавшись абсолютной тишины, зачитал ее собранию.
   Заявление начиналось просто и ясно: "Доки нам мудруваты, громадяны! Я першим подаю заяву, и будемо будувать колгоспне життя..."
   Демус слушал с поднятой головой при мертвой тишине схода. И когда последнее слово было прочитано и люди зашумели, он переждал волнение, поднял руку и громко подтвердил:
   - Це пысав я! И така вам моя рада!
   Поклонившись людям, он отказался занять место в президиуме, степенно спустившись с крыльца, прошел на свое место сквозь строй почтительно расступившихся перед ним юных дружинников.
   Заявление Демуса вызвало шумную разноголосицу. К нему пробивались возбужденные селяне, хватали за плечи, спрашивали. Демус держался строго и громко, чтобы слышали все, подтверждал:
   - Треба подписать заяву.
   Забрудский оглядел разгоряченные, взволнованные лица людей. Хватит ли авторитета Демуса, ведь всегда отыщутся в толпе и крикуны и инакомыслящие, а проще всего, трусы, уже и сейчас испуганно озиравшиеся на густой, темный лес, таинственно-строго, ступенями поднимавшийся в гору. Эта мысль беспокоила Забрудского. Вдруг зычный голос перекрыл общий гул:
   - Щоб пальцы пообрубали! Куда тянет нас Демус!
   - Спытайте не у Демуса, а у Тымчука! Що вин скаже!
   - Тымчука!
   - Кохана!
   Забрудский поднял руку, призывая к тишине. Толпа успокоилась. Он вызвал Тымчука и Кохана. Они вместе, плечо к плечу, вышли на крыльцо.
   - Давай заяву! - выкрикнул Тымчук, играя горячими цыганскими глазами. - Левой подпишу, громадяны!
   Он широко расставил ноги, налег грудью на стол, попросил Сиволоба обмакнуть перо в далеко отодвинутой чернильнице и, старательно, стройно выставляя буквы фамилии, подписался левой рукой.
   - Еще двух пальцев не жалко, кум? - спросил его Сиволоб.
   - Ни, бильш не тильки до руки, до села не допущу. - Тымчук сжал кулак, погрозил в сторону гор. - Тильки треба зброю! - Он мучительно скривился, выпрямился перед Забрудским и, глядя на него сверху вниз, повторил: - Треба зброю!
   Глава пятая
   Предчувствие не обмануло лейтенанта Кутая. Беспокойство, томившее его во время пребывания в Буках, имело основание: вслед за Митрофаном на очереди была Устя. И действительно, на другой день после организации артели в Буках, когда Кутай уже был на заставе, к Усте прибежал один из "истребков", Грицько, и сообщил о появлении близ Скумырды самого Капута. Его и еще двух бандитов заметили в лесу в пяти километрах отсюда, у проточины реки Хмельки. Там было глухое урочище, большой бурелом, и Капут действительно мог избрать для пересидки то ущелье.
   Устя только-только побанилась. В комнате еще держалась парная духота, пахло мылом, мочалой и просыхающими волосами, которые Устя, слушая горячие слова паренька, перебирала тонкими пальцами. Она сидела на койке, запахнувшись в байковое одеяльце. На столе рядом с прикрытым рушником хлебом лежал вынутый из кобуры наган, а винтовка с залосненным ремнем, как и всегда, стояла наготове у изголовья.
   - Ты шибко бег, Грицько?
   - Шибко.
   - То-то запалился, - Устя осваивала принесенную новость, еще не зная, как поступить. Позвонить ли на заставу или подождать до утра? Известие о появлении Капута было важным, его следы после разгрома Луня пропали. И все же куда он денется? У Хмельки он мог оказаться и случайно, не обязательно там был его схрон. Размышляя подобным образом, разнеженная после купания, Устя отложила заботы на утро, помня, что оно мудренее вечера, Грицько глядел на нее черными живыми глазами, кусал нижнюю губу; схваченную лихоманкой, а винтовку, недавно врученную ему в торжественной обстановке, крепко зажал между коленями, обтянутыми старенькими штанцами из "чертовой кожи".
   - Сметану будешь?
   - Буду.
   - Возьми на загнетке, только оставь мне на завтра.
   Паренек быстро справился со сметаной.
   - Що ж мени робыть?
   - Що? - Устя кивнула на дверь. - Иди спать, Грицько.
   - Спать?
   - Конечно! - Устя подморгнула ему смешливо. - В сельраде як вартовые?
   - На месте.
   - А ты давай до хаты, Грицько.
   - До хаты, - разочарованно буркнул Грицько, потянулся к столу, подкрутил начинавший коптить фитиль.
   Устя знала, почему Грицьку не хочется идти домой. Дома-то у него, ежели разобраться, не было. Грицько - сирота. Жил он у тетки, вредной женщины, раньше промышлявшей контрабандой, а ныне нетерпимой к новому строю. Она поедом ела исполнительного Грицька, то прогоняла, то снова впускала в хату. Потому Грицько охотно шел в наряды и спал в караулке, при сельсовете.
   - Ты ще не ушел? - Устя очнулась от дум.
   - Зараз. - Мальчишка встал, перехватил поудобнее винтовку, попрощался кивком и уже в дверях предупредил: - Зачиняйся на засов, Устя. Прибег я, а у тебе двери видчинены.
   - Забула... За тобой, ясно, зачиню.
   Грицька в хате не было уже минут десять, а Устя, не замечая времени, сидела и думала, и не только об ушедшем ретивом парнишке. Спохватившись, прошла по земляному полу босыми ногами, взяла дверь на кованый крючок, проверила задвижки болтов на окнах, наглухо закрытых наружными ставнями.
   Она старалась не думать о появлении Капута. Легко забить голову дурными мыслями, и не выгонишь их потом, помаешься тогда ноченьку на подушке. И как она ни заставляла себя забыть о Капуте, мысли о нем не оставляли ее. Хорошо, если бандитов всего трое, а если вся та самая сотня, что отпочковалась от школы Луня и ушла неизвестным рейдом?..
   Не вырвешь корень - жди бурьян. Капут объявился невдалеке. Задачи он ставит простые, - конечно, ищет, кому отомстить. Ходили слухи: оценили бандеровцы голову Кутая в девяносто тысяч карбованцев, Сушняка - в пятьдесят, Денисова - в сорок пять. Своей голове Устя пока цены не знала. Рассчитывала, что бандеровцы не продешевят. Вспомнила Митрофана и его сына. Осматривая их хату, Кутай пожурил Устю: надо было заставить Митрофана устроить запасный выход, чтобы обеспечить пути отхода.
   Устя жила в отцовской турлучной хатенке, крытой соломой, пол земляной, мазан глиной; стол, лавки, кровать, две стенки без окон, второй выход - через чердак. Отец Усти, Трофим Кавунец, незаможный селянин, вошел в тот скорбный список в двадцать миллионов - строгий счет, оплаченный во имя победы. Братья, их было двое, восемнадцати лет и двадцати одного года, попали туда же вместе со своим отцом. Матери посчастливилось не изведать горя семейных потерь, умерла от грудной жабы, за десять дней до первого авианалета на Украину.
   Мало кому рассказывала о своих бедах эта веселая и внешне дерзкая дивчина...
   Устя подсушила у печки волосы, заплела их в косички, еще раз проверила винтовку, подсумок, покатала на ладошке барабан нагана.
   Спать легла в спортивном костюме, сапоги поставила возле кровати. Перед сном вспомнила робкое предложение Кутая перебраться наконец-то к нему, на заставу.
   "Завтра позвоню на заставу. Обрадую их Капутом. Жорику - новая забота..." Мысли мелькнули в голове уже насыпающей Усти, а снилось ей другое, несуразное, как и всегда в молодых снах: прилетела она в какой-то сад, яблоко, как стеклянное, выскользнуло из рук, другое сорвала тяжелое, будто стальное, хвать, упало, ушло под землю. Ей стало страшно в таком саду, а ноги приросли, не сдвинуть, кричать - голоса нет. Подняла глаза к небу: на землю спускался желтый парашют, вот ближе, еще ближе, прямо на нее несет парашют бомбу шоколадного цвета, ударила по ней кулаком - взрыв.
   Устя забормотала во сне, повернулась на другой бок...
   Капут приложил ухо к двери. Телохранитель его тигриными шагами обошел и, казалось, обнюхал хату. Вернувшись к поджидавшему у двери Капуту, сказал тихо:
   - Тилько дверями, друже зверхныку. Як она?
   - Спит.
   Капут отправился лично для совершения террористического акта. К этому толкнули его месть за провал Кунтуша и связника "головного провода" Пискуна и похоть... Капут, по-звериному здоровый мужик, осатанел в лесу. Ему нужна была женщина. Насилие и убийство - так поступал Капут.
   Устю разбудили не шаги и не шепот, а предчувствие. Она открыла глаза и, постепенно освоившись с темнотой, увидела щелочки ставен. И только потом услыхала шаги, и чем они были осторожнее, тем казались громче. Умеряя удары сердца, глубоко вздохнув, чтобы прийти в себя после сна, Устя потянулась к винтовке. В такое время никто не мог к ней прийти, кроме убийц. Презрение к смерти сочеталось у нее с хладнокровием опытного бойца.
   Устя натянула сапоги, взяла наган и осторожно, на цыпочках, подошла к двери, прислушалась. Сеней не было. Буковая, тяжелая дверь, взятая на кованые болты, выходила прямо во двор. Притаившись у косяка, сдерживая дыхание, Устя ждала. Кто-то стоял снаружи: перешептывались, переминались с ноги на ногу. У девушки не оставалось сомнений: пришли по ее душу, наступил и ее черед. Первый страх, цепко схвативший за сердце, отпустил. Ноги еще трудно повиновались, но мысли стали кристально ясными. Замерла на месте - опять услыхала осторожные шаги.
   Кто-то из двух прокрался у окон, пощупал взятые на задвижку болты. Послышался осторожный шепот: "Видчини, Устя, свои". Девушка не пошевелилась. Хата - плохая защита. Как бы ни крепка была дверь, они справятся с нею. Пока они остерегаются шума. Но это только пока... Не скоро отзовутся люди на выстрелы, а до сельрады далеко - не услышат.
   Надо было уходить. В одном селе учительница ушла через крышу. А вот Митрофан попался, как в капкан, в собственной горнице. По совету Кутая Устя подготовила запасный выход через чердак, потревожив для того слежавшуюся до каменной твердости солому, которую обычно заливали поверху раствором глины.
   - Погукаем ще, - сговаривались за дверью, - своим видчинит...
   - Спит, як убитая, - послышался второй голос.
   Забулькали сдерживаемым смехом, еще что-то говорили, но уже тихо, неразборчиво. Устя не прислушивалась. И так все было ясно.
   Она бесшумно отошла от двери, осторожно приподняв столик с пола, передвинула, поставила на него табурет. На белом потолке черным квадратом выделялась спасительная ляда - выход на горище.
   Стук повторился, более настойчивый, дробный, будто выбивали азбуку Морзе.
   - Устя, видчини, свои... - Голос был жесткий, требовательный.
   Чтобы выгадать время, Устя ответила, как бы спросонок:
   - Зараз одчиню, почекайте.
   - Ишь соня, тоби тепло, а мы змерзли...
   Устя пристегнула ремень с наганом, подсумок перекинула через плечо, винтовку взяла в руки, поднялась на стол, оттуда на табуретку и ловко взобралась на горище. Очутившись там, она прищурилась, осмотрелась. Чердак освещал небольшой квадратный пролом, ведущий на крышу. Чтобы не выдать себя - глиняная обмазка потолка обычно трещала, - Устя на коленках поползла по гладко тесанному бревну перекрытия, достигла пролома, раздвинула легкий слой соломы, маскирующий сверху дыру, и выглянула наружу.
   На ее счастье, луну заволокло. Скудный полусвет помогал оценить обстановку. Над соседской хатой, где жил инвалид первой мировой войны, виднелся ершистый конек камышовой кровли и еще крыша подальше, черепичная. Туда дорога была заказана, оставалось одно - выгоном, по окраине... Устя с трудом протиснулась в узкую дыру сквозь солому, сползла к краю, спрыгнула. Она не ушиблась. В магазине винтовки четыре патрона - никогда не забываемое караульное правило Усти. Теперь, если придется, ей будет легче отбиваться, глаза ее видят остро, она сумеет взять на мушку, и рука ее не дрогнет. Дешево они ее не возьмут.
   Село будто вымерло. Где-то далеко-далеко залаял пес, поднялся и упал луч прожектора, вспыхивало и ползло дрожащее заревце. Как жаль, нет близко ребят-пограничников, не дозовешься - далеко. Устя вслушалась, уловила более требовательный стук в дверь, более громкие сердитые голоса. Ага, значит, они еще там, сейчас, видно, начнут ломать дверь... Теперь нельзя терять ни секунды. Устя взяла винтовку на локоть и поползла по бурьянам ловко, по-пластунски, как учили их в боевом добровольном истребительном отряде.
   Выбравшись ползком к грунтовой дороге, Устя приподнялась вначале на колени, потом стала во весь рост. Непосредственная опасность миновала, хотя ручаться было трудно. Она вслушалась, широко раздувая ноздри, с радостью ощущая свежее дыхание ночи, всем своим существом принимая и эту осеннюю ночь, которая могла стать для нее последней, и горькие запахи отживших трав, и облака, накрепко запеленавшие луну... Устя вздохнула, вытерла лоб и щеки ладонью и не спеша, осторожно пошла к сельсовету кружным путем. Вот утоптанная, в черных лужах площадка у общественного колодца, амбары для зерна, фонарь на столбе. Устя отдышалась. Прожектор вновь потащил прозрачно-голубоватый луч по домам, осветил костел, прошелся по границе. Свет еще гуще насытил темноту, стушевал очертания ближних предметов. Устя пошла к сельсовету посредине улицы, держа наготове винтовку, она помнила Митрофана, плававшего в собственной крови, знала, как приходит тайная смерть в Скумырде.
   Устя пока не знала, кого прислали по ее душу. Но была уверена, что пришли о т т у д а, значит, рука у них не дрогпет... От них в копне не сховаешься. Пронзительно-остро Устя почувствовала необходимость в надежной защите, а искать ее можно только в одном месте - на заставе.
   В сельсовете светилось окошко. Заглянув в него, Устя увидела дежурного у телефона, уткнувшегося носом в книгу. Дверь в сельсовет была открыта. Пройдя к дежурному. Устя стала на пороге, прикрикнула на оторопевшего при ее внезапном появлении хлопца:
   - Ты чем занимаешься?
   - Читаю "Капитана Гатераса"...
   - А дверь почему открыта?
   - Хтось выходил. Не зачинил... - Белесый паренек схватился за винтовку, заторопился.
   - Буди хлопцев! Ставь в ружье!
   - А що такое? - Паренек застыл в изумлении.
   - Бандиты объявились в Скумырде, ось що. Давай! - Устя села за стол, взялась за телефон. Линия мрачно молчала.
   В дежурку набились заспанные, встревоженные ребята.
   - Провода десь поризали, а вы тут... Конек мой де?
   - На конюшне, Устя. - Дежурный засуетился. - Я зараз...
   - Чего ты прыгаешь, як индюк на золе? - осадила его Устя. - Ты зараз занимай оборону да выкликай ще хлопцев, кто близко, а я на заставу... Одного пошли на прожектор. Коли встренет пограничный наряд, хай объяснит: бандиты в селе... Биля моей хаты бандиты...
   - Може, взять их?
   - Взять? - Устя подумала. - Их не возьмешь. Побьют вас. - Она обошла свою команду, тронула за щеку, за чуприну того, другого. - Вы ще молодые... А след берить... За ними... Понятно?
   Распорядившись по дружине, Устя прошла в конюшню. После зябкого наружного воздуха в конюшне было тепло, пахло сеном и навозом. Игреневый конек потянулся к ней, звякнул цепью. С пола поднялся вороной конь, зачавкал копытами. Устя погладила своего конька по храпу, ощутила ладошкой его дыхание, влажные, чуткие ноздри; набросила уздечку и вывела из станка. Когда конек воспротивился трензелям, Устя насильно разжала зубы и зануздала его, вывела наружу и охлюпью вынеслась со двора.
   Устин конек проворен, ловок и легок на скаку. У него, метиса-трехлетка, прямая мускулистая шея, широкая и крепкая спина, стойкие и цепкие копыта. Без понуканий и в гору и с горы он держал плавный аллюр иноходи, сохранявший его силы.
   Окунувшись в лес, Устя успокоилась, испытанные ею тревоги остались позади, впереди были надежные друзья. Черный лес убегал книзу вместе с узкой тропой, затем тропа сходилась с лесосекой и разжеванной тракторами дорогой. Конь спотыкался о корневища, похрапывал в темноту, шерсть его взмокла. Пожалуй, первый десяток километров позади, но опасность могла подстерегать всюду. Винтовка была за спиной. Наган под рукой, в мягкой кобуре. Подсумок с шестью десятками патронов перекинут через плечо. Оружие и снаряжение привычное, однако Устя пожалела, что поторопилась. Вгорячах не подумала о седле, а теперь, когда нервы поуспокоились, Устя побранила себя: "Що со мной стало? Що хлопцы подумають, перелякалась до смерти..."
   Поднявшись на взгорок, Устя увидела редкие огоньки заставы, гору Ветродуй, смутно очерченную на фоне посветлевшего неба; облака порвались, и медная луна весело ныряла среди пенных барашков. Устя подбодрила коня, и тот снова пошел плавной иноходью, вытянув шею и прижав уши, будто борзая.
   Чистый горный воздух разносил четкий звук копыт. Услыхав приближение всадника, часовой свистком вызвал дежурного.