- Ну, и что же ты? - полюбопытствовал Кутай, чуточку прихмурившись. Что тому Стрелкину? Ишь, святый, святый, а туда же.
   - А що? Мени приемно. Посмеялась. Он цибарку донес...
   - Живописная картинка. - Кутай покачал головой. - Прибавила ты мени праци, Устя. Пока вел борьбу лишь с бандеривцями, а зараз придется обнажать зброю на дуели с твоими ухажерами...
   Устя весело ответила:
   - Так у мене свой наган, Жора.
   - Сдать Галайда просит наган.
   - Сдать? А вин мени его давал, твой Галайда? Сдам, колы ни одного трезубца не буде на Украине. - И, оставив шутливый тон, спросила: Кажуть, бои идут в лесах?
   - Бои не бои, а забирают в кольцо очеретовцев, Устя.
   - А ты? - В голосе Усти послышалась тревога.
   - Пока не зовут, а позовут...
   - Заскучал?
   - Не то що заскучал, Устя, а давит. Остатний раз сплоховал я.
   - Не ты, а твий автомат. Це разница.
   - Автомат не автомат, а осадок горький.
   - Хватит, Жора. Давай чай пить, а то вернулся с ночи, будто на тебе кирпичи били. Де ты так вымарался?
   - Развалины осматривали, кирпичный завод, сообщили нам, что там бандиты ховались... Ну и глаз у тебя, Устя, тебе бы только следователем быть.
   - А що? Пиду учиться на следователя. Тильки кончайте тризубцив.
   Кутая ждал теперь домашний уют, горячий чай и еда, не лишенная фантазии. Устя встречала его то оладьями или блинами, то варениками или пирожками.
   - Ты меня закормишь, як борова, - шутливо кручинился Кутай, пришлось перевести ремень на одну дырочку...
   - Ничего, Жорик, - утешала его Устя, - вызовут тебя на новую операцию, разом похудеешь.
   Как бы ни шутили счастливые молодые, а все же их не оставляла тревога, ожидание новых волнений, слишком безоблачным и непривычным было их счастье. Судьбой их интересовались и в штабе отряда: намечалась отдельная квартира, об этом позаботились замполит и начальник заставы, и прежде всего майор Муравьев, приберегавший Кутая для следующей ответственной операции, назревшей в тот момент, когда в ноябре месяце начали сжимать кольцо вокруг хитро уходившего от возмездия Очерета.
   Глава одиннадцатая
   Задержанные в Богатинском районе Стецко и Студент были отправлены во Львов. Неделей позже туда же доставили Очерета и Катерину. Особое внимание вызывало дело Стецка: связник выходил к "головному проводу", и его показания имели значение для выявления планов нынешнего руководства оуновцев - изменений в тактике их подрывных действий.
   Нелегкую задачу взял на себя Стецко, изображая побежденного, павшего на колени врага. Следователи попались опытные: они достаточно подробно изучили его биографию, сумели собрать о нем обширный материал, допросив многих из тех, кто имел к нему какое-нибудь отношение. Такая осведомленность помогала им пресекать все его попытки сфальшивить, исказить факты. Для них, оказывается, было мало признания им своей вины. Стецко вскоре уловил, что трое следователей, которые им занимались, отбросив всякое против него предубеждение, старательно отыскивали в нем положительные черты, которые он умело, профессионально тонко выпячивал. Помогало это или нет, пока трудно было сказать. Следователи не горячились, вели допрос спокойно, ровно, без высокомерия или враждебности. Что думали они, эти молодые, отлично обмундированные люди, располагавшие кабинетами с вентиляторами и удобными креслами, предупредительно предлагавшие ему лучшие папиросы и минеральную воду, когда пересыхало горло? Следователи смотрели ему прямо в глаза, пытливо, но без ненависти, даже с участием слушали его рассказы, особенно интересуясь его встречами в Мюнхене. Они требовали деталей, деталей и деталей. Фактов, фактов и фактов. О Романе Сигизмундовиче и особенно о его "теориях". Стецко понимал причину повышенного внимания к философии, рассчитанной на далекое будущее: впереди предугадывалась борьба, не менее жестокая, хотя и более тонкая. И в самом деле, "очеретовщина" отжила свой век, прямые столкновения были бессмысленны, секретная война, естественно, меняла формы. Да, Роман Сигизмундович был прав, их задача теперь была иная: постепенно и неустанно развинчивать шурупы, скрепляющие идеологическое единство мощной державы, которой стал Советский Союз.
   Стецко понимал, что именно национализм мог оказаться той безотказной отверткой, с помощью которой было бы легко осуществить "развинчивание" мощного, жизнестойкого организма. Но это, по всей видимости, отлично понимали и пытливо допрашивающие его юристы-офицеры. Эти люди глубоко проникали в сущность новой тактики национализма и, задавая ему, Стецку, прямые, недвусмысленные вопросы, сами работали со сложным подтекстом, а его-то не всегда улавливал Стецко, несмотря на свой опытный, натренированный, чуткий мозг, кардинально отшлифованный в одиночестве. Иногда неожиданные вопросы застигали его врасплох: следователи будто подслушивали его внутренние монологи, раскрывали тайники его мышления. Да, с такими людьми нужно быть начеку. Как правильно понимал Стецко, Очерет окончательно пал и не представлял собой никакой ценности. Грубый боевик, несмотря на службу в криминальной полиции, не выдержал тонкого психологического напора советских следователей и, вульгарно выражаясь, "раскололся". Из Очерета не получился ни герой, ни мученик вопреки предсказаниям Романа Сигизмундовича, прочившего Очерету терновый венок. А п о ф е о з получился плачевный. Стецко не имел за собой открытых, зарегистрированных преступлений, его миссия была чисто дипломатической, и участие его в движении ограничивалось простым сообщничеством. Поэтому Стецко твердо уверил себя в том, что его не казнят, а тюремный с р о к не имел большого значения, ибо жизнь оставалась жизнью и задача в н е д р е н и я, поставленная перед ним в Мюнхене, не снималась с повестки дня. Эту часть философии Романа Сигизмундовича Стецко постарался не доводить до сведения следователей, понимая, что впереди были годы, и прав был оуновский наставник: "Музыка сильна не вундеркиндами, а трудолюбием". Одиночество помогало Стецку: осмысливая многое, он создавал фантастические планы грядущего. И перед ним вставала во весь рост, Стецко теперь хорошо понимал это, незаурядная фигура руководителя - соблазнителя и философа. Нет, не из клочка бороды высасывал тот свои теории.
   Правда, вырабатывая свою линию поведения, Стецко еще смутно представлял себя в составе команды при абордаже того самого "оснащенного корабля", который мерещился Роману Сигизмундовичу. Настанет ли время бросаться на штурм или закреплять швартовы к некоей фантастической Украине, якобы готовой причалить к капиталистическому берегу западных "цивилизаций"? Сохранит ли к тому времени старикан с ветхой бороденкой свой запал, не отправится ли он к праотцам? Стецко цеплялся только за то, что могло помочь ему сохранить себя. Он без раздумий согласился в любой роли участвовать в операции по разгрому куреня Очерета. Время бункеров подошло к концу, тыловые коммуникации отрезаны, съеден провиант и израсходованы боезапасы. Развращающий шепот Романа Сигизмундовича действовал на расстоянии: внедряться, перекрашиваться, подбирать отмычки, продираться в джунгли мозгов, вывинчивать шурупы. Да, да, шурупы, не сразу все, а по одному, и разными руками, различными способами... Пистолет, граната, удавка, всякие там примитивные проводники типа Пузыря или Эммы чепуха, ересь, средневековье. Не нужен ни плащ, ни кинжал, ни темная ночь! Все - при ярком свете люстр, даже хрустальных, в кондиционированных кабинетах, на встречах и конференциях. Грядущая борьба представлялась ему как фантасмагория проникновения туда, куда неуклонно двигал его осторожный шепоток человека с ветхой бороденкой.
   Стецко считал, что лично его духовный мир укреплен, а не расшатан, линия определена и остается единственное - не сорваться. Он жил грядущим, используя настоящее для будущего, какими бы сумбурными ни показались ему сейчас эти перспективы.
   Для Катерины неопределенность судьбы осталась позади. Ей грозила долгая "отсидка", возможно, не меньше десяти лет, но она рассчитывала на снисхождение. На допросах она держалась хитро, играла в запуганность и робость, утирала слезы кончиком кружевного платочка, исподлобья наблюдала за следователем, рассчитывая на свое обаяние. Однако не так-то просто было обмануть притворными слезами. От Катерины требовали раскрытия так называемой "женской сетки", наиболее опасной и трудноуловимой.
   Понимая, чего от нее хотят и как это важно для тех, кто пытается разузнать через нее тайны, Катерина раскрывалась постепенно, требовала к себе повышенного внимания, лучшей пищи и кое-каких мелких привилегий при содержании ее в общей камере.
   Общительная характером, она познакомилась с заключенными женщинами, проклинавшими не только Степана Бандеру, но и всю "брехаловку" из-за кордона, которые лишили их возможности готовить борщи, жарить свинину, лепить вареники, вышивать крестиком и ухаживать за скотиной. В большинстве это были трудовые крестьянки, и потому настроения их были понятны. Лишь одна замкнутая, строгая женщина с аскетическим лицом инокини, совершавшая и в камере молитвы с фанатичной страстью, презирала "зрадныць" и сулила, когда все "повернется", подвести их под кару. Ее боялись, проклятия слушали с тревогой и озабоченностью и сторонились ее.
   Люди, окружавшие Катерину, были ей чужими, и судьбы их не волновали ее. Тревожило только одно: что будет с нею самой? А Очерет? К нему она питала особые чувства: не любви - нет, привязанности и чисто женского сострадания. Понимая, что ее судьба связана с ним, хотела и ему добра. Она задумала ряд несложных и в то же время хитрых ходов, требуя очных ставок с Очеретом, где она распаляла его признаниями в любви, клятвами верности, преданности до гроба, всячески выгораживала его на допросах, иногда принимая на себя то, что не усугубляло ее основную вину, а доказывало Очерету ее преданность и чистосердечие.
   В конце кондов Катерина и сама начинала верить в свою бескорыстную любовь и обещала следовать за Очеретом хоть на край света. Эта тонкая игра заставляла Очерета надеяться на будущее. Только бы не расстрел! Сотни раз обагрявший свои руки в человеческой крови. Очерет боялся смерти. Поведение Катерины, несколько тайно оброненных шепотом фраз убеждали его в возможности снисхождения. Жить, только жить! Он был готов на все, на любое предательство, на любые условия. У этого крупного, сильного мужчины была мелкая и хилая душа. Оказавшись в заключении и выдав своих сообщников и свое дело, он опустился и внешне: стал суетлив, угодлив, научился вскакивать перед следователями и даже противно падать на колени, хотя это удавалось ему с трудом - не переставал мучить радикулит.
   Поведение куренного развязывало руки Студенту. Но этот отъявленный головорез при начальнике "эс-бе" проявил и здесь свою изворотливость. К каким только способам он не прибегал, чтобы повернуть следствие в благо приятную для него сторону! Поставив перед собой задачу добиться снисхождения и минимального наказания, Студент сразу и охотно на первых же допросах выдал всех своих сообщников, зная, что чистосердечное признание снижает степень наказания. Каждый раз на допросах он предлагал следователю свои планы проникновения в самую гущу оуновского подполья, просил испытать его на деле.
   - Я понимаю, - говорил он, - что вина моя безмерна и я достоин высшей меры наказания, но я стал жертвой националистической демагогии, пролившей реки крови. Зачем меня посылать на эшафот, зачем вам идти по пути своих противников и утверждать свою веру посредством оружия и насилия? Оставьте меня живым! Я готов трудом, пусть принудительным, рабским, служить обществу. Человек, добывающий руду или строительный камень, строящий плотины, чтобы предохранить поля от наводнения, просушивать зараженные болота, оказывает государству больше услуг, чем скелет, болтающийся на перекладине или раздробленный пулями...
   - Никто не намерен превращать вас в скелет, гражданин Фред, - вежливо останавливал его следователь, - давайте запротоколируем главное, и я попрошу вас подписать показания, а вот насчет плотин и скелета напишите собственноручно.
   - Пожалуйста, гражданин следователь! Я юрист! Правда, незавершенный, но достаточно образованный сложной практикой жизни... Разрешите мне ближе к свету, лампу, пожалуйста, с левой стороны...
   Накануне того дня, когда в Богатин срочно вызвали Кутая с оперативной группой, во львовской тюрьме после полуночи завизжали петли одиночки, и желтый свет, прожегший оконце, рассеялся по каменному полу из раскрытой двери. Стецка не испугало ночное вторжение, ожидаемое им, и он смело шел по скудно освещенному коридору с нависшими потолками.
   Стецка переодели в овчинный полушубок, дали меховую шапку и новые сапоги большего размера, чтобы вместились суконные портянки. Солдаты, сопровождавшие его, не вступали с ним ни в какие разговоры.
   На улице валил снег. Стецко подставил ему лицо, и впервые в этом году на его коже таяли снежинки и робкие струйки щекотно скатывались за ворот.
   В центре двора, похожего на глубокий колодец, покачивался на ветру фонарь, и снежинки играли возле него, словно белые мошки. Из распахнутых ворот гаража выехал автомобиль, его называли "черный ворон", хотя цвет его был армейский, темно-зеленый, и в такой же цвет была выкрашена решетка, отделявшая двух конвоиров.
   Внутри машины пахло махоркой и бензином. Стецко уселся на твердую скамью, оперся спиной, чуть прищурил глаза, привыкая к темноте. Однако вскоре вспыхнула неяркая лампочка, заключенная в плафон с металлической сеткой. Машина тронулась. Его везли к вокзалу. Колеса скользили по голому булыжнику. Сонное состояние быстро прошло. Стецко знал, куда его направляют, и все же, когда машина, сбавив ход, с натугой поползла в гору, сердце заныло, а может быть... Все может быть.
   Опасения развеялись быстро. Фургон подогнали прямо к вагону, в котором Стецко увидел Студента, встретившего его с таким радушием и веселостью, будто им предстояло совершить вояж по вечному городу Риму.
   - Удобно, тепло, мы одни, - сообщал Фред. - Будет кипяток с крепкой заваркой, я договорился с сержантом, милейший хлопец, накормят. Вагон идет порожняком в Мукачево. Нас высадят... - Он назвал станцию. - А оттуда в наш родимый Богатин машиной... Вам сказали, что мы едем уговаривать бросать оружие?
   Стецко кивнул. Он не разделял бодрого настроения своего спутника, которого он презирал. Стецко ежился даже в полушубке, вагон еще не натопили и, судя по всему, еще долго не подадут крепкую заварку...
   Глава двенадцатая
   В курене Очерета насчитывалось сто девяносто шесть человек, способных носить оружие. Двенадцать тяжело раненных, оставшихся после последнего броска, бандиты недавно добили сами: раненые связывали им руки. По их петляющим следам настойчиво двигался осторожный Пантиков со своими мотострелками, вынужденными оставить орудия при углублении в горнолесье.
   С противоположной стороны, не подпуская к границе, отжимая от нее, шли пограничники. Они попутно открывали схроны, оставляли там засады, чтобы локализовать любые попытки прорвавшихся групп снова скрыться под землю.
   Пограничники имели вездеходы и лошадей, которые везли пулеметы, боеприпасы и продовольствие. Коммуникации были умело отлажены, и снабжение по цепочке передавалось и Пантикову и Галайде.
   Когда стали сжимать кольцо, подкинули еще роту молодых солдат осеннего призыва, горевших желанием проявить себя. В одном из боев эта рота, не имевшая опыта, потеряла восемь бойцов. Бахтин приказал отвести ее во второй эшелон.
   Окружение завершили, перекрыв не только дороги, но и тропы, семнадцатого ноября в тринадцать ноль-ноль - точно по плану майора Алексеева, педантично фиксировавшего весь ход операции.
   - С датой я еще могу согласиться, с натяжкой допускаю ваши тринадцать часов, но вот эти самые пресловутые "ноль-ноль", прошу покорно не гневаться, совсем ни к чему, товарищ начальник штаба, - подшучивал над Алексеевым приехавший в штаб отряда Ткаченко. - Я сам военный, сам сочинял донесения, знаю "ноль-ноль"...
   Алексеев охотно принимал шутку, любовался вывешенной на глухой стене оперативной картой, поглаживал "горные кряжи" пухлой, волосатой рукой и, озорно скосив свои черные глаза, рокотал сочным баском:
   - Дорогой Павел Иванович! Ваше время прошло. Вы в запасе и заняты другими, не менее важными операциями. А военная наука не стоит на месте. Наши внуки иль правнуки, открывая анналы архивов, должны знать, что мы работали не тяп-ляп, а сообразно науке...
   Бахтин, с улыбкой слушавший своего темпераментного начальника штаба, мягко остановил его:
   - Павел Иванович приехал к нам не для переподготовки. Он хочет отправиться на место окружения.
   - Да? - удивленно спросил Алексеев. - Туда выехали Мезенцев, Муравьев. Не много ли чести для жалкой кучки бандитов?
   - Потомки нам не простят? - спросил Ткаченко.
   - Мы по необходимости, Павел Иванович. По долгу службы, а вы зачем?
   Ткаченко оставил шутливый тон.
   - Хотя бы потому, что данное происшествие, назовем его так, географически происходит в нашем районе. - Ткаченко подошел к карте. Точно, вот здесь?
   - Я уже указал пункт. - Алексеев обвел пальцем заштрихованный кусок горной местности, выглядевший на карте в форме боба. - Место удачное для обороны, но и для западни. По сводке этот кряжик проходит у нас под названием "Руда Кобыла". Вот тут сосредоточилась группа капитана Галайды, прикрывает тропы к границе, а вот здесь капитан Пантиков. В звании, как изволите слышать, повышен. Вам, Павел Иванович, придется отправиться, конечно, не в одиночестве, выделим сопровождающих, а вот относительно одежонки...
   - У меня пальто с меховым воротником...
   Алексеев, не дослушав Ткаченко, переглянулся с Бахтиным, и через десять минут посланный за обмундированием адъютант начальника отряда встряхивал слежавшийся на складе новый, остро пахнущий овчиной полушубок. Валенки с калошами и теплый треух могли предохранить от любого мороза.
   - Синоптики обещают понижение температуры, - сказал Алексеев, - да и поедете на "виллисе", а это, как известно, продуваемая машина. Дороги заметает, придется подталкивать...
   - Не привыкать подталкивать, - успокоил начальника штаба Ткаченко. А вот теперь, позаботившись об одном, давайте подумаем, как решить судьбу десятков человек... Я имею в виду обломки куреня Очерета. Или поднявший меч?.. - Ткаченко подошел к окну, зябко поежился. Штаб топили плохим углем, и в комнатах было прохладно. В тишине затянувшейся паузы отчетливей слышался тягучий посвист ветра, шуршание сухого снега по заледенелым стеклам и громкое тиканье старинных часов.
   Обернувшись, Ткаченко увидел Алексеева, закрывающего шторкой оперативную карту, и Бахтина, сосредоточенно курившего у стола.
   - Так... - Бахтин поднял глаза на Ткаченко, по лицу его скользнула страдальческая гримаса, только отдаленно напоминавшая улыбку. - Теперь понятно, Павел Иванович, чем вы обеспокоены, почему сами решили поехать туда. - Он кивнул на зашторенную карту. - Нет, мы не будем мстить. Не будем добивать поверженных... - Остановился, помял мундштук папиросы. Если они сложат свои... мечи. Если же остатки банды решат сопротивляться и если они захотят убить еще нескольких наших бойцов, тогда... - он встал, резко сдвинул брови, - от меча и погибнут! - Ресницы полуопущенных век Бахтина подрагивали.
   - Нам хотелось, чтобы вы, Павел Иванович, на месте все увидели и, как человек военный, сделали выводы, - мягко сказал Алексеев.
   - Да, убедитесь сами, - подтвердил Бахтин. - От наших действий там будет зависеть поведение других бандформирований... Туда отправился Мезенцев, он сторонник духовного воздействия, его идея правильная, но правильные идеи требуют идеальных исполнителей.
   - Если вы намекаете на меня, тогда надо спешить, чтобы засветло добраться до Рудой Кобылы.
   Ткаченко распрощался, заехал в райком, домой, захватил на дорогу харчишек и, провожаемый обязательными напутствиями супруги "беречься и не простудиться", уселся рядом с шофером "виллиса".
   Все напоминало фронтовую обстановку. Водитель в полушубке и треухе, автоматы у левого колена, карман, оттопыренный "лимонкой", запахи шуб, пресного снега, бензина. Позади молча сидели два сопровождавших сержанта, молодые парни с румяными щеками, в зимних шапках, закурчавленных паром. Температура снизилась до двадцати. Метель улеглась застругами. Небо по-прежнему придавливало тяжелыми облаками. Первые два десятка километров шли по шоссе, недавно расчищенному скреперами, а дальше вынуждены были держаться пробитых военными машинами грунтовых дорог. Как и предполагал начальник штаба, подчас приходилось вылезать для разминки, проталкивать через сугробы даже такую везде проходящую машину, как "виллис".
   К месту добрались за четыре часа, заснеженные, озябшие. Приятный дымок от костра низко стлался по поляне. У темневшей стены леса стояли грузовики-фургоны. Возле костра толпились солдаты, курили, согреваясь, толкали друг друга.
   Поляну окружал черноствольный пралес. Могучие буки сверху были накрыты снегом, откуда пласты его, срываясь, рассыпались, не долетев до земли.
   - Я сейчас позову товарища майора, - сказал старшина с повязкой на рукаве. - Как доложить?
   - Как доложить? - Ткаченко весело вгляделся в серьезное лицо старшины. - Скажите ему: приехал секретарь райкома. Товарищ майор извещен!
   Ткаченко видел уходящего дежурного, елочку следов за ним, чувствовал запахи дыма, ни с чем не сравнимого дыма от костра, горьковатого, пряного запаха далеких биваков. И так была знакома картина выстроенной и замаскированной под деревьями "материально-технической части" - техники, подготовленной к решительному броску. Он видел фургон с дымком над ним, возле фургона часового - вероятно, там были заключенные, им предстояло сделать последнюю попытку обратиться к благоразумию бандеровцев, чтобы избежать напрасного кровопролития, чтобы не пали от меча люди, сами поднявшие меч.
   Во втором фургоне, тоже с печкой, стоявшем рядом с укрытым брезентом бронетранспортером, по-видимому, расположилось начальство. Туда подошел дежурный, постучал снизу, и тут же из фургона выпрыгнули Мезенцев и Муравьев в распахнутых полушубках и пошли навстречу Ткаченко.
   - Ждем, Павел Иванович! - издали прокричал Мезенцев.
   - Хотели буксир навстречу высылать. - Муравьев крепко тряс руку Ткаченко. - Алексеев передал радиограмму и ошибся всего на один час ноль-ноль...
   - Как обстоят дела? - спросил Ткаченко.
   - Вы, наверное, иззяблись за дорогу, - сказал Мезенцев. - Разрешите пригласить в наш вигвам, там и потолкуем.
   В фургоне топилась угольная печурка. Две раскладушки и металлический столик придавали ему жилой вид. Муравьев распорядился, и сюда подали два вместительных термоса с чаем и гуляшом.
   После ужина перешли к делу. Мезенцев изложил свою систему "обработки словом". Следовало направить к окруженным парламентеров, предъявить условия, они будут мягкими, в духе амнистии, и таким образом избежать опасного столкновения.
   - Кого наметили в парламентеры?
   - Кого? - Мезенцев глянул на Муравьева, как бы предоставляя ему слово.
   Муравьев помялся, ответил не сразу:
   - Собственно говоря, кандидатуры подсказаны нам. Сюда доставлены узники для экскурсии по родным пенатам. Анатолий Прокофьевич считает необходимым включить в группу парламентеров эмиссара "головного провода" Стецко.
   - И Студента, - дополнил Мезенцев.
   - Ну, это уже не имеет значения - одного, двух. Оба ихние.
   - Что же вас смущает? - спросил Ткаченко.
   - Изменников могут шлепнуть. Глазом не успеем моргнуть. Вы же не меньше моего знаете нравы этого сборища, Павел Иванович. Вот поэтому следует подумать. Если они откроют стрельбу, мы же не останемся безмолвными...
   - Минуточку, разрешите мне не только с сугубо военной, но и с психологической точки зрения обосновать свое предположение... - Развивая свою мысль, Мезенцев говорил, что окруженные не посмеют стрелять в парламентеров. Люди находятся на грани отчаяния, потеряли былую способность биться до последнего человека, тем более, что группа "эсбистов", наводившая страх, успела скрыться и вожаков не осталось. Когда был жив заместитель Очерета по хозчасти, он вел остатки куреня, но вчера опознали его труп на дне ущелья.
   - Расправились с ним? - спросил Ткаченко.
   - Не думаю. Вероятно, убит в бою.
   - Что же вы предлагаете? - спросил Ткаченко. - Оставить только наших?
   - Нет, нет! Ведь все продумано заранее, и не только нами. Остается дополнить деталями. Кто-то из наших должен быть...
   - Кого вы намечаете?
   - У меня есть свои пристрастия. - Муравьев улыбнулся. - Кроме того, предлагая людей, я должен быть уверен... Извините меня, но, если требуется мое мнение, лучшей кандидатуры, чем старший лейтенант Кутай, я не нахожу...
   - Лейтенант Кутай? - спросил Ткаченко.
   - Старший лейтенант, Павел Иванович, я не обмолвился. Месяц тому назад ему присвоено очередное звание... Мезенцев почему-то колеблется. Скажите, Анатолий Прокофьевич, что вы имеете против Кутая?
   Мезенцев досадно отмахнулся:
   - Я уже вам говорил. У меня единственное возражение: нельзя везде и всюду посылать Кутая. Вы его не бережете, дорогой Муравьев. Дайте ему пожить хотя бы с ваше...
   - А что рекомендовал Бахтин? - спросил Ткаченко.
   - Он не связывает инициативу... Исходя из обстановки...
   Ткаченко улыбнулся каким-то своим мыслям, послушал естественно возникшие между двумя офицерами споры, прервал их: