Первенцев Аркадий. Секретный фронт

   "Ох уж эта навязшая в зубах "ниточка"!" - думал Муравьев, шагая по кабинету и стараясь освободиться от возникших подозрений. Так он делал всегда, чтобы не попасть под влияние чужих впечатлений. В своей работе он предпочитал ходить по первопутку или, как он выражался, самому прорубаться сквозь дебри, да еще своим топором. То обстоятельство, что мысль о Ганне пришла в голову не ему первому, больно укололо его самолюбие.
   Действительно, проще пареной репы! Где же еще искать эту самую ниточку, которая помогла бы добраться и до клубка? Ганну, конечно, проверяли. Но как? Однако вызывать ее на допрос сейчас было бы глупо. Надо начать исподволь, через ту же Марию Ивановну. Да, да, только исподволь, чтобы не спугнуть раньше времени! А если она связана с бандеровцами? У них "свои люди" в самых неожиданных местах.
   Начальник разведки остановился перед Мезенцевым, сидевшим в блаженной позе отдыхающего человека.
   - За "ниточку" весьма признателен, Анатолий Прокофьевич. - Муравьев шутливо раскланялся. - Теперь наша задача добраться до катушки.
   - С Ганной потолкуете?
   - Не здесь и не сразу.
   - Надо спешить. Дело идет о жизни Вероники Николаевны... - Мезенцев потер переносицу. Его некрупное, невыразительное лицо приобрело более строгий вид. Он вытер платком начинающую лысеть со лба голову. - Не прозевайте только! - предупредил он.
   - Ваше дело - писать листовки, - назидательно проговорил Муравьев. А наше дело есть наше дело.
   - Э, братец! - Мезенцев погрозил пальцем. - Листовка - это слово. Нет опасней слова, нет прекрасней его! Можно разрядить обойму в человека, и простреленный выживет, а можно убить одним словом. Библию писали мудрецы, а с чего они начинали? "Вначале было слово". Понимаешь, Муравьев? Оружие политработников - слово...
   Полуприкрыв глаза, Муравьев внимательно слушал замполита, полностью соглашаясь с его убедительными и горячими доводами. Он и сам так думал и недавно убеждал Кутая. Да, слово пронзает сильнее пули, разрывает сердце, омрачает рассудок или просветляет его. Ласковым словом можно добиться большего, чем потоком самой отборной брани.
   Слушая замполита, Муравьев вспоминал случаи, где действовали не оружием, а словом - листовки, газеты, воззвания, радио...
   Слово никогда не потеряет своей взрывной силы! Слово - это оружие.
   Муравьев, чекист, человек с особым мышлением, характерным только для людей этой профессии, реально предвидел дальнейшее развитие борьбы с национализмом, и с шовинизмом, и с другими "измами", возникающими в результате беспрестанной борьбы классов.
   Он твердо знал, что, даже когда перестают свистеть пули, продолжается битва, и не менее свирепая, за человеческое сознание, за души людей. И Муравьев был счастлив, что его место в этом сражении рядом с Мезенцевыми, Бахтиными, Кутаями...
   - Попрощаемся, Анатолий Прокофьевич, - прочувствованно произнес Муравьев, пожимая руку замполита, - я понимаю, у нас одна забота!
   Глава одиннадцатая
   В полночь, покинув "форт", из Богатина вышла вереница военных машин с погашенными огнями. Машины вывозили группу оцепления района предполагаемой операции. Возглавлял ее майор Муравьев.
   Перед рассветом колонна разгрузилась в лесу. Муравьев перебрался в "виллис" к Кутаю и Сушняку для последних напутствий. За рулем сидел Денисов. С ним должен был возвратиться майор, высадив разведчиков километрах в пяти от Повалюхи.
   Приближался финал сложной операции, а Муравьев испытывал понятное волнение. В намеченном месте Муравьев попросил Денисова съехать с гужевой колеи в подлесок и остановиться. Хотя время близилось к рассвету, в лесу, еще по-ночному сумеречному, лица бойцов, сливающиеся в бледные пятна, рассмотреть было трудно.
   Воздух был чист и свеж. Предутренняя, будто жирная роса, как маслом, смазала головки сапог, и металл оружия повлажнел.
   Остановив машину в чаще, Денисов принялся внимательно осматривать ближний лесок, отыскивая наиболее удобный путь для возвращения: подать ли машину задом или заранее развернуть вот здесь, на полянке? Муравьев отдался общему спокойному и деловому настроению, невольно возникшая в душе тревога улеглась. Хлопцы проверяли свою реквизитную одежду: свитки, шаровары, какие носили местные жители. Старшина бурчал себе под нос, приспосабливая ракетницу: то засунет ее в карман, то за пояс.
   - Ракета - самое безошибочное средство связи, визуально четкий сигнал, - успокаивал его Муравьев. - Патроны дали красные, вверх две ракеты строго по прямой, я мы тут как тут...
   Майор отдал приказ о сигнале, и старшина повторил его слово в слово.
   - Считайте, Георгий Павлович, я рядом с вами, - тепло прощаясь, сказал майор. - Ну, "слава героям"! Начинайте входить в свою роль...
   Кутай слушал и не слушал майора. Его мысли были сосредоточены на задании.
   Он не заметил, как развернулась машина, не видел напутственного помахивания высунутой из кабины руки майора: его зрение, слух - все чувства и воля, подобно световому лучу, сконцентрировались на одном - на предстоящей встрече с Очеретом.
   Если вначале, в машине, ему было холодно, то теперь стало жарко. Свитка на "рыбьем меху" казалась уже лишней, и он расстегнулся, машинально нащупав зашитый грепс.
   Они пошли к Повалюхе с северо-востока, с более низменной стороны, продолжавшей богатинскую долину. Реже попадались гиганты буки, сохранившиеся после немецкой вырубки. На месте повала густо поднялся корневой и семенной молодняк, бушевал малинник.
   Пройдя половину пути, они взяли правее, ближе к гористости, избрав малоезженую дорогу. Здесь преобладал плотный ельник, темными глыбами выплывавший из тумана.
   Поднималось еще скрытое горами солнце, постепенно разливая блеклые цвета, зашевелился от слабого утреннего ветерка туман.
   На горном окоеме неба Кутай увидел побледневший серп месяца. Остановившись, лейтенант прислушался к полудремотному перебреху собак, разбуженных петухами, встречающими зорю.
   - Повалюха.
   - Портянки завернулись, товарищ лейтенант.
   - Давай переобуемся, Чугун. И забудь "товарища лейтенанта". Я Пискун. Обращение - друже зверхныку. Все!
   Кутай испытывал легкое волнение, обострившее все его чувства, мозг работал четко, ясно. Лейтенант искоса наблюдал за твердым, внешне спокойным лицом старшины. Падежным молотом была откована воля этого полтавчанина. С ним было спокойно: не подведет!
   - Ну що, друже Чугун? Пошли!
   - Пошли, друже зверхныку.
   Они знали, насколько обманчива эта предрассветная тишина и какие неожиданности могли подстерегать их у "генерального пункта связи" - хаты Катерины. Чтобы не спугнуть бандеровцев, шли без предварительной разведки; опознавать хату и тропу к ней приходилось по рассказу Стецка. Пока все сходилось. Вот она, Катеринина хата. Кто она такая, Катерина, молодая или старуха, красива или безобразна - того не знал ни эмиссар, ни тем более лейтенант Кутай.
   Подойдя к хате со стороны горы, они остановились. К дому, очевидно, сообщающийся с ним, примыкал длинный сарай-стодола. Во дворе стояла плетеная сапетка для хранения кукурузы, высоко поднимался журавль колодца.
   - Почекай тут. Проверю... - тихо распорядился Кутай и перепрыгнул через тын.
   Двор был чисто подметен, на куче коровяка виднелся конский помет. "Так... значит, сюда наезжают и верховые, - догадался Кутай и, не обнаружив вмятин от колес, а только следы копыт, укрепился в догадке: Да, одни верховые". Сомнений не оставалось, они дошли до места. Теперь нужно было заполучить кров в этой хате и открыть для себя резидента.
   Постепенно развиднялось, село просыпалось. Мешкать было нельзя. Обойдя хату осторожными, кошачьими шагами, Кутай выбрал окно, выходившее во двор и скрытое тенью от густой ели, заглянул в него. Может, время пришло вставать или хозяйка заметила что-то, только вспыхнула спичка, поплыла, как факелок в темноте, зажглась лампа.
   Женщина в белом всматривалась в окно, не отходя от лампы. Кутай услыхал приближающиеся шаги старшины и, успокоенный его присутствием, дважды по морзянке - точка-тире - простучал в нижнюю шибку оконца.
   Женщина замерла на мгновение, потом отошла от лампы, заслонив ее своей фигурой, и, остановившись в простенке, что доказывало ее опыт, ответила в стекло тем же перестуком. У Кутая отлегло от сердца: попали туда, куда надо, а дальнейшее само покажет.
   Хозяйка задула лампу, и вскоре послышался ее голос у наружной дубовой двери с фигурно кованными петлями и пустой рамкой для иконки. Это заставило Кутая нащупать шнурок от креста и вспомнить инструктаж специалистов, рекомендовавших креститься при входе, снимать шапку у божницы и, если придется, паче чаяния, прибегать к письму, ни в коем случае не писать слово "бог" с маленькой буквы.
   - Кого бог принес? - послышалось из-за двери.
   - Скажить, будьте ласка, не продаються тут козы?
   Услыхав ответную часть пароля, хозяйка прогремела трудным засовом и, полуоткрыв дверь толчком плеча, пригласила "пошвидче заходить".
   Она, поторапливая, пропустила их и задвинула засоз. Из сеней с запахами мяты и укропа они прошли в темную горницу, осветленную лишь иконами и навешенными на них рушниками. Лампада не горела.
   - Що ж вы так довго? Чекала вас, чекала. - Катерина снова зажгла лампу, навесила на стекло женскую шпильку. - Стекла лопаются, не дай боженьки, - объяснила она.
   - Треба викна завесить, - сказал Кутай приказным тоном начальника.
   - Треба, треба! - Катерина завесила окна. Ей помог Сушняк, близко чувствуя то локоть, то грудь ее теплого после сна тела.
   Катерина была молода. С темными косами, в белой подшивке, с пылающими после сна щеками и ясно-черными очами - совсем дивчина.
   Она пыталась не выдавать своего волнения, но ей это удавалось с большим трудом. Ни частые улыбки, ни суетливые движения гестеприимства, ни попытки показать свою радость в связи с появлением давно ожидаемых гостей не могли скрыть внутренней тревоги.
   Пока был только пароль. Признание могло последовать после предъявления грепса. Прямо потребовать грепс Катерина не могла. Она присела на лавку у стола и, перекинув за спину мешавшую ей тяжелую косу, в упор, с немым вопросом вглядывалась в незнакомое и строгое лицо Кутая.
   - Пани Катерина, дайте мне ножницы.
   - Зараз... - Она выдвинула ящик стола и вынула оттуда остро отточенный хлеборез. - Визьмить...
   Приподнявшись с места, она протянула нож и проследила глазами за тем, как пришелец, осторожно подпоров шов свитки, вытащил оттуда свернутую в трубочку бумажку.
   Катерина вскочила, взяла протянутый ей грепс, нагнулась близко к лампе, так, что коса снова упала ей на грудь, и прочитала бумажку.
   - Ух, - облегченно выдохнула она, опустилась на прежнее место и засмеялась, - а я думала, энкеведисты.
   - Вы приняли нас за энкеведистов? - пожурил ее Кутай. - Негоже так...
   - Не обижайтесь, друже зверхныку. Так роблять энкеведисты. - И, спохватившись, спросила: - Вы снидали?
   - Де ж нам снидать? Всю ночь пробирались. Подивиться, як руки пошкрябали...
   - Це малинник. Шкрябае до крови. Треба маты рукавички. - Она обрадованно заспешила потчевать гостей. На столе появились холодные вареники с картошкой, колбаса, сало и горилка. Не обошлось без цибули и подсолнечного масла. Хозяйка успела переодеться. Юбку она не сменила, зато спереди и сзади украсилась запасками-плахтами и нарядилась в гуцульскую кофту - подарок Очерета.
   Пригубив горилки, принялась за расспросы: все же ее точил червячок сомнения. Кутай знал условия подполья и, отвечая на вопросы, не входил в подробности, давая понять, что не ее дело выпытывать их. Излишняя болтливость могла навести ее на подозрения.
   - Де вы из-за кордона переходили?
   - Там, де треба, пани Катерина. - Кутай подлил себе горилки.
   - Нихто не бачив?
   - Удачно було.
   - А як переправщик?
   - Все слава богу. - Кутай закусил салом, чтобы отмолчаться при повторных и нудных вопросах.
   - Як его диты, дружина?
   - Все слава богу. Я не цикавився его дитьми и дружиной. - Сало трещало на его зубах, глаза помрачнели: надо было показать свою властную силу.
   А Катерина не унималась.
   - Не бачили прикордонныкив, друже зверхныку?
   - Обманули прикордонныкив. Зустрили друга, з яким булы на акции.
   - Як акция? - Катерина придвинулась заинтересованно.
   "Ишь, ты, шельма, - думал Кутай. - А ты не простецкая жинка. У тебя опыт допроса. Не из "эсбистов" ли ты, Катерина с Повалюхи? Что же не предупредил меня Стецко? Или он сам не знал всего о Катерине?"
   - Акция була удачная, пани Катерина.
   - А як шли сюда? Яки села проходили? Никого не зустричалы? - Речь шла о "хвосте", что, естественно, беспокоила связную.
   Кутай закончил завтрак, попил бражки, вытер губы платочком, перекрестился на святой угол, перекрестился и Сушняк, до сих пор не проронивший ни слова, хотя с кое-какими воросами, будто случайно, Катерина обращалась и к нему.
   - Пани Катерина, - Кутай продолжал выдерживать начальственный тон, я пришел сюда на зустрич с Очеретом или с кем из его близких. Мэни треба Очерета, и ему я отвечу... И у него кое-чего спытаю... Зрозумило*?
   _______________
   * Понятно (укр.).
   - Як же, як же. - Катерина заюлила. - Я розумию, як бувае промеж великих керивныкив. Тильки Очерета зараз нема.
   - Де вин?
   - На акции. - Катерина подперла порозовевшие щеки кулаками, локти ее белых полных рук коснулись чисто выскобленного стола, спросила в упор и с нагловатостью: - А кого ще вы знаете? Из ближних?
   - Бугая...
   Открытая подозрительность, казалось, погасла в ее глазах, и она, красивая, статная, поднялась из-за стола, закинула на затылок руки, поправила косы.
   - Ни, Бугая тоже нема.
   - Колы вин будэ?
   - Не знаю, друже зверхныку. Он як погода. Буде дощик, чи туман, хто знае?
   - Ладно, почекаем, - с деланным равнодушном сказал Кутай и потянулся, показывая свою усталость. - Де нам сховаться до Очерета?
   - Есть куда. Есть добра краивка. Сам Очерет, як бувае у Повалюхе, там ховается.
   Катерина вскочила, заторопилась. Взялась было за посуду, отмахнулась.
   - Отведу вас в краивку, потом приберу.
   - Соседи не заглянут? - поинтересовался Кутай.
   - Яки тут соседи! Друг дружке очи не кажем. Пишли.
   - А раз так, может, посидимо у хате?
   - Не положено в хате. - Катерина решила, что ей делают проверку. Положено в схроне. А як наскочат энкеведисты? Я за вас отвечаю...
   Через вторые сени и чулан прошли в сарай, примыкавший к хате и как бы составлявший ее продолжение. В этом самом сарае конвой Очерета вязал своих копей.
   В дальнем углу еще не отзоревалась корова. Катерина подняла ее пинками, перевела в другой угол и вилами откидала подстилочную солому с дощатого, забитого навозом пола.
   На том месте, где лежала корова, показалась утопленная в земляном полу крышка люка.
   - Допоможите! - повелительно прикрикнула она, когда набухшая крышка не поддалась ее усилиям. - Закисла, клята.
   Сушняк грубовато отодвинул запыхавшуюся женщину, взялся за осклизлое кольцо и, поднатужившись, поднял крышку. Пахнуло погребной сыростью. Вылетели комары, уже избравшие теплый подпол для зимовки.
   - Ось сюды. - Катерина указала вниз. - Тут наша краивка. Там драбина.
   Первым по лесенке-драбине спустился Кутай, за ним - Сушняк, еле протиснувший сквозь люк свои широкие плечи.
   - Добрый бычок. - Катерина потрепала Сушняка по загривку, когда тот оказался на уровне пола.
   - Э, шмара. - Сушняк хотел было ущипнуть ее за ногу, но тяжелая крышка, опустившись, прищемила ему руку.
   Краивка представляла собой яму, обшитую подопревшим тесом. Размеры ее были не больше четырех квадратов по площади, а в высоту, пожалуй, не меньше трех метров - глубокая яма. На полу солома, в углу рядно, чтобы лечь, табурет и на нем лампа.
   - Подкинуть вам ще соломы? - спросила Катерина, глянув вниз. Казалось, она беззвучно смеялась.
   - Не треба соломы, - сказал Кутай. - Лампу можно запалить?
   - Можна... Вы спите, - посоветовала Катерина, продолжая всматриваться в темноту схрона. - Когда придет - дам сигнал.
   Она опустила крышку, ржаво скрипнули петли. Затем послышалось, как она вновь закидала тайный вход навозом и завела на прежнее место корову.
   Кутай снял с лампы стекло, поправил плоский фитиль зажег его. Из-под табуретки поднялись комары, забились в углы, тихо зазудели. Обшивка ямы приходила в ветхость, значит, краивка существовала давно... Откуда-то тянуло свежим воздухом. Приток его давала труба, пробитая внизу, вровень с полом. По запаху можно было догадаться о втором назначении трубы - сток нечистот.
   - Ось так, друже зверхныку, - мрачновато выдавил Сушняк, - мало того, що могила, мочой отдает.
   - А ты думал, тебе предложат люкс перша-класса?
   Сушняк подгреб под себя солому, готовя ложе для отдыха, вытянулся, закинул руки за голову, сказал:
   - Дозоревывать будемо, друже зверхныку?
   - А що ж нам ще робыть, друже Чугун? Треба набираться сил.
   - И так мэни дивать те силы некуда...
   - Лампу погасим?
   - Як знаете. Тушить так тушить, керосину в ней мало.
   Надо было обладать железной выдержкой, крепкими нервами и кристально чистой душой, чтобы вот так, только опрокинувшись навзничь, уснуть.
   Можно было бы и Кутаю последовать примеру своего старшины. Думай не думай, что теперь изменишь?
   Хорошо, если Катерина ограничилась бессловесным стражем - дойной коровой, а если с того же сеновала стодолы спустилась парочка хлопцев и взяла караул над лядой?
   Поверила ли полностью Катерина? Почему она дожидалась грепса и сомневалась в пароле? Долгое отсутствие представителя, безусловно, взбаламутило подполье, и не могло обойтись без поисков и подозрений. Возможно, были приняты какие-то меры, связались с "головным проводом" или использовали своих людей для раскрытия замыслов энкеведистов.
   Теперь решалась задача со многими неизвестными. До конца ли был искренен Стецко? Не хитрил ли? Слишком непривычна для матерого оуновца такая сентиментальная мотивировка раскаяния, как любовь к семье. Многое из напутствий Романа Сигизмундовича Пискун утаил, идеи старца распространялись широко... И рассказывать о них пока не было необходимости.
   Яма, куда они попали, при разработке операции не учитывалась.
   Можно было сойти с ума от дум, и потому Кутай выкинул их из головы, на что был способен только человек молодой, начисто лишенный малейших признаков неврастении, человек, побывавший в передрягах.
   Лейтенант стянул сапоги, укрылся свиткой, переместил поудобнее пистолет и, подложив под щеку ладонью кверху правую руку, заснул так же крепко, как и его невозмутимый соратник.
   Глава двенадцатая
   В село Буки, кроме Ткаченко и Бахтина, собрались ехать Забрудский и председатель райисполкома Остапчук. Ткаченко отдал им свою машину с шофером Гаврюшей, а сам пересел к Бахтину.
   - В Буках, Остапчук, встретимся, - сказал Ткаченко, - ты что-то налегке отправляешься. Не к теще на блины. Захвати автомат да парочку "лимонок". Не помешают. Забрудский, что же ты?
   - Будет исполнено, Павел Иванович, - лихо отрапортовал Забрудский, мы ще молодые, исправимся. Ну-ка, товарищ Остапчук, посунься чуток, треба доставить в Буки газеты, литературу.
   Можно было удивиться веселому настроению Забрудского, его живой мимике, шуточкам, но удивиться мог лишь тот, кто не знал его характера. Ткаченко получасом раньше наблюдал того же Забрудского в другом настроении: видел, как тот тяжело переживал потерю Басецкого, с которым он по-партийному крепко дружил.
   Ткаченко попимал и Бахтина, сосредоточенно молчавшего. Понимал он его потому, что сам Ткаченко был примерным семьянином, любил жену и трудно представлял как бы повел себя, если бы приговор подполья пал на ее голову. Вспоминая Луня, его появление у себя на квартире, свое поведение, Ткаченко прежде всего думал о семье. Не согласись тогда, окажи сопротивление, что мог бы он сделать против троих до зубов вооруженных бандитов? И, может, мчались бы тогда из Львова вот таким же образом снаряженные машины, чтобы посочувствовать и погоревать по поводу уничтоженной семьи товарища Ткаченко, бывшего секретаря райкома.
   Успокаивать Бахтина, что-то говорить ему? Нет, не тот Бахтин человек. Не нужны ему слезливые утешения.
   В пяти километрах от села Буки обогнали следовавшую туда колонну Пантикова. Командир роты ехал впереди, за ним шли открытые грузовики с восемнадцатью бойцами в каждом. Винтовки, ручные пулеметы и минометы бойцы установили меж колен и держали их обеими руками. Стальные каски - словно густо накатанные кавуны. Обогнав колонну по затрещавшему под колесами бурьяну, Бахтин поднял руку в ответ на приветствие Пантикова и, махнув ею, приказал продолжать движение.
   Ближе к Букам земля заметно взгорбилась, дорога зазмеилась, оползая, спускалась в размытые овражки, являющиеся равнинным продолжением горных ущелий. Освеженный ночной влажностью воздух еще не нагрелся, дышалось легко, к тому же с востока заветренело, и пыль относило далеко в сторону, на кустарники, пожухлые от пепла дорог.
   Бахтин старался не думать о жене, но куда денешься от назойливых мыслей. Как ни отгоняй их, а трагедия Басецких мертвым узлом увязывалась с его семьей. Враги не бросают угрозы на ветер.
   Ругай врага, называй его какими угодно словами - горю не поможешь. Любые эпитеты будут бледны. Чтобы избавиться от этих гнусных убийц, истребляющих даже грудных детей, нужно действовать, то есть вести себя совсем не так, как желают бандиты, предъявляя свои ультиматумы. Нет, такое поведение не в характере Бахтина, не в его понимании долга и чести. "Что бы ни случилось со мной, с моей семьей, я взорву не только их стены, но и фундамент". Так думал Бахтин, лицо его было строго я мрачно.
   Подъехали к сельсовету, куда уже прибыли Забрудский и Остапчук, избравшие более прямую, хотя и глухую дорогу.
   - Вы на вездеходе, а мы на самолете! - хвалился Забрудский. - Как обошли вас, шановни товарищи! - У Забрудского был хриплый после горлового ранения голос и иногда прорывался астматический кашель, что приписывал он прежде всего аллергическому воздействию какой-то цветочной ныли вредного сорняка, завезенного в эти места чуть ли не из Патагонии. - Убитые лежат в амбаре, лучшего места для них не нашли, так как, несмотря на все наши старания, местные власти никак не могут построить для народа клуб...
   Председатель сельсовета послушно кивнул; слушал он понуро, в пререкания не вступал, а, чувствуя косвенную свою вину за гибель семьи активиста, решил покорно смириться с любым наказанием, если он его заслужил. Остапчук более добродушно взирал на председателя, не заступался за него и не бранил, понимая и его трудности. "Загони любого из нас в эту бандеровскую чересполосицу, - думал он, - мамы не выкличешь". Село Буки лежало тяжким камнем на сердце районного руководства, и только была одна надежда на Басецкого. Он заверял в том, что лед вот-вот тронется и поплывут льдины после мощного разлома. Но нет, не поплыли, а наморозило еще толще, хоть аммоналом рви тот лед.
   Итак каждый приехавший в Буки думал об одном и том же, и разница была лишь в некоторых, как выражаются музыканты, модуляциях. В том-то и сила общего напора, что за дело берутся все. Каждый давит плечом, помогает советом, и в конце концов громада не только раскачивается, но и передвигается, не только по ровному, а норовит подерзостней, вперед и выше!
   Возле амбара, куда все направились пешком, толпились селяне, человек тридцать, может, сорок; сбежались даже дети. Выделялся пришедший строем в полном составе пятый класс школы: их было человек двадцать - мальчиков и девочек с траурными ленточками на рукавах. Школьников привела старенькая учительница в фиолетовой кофточке, с красно-креповым бантиком. Юные души этих ребят с заплаканными, строгими глазами, раненные тяжкой вестью о гибели их подруги, никогда не обратятся к палачам, никогда эти дети не простят убийцам. С теплотой, сжимавшей его сердце, Бахтин наблюдал за поведением старенькой учительницы Антонины Ивановны. Вот эта-то никого не боялась и могла высказать вслух все продуманное ею о кровавых убийцах. Бахтин видел, как к ребятам подошли Ткаченко, Остапчук и Забрудский, поздоровались со всеми и о чем-то говорили с учительницей. В это время подъехавшие мотострелки сгружались с машин, а Пантиков явился за указаниями.
   - Задача? Сейчас единственная: выставьте посты, организуйте патрулирование, подозрительных задерживайте... - тихо распоряжался Бахтин, пока районное начальство беседовало со школьниками.
   В амбаре было чисто подметено и освежено водой. Выбеленные известью стены украшала хвоя. От нее хорошо пахло. На низких скамьях стояли гробы, возле каждого крышка, все в кумаче. Лица покойников были закрыты.
   - Так обезображены, страшно глядеть, - шепнул Бахтину Забрудский. - Я чуточку опередил вас... Отольется им эта невинная кровь, паразитам...
   В горле у Забрудского клокотало, глаза были полны слез. Младший лейтенант Подоляка ввел первую группу почетного караула, расставил по местам мотострелков в стальных шлемах и удалился. И сразу простой, привычный каждому амбар сделался строгим и торжественно-скорбным.
   Рядом с гробами стояли две пожилые женщины в темных платьях и черных полушалках, наброшенных на поникшие плечи. Восковые свечи в их узловатых руках отбрасывали теплый свет на морщины, на впалые щеки, и чудилось что-то иконописное в простых чертах женщин-тружениц, тех самых селянок Украины, перед будничными подвигами которых не стыдно зажигать лампады.