Первенцев Аркадий. Секретный фронт

   Когда хозяин завел разговор насчет борща и вареников, Ухналь подморгнул Ганне, и та бросилась в прихожую, к оставленному там оклунку.
   - Э, нет! - запротестовал Забрудский. - Обижаете хозяйку. У нее еще будет кое-что. Городские, сами знаете, не всю еду выставляют сразу...
   - Мы маем таке сало, - пробовала уговорить Ганна. - Правда, ще не со своего кабанчика, а сало на три пальца...
   - Сало? - Забрудский ушел на кухню, вернулся оттуда с куском сала. А це шо? - Он нарезал. - Угощайтесь! Ось вам городское сало.
   - Да ну? - Ухналь потянулся, взял кусок. - Добре сало!
   Хозяин налил еще по чарке, постепенно уходила натянутость и настороженность.
   - Отпустило моего, Евгения Яковлевна, - нашептывала Ганна жене Забрудского. - И це не от горилки, а от вашей доброты... - Она признательно провела пальцами по руке хозяйки. - Послухайте моего Петра, вин весь в колгоспи, як завинченный, день послухать - год треба робыть по его предложениям...
   - Мой муж понимает это отлично, Ганнушка. Посмотрите, как они увлеклись разговором... Пускай своим занимаются, а мы побеседуем по нашим женским делам. Как вы устроились, Ганнушка? Нет, нет историю свою мне не рассказывайте, я все знаю, и возвращаться к прошлому не будем...
   - Так, так, - теребил Забрудский Ухналя, - вы можете без всякого стеснения размовлять со мной, Петро. Нам, партийным керивныкам, треба все знать из первых рук, чув таке выражение - держать руку на пульсе. А де пульс? На бумагах пульса нема, Петро. Бумаги без пульса...
   Ухналь шел в райком. Не верилось ему, что забыты его прегрешения и не последует за них наказания. Много было случаев, когда забирали вышедших на амнистию не сразу, а после длительной проверки. И если тянуло на тюрьму, значит, тянуло.
   Будто чужие ноги вынесли его на второй этаж, никогда так не случалось, а теперь захватило дыхание возле таинственных дверей с надписью под стеклышком, привинченным двумя шурупами.
   В этом году, после разгрома Луня, в штабном бункере обсуждался план вооруженного нападения на Богатинский райком, отдел МГБ и контору Госбанка. Акция намечалась лихая, с налета, перед зорькой. Операцию уточнял Гнида по чертежу, прибитому гвоздочками на той стенке схрона, которую важно именовали оперативной. Как будто все было вчера, Ухналь вспоминал до мельчайших деталей сцену совещания, важные позы зверхныков, освещенных каганцами с бараньим жиром, вкрадчивый голосок Гниды, проникающий до самых печенок, его тонкий нос с чуткими, как у кота, ноздрями, пальцы, любовно оглаживавшие парусину, на которой возникали кружочки и линия. Тогда начальником пограничного отряда был Пустовойт. Назначение Бахтина, усиление режима, введение контрольных постов заставили куренного отложить акцию на неопределенное время. Ухналь хорошо помнил, как ему поручалось во главе тройки боевиков наблюдение за улицей и ближним переулком, ведущими к райкому. В его задачу входило отсечь пулеметным огнем тех, кто придет на выручку. Сюда, в этот самый кабинет, должен был ворваться сам Бугай и взять Ткаченко живым, чтобы потом страшной казнью казнить его в лесу, разодрать пополам, привязав к макушкам двух деревьев. Ухналь встряхнул головой, прогоняя жуткие воспоминания. Думал ли он тогда, что будет подниматься по этим ступенькам вот так, как поднимается сегодня?.. Все она - Канарейка. Не стань тогда она на его пути, заховали бы давно в могилу жену Бахтина, а может, и его скелет валялся бы в горной щели.
   - Ты що, Петро? - Ганна подтолкнула его. - Лицом помертвел. Захворал? - Она поправила ему зачес, провела мягкой ладонью по щеке.
   В приемной ожидали четыре человека, все нездешние, здоровенные дядьки в крепких сапогах, все с полевыми, туго набитыми сумками, с оттопыренными карманами: угадывались револьверы.
   Предупрежденный заранее, Ткаченко тут же принял Ухналя и Ганну. В кабинете находился приходивший по делу Тертерьян, задержавшийся, чтобы, в свою очередь, познакомиться с необычными посетителями. Тертерьян принес хорошие вести: в трех селах, расположенных в самой глухомани, самооборонцы отбились от бандеровцев, одиннадцать бандитов захватили в плен, трех уложили насмерть. Сводка подтверждала факты активизации самого населения, а роль сыграло направленное в эти села оружие, присланное генералом Дудником. А позавчера пришел положительный ответ из Киева, разрешающий выдачу оружия активистам, правда, с предупреждением об особой ответственности и о строгом порядке выдачи по спискам, выверенным и согласованным с соответствующими организациями.
   Ухналь, переступивший порог, вполне понятно, не мог знать всех этих дол, а тем более не мог знать причины присутствия в кабинете Тертерьяна, который был ему давно известен по оуновской информации. Ничего доброго не предвещал пронзающий недружелюбный взгляд этого человека. К таким людям Ухналь всегда относился с недоверием и ждал от них беды.
   Ухналь сделал два-три нерешительных шага, поклонился и опустил голову, чтобы избежать неприятно просверливающего взгляда Тертерьяна. Ганна же выдвинулась вперед, как бы заслоняя собой мужа. Ее красивое лицо приобрело неприятное выражение, подбородок и губы затвердели, руки, перебирающие хустку, дрожали.
   - Що це вы, Ганна, чи спужались, чи шо? - Ткаченко вышел из-за стола, притронулся к ее плечу. - Сидайте, гостями будете.
   - Спасибо. - Ганна улыбнулась и сразу посветлела от хлынувшей изнутри радости. - Сидай, сидай, Петро! - Она подтолкнула мужа к стульям и усадила его.
   Воспользовавшись переменой ее настроения, Ткаченко спросил:
   - Кажуть, вы гарни пирожки печете, Ганна?
   - Та кто вам казал? - Ганна просияла. - Це вы, товарищ Забрудский?
   - Ни, це не я... Ходят таки чутки, Ганна. - Забрудский присел возле Ухналя.
   Ухналь трудно выходил из оцепенения. И опять взглянул на Тертерьяна, мягко смотревшего на Ганну, разговаривавшую с секретарем райкома.
   Ткаченко смотрел на Ухналя, на его тяжелые, рабочие руки с обломанными ногтями и следами незатянувшихся ссадин, очерченных машинным маслом. Бывший танкист Ткаченко понимал, откуда взялись и ссадины и въевшееся в кожу масло. Руки эти мирили его с Ухналем больше, чем любые слова.
   - Как в колхозе с ремонтом? - спросил Ткаченко, чтобы помочь Ухналю овладеть собой.
   Тот молча поднялся, переминаясь с ноги на ногу, и наконец сдавленным голосом ответил на вопрос секретаря:
   - Зима впереди, успеем.
   - А с инструментом плохо. - Ткаченко поглядел на ссадины на руках Ухналя. - Разводных ключей нема?
   - Нема! - Ухналь оживился. - Берем гаечным, вин срывается, шматка кожи и нема. А ось це от солярки... - Потер пятно на коже, смочил слюной, еще потер.
   - Четыре воды сменишь, не отмоешь, - сказала Ганна, обрадованная оборотом беседы.
   - Горячая вода есть?
   - А як же.
   - Значит, топливо тоже есть?
   - Кругом лес, товарищ секретарь. Абы руки.
   - В лесу не страшно?
   - Сокира в руках, - сказал Ухналь.
   - Сокира, - повторил Ткаченко, - сокира и есть сокира, не стреляет она.
   Забрудский подтолкнул Ухналя.
   - Чего мовчишь?
   Ухналь повернулся к Тертерьяну, тяжело вздохнул.
   - Ты меня не бойся! - сказал Тертерьян. - Когда был в схроне, одно дело, а теперь мы заодно. Так?
   Слова Тертерьяна не произвели впечатления на Ухналя. Для него он пока оставался энкеведистом, а раз так, следовало держать ухо востро, не поддаваться на приманки и лучше всего побольше молчать. Прежние подозрения снова проснулись в душе Ухналя, и он выжидал, боясь сказать невпопад.
   - Кажи все, Петро. - Ганна подтолкнула мужа. - Тут партия. Тут все можно казать...
   - Все? - Он встряхнул нависшим над пустой глазницей чубом. - Треба их кончать! Зима... Расползутся по теплым щелям, як тараканы. Придут - бить нас начнут... - Ухналь помял пальцы, заиграл желваками на скулах, обратился к Ткаченко: - Треба зброю!
   - Так. - Ткаченко выдержал паузу. - Зачем оружие?
   - Бить их буду. - Бывших соратников Ухналь не называл ни бандитами, ни бандеровцами. Голос Ухналя сгустился, он сглотнул слюну. - Я ж в хате Басецкого живу.
   Тертерьян закурил, положил в пепельницу сгоревшую спичку, покряхтел, Ткаченко глянул на замолкшего Ухналя, на Ганну.
   - В вашем желании, товарищ...
   - Шамрай! - подсказала Ганна.
   - Товарищ Шамрай, - Ткаченко приблизился к Ухналю, - нет ничего противоестественного. - Он решил пояснить свою мысль: - Понятно, что вы, человек... военный, привыкли к оружию, без оружия вам... как бы сказать... ну, скажем, просто неловко. - Ухналь кивнул, напряженно слушая. - А мы дали вам другое оружие. - Ткаченко кивнул на его руки. - Оружие мирной жизни... Мы освободили вас от того оружия. Зачем же нам возвращать вас в исходное положение?
   Ухналь потупился. Эти слова жгли его. Нетрудно было догадаться: ему не доверяли. И, мягко объясняя причину этого недоверия, старались не обидеть его, поэтому впрямую не говорили.
   - Понятно, товарищ Шамрай?
   - Понятно... товарищ Ткаченко, - выдавил из себя Ухналь, вдруг почувствовав прилив тупого равнодушия. Ему казалось, что вслед за этими словами секретаря последуют не менее ласковые объяснения, почему все же решено упрятать его, Ухналя, за решетку: была, мол, проверка, то да се, недаром рядом Тертерьян, иначе для чего же прибыл сюда этот энкеведист.
   - Що понятно? - спросил Ткаченко, догадываясь о думках Ухналя.
   - Понятно, що треба мени сдать гаечные ключи.
   - Ах, вот оно что! - Ткаченко весело рассмеялся. - Нет, нет! Поезжайте в Буки! О вас самые хорошие рекомендации. Работайте! У вас хорошая подруга жизни...
   Ткаченко растрогался и, чтобы не поддаться ненужным чувствам, нахмурился, голос его построжал:
   - Все! Извините за беспокойство... - Обернулся к Ганне, увидел слезинку, покатившуюся по смуглой щеке, сказал ей: - Подывились друг другу в очи! И то добре. До зустричи, Ганна! - Подал руку Ухналю. - То, що було, - ваше, а то, що буде, - наше! Згода?
   Ухналь мучительно тряхнул зачесом, строго пообещал:
   - Буде ваше, товарищ секретарь.
   - Спасибо, - Ганна поясно поклонилась и, пропустив впереди себя мужа, не спеша пошла рядом с Забрудским.
   Тот попросил их зайти к нему в кабинет. Ухналь наотрез отказался. Был он сосредоточен, внешне спокоен, хотя в душе все кипело, ему надо многое продумать, во многом разобраться. А больше всего мучил вопрос: задержат его или отпустят? Пока не верилось в счастливый исход. С другими людьми годами встречался Ухналь, другие у них были нравы, и именно те, звериные нравы казались ему нормальными. А здесь, столкнувшись с новыми, пока еще непонятными ему, "лесному человеку", отношениями, растерялся.
   - Прошу ко мне, - повторил Забрудский, - подывитесь на мою райкомовскую кимнату...
   - Ни, ни, дякую. - Ухналь решительно отверг приглашение. - Нам нема колы...
   - Нема колы? - переспросил Забрудский. - Да, верно, Ганна хотела пройтись по магазинам с моей жинкой. Купить того, другого...
   - Ни, - упрямо покачал головой Ухналь. - Треба до дому, нема нам дила у городи... Ось оправдаемся в сели, тоди и прийдемо до вашого миста...
   Решение его было твердо. Забрудский проводил и распорядился, чтобы их отвезли в Буки на попутной машине.
   Тертерьян продолжал курить, выпуская дым через ноздри тонкого хрящеватого носа.
   - Как ваше мнение? - спросил его Ткаченко.
   - Можно верить ему... сегодня.
   - А завтра?
   - Трудно предугадать, Павел Иванович. Мы сталкиваемся с разными людьми. Главное сейчас, что в нем пересилит. Все же, как ни верти, а он телохранитель Очерета... Душегуб... Вижу его таким...
   - А мы должны видеть вместе с вами, дорогой Тертерьян, видеть в этом самом... Шамрае не только бывшего телохранителя куренного атамана. Он вышел из-под гипноза страха, и мы обязаны не перепугать таких, как он.
   - Они в стальном кольце! - воскликнул Тергерьян. - Не сегодня-завтра будет дана команда. - Он сжал кулак, сильно сжал, даже побелели косточки. - Вот так их...
   - Сжимать хорошо. А нужно еще разрывать духовное кольцо этого так называемого "движения". Насколько мне известно, товарищ Тертерьян, чекисты тем и славны, что они умели рвать нити лжи, которыми враг пытался опутывать наших людей...
   Минутой позже появился Остапчук, а за ним и все те, кто покорно дожидался своей очереди в приемной.
   - Ну, секретарь, что же ты, бандеровцев приймаешь, а свои хлопцы часами стулья просиживают! - рокотал Остапчук, пребывавший в отличном настроении по случаю возвращения домой из долгой и опасной командировки по глубинкам.
   Остапчук принес с собой запахи табака, сена и особые запахи, присущие лесным деревням: хвои, коры и древесного дыма.
   - Ну что, не подстрелили тебя из-за куста? - встречая Остапчука, подшучивал Ткаченко. - Чайку не хотите ли?
   Остапчук даже присел от смеха, и все остальные широко заулыбались, скинув свою мрачность.
   - Чего ты регочешь, Остапчук?
   - Я ж им казав, - Остапчук вновь захлебнулся от хохота, - як войдете, так Ткаченко вам сразу чайку.
   - Ну что тут смешного?
   - Як що? Тебя, знаешь, уже не Ткаченко кличуть, а Чаенко... И кто придумал? Твой Дудник, генерал. Ты его только чаем каждый раз и потчуешь... - Остапчук снова залился смехом, отмахнулся, промокнул платком повлажневшие глаза. Успокоившись, он рассказал о впечатлениях от поездки по району. - Упала с глаз селян пелена, упала... Раньше слухают, очи в землю, а зараз только и чуешь: обрыдли, мол, нам ваши клятвы, давайте боеприпасы... Ось як! И за курень Очерета очи нам выдирають... Що вы, така батькивщина, а крыс не передушите!
   - Душить легче всего, - сказал Ткаченко. - Нельзя всех. Не все крысы.
   - Обманутые? - зло спросил один из приехавших работников. - Я ще пулю очеретовскую не повыковыривал... - Он взялся за шею, подвигал пальцами твердый желвак под кожей. - Доктора не берутся, кажуть, там артерия...
   Помолчали. А потом продолжили разговор о деле. Ткаченко взял себе за правило - принимать всех посетителей вместе, если, конечно, не было каких-то сугубо индивидуальных вопросов. Обычно такой коллективный прием приносил большую пользу. Люди делились опытом в открытую, рассказывали интересное для всех, о чем-то спорили. Так и сегодня, говорили все о том, как лучше строить и налаживать жизнь... Народ в селах соскучился по труду, доброй работе, молодежь стремится на учебу, и, что самое небывалое, просят приехать лекторов, актеров, началась жадная подписка на газеты.
   Ткаченко стоял у окошка, вслушиваясь в равномерный гул главной улицы: скрип телег и мерзлый перестук колес, гудки машин, недалекий пересвист мальчишек, идущих из школы домой. Улица изменилась к зиме, словно расширилась: яворы отряхнули шумливую одежду листвы; прикочевали к городскому теплу воробьи, усыпавшие гирляндами щупленьких комочков ежистые, растопыренные прутья ветвей; весело играли под солнцем вертуны; стекала слеза растопленного инея по черепице.
   - Чайку не хотите ли, хлопцы? - спросил было Ткаченко и тут же замахал руками, чтобы потушить грянувший хохот. - Чи с ума посходили? Чего ты заливаешься, Остапчук?
   - Да я не заливаюсь, товарищ Чаенко... прошу простить... Ткаченко. Пора переводить жидкий баланс на что-либо более мужчинское. К примеру, на витамин "ре", то есть на чистый ректификат довоенного качества.
   - Э, нет, Остапчук, меня не спровоцируешь! - Отшутившись от продолжавшего сыпать присказками председателя райисполкома, Ткаченко пересчитал посетителей, распорядился, и вскоре на столе появился поднос, уставленный чашками, чайник и наколотый щипчиками сахар. Затем помощник секретаря расщедрился и принес сушки.
   За чаем обсудили все дела, заставившие каждого из них покинуть свои села, немного поспорили и разошлись, полностью удовлетворенные приемом, лаской. На прощание каждый из них крепко пожимал руку секретарю.
   Оставшись один, Ткаченко вздохнул, но это не был вздох облегчения.
   Время близилось к обеду, именно к этому часу приглашал к себе генерал Дудник, и, поскольку, шутя, обещал "двухразовое питание", можно было догадаться, что свидание обещало затянуться.
   "Не вздумайте ехать ко мне в одиночку, - требовательно заявил Дудник. - Сопровождение будет у вас с минуты на минуту, а то на дорогах пошаливают кудеяры".
   Дудник задержался в фольварке "Черная лань". К "Черной лани" проселком было около тридцати километров, большая часть лесом. Потому и пришлось отправляться туда в сопровождении присланного генералом "доджика" с мотострелками.
   Дудник встретил гостя радушно. На генерале была домашняя теплая куртка из клетчатой ткани и белые бурки. Шея его была перевязана шарфом с махрами на концах, а от свежевыбритых щек пахло одеколоном. Генерал прикладывал руку к груди и в предчувствии приступа кашля пил теплое молоко из глиняного кувшинчика.
   - На меня удивленно не глядите! Осенью и весной из ангин не вылезаю. В детстве гланды не вырезал, а теперь вот созрел для мучений. Прошу мыть руки и к столу.
   - Надо закалять горло, Семен Титович, - посоветовал Ткаченко. - А вы, как видно, парите, потому легко и простуживаетесь... У меня был танкист-водитель, так тот бензином спасался, считал, что полоскание бензином - самый радикальный способ против ангины.
   - Ради профилактики, возможно. Только не путайте времена и нравы. Война не позволяла болеть. Хвороба происходит не от напряжения, а от вялости организма, расслабленности, добавим еще одно слово инертности... - Генерал отдавал должное борщу и хорошему куску вареной говядины с любимой приправой - острым хреном. - Вот и теперь, с делами чуть отлегло - и начались болезни.
   - Вы думаете, отлегло?
   - Пошло по ниспадающей кривой, Павел Иванович. Закончим чревоугодничество, перейдем в гостиную, и я предъявлю вам наши наметки для согласования. - Генерал расположился поудобней в кресле, развязал шарф, закурил, выпуская плотные колечки дыма, таявшие только под самым потолком. - Моя дочурка обожает... стоит мне закурить, просит: папа, сделай колечки!
   - У вас и дочка есть?
   - И не одна. Про старшего сына я вам рассказывал. А вот дочки... трое их у меня, Павел Иванович. Выйду в отставку, буду с ними в куклы играть...
   - К тому времени, Семен Титович, придется не с дочками, а с внучками играть в куклы... - Ткаченко понимал, что генерал пригласил его не только для этого милого разговора, и потому немножко нервничал, отвечал невпопад, поглядывая на часы.
   Поведение гостя было замечено хозяином.
   - Я пригласил вас, конечно, не только для того, чтобы отобедать с вами. - Генерал улыбнулся. - Хотя и это не мешает позволить себе изредка. Время сейчас, Павел Иванович, наступает решительное - начинаем ликвидацию остатков куреня Очерета...
   - Вот оно что! - Ткаченко поудобней расположился в низком кресле, подождал, пока вестовой зажег в камине дрова, плеснув на них керосином, и закончил, когда солдат вышел из комнаты: - Как же это будет?
   Дудник пристроился слева от Ткаченко, так что занявшийся в камине огонь освещал правую сторону его лица, высвечивая и оттеняя морщинки и затаившиеся в уголках губ скорбные складки. Впервые Ткаченко заметил, как все же постарел Дудник. Ткаченко подумал о том, что вот приходится им сокращать отпущенные в жизни лимиты, изнашивать себя: ведь ничто не проходит безнаказанно - ни тревожные ночи, ни утомительные заседательские бдения, ни ожидание звонков от начальства.
   Генерал объяснял действия по очистке территории от оуновцев, раскрывал, как говорится, свои карты, не тая горьких потерь, а иногда и ошибок. Рассказывал о самом настоятельном требовании руководства: немедленной ликвидации остатков банд.
   - Мы ликвидируем курень Очерета без шума. Будем сжимать его в кольцо техникой. Постараемся избежать человеческих жертв.
   - Надо сохранить села, не дать банде разгуляться напоследок, заметил Ткаченко.
   - Помогайте!
   - Каким путем?
   - Как говорится, продолжайте в том же духе. Лишайте их благоприятной почвы. Сначала население боялось бандеровцев, потом стало нейтральным. Теперь же оно должно активно включиться в борьбу.
   - Включается.
   - Знаем. Получаю сводки. Винтовки не зря выдали. - Генерал подложил в камин еще полешек. Огонь осветил теперь все его лицо, пожалуй, обычное лицо человека, если бы не те следы, которые оставляет время на людях, вынужденных подчинять своей воле сотни, тысячи людей. - Бугай, заменивший Очерета, ввел жесточайшую дисциплину, объявил террор. Население базовых сел теперь, не надеясь на пощаду, встречает бандитов оружием, и курень лишен возможности, как это было раньше, рассосаться по этим селам на зиму. Бугай не идет на риск и держит курень в кулаке. Итак, для бандеровцев начинается белая и голодная тропа - время брать их в железный бубличек...
   - В бубличек? - Ткаченко наблюдал, как сильное пламя взялось кровянить черные поленья, а блики, трепетавшие на стонах и части потолка, чем-то напоминали тени летучих мышей. Камин был сложен давным-давно, кто его знает, может быть, еще во времена гетмана Вишневецкого, дом был старинный. Вон на том крюке, замазанном краской, вероятно, висела хрустальная люстра, а в эти двери с латунными ручками и резьбой по мореному дубу входила паненка или некий ясновельможный пан. Потом в эти места прикочевала и отпетая братия современных гуннов; остались следы пулевых пробоин в потолке, стреляли в ныне закрашенную грубой малярной кистью обнаженную наяду.
   К дому вела проселочная дорога. Она петляла по темным лесам, с шумными верхушками деревьев и крупным инеем, сухо посыпавшим темную ленту проселка, бежала по логам и горбатинам. За окнами продолжалась тревожная жизнь, урчали и затихали двигатели, по-видимому, сменялись подвижные патрули.
   - Ночь прямо-таки разбойничья, - генерал приоткрыл штору, - слышишь, как сосны шумят? Верховой ветер идет, чудное явление природы. Советую переночевать, а жинке позвоним, беру на себя ее успокоить. А то, помнишь, как от моего имени появился у тебя Лунь?
   - Помню, еще бы забыть...
   - Остаешься, Павел Иванович?
   - Спасибо, все же хочу вернуться.
   - Как хочешь, неволить не стану. - Генерал закашлялся, отпил молока.
   Ткаченко проверил наган, покатал барабан на ладони.
   Генерал с усмешкой поглядел на наган.
   - Не тот калибр, Ткаченко. Если выпрыгнут лесовики, этой пукалкой не отобьешься. Опять сопровождение выделю...
   - Зачем? Спокойно сюда доехали.
   - Береженого бог бережет. - Генерал распорядился об охране. - Тут действует устав нашего монастыря. Забыл времечко, когда караваном ездили?
   - Пора забывать, Семен Титович.
   - Рановато. Вчера двух мотострелков убили, бензозаправщик сожгли, только шофер сумел убежать, хотя и обгорел здорово, доложил о трагедии... Парням-то было всего по девятнадцать. Потому яростно закончу с бандитами! Народ стонет от них. Пора кончать!
   На этом расстались генерал и секретарь райкома. В том, что "пора кончать", разногласий у них не было, жизнь требовала одного: браться за мирное строительство, браться вовсю, и смертельно надоело Ткаченко катать наган на ладони, оглядываться по сторонам, с тревогой раскрывать ежедневные сводки, нередко окропленные кровью.
   Глава десятая
   Зима началась мягкими метелями. Замело дороги, сровняло контрольно-следовую полосу, отрезало горные села. Участились случаи нападения небольших бандеровских банд: голодная зима выгнала их из берлог, из схронов. Но почти везде от них успешно отбивались сами селяне, организованные в добровольные отряды самообороны. Нападали и на село Буки. Председатель сельсовета Марчук прислал с нарочным сообщение: хвалил Ухналя - Петра Шамрая за храбрость, хотя в стычке с бандеровцами пришлось орудовать ему обычной трехлинейной винтовкой.
   Метели продолжались почти две недели. Устя в эти дни вставала рано, принималась расчищать дорожку. В полушубке, валенках, повязанную до бровей полушалком, такой ее не раз видели возвращавшиеся с ночной службы Зацепа и Стрелкин.
   - На кубометры работаете, Устя? - спрашивал Зацепа, вглядываясь в ее краснощекое лицо.
   - А що? Вам завидно? - отвечала весело Устя. - Чего Жорик мой задержуется? Завсегда задних пасет? Що вы на нем катаетесь?
   - Покатаешься на нем, на твоем Жорике. Брыкливый!
   - А що, то хорошо чи плохо?
   Обменявшись такими фразами, Зацепа и Стрелкин, по пояс увязая в сугробах, пробирались к своему жилью и, следуя примеру Усти, тут же брались за лопаты.
   Устю на заставе любили. Она пришлась, как говорится, ко двору. Ее можно было встретить и на кухне, где, отстранив повара, она принималась по-своему заправлять борщ, и бойцы не могли нахвалиться ее искусством. Бывала она и на швальне и на конюшне и там давала нагоняи дневальным. Ее конек был отправлен в Скумырду, и на нем теперь ездил Грицько, принявший у нее ключи от железного ящика, где хранились нехитрые документы их комсомольской организации, да пирамидку винтовок.
   Грицько повзрослел, вытянулся, глаза утратили прежнюю мягкость, и улыбался он теперь редко и как-то осторожно. Тетку его осудили, и он старался не вспоминать о ней.
   Остро пережив угрозу, нависшую было над Скумырдой, он теперь старался изо всех сил, чтобы никто не мог упрекнуть его родное село.
   Заезжая на заставу, он заворачивал повидать Устю, подгадывая, чтобы Кутай был дома.
   - Ко мне стесняется, - объясняла Устя.
   - Чего он стесняется?
   - Не понимаешь, Жорик?
   - Влюблен?
   - По молодости. А що, чи я кривобока?
   - То-то и дело, гляди теперь в оба, - любуясь Устей, говорил Кутай. Красивая жена - чужая жена.
   - Такое брось!
   - Все хлопцы очи на тебя проглядели...
   - Пущай, Жорик, - добродушно сказала Устя. - Пущай глядят, не убуду от этого. Тут пробегал Стрелкин, кудась спешил, затормозил возле меня, я по кипяток до титана ходила... Стал и каже: вы, Устенька, як живописная картинка.