Затем ехали еще около часа. За всю дорогу никто из спутников не проронил ни слова, и человеку с завязанными глазами оставалось одно думать. Ни капли сомнений не возникло в душе Ткаченко. Если уж придется испить чашу до дна, что ж, на то он и коммунист. Не он первый, и, наверное, не он последний...
   Машина затормозила. Лунь снял с Ткаченко повязку.
   - Разомнитесь.
   К ним подошли несколько человек в немецкой форме. У каждого, кроме револьвера в кобуре, за поясом еще и пистолет. Судя по всему, это был командный состав.
   Они с мрачной веселостью встретили своих начальников, о которых уже начали было беспокоиться. На Ткаченко, одетого в форму советского офицера, обратили особое внимание.
   Лагерь был хорошо замаскирован. На поляне, куда они подъехали, даже трава не вытоптана. Невдалеке, в лесу, под огромными кронами буков, крытые хворостом и поверху задерненные, виднелись землянки. Каждая рассчитана, пожалуй, человек на пятьдесят. Палатки - их было пять - венгерского военного образца, очевидно, для комсостава. Их надежно скрывали от наблюдения с воздуха перетянутые между ветвями маскировочные сети.
   Теперь было понятно, почему авиаразведка не смогла обнаружить лагерь.
   - Митинг соберем на поляне, - сказал Лунь, отдав распоряжения.
   Он стоял, выставив ногу в хорошо начищенном сапоге, покуривал, сбрасывая пепел длинным, отполированным ногтем мизинца. Манеры его были подчеркнуто снобистскими, улыбка буквально змеилась по тонкому, презрительно-отрешенному лицу. Что-то было в нем шляхетское, этакий подленький мелкопоместный гонор.
   Возле Луня в начальственной позе стоял приземистый человек в высокой гайдамацкой папахе и роскошных шароварах. За поясом опереточно-яркого кушака виднелись ручные гранаты. Маузер образца гражданской войны висел на наплечном ремне. Этого человека помимо одежды отличали от остальных командиров вислые, будто приклеенные усы.
   Он отдал команду резким, отчетливым голосом. Нетрудно было определить в нем служаку. Поднятый горнистом по боевой тревоге "особовый склад" перестроился сообразно командам в каре. В центре горели три костра и стояла трибуна.
   На трибуну поднялись Лунь, Ткаченко и человек с маузером, продолжавший играть главную роль в этом "лесном спектакле". Он объявил о приезде в расположение школы секретаря Богатинского райкома партии.
   Называя должность, фамилию и воинское звание Ткаченко, он заглядывал в бумажку, расправляя ее на своей чугунной ладони и всматриваясь в слова при прыгающем свете костров.
   Справившись с трудной для себя задачей, он облегченно вздохнул.
   - Давай ты, Лунь! - откашлявшись, сказал наконец.
   Лунь кивнул, нахмурил брови и, подойдя к перильцам, вначале пощупал их крепость, а потом уперся, плотно сцепив пальцы и подавшись слегка вперед своим стройным, мускулистым телом.
   Ткаченко сбоку наблюдал за этим человеком, за его тонким, бледным лицом, за его отточенным выговором с точно расставленными модуляциями.
   Лунь, безусловно, был опытным оратором. И его слушали напряженно и внимательно. Шеренги будто окаменели. Двигались, шевелились и создавали феерическое зрелище только косматые дымы костров и резко очерченные на фоне букового леса языки пламени.
   О чем говорил начальник оуновской школы?
   Он рекомендовал своим людям выслушать секретаря районного комитета партии, который разъяснит политику. Командование хочет рассеять разноречивые слухи, выслушать, что думают коммунисты об "Украинской повстанческой армии", об амнистии...
   Лунь трижды полностью назвал УПА - "Украинскую повстанческую армию", ничего не сказал о Советской власти, говорил только о коммунистах. Говорил увертливо, хитро, не угрожал, не обвинял, не полемизировал. Ею слова были размеренно четки, произносились не спеша, с хорошей дикцией. Сухие, бесстрастные, отчетливые... Он говорил ровным голосом, не волнуясь, только иногда выбрасывая руку вперед и разжимая и сжимая тонкие, длинные пальцы.
   Костры разгорелись. На поляне стало светлей. Теперь можно было рассмотреть лица людей, стоявших не только в первых шеренгах каре. С болью в сердце Ткаченко видел молодых, рослых, сильных хлопцев. Разве им заниматься черными делами? Им бы плавить сталь, распахивать земли, сидеть в аудиториях институтов...
   Обреченные!
   - Начинайте! - Лунь легонько подтолкнул Ткаченко на свое место и стал за его спиной, рядом с успевшим переодеться Капутом.
   Теперь на нем был немецкий, застегнутый на все пуговицы китель и под ним мереженная сорочка.
   - Як наш? - Капут ухмыльнулся.
   - Послухаешь, сам скажешь, - неопределенно ответил Лунь.
   Ткаченко перевел дыхание, шагнул вперед и укрепился подошвами на шатком помосте, наспех сшитом из хвойных бревен и досок. Сойдет ли он отсюда сам, или его стащат с раздробленным черепом, - этого, наверное, не знал не только он, но и те, кто окружал его - эти люди, подчинявшиеся мгновенным вспышкам инстинктов, даже, пожалуй, наиболее выдержанный из них, сохранивший внешнюю корректность, бывший поручик Лунь.
   Минутная пауза под тяжелыми, настороженными взглядами выстроенных на поляне людей помогла Ткаченко освободиться от остатков неизбежного в таком положении страха, сосредоточиться, чтобы выполнить свой последний долг.
   Внизу, почти достигая уровня трибуны макушками бараньих, заломленных по-гайдамацки шапок, стояли в небрежных позах вооруженные до зубов жандармы службы безопасности - "безпеки". "Нам все дозволено, - как бы говорили их внешний вид, презрительные усмешки, - для нас все пустяк, тем более такая штука, как человеческая жизнь".
   Их замысловатые, залихватские прически, языческие амулеты, понавешенные на давно не мытые, словно литые шеи, подчеркивали привилегированность положения. Это была "гвардия трезубца", опричники правая рука Капута, всесильного главаря карательного отряда бандеровской жандармерии.
   Под ногами была плаха. Да, плаха.
   И тем более надо держаться спокойно, собрав всю волю.
   Как обратиться к ним, замкнувшим его в железный капкан каре?
   - Т о в а р и щ и! - в гробовой тишине, нарушаемой только потрескиванием костров, тихо произнес Ткаченко, заставив всех вздрогнуть от неожиданного обращения, инстинктивно насторожиться, навострить слух. Товарищи! - громче повторил он и снял мешавшую ему фуражку. - Пид натыском Радянськой Армии разом с гитлеровцами дали драпа националистычни верховоды, профашистськи поборныки "самостийной и незалежной"* Украины. Гестапо и абвер дают задания превратить вас в "пятую колонну" и проводить "пидрывну дияльнисть". Про озброення потурбувались нимци*. Вам они дали тилькы жовто-блакитный* стяг и трезуб*. Не багато дали они вам! Они наказали вам вырезать тысячи невинных людей, не жалиючи дитей, жинок, стариков... Степаном Бандерой був дан наказ переходить у пидпилля для диверсий, для терроризування украинського народу...
   _______________
   * Самостоятельной и независимой (укр.).
   * О вооружении позаботились немцы (укр.).
   * Желто-голубой - цвета украинских националистов.
   * Трезубец - эмблема украинских националистов.
   - Бере быка за рога, - хмуро заметил усатый вожак.
   - Надумали шилом киселя хлебать, хлебайте! - Капут метнул взгляд на воинственно зашевелившихся жандармов.
   Ткаченко оглянулся, увидел спокойно стоявшего Луня, с любопытством прислушивавшегося к глухому рокоту голосов в глубине построения.
   Лунь благосклонно кивнул головой оратору, как бы разрешая продолжать.
   "Была не была, - решил Ткаченко, - все равно отсюда живым не выйти. Нет, никто не увидит меня униженным или испуганным. Их вожаки привыкли к рабской покорности, пусть поймут свое заблуждение. И кто такие эти вожаки?"
   Ткаченко рассказывал об одном из руководителей так называемой "Украинской повстанческой армии" - Климе Савуре, окруженном легендой геройства и бескорыстия. Именно его послал Степан Бандера проверить кадры, перетасовать их, как колоду карт; "козырных", надежных, отложить в сторону, остальных, "сомнительных", то есть сомневающихся, уничтожить.
   По указанию Клима Савура формировались отряды из тех, кто прозрел понял правду, их посылали на верную смерть под пули пограничных засад. Того, кто выходил из боя с пограничниками живым, уничтожали сами бандеровцы, их жандармерия, группы "эсбистов", которые, переодевшись в советскую военную форму, зверски расправлялись со своими.
   - Це он в тебя запустил каменюку! - прохрипел Капут над ухом Луня. Ты же зараз в советской форме!
   - Да, було так, Капут. Слова из песни не выкинешь!
   - Скажи ему, а то я скажу... - Капут схватился за рукоятку парабеллума. - Мое слово - гроб!
   - Добре, скажу. Тильки знай, я не из пугливых... - Он указал на оружие. - И у мене воно е, Капут. - Однако Лунь шагнул к Ткаченко, предупредил: - Говорите по условию, только то, что говорили на собрании, и указал глазами на своих свирепеющих соратников.
   - Товарищи! - Ткаченко взмахнул рукой с зажатой в ней военной фуражкой, второй схватился за поручни трибуны и, подав вперед свое некрупное, но сильное тело, выкрикнул: - Не забуты про розправу оуновца Лугинського на Волыни, в Кортелисах! Разом с гитлеровцами оуновцы вирвались в село на пятидесяти машинах, завели на повну мощность моторы, щоб не було слышно стрельбы, взрослых забивали, а детей живыми кидали в крыныци и ямы и засыпали землей. Так зныщили усе село - близько трех тысяч чоловик. Майно их было пограбовано, а хаты спалени! "Наша влада повинна буты страшной!"* - так казав Степан Бандера.
   _______________
   * Наша власть должна быть страшной (укр.).
   Ткаченко переждал нарастающий шум. Костры разгорались все ярче. Теперь он мог рассмотреть лица парней, стоявших не только в первых рядах. Курсанты жадно слушали его слова, одни с сочувствием, другие с затаенным страхом, третьи с явной ненавистью.
   Он рассказал еще о зверствах оуновцев, а затем о том, как взялась освобожденная Украина за восстановление хозяйства при поддержке России и других республик, как возрождаются колхозы и как они ждут их, молодых хлопцев, для этой полезной работы. Республика призывает вернуться к труду!
   - Пожалуй, хватит, - предупредил Лунь, - вы имеете дело с массой, над которой легко потерять контроль.
   Вожак в папахе оттер плечом Ткаченко, раздвинул толстые ноги в добрых сапогах со шпорами, посопел, выжидая, пока стихнет говор за его спиной, и повел свою речь на самых низких голосовых регистрах.
   Судя по всему, он значился в более высоких чинах, чем Лунь, Взяв на себя руководство митингом, он старался быть точным: не вилял, не хитрил, не оставлял лазеек, говорил прямо и резко; личный состав школы ознакомлен с политикой коммунистов (он махнул рукой на Ткаченко), деятельность УПА сокращается по стратегическим соображениям. Часть сил будет выведена на переформирование за кордон. Курсанты, желающие выйти из УПА, будут отпущены после сдачи оружия. Мести не будет, на все добрая воля.
   Затем отдал команду Лунь.
   Те, кто согласен покинуть школу, сдать оружие и получить амнистию, должны выйти из строя.
   Каре не шелохнулось.
   - Не верют, гады, - сказал Капут, - зараз не выйдут, сами втечуть...
   - Треба повторить, - предложил вожак тихо, оглянувшись на Ткаченко. Шо тебе, учить!..
   Лунь пожал плечами, но приказание выполнил. Он сказал о том, что желающие поступить по воззванию могут свободно распоряжаться собой.
   Спустя минуту, другую из задних рядов, пройдя первые шеренги, нерешительно вышли человек сорок.
   - Я ж казав, шо е у нас курвы, - процедил Капут.
   - Где их нет, Капут, - небрежно бросил вожак. - Що ж ты робыв со своей безпекой? - И, обратясь к Луню, добавил: - Хай вси расходятся. А оцих сомкни и задержи...
   Подчиняясь команде Луня, каре неохотно распалось. Кое-кто остановился у догорающих костров. Оттуда доносился говор, взрывался невеселый смех и сразу затухал. Перед трибуной продолжали стоять четыре десятка человек, пожелавшие выйти по амнистии. Они стояли в две шеренги: их опрашивали, переписывали.
   Лунь, прислонившись к трибуне, курил.
   - Что же, Павел Иванович, вы добились успеха, - он указал рукой с сигаретой на курсантов, - отыскали своих единомышленников. - Голос его прозвучал недобро.
   - Вы их отпустите?
   - Ну, это уж наше дело, Павел Иванович. Струхнули?
   - Нет!
   - Верили нам?
   - Должны же и у вас быть какие-то принципы.
   - Принципы? - Лунь усмехнулся. - Кажется, Троцкий говорил, что на всякую принципиальность надо отвечать беспринципностью.
   - Примерно так...
   Над верхушками буков нависли стожары. Щедро усыпанное звездами небо, сероватый дым затухающих костров, мягкий, теплый ветерок.
   - Поужинаем или сразу домой?
   - Домой. - Ткаченко очнулся от дум.
   - Да, вы правы, - Лунь усмехнулся, погасил сигарету о трибуну, поскольку мы обещали...
   Он подозвал телохранителя, и вскоре неподалеку от них остановилась машина.
   - Садитесь! - пригласил Лунь. Подождав, пока Ткаченко устроится, он приказал шоферу: - Трогай!
   Ткаченко устало откинулся на жесткую спинку "виллиса".
   В пути прошло минут пятнадцать. Ткаченко услыхал позади, там, где остался лагерь, далекую стрельбу. Привычное ухо определило: залпы из винтовок.
   Глава четвертая
   Судя по всему, выехали из леса: ветви не царапали и не били, и под колесами не чувствовались корневища. Впервые Ткаченко глотнул пыль, и когда машина покатила мягче, конвоец, прислонившись к нему и обдав запахом табака и нечистого тела, развязал мягкий холщовый рушник, снял его, вытер себе нос и положил на колени.
   В это время, пока еще далеко позади, возник свет, постепенно увеличивающийся. Конвоец завозился, подтолкнув в спину шофера, и тот прибавил газу. Однако усилия уйти оказались тщетными. Их, шедших с погашенными фарами, вряд ли видели и потому не пытались догнать. Судя по сильному свету, шел бронетранспортер, обычно выпускаемый с известным интервалом для патрулирования магистрали.
   Конвоец отодвинулся от Ткаченко, теперь они сидели в разных углах, пленник в левом, бандеровец в правом. Ткаченко заметил пистолет, направленный на него с колена, а ногой конвоец подкатывал ближе к себе валявшиеся на полу гранаты.
   - Звертай! - приказал конвоец.
   Справа ответвлялась грунтовая дорога, уходившая в темноту. Это была полевая дорога, а не тот самый развилок, куда Лунь обещал доставить Ткаченко. Отсюда было не меньше семи километров до Богатина. Круто свернувшая машина куда-то нырнула, остановилась. Шофер не заметил за кюветом канаву, по-видимому подготовленную для прокладки кабеля. Конвоец выругался, спрыгнул наземь и пособил машине одолеть препятствие.
   - Вылазь! - скомандовал конвоец грубо.
   Он стоял с автоматом наготове, пистолет был за кушаком. Широко расставленные ноги были обуты в лакированные сапоги с кокардочками на их "наполеоновских" козырьках. Баранья румынская шапка, чуб, начесанный до бровей, губы, презрительно искривленные насмешливой подлостью, свойственной поднаторевшим близ начальства лизоблюдам.
   Конечно, конвоец обязан выполнить приказ и отпустить его, а все же надо быть начеку. Место глухое, час воробьиный, скосит запросто.
   - Езжай! - приказал Ткаченко.
   - О-го-го, мудрый. - Конвоец хохотнул, повел дулом автомата, как бы указывая направление: - Погляжу, як ты потопаешь.
   - Я тебе погляжу! Хочешь, все узнает Капут?
   - Ладно, коммунистяга, ты як ерш, с головы не заглонишь...
   Конвоец валко приблизился к машине, влез на переднее сиденье, и шофер, опасливо следивший за приближающимся светом фар, лихо рванул с места, и "виллис" скрылся в аспидной черноте ночи.
   Ткаченко выждал, пока погасли звуки мотора, и лишь тогда тронулся к шоссе вялыми, негнущимися ногами, одолевая крутой кювет.
   "Как после дурного сна, - подумал он, зябко поеживаясь, - расскажи, не поверят". Ткаченко шел по тропинке, протоптанной возле шоссе. По голенищам стегали стебли донника, белоголовника, с шелестом осыпая созревшие семена. Он был жив, свободен, мог шагать по этой утренней, росистой траве, и розовый, безветренный рассвет готов был вот-вот распахнуть перед его глазами тот мир, из которого он чуть было не ушел навсегда.
   Сколько он прошел, десяток, сотню шагов, пребывая в таком завороженном состоянии, то отчетливо, то в какой-то белесой мути восстанавливая в памяти виденные им картины? Ноги стали тверже, дыхание ровнее, расслабленность ушла, и все тело будто вновь нарожденное: чувствовался каждый мускул, каждая жилка, мозг был окончательно очищен.
   "Жив, жив, жив!" Шаги его шуршали по подсыхающей траве.
   И трава эта постепенно светлела, потом, позолотев, заискрилась, в спину будто ударило током, и ощутилось тепло. С нагнавшего его бронетранспортера спрыгнули двое в касках, с автоматами, осторожно подошли, окликнули и, когда Ткаченко обернулся, узнали его.
   - Товарищ секретарь, чего вы тут? - не скрывая удивления, ощупывая его светлыми молодыми глазами, спросил сержант.
   - Чего тут? Мало ли чего... по должности, товарищ...
   - Сержант Федоренко! - догадался представиться сержант, продолжая все же вглядываться с тем же изучающим видом, проверяя себя, словно не вполне доверяя своим глазам.
   - Итак, сержант Федоренко, подвезете меня до Богатина?
   - Який вопрос, товарищ Ткаченко! Прошу простить, товарищ гвардии майор, - он будто только теперь увидел его военную форму, определил звание по фронтовым зеленым погонам, с явно выраженным почтительным удовольствием "прочитал" объемистую колодку орденских ленточек и задержал взгляд на гвардейском знаке с надбитой эмалью, видимо не раз побывавшем в сражениях. Сержант хотел помочь, но Ткаченко поднял ногу на железный козырек-приступок, что у борта, и чья-то могучая сила перенесла его внутрь машины, за такую надежную сталь, втиснула его между такими милыми, теплыми хлопцами, с ясными глазами, поблескивающими из-под запыленных касок... "Наши, наши, свои прекрасные люди..." - билось в нем, и, не сдерживая своих чувств, он улыбался им; размягчались и их лица, лица соратников, бойцов, куда-то во мглу уходил кошмар минувшей ночи.
   Солнце вставало над Богатином, закурчавленным печными дымками, багровели островерхие черепичные кровли, и живой город пробуждался ото сна к новому дню.
   "Жив, жив, жив!" Надежным строем вставали яворы, высокие, вечные.
   Жена по-обычному, без тени волнения, открыла дверь, подставила теплую щеку для поцелуя, запахнувшись и халатик, ушла, шлепая тапочками, в спальню.
   - Ты хотя бы спросила, где я таскался, - весело через двери сказал Ткаченко, стаскивая гимнастерку, пропахшую дымом костров.
   - Ладно, чего спрашивать, потом расскажешь, - ответила сонным голосом Анна Игнатьевна. - Если у генерала не покормили, еда на столе, в кухне...
   Позвонить генералу? В райком? Нет! Нечего беспокоить ранними звонками. Прежде всего отмыться, надеть чистое белье. Пока вода нагреется, можно перекусить. Ткаченко прошел в кухню и, сидя за столом, медленно жевал холодное мясо.
   "А ведь могли прикончить... - Он провел ладонью по груди, ощутил теплоту кожи. - Продырявили бы, как дуршлаг... Выходит, бандиты были на собрании, прокуковал их Тертерьян. Позвоню ему - вот ахнет..."
   Закончив туалет, Ткаченко прилег на диван, обдумывая план действий. Прежде всего он попытался представить, куда же его возили.
   Время, понадобившееся на дорогу, он знал, и потому по фронтовому опыту мог легко прикинуть километраж. Не исключено, что машина петляла по лесу, чтобы сбить его с ориентации. Но это было, только когда везли в лагерь. На обратном пути, хотя и завязали ему глаза, ехали прямым, не окольным путем: конвоир спешил вернуться в лагерь.
   Ровно в восемь Павел Иванович вызвал Забрудского, Тертерьяна, позвонил начальнику пограничного отряда и попросил его разыскать Дудника.
   Услыхав разговор по телефону, Анна Игнатьевна поняла все. Она остановилась в дверях, ноги у нее онемели, и на побледневшем лице было такое отчаянное, потерянное выражение, что Ткаченко, прервав разговор с Тертерьяном, бросился к ней.
   - Как тебе не стыдно, - тихо упрекнула она, - почему ты ничего не сказал? Как тебе не стыдно, Павел?.. - А потом обняла его, припала к плечу, всхлипнула: - Ну, почему ты такой...
   Прошло? Не знал тогда Ткаченко, обрывая провода телефонов с целью самого наисрочнейшего принятия мер, что в это же самое время в лагере бандеровцев происходила следующая сцена.
   Перед рассвирепевшим начальником школы стоял неуклюжий детина, в такой же бараньей шапке, как и у сопровождавшего Ткаченко конвойца, стоял не навытяжку, а "врасхлеб", готовый принять любую кару за невыполнение тайного приказа своего начальника.
   На безбородом, скуластом лице этого человека почти не читалось проблесков мысли. Он знал одно: сплоховал, высланный наперед, чтобы "прошить" насквозь секретаря райкома, он испугался бронетранспортера, пропустил его, зарывшись в канаву, не отважился броситься на шоссе, сделать что угодно, любой самый безумный шаг, но свершить... убить отпущенного на волю секретаря райкома. Для исполнения поручения не должно быть препятствий. Только труп его мог бы служить оправданием, труп человека, решившего во имя приказа атаковать даже броневую машину и двенадцать советских бойцов, вооруженных до самых зубов.
   Лунь понимал, чем грозит теперь и ему и всей лесной школе его "великодушие и рыцарство". Надо немедленно сниматься, бросать обжитое место, и не птицы они, чтобы перелететь в новое гнездо, не опалив крылья. Ткаченко - опытный человек, а леса не безбрежны. Весь гнев Луня сосредоточился на этом оторопелом, неуклюжем парне, готовом принять любую муку и смерть.
   Выдавив несколько гнусных ругательств, Лунь тряхнул головой, подзывая того самого конвойца, который отвозил Ткаченко:
   - С автомата, короткой, в ту же яму...
   Анна Игнатьевна подошла к мужу, робко спросила:
   - Ты кому звонишь? Куда опять торопишься?
   - Добиваюсь генерала Дудника. Надо начинать большой прочес.
   - Зачем?
   - Выловить, Анечка.
   Анна Игнатьевна вздохнула, твердо сказала!
   - Вызывай генерала. Раз такая судьба, пройдем через все... Одно скажу, Павел. Советские люди странные, коммунисты тем более... Они беспокоятся обо всех и меньше всего о себе, о своих детях, женах... Живете вы... Нет, не живете... витаете... Вот у меня мяса нет на обед, картошки не могла достать, а ты...
   - Анечка, впервые вижу тебя такой...
   - А иди ты, Павел! Спуститесь на землю. О себе подумайте...
   - О себе? А кто же тогда будет думать о других?
   - Так для кого же вы работаете? - Анна Игнатьевна махнула рукой и заторопилась, услыхав зовущий крик девочки.
   Зазвонил телефон. На проводе был начальник пограничного отряда, который сообщил, что с генералом связались и тот срочно выезжает в Богатин.
   - Вы спрашиваете, что с теми? - Ткаченко не сразу ответил начальнику пограничного отряда. - Думаю, их расстреляли. Я слыхал залпы. Нет, нет, они всех не убьют. Нельзя убить правду, нельзя убить веру. Это люди вчерашнего дня, они - тени. Тени не могут расстрелять будущее. А палачей мы разыщем.
   Генерал Дудник заночевал в расположении мотострелкового полка, в бывших казармах польских улан. Здесь, в глухом лесу, немцы оборудовали дома отдыха для летного состава дальней бомбардировочной авиации, подвергнув казармы реконструкции. Бар, устроенный в спортивном зале и расписанный фривольными фресками, ныне закрасили маляры хозкоманды.
   Дудник называл казармы "Черной ланью" из-за фонтана с почерневшей от воды, когда-то, видимо, сверкающей бронзовой ланью. Он любил передохнуть здесь. Хорошие комнаты, к тому же красивый, хотя и запущенный парк и даже небольшое озерцо с окуньками.
   Донесение из Богатина требовало срочных действий. Он распорядился направить в район мотострелковую роту, минометную и артиллерийскую батареи и приказал поднять разведывательную авиацию. Генерала интересовала школа УПА, и нельзя было терять ее след.
   "Кто бы мог подумать, просто фантастика! - Генерал удивленно разводил руками, заканчивая завтрак. - Живешь, живешь, чего только не видишь, и вдруг - на тебе! Новое дело. Подумать только, доклад бандитам о бандитах... Глубока человеческая душа! Заглядывай не заглядывай, все едино дна не разглядишь..."
   Из окна было видно, как вытягивались в колонну машины и бронетранспортеры. Генерал надел комбинезон, проверил пистолет, подпоясался, взглянул в шикарное, во всю стену, зеркало - увидел моложавого и еще стройного человека, не так чтобы высокого, но представительного, глаза хоть и без морщинок, а строгие, как ни старайся, не смягчишь. Видно, мало-помалу дает о себе знать профессия. И солидность сама по себе прибывает, еще за полста не перевалило, а уж слышится за спиной шепоток: "Батя пошел". А еще десяток, - стариком назовут...
   С такими грустными мыслями генерал молодцевато, на страх годам, сбежал по каменной лестнице.
   Косовица заканчивалась. Желтела стерня, и правильными рядками выстраивались охряные копны. Подсолнечник отяжелел, подсох и уже не поворачивался за солнцем.
   Встречались крестьяне на высоких, нагруженных снопами возах. Еще год назад вот в таком селянине, в брыле или кокетливой шляпе с перышком, можно было заподозрить замаскированного бандеровца. Загнанные в леса и ущелья бандиты продолжали мешать хлеборобскому делу. Еще и теперь нередки случаи, когда отсекают пальцы записавшемуся в колхоз, еще порой нависает черная хмара бахромчатыми своими краями над селянством.
   Наряду с другими генерал Дудник отвечал перед государством за скорейшее восстановление в западных областях нормальной жизни.