Первенцев Аркадий. Секретный фронт

   - Ганна рассказала мне все...
   - Все? - Ухналь глянул на Ганну.
   - Все за то, що ты порешил на амнистию...
   Ухналь понял ее, кивая головой, внимательно прислушивался к словам Вероники Николаевны: она советовала им сейчас же пойти в отряд, куда она немедленно позвонит.
   В своих подземных схронах, среди мужчин, Ухналь отвык от понимания роли, которую играла в советском обществе женщина. Ему трудно было поверить, чтобы энкеведисты послушались Веронику Николаевну. Поэтому он спросил о начальнике отряда, там ли он. Когда она ответила отрицательно, Ухналь потерял интерес к этой женщине. Он сокрушенно вздохнул и надел шапку.
   Вероника Николаевна почувствовала перемену и, пожав плечами, обратилась к Ганне с немым вопросом. Ганна строго глянула на Ухналя, и тот, поняв ее взгляд по-своему, нехотя стянул шапку и прижал ее локтем к боку. Пристраивая шапку, он уронил газету, нагнулся и засунул ее в карман с удавкой.
   - Что же, - сказала Вероника Николаевна, - идите. Я позвоню. Желаю...
   - Дякую. - Ухналь поклонился, обернулся к Ганне. - Знаешь куда?
   - Знаю, знаю... - сердито ответила Ганна и тоже поклонилась. Губы ее нервно вздрагивали.
   - Я понимаю, Ганнушка. - Вероника Николаевна обняла молодицу и, отвернувшись, вытерла глаза.
   Ганна пошла впереди, торопливо, не оборачиваясь. Ухналь заспешил за ней, и Вероника Николаевна заметила его хромоту. Она подождала, пока они выйдут на улицу. Уходя, Ухналь закрыл щеколду калитки, повернувшись лицом к Веронике Николаевне. Она уловила ею отрешенный, потерянный взгляд, смягчивший жесткие черты, хотя и красивого, но асимметричного, будто раздвоенного лица.
   Муравьев ожидал чего угодно, но только не звонка Вероники Николаевны, обратившейся к нему с просьбой принять и не обижать жениха Ганнушки, явившегося по амнистии с повинной.
   - Жених? - Муравьев почувствовал недоброе. - Куда они от вас ушли?
   - Я направила их в штаб отряда...
   - Высылаю им навстречу наряд. Святая вы женщина...
   - Святая? Далеко не святая, Андрей Иванович. Быть святой ужасно скучно...
   Пройдя сотню шагов по направлению к штабу, Ухналь остановился.
   - Ну и як? - глухо спросил он. - Откуковались? Вякать будут обоих, Канарейка.
   - Хозяйка сказала, вязать не будут.
   - Тебе она хозяйка, а другим не хозяйка.
   - Пойдем, чего стал?
   - Дай напоследок надышаться... волей.
   Ему было непривычно тяжко. Пока не поздно, следовало найти правильный выход. Обратный путь для него был отрезан. Как не выполнившего приказ его убьют. Выполнить? Нет, рука не поднимется, лучше самому умереть. Ухналь машинально потянулся за пистолетом, а его-то и не было, зато руку будто обожгла удавка. Как поступить? Он растерялся потому, что должен был сам принять решение, а от этого он отвык, за него давно решали другие, оставляя на его долю лишь слепое повиновение.
   Неизвестно, сколько бы продолжались колебания, если бы не возник человек из того, другого мира, населенного призраками. Трудно было ошибиться. От явора к явору опасливо перебегал Студент. Фред? Зачем он здесь? Ответ подсказывался опытом подполья. Итак, расплата оказалась ближе, чем он предполагал. Фред мешкать не будет. Спецпорученец службы "безпеки", зверь, пожирающий мясо своих жертв. Ни разу Ухналь не замечал его рядом, когда надо было отбиваться в бою, никому не помог он в сражении, а вот расправляться со своими, быть палачом, быть храбрым, когда тебе никто не грозит... И теперь, по-шакальи вынюхивая след, Студент выжидал момент, чтобы продырявить его шкуру: "Докладаю, зрадныка зныщив".
   Колебания исчезли, уступив место молниеносной реакции, мгновенной собранности всех чувств, выработанной годами дикой лесной жизни. Он снова был тем, кем его приучили быть, - мускулистым, ловким зверем, его вернул в родную стихию вот этот - не человек, а такой же зверь, негодяй, ненавистный ему.
   - Утик... утик... - потерянно бормотала Ганна. - И що же це таке... Утик!.. - Страшная мысль пронзила ее, и она бросилась предупредить Веронику Николаевну.
   Студент понял, что Ухналь, шедший сдаваться, увидел его: теперь добра не жди. Из них двоих жить имеет право только один.
   У Студента имелось два преимущества - пистолет и хладнокровие труса. Кровь не бросилась ему в голову, он видел все ясно и четко. Стрелять нельзя, хотя искушение было велико. Среди бела дня в населенном пункте ему не уйти. Расчет подсказывал единственный путь - заманить Ухналя в сарай, на огород, увести его с улицы.
   Студент торопился к домику Нейбаха, туда, откуда все началось. Так или иначе, а закончиться все должно только там, куда приказ привел их обоих - и Ухналя и Фреда. Трусцой, но не привлекая особенного внимания, Студент достиг калитки, ткнулся плечом - заперта. Он пошарил на обратной стороне рукой, скосив голову, и в этот миг увидел Ухналя, приближающегося к нему с тем выражением ненависти на бледном лице, которое предвещало лишь одно - смерть. Похолодевшими пальцами Студент наконец-то нащупал щеколду, поднял ее и оказался во дворе. Куда? За садиком виднелся заборчик, а за ним плотная стена соседнего сарая, справа - сам домик, слева - развалины. Студент, нагнувшись, пробежал за крыжовником и нырнул в дыру кирпичной стены конюшни, споткнулся, упал, нащупал пистолет, хотел обернуться, чтобы встретить Ухналя, но вдруг кто-то навалился на него, ловким приемом вывернул правую руку и оглушил ударом в затылок. Студент хотел крикнуть, но захлебнулся, перед глазами завертелись спирали, потом все потонуло во мраке: он потерял сознание.
   Оглушив Студента, Денисов тут же выдернул его поясной ремень, связал натуго руки и перевернул навзничь. Студент все еще был без сознания. Чтобы привести бандеровца в чувство, Денисов похлопал его по щекам, потер уши и, не добившись успеха, решил принести воды. Поднявшись, Денисов увидел Ухналя, стоявшего в узком проломе стены, ведущей во двор Нейбаха. Ухналь не предпринимал никаких враждебных действий. Все его внимание было поглощено лежавшим на земле Студентом. Короткое замешательство прошло, Денисов выхватил пистолет, негромко скомандовал:
   - На месте! Руки!
   Ухналь не сразу понял смысл приказа и, только увидев черное пятнышко, твердо замершее на уровне его переносицы, медленно поднял внезапно отяжелевшие руки. Он повиновался не окрику, не оружию и даже не более сильной воле - не таков был телохранитель Очерета, не раз побывавший в куда более сложных ситуациях, из которых он выходил победителем. Голос приказа шел к нему не от этого незнакомого человека, а из его, Ухналя, опаленной, надломленной души. В каком-то тумане он видел бледный подбородок Студента, липкий чубчик на влажном лбу, полуоскал рта, словно у внезапно настигнутого смертью. Сопротивляться было бесполезно, к тому же в человеке, заставившем его поднять руки, он чувствовал не врага, а своего сторонника. И он, Ухналь, и этот смуглый парень сейчас подчинили себя одной цели.
   Ухналь увидел Ганну, в слезах бросившуюся к Денисову, и второго, скуластого парня - это был Магометов, - тоже обнажившего оружие. Ганна защищала его, Ухналя, слова ее были беспорядочны, лицо бледно и взволнованно, и сострадание, жалость к ней заставили Ухналя проговорить непривычно ласково:
   - Ганнушка, ну що ты... що ты... - Голос был чужим, странным, будто принадлежал кому-то другому.
   Магометов толкнул его пистолетом под локоть.
   - Опусти!
   Руки упали как плети. В горле пересохло. Ухналь сглотнул слюну, попросил воды. Ганна быстро принесла ковш. Ухналь напился из ее рук, вслушиваясь в успокаивающие слова, пытаясь улыбнуться ей, но только гримаса коверкала лицо.
   Дверь черного входа, ведущего в квартиру Бахтина, распахнулась, по приступкам, дробно стуча каблуками, сбежала Вероника Николаевна, остановилась возле Денисова, которого она сразу узнала, несмотря на маскарад.
   - Почему он еще здесь? - спросила она взволнованным голосом. - Он повинился... Да, да... повинился... И я звонила в штаб, просила его принять...
   - Все правильно, - сказал Денисов.
   - Что правильно? - Вероника Николаевна всплеснула руками. - Он пошел в штаб вместе с Ганнушкой, а вы его схватили...
   Денисов решил разъяснить обстановку, стараясь изложить события, происшедшие за это короткое время. Вероника Николаевна кивала головой, губы ее перестали дрожать. Она привлекла к себе покорно и с благодарностью прильнувшую к ней Ганну и, не дожидаясь конца объяснений Денисова, сказала:
   - Я пойду с вами в штаб отряда...
   - Зачем? Мы все поняли, - возразил Денисов.
   - Нет, нет, опять что-нибудь напутают... Подождите меня, я только наброшу на себя что-нибудь.
   Вероника Николаевна вскоре возвратилась, на ходу просовывая оголенные руки в шелковистый коричневый плащик.
   Студента успели привести в чувство, поставить на ноги. Полузакрытыми глазами он оценивал обстановку, пошатывался.
   - Хватит придуряться! - Магометов подтолкнул его в спину. - Пошли!
   - Господи Исусе, оце ж лишечко, - бормотала Ганна, глотая слезы и не отставая от Вероники Николаевны. - Що було, то було... Больше не буде...
   Ухналь пошел вслед за Студентом. Состояние общей расслабленности не покидало его. Ноги трудно повиновались. Так бывало после длительного отсиживания в схроне. Ухналь не мог прийти в себя, чтобы найти силы стать прежним. Словно в тумане, он видел своих конвоиров, узкую спину Студента, его вихляющие ноги, туго связанные позади посиневшие кисти рук.
   Из подъехавшей машины выпрыгнул офицер - это был Солод. Денисов доложил. Солод внимательно вгляделся в понурого Ухналя, приказал развязать Студента, предложил усадить всех в закрытый "пикап", круто развернувшийся возле калитки.
   Вероника Николаевна подошла к Солоду, взволнованно сказала ему:
   - Я должна увидеть товарища Муравьева. Я ему звонила, все объяснила...
   - Он и приказал мне выехать сюда по вашему звонку, Вероника Николаевна.
   Солод усадил Ганну рядом с шофером, а сам поместился в кузове вместе со всеми.
   Ворота штаба отряда распахнулись по гудку "пикапа". Солод подождал, пока все были уведены, и только потом отправился для доклада.
   - Она не догадалась, зачем приходил тот самый, за которого она просила? - спросил Солода Муравьев.
   - Судя по всему, нет, товарищ майор.
   - Если так, хорошо. "Кавалера" следует пока оставить у нас. Ради предосторожности. Никто не поручится, что бандиты не подошлют по его следу своего человека... Как кличка того, задержанного?
   - Студент, товарищ майор.
   - Вслед за Студентом может пожаловать и Профессор... - Муравьев распорядился оставить за надежной стеной отряда и Ганну.
   Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я
   ______________________________
   Глава первая
   На амнистию выходили пока одиночки, обычно после заката, опасливо пробираясь тайными тропами и боясь встретить пулю от своих бывших соратников. Обманутые вожаками, истомленные в схронах, бледные до синевы, они сдавали оружие, высыпали патроны, беспомощно опускали руки, глядели исподлобья; души их были истерзаны наговорами и слухами.
   Приходили в милицию, в местные Советы, к пограничникам. Проверка не затягивалась. Отправляли их по желанию либо к семьям, либо в другие области, куда они сами просились, чтобы там переждать лихое время.
   Приближалась зима. Длинные ночи похолодали. Лиственные деревья и кустарники почти полностью оголились. Бандеровцы теряли остатки своих кадров, в основном навербованных из кулаков, лавочников, бывших контрабандистов и некоторой части обманутой молодежи, привлеченной в свое время крикливыми националистическими лозунгами. Открыто шло классовое размежевание. Среднее и незаможнее крестьянство уже не могло терпеть изуверского гнета бандитов.
   Партийные работники в селах обращались к Ткаченко с требованием быстрее сплачивать людей в артели, просили машин для коллективной обработки почвы, товаров широкого потребления и самое главное - оружия! Для самообороны, под ответственность местных Советов и партийных организаций. Винтовки, гранаты и даже пулеметы. Люди, владеющие этим оружием, были везде. Зверская расправа с Басецким и его семьей всколыхнула население. Оуновцы не добились своей цели, не запугали, а, наоборот, пробудили к себе лютую ненависть народа. Коллективизация села Буки представлялась секретарю райкома Ткаченко как первоочередная политическая задача, как добрый запев в голосистом, но еще не сложенном хоре. Если бы удалось создать артель в Буках, сплотить людей, дать им возможность уже нынешней осенью, при подготовке зяби, почувствовать взаимную поддержку, локоть друг друга!
   Получив одобрение области, Ткаченко решил, не откладывая, приняться за дело.
   Область обещала трактора и сеялки; бороны "зигзаг" уже были в пути.
   Заседание бюро райкома назначалось на четверг. Бахтин, член бюро, третьи сутки находился в управлении округа во Львове, и на бюро пригласили как представителя погранотряда майора Мезенцева. Без пограничников Ткаченко не мыслил проводить те или иные политические кампании.
   - Мы работаем, товарищ майор, в наитеснейшем контакте с вами, радушно говорил Мезенцеву Забрудский, обзванивавший по поручению Ткаченко членов бюро, - куда иголка, туда и нитка, Анатолий Прокофьевич! Подполковника нема в Богатине, знаем, потому и просим вас пожаловать для партийной размовы. Потом, когда подполковник приедет, доложите, я ж знаю, сам, як алюминиевый котелок, не один год був в армии. Начали мы совокупно лечить болезни, обязаны их вместе с вами и закончить. Такая наша задача, товарищ комиссар!
   Мезенцев перед бюро зашел к начальнику штаба.
   - Держите ушки на макушке, - посоветовал ему Алексеев. - Ткаченко умеет агитировать. Запомните, Ткаченко - танкист, мастер прорыва, ему только открой щелочку, а он уж из нее сделает ворота и рванет на оперативный простор... Он снова потребует у нас машин, горючего, солдат... Я на райком по самый кадык наработался, был бас, перехожу на дискант. А потом вы вызваны для представительства. Если что, решать будет Бахтин. Поэтому сами векселей не подписывайте. Доложу, мол, скажете, и все. Ткаченко военный и вас поймет.
   Мезенцев не совсем понимал настороженность Алексеева и уловил из его предупреждений лишь то, что и сам знал: Бахтин в отличие от Пустовойта не любил разбрасываться техникой и людьми. Ведь в сложной, чуть ли не фронтовой обстановке приходилось не только нести обычную службу, но и ускоренно оборудовать контрольно-следовую полосу, обучать пополнение, да и мало ли что еще...
   К райкому можно было попасть более коротким путем, переулками, но вечером спокойнее и приятнее было пройтись по главной улице Богатина, подышать свежим воздухом, потолкаться в толпе, услышать мягкую украинскую речь.
   Ткаченко встретил Мезенцева крепким рукопожатием, усадил поближе к себе, подвинул чистую бумагу. В кабинете было прохладно не только от мягко жужжавших вентиляторов - с улицы доносилось дыхание осени, ветерок пошевеливал кремовые занавески на распахнутых окнах.
   Ткаченко открыл заседание с военной точностью. Председатель райисполкома Остапчук ввалился в кабинет после объявления повестки дня, пробормотал несколько слов в оправдание, уселся против Мезенцева на стул, заскрипевший под его грузным телом.
   - Вопрос, поставленный на бюро, о проведении коллективизации в наших местах может показаться архаичным. В двадцать седьмом году перед пятнадцатым съездом партии стоял этот вопрос. И тогда, как и у нас сегодня, была задача вытянуть крестьянина из его отсталого, мелкого, обособленного хозяйства, объединить в общественное, артельное. Вот вам данные. - Ткаченко огласил цифры. - Как видите, посевы в районе сокращаются, урожаи низкие, не хватает зерна, падает животноводство...
   Ткаченко вновь обратился к цифрам, развернул диаграммы, взял указку. Забрудский, выключив вентиляторы, на цыпочках вернулся на свое место, поставил локти на стол, уперся кулаками в мясистые щеки, внимательно слушая секретаря райкома, хотя возможно, что именно он сам, Забрудский, и подбирал эти цифры к докладу и занимался диаграммами.
   Рядом с Мезенцевым сидел редактор районной газеты. Перед ним лежал именной блокнот, куда он время от времени по ходу выступлений записывал свои замечания.
   - Над специфическими условиями нам следует поразмыслить особенно серьезно. Прежде всего надо покончить с неопределенностью... Наш селянин, как вам сказать, ни к чему пока не пристроен. Погнал корову, теленка на выпас, - из леса бандеровец: давай! Прирезал, уволок. Бандиты в селе режут свиней, заготавливают колбасу, складывают свинину в бочки. Бандиты обрубают пальцы за колхоз. Убили Басецкого...
   Остапчук спросил:
   - Вы были в Буках. Як там?
   - Там будет так, как мы решим, товарищ Остапчук. Если смотреть сквозь пальцы, чего угодно жди.
   Ткаченко пустил по рукам привезенную из села Буки листовку, написанную грамотным и ядовитым слогом, размноженную на шапирографе. В листовке, высмеивая колхозы, угрожали...
   - Что будем делать? - спросил Ткаченко.
   - Разрешите мне, Павел Иванович! - Забрудский поднялся, подтянул пояс. - Надо им доказать, что смеется тот, кто смеется последним. Я предлагаю немедленно выехать в Буки для организации колхоза. Помочь им! И назвать колхоз именем товарища Басецкого. Ось що я предлагаю. - Забрудский сел.
   Ткаченко одобрительно и мягко глядел на Забрудского: искренний, хоть и запальчивый, человек, надежный в верный.
   - Прошу, кто еще хочет высказаться? Забрудский, на мой взгляд, открыл прения...
   - Разреши мне, Павел Иванович. - Остапчук встал. - Нам нельзя, так сказать, опрометью бросаться в Буки. Там острая ситуация. Года не прошло, як мы начали звать Буки на коллективизацию. А тем, кто написал заявление, бандиты топором по пальцам... И сразу дело заглохло. Поховались селяне по норкам. Потом Басецкий поднял знамя, а що вышло? Не навлечь бы новый гнев на Буки...
   Забрудский перебил Остапчука:
   - Ты що, в кусты тянешь?
   - Нельзя так, товарищ Забрудский, - с обидой заметал Остапчук, - я не меньше твоего повоевал, и о себе у меня нет заботы. Суета и горячка, бывало, зря сжигали целые роты. - И уже обращаясь ко всем: - Забрудский хай потрясает своими медалями не тут, в Богатине, а там, в горно-лесном массиве, в Буках. Я оттуда, як известно, еле-еле свою лысую голову унес. Шесть пуль возле нее просвистело...
   Забрудский знал о случае с Остапчуком и в душе бранил себя за излишнюю горячность. Но сейчас дело было не в горячности, а в принципе. Он написал записку, подвинул ее Ткаченко.
   - Можно огласить? - спросил Ткаченко.
   - У меня нет секретов от товарищей, - сказал Забрудский.
   - Товарищ Забрудский письменно, - Ткаченко подчеркнул последнее слово, - просит послать его уполномоченным райкома в Буки для проведения коллективизации. Как бюро смотрит на его просьбу?
   Ткаченко отложил бумагу, потер виски, взглядом спросил прежде всего Остапчука, тот поежился и хмуро сказал:
   - Похвально, конечно. Пускай едет. - Повернулся к Забрудскому, добавил: - Только щоб без замашек военного коммунизма...
   - Что вы имеете в виду? - спросил сидевший в уголке недавно приехавший в район помощник прокурора Балясный, человек уже в летах, болезненный, ранее служивший в военной прокуратуре.
   - Вы, товарищ Балясный, человек новый, не знаете... - начал было объяснять Остапчук.
   Его перебил Забрудский:
   - Что было, то было, увлекся немного, считал, что все обязаны понимать, не первый год Советской власти...
   - А здесь условия особые, - сказал Балясный негромко, но внушительно. - Действительно первые годы Советской власти. Как правильно отметил товарищ Ткаченко, возвращаемся к двадцать седьмому году. Извините, я перебил...
   Лицо Забрудского покрылось крупинками пота, щеки залоснились, туго застегнутый ворот гимнастерки мешал говорить. Забрудский расстегнул его.
   - Кипел, перекипел, трудно переучивался с солдата на дипломата... Пришел с войны, имел неудобные для обтекания формы, воздух вокруг меня завихрялся, зараз уголки постесывал, смазку сменил, накат стал лучше, тормозная гидравлика редко отказывает...
   - Вы тоже были танкистом? - спросил Балясный.
   - Бронечасти. Угадали... - Забрудский обратился к Ткаченко: - А теперь хочу вернуться к вопросу о выдаче активистам оружия... Можно мне высказать свое необтекаемое мнение?
   - Подождите, еще не закончили с первым вопросом, - сказал Ткаченко, сегодня мы должны выделить уполномоченных не только в Буки. Повсюду надо провести собрания, активизировать общественную жизнь там, где она замерла, встряхнуть людей... Куда поедете вы, товарищ Остапчук?
   Глава вторая
   Подполковник Бахтин провел в управлении округа почти неделю. С ним хотела было поехать Вероника Николаевна, проведать детей, но в последнюю минуту раздумала: муж не одобрял разъезды по служебным делам с женами.
   Бахтин повидал начальство, выступил на совещании по ликвидации оуновских формирований, повидался с детьми и матерью. Жить на два дома было нелегко. Мать осторожно жаловалась, ворчала: "Когда вы кончите свои побегушки? Дети от вас отвыкают".
   "Надо уговорить Веронику заняться детьми, - думал Бахтин по дороге к Богатину, лежа на верхней полке жесткого вагона, - пусть вернется во Львов". Тревога не покидала его. Письмо с трезубцем стояло перед глазами. Сколько раз он собирался предупредить жену, рассчитывая на ее мужество и понимание, но всякий раз язык не поворачивался.
   От железной дороги до Богатина было тридцать два километра. На пустынном перроне его встретили назябшийся в плаще Алексеев и два бойца с автоматами. Бойцы были в шинелях.
   - На двух машинах приехали, Юрий Иванович, - поздоровавшись, сказал начальник штаба.
   - Неспокойно?
   - Береженого и бог бережет. Были случаи на дороге...
   Поезд унес с собой тепло и свет. У кирпичной стенка пакгауза сухо шелестела побелевшая к утру лебеда. Блеклый рассвет выхватил конек черепичной вокзальной крыши, башенку с часами и острым шпилем. Пахло мазутом, низко припавшим к земле паровозным дымом.
   Второй "виллис", следовавший за ними, шел на короткой дистанции, а во впадинах и вблизи леса держался вплотную.
   - Слишком вы их "зарежимили", Орест Александрович.
   - Береги бровь, глаз цел будет, - вглядываясь в дорогу, сказал Алексеев. - Пограничный край не небесный рай, откуда хочешь врага ожидай.
   - Поговорками сыплете. Своей мудрости не хватает?
   - На мудрость тоже лимит, Юрий Иванович, - неопределенно ответил Алексеев.
   С ними ехал сержант. Бахтин хорошо помнил: недавно его отмечали в приказе. Оборачиваясь назад, Бахтин видел в свете фар идущей сзади машины отсвечивающий черным блеском козырек фуражки Алексеева.
   Как и положено, в пути служебные разговоры не вели, а спросить о доме Бахтин не решался, хотя не раз вопрос этот вертелся на языке. Когда въехали в пригород, Алексеев, наклонившись к Бахтину, спросил:
   - Курс на квартиру, Юрий Иванович?
   "Значит, дома все в порядке", - облегченно подумал Бахтин и, чтобы спозаранку не беспокоить жену, попросил ехать в отряд.
   - Если не возражаете. А потом с чистой совестью можно будет на часок и домой.
   - Что верно, то верно, - согласился Алексеев, хотя самому хотелось поскорей добраться до подушки: после бессонной ночи к утру клонило ко сну. - Слышь, милок, к штабу!
   Сидевший за рулем ефрейтор, киевлянин с "Арсенала", наклонил в знак согласия голову и повернул на улицу Коперника, приметную издали из-за ярко горевших на ней фонарей.
   Часовой, предупрежденный условным сигналом клаксона, распахнул ворота, и машины без задержки проскочили во двор "форта". Дежурный офицер, услыхав сигнал, встретил их у подъезда, отрапортовал начальнику отряда.
   - Если вас не затруднит, прошу организовать чайку, - сказал Бахтин, с удовольствием вглядываясь в молодое лицо офицера. "Прекрасные люди, думал Бахтин, - надежные, свои". В хорошем расположении духа подполковник легко осилил крутую лестницу и, открыв своим ключом дверь кабинета, пропустил впереди себя Алексеева.
   - Бумаги, которые есть не просят, оставьте на день, я просмотрю, проинформируйте об экстраординарном, - сказал Бахтин. - Ух, хорошо поднатопили!
   - Приказал открыть сезон раньше срока. Потом на топливе натянем. Зима, если верить предсказаниям, будет сиротской... Как Львов?
   Бахтин снял плащ, фуражку, причесался и, пригладив густые волосы ладонями, прошел к столу.
   - Раздевайтесь, присаживайтесь, Орест Александрович. Свет можете не зажигать: глаза притомились. Ну, а Львов хорошеет, раны залечивает. У нас по сравнению со Львовом, как на дедушкиной пасеке, патриархальная тишина...
   - Не скажите. - Алексеев уселся поудобнее в кресло, потер щеки, пригладил брови, сверкнул синеватыми белками. - За ваше отсутствие произошли некоторые события...
   - Какие? - Бахтин насторожился.
   - Двое из окружения Очерета здесь... - Алексеев постучал каблуком по полу. - Один на привязи, второй под наблюдением.
   - Кто?
   - Некто Ухналь. Кличка вам ничего не скажет. Он был послан сюда для террористического акта... - Алексеев приподнял брови, всмотрелся в помрачневшее лицо подполковника, запнулся.
   - Какого акта? - поторопил Бахтин.
   - По известному вам письму, подписанному трезубцем Очерета.
   - Очерет же задержан...
   - Канцелярия его продолжает действовать. - Алексеев начал разливать принесенный дневальным чай. - Хорошо заварили. - Он пододвинул Бахтину стакан крепкого чая и сахарницу. - Вы вприкуску?
   - Только так, иначе не почувствуешь вкуса... - Бахтин прихлебнул из стакана, не глядя на начальника штаба. - Продолжайте, Орест Александрович.
   Алексеев рассказал о выходе на амнистию конвойца Очерета и о поимке Студента. Бахтин слушал тревожно-внимательно, не перебивая вопросами, а когда Алексеев закончил, тихо спросил: