Первенцев Аркадий. Секретный фронт

   Понять его мысль было нетрудно: молодой офицер считал излишне мягкими методы борьбы с бандитско-националистическим подпольем. Оружие врагов страх.
   Поэтому на страх надо отвечать страхом! Беспощадное подавление. Пособников наказывать жестоко! Нужно, чтобы население почувствовало силу Советской власти. Пойманных с оружием подвергать публичной казни. На террор отвечать террором. Надо разорвать еще кое-где существующую круговую поруку и воодушевить народ на борьбу. Таких мер требовал капитан Галайда, но против них выступал Бахтин. Его предупреждения перед экспедицией в Крайний Кут, оказывается, падали на каменистую почву.
   Видимо, людям с подобным характером нужно строго приказывать, а не пускаться в философию. Были рассуждения, просьбы - приказа не было. К лучшему это или к худшему, сказать трудно. А пока заведено дело, составлен и пронумерован протокол допроса...
   Кому в руки попадет это дело? Если чинуше или, того хуже, карьеристу... Во всяком случае, Бахтин будет отстаивать Галайду, Если потребуется, примет вину на себя.
   - Как вы рекомендуете воодушевлять народ на борьбу?
   - Выдать населению оружие, товарищ подполковник!
   - Населению?
   - Активистам, желающим взять его. Человек, получивший оружие, уже наш, товарищ подполковник. Туда ему нет дороги!
   - Уточните!
   Галайда рассказал о просьбе председателя сельсовета, человека тихого и запуганного. Бандиты могут нагрянуть в село в любой момент и устроить расправу. Пусть население само обороняет себя, бьет бандитов. Их не так много! Кулаки? Они не страшны, когда у народа будет оружие! Дзержинский призывал чекистов к гуманизму. Верно! Но Дзержинский отвечал террором на террор и презирал мягкотелость.
   - Я приду к ним с азбукой гуманизма, а они ответят гранатой! - сжав кулаки, закончил Галайда. - Нет! Я то же самое скажу трибуналу, товарищ подполковник! Люди хотят спокойно жить, обрабатывать землю, посылать в школы детей, а их принижают, держат в страхе, уродуют души, характеры... Галайда встал, вытянулся, руки по швам. - Куда мне, под арест или на заставу, товарищ подполковник?
   - Пока на заставу, товарищ Галайда. - Бахтин подал ему руку, задержал. - Ого, боксер?
   - Нет, товарищ подполковник! Волейболист.
   - До свидания, капитан!
   Уже ночь, но для подполковника, как и для всех пограничников, ночь это день. Бахтин думал... Думал о Путятине, о Кутае, от него пока не было вестей, думал о Крайнем Куте и Ковальчуке, которому молодой офицер, как заявил следователь, неосмотрительно доверил оружие... И думал о жене: подметное письмо тоже не давало покоя.
   Глава четырнадцатая
   Над ямой, где сидели в ожидании свидания с Очеретом Кутай и Сушняк, послышался легкий шум. Они уже выспались. Сушняк зажег лампу, посмотрел на часы. Было восемь часов вечера. Скрипнули петли люка, и в темном провале показалось смутно белевшее лицо Катерины.
   - Як вы тут? Живы? - спросила она весело.
   - Пока живы, слава Исусу, - ответил Кутай.
   - Ну, раз живы, треба исты...
   Она спустила в подойном ведре горячую картошку, кусок сала, бутылку самогонки. Вытащив опорожненное ведро, нагнулась, будто пытаясь их рассмотреть.
   - Угощайтесь и спочивайте. Придет час, позову.
   Ляда плотно захлопнулась. Сушняк отодвинул лампу на край табуретки, нарезал финкой сала.
   - Как? - Он кивнул на бутылку.
   - Не будем.
   - Не будем так не будем. - Старшина убрал бутылку, подвинул кубышку с водой, дунул в чашки.
   - Как настроение? - спросил Кутай, поев картошки и сала.
   - Как? - Сушняк выпил воды, обтер тыльной стороной ладони губы. Читал я рассказ "Кавказский пленник". В аккурат так: яма, дивчина. Только там чеченка, а у нас родная дочь Украины. Ну, какая инструкция? Опять почивать?
   Кутай продолжал размышлять. Дело представлялось так: либо Катерина заподозрила их и послала за подмогой, либо задерживается Очерет.
   Лейтенант припомнил все подробности беседы с Катериной и вывел основное заключение: недоверие могло быть вызвано лишь одним немаловажным обстоятельством - долгим разрывом во времени между моментом перехода границы связником и его появлением в пункте связи. В штабе отряда были сведения о том, что Очерет ищет связника "головного провода", даже сам выезжал на рекогносцировку. Муравьев отработал фиктивную акцию, которая должна была бы ослабить подозрения куренного. Если Очерет ничего не знает, еще лучше: можно будет не только рассказать о ней, но и пожурить его за плохую осведомленность.
   Многое прояснится при первом свидании. Кутай не тешил себя иллюзиями, хотя молодость и позволяла ему легче относиться к жизни: куренной был старше его лет на десять, а то и на все пятнадцать, и опыта ему не занимать. Без подготовки, один на один лейтенант не решился бы брать такого матерого противника. Над операцией думали многие, и вступать в соревнование с коллективным разумом подпольному атаману было труднее. Хотя и при нем не только значилась, но и умело работала служба безопасности, вымуштрованная гестапо. Где промахнется Очерет, поправят "эсбисты". Их больше всего нужно бояться. Их метод известен: чтобы поймать одного, они убивают десяток.
   Старшина Сушняк, устраиваясь удобнее на своем ложе, шуршал соломой. Он тоже размышлял.
   Возможно, мысли его были далеки отсюда, витали в селе, откуда старшина получал грустные известия: хату еще не покрыли после немцев, брата, без вести пропавшего на Сандомирском плацдарме в момент прорыва, так и не нашли. Кто-то извещал в частном письме: геройски сгорел в танке. Отец вернулся с войны без ноги... А может, и менее грустные мысли беспокоили Сушняка, может, мерещилась ему дивчина, ее белые коленки с ямочками... Разное приходит на ум в таком возрасте. Во всяком случае, он тоже не спал, а если и подремывал, то чутко, как стриж на колокольне.
   И снова над люком склонилась Катерина.
   - Выходьте, - певуче пригласила она.
   Кутай первым поднялся с пола и полез вверх по зыбкой лесенке, поскрипывающей под его ногами.
   Последний шаг лейтенант сделал с расчетом выпрыгнуть из краивки, распрямившись, как сжатая пружина. Надо быть готовым ко всему. Катерина стояла в небольшом отдалении и, прикрыв завеской рот, улыбалась глазами.
   - А вы того... перелякались? - сказала она, опуская завеску.
   - Обережность*, а не переляк, - сухо обрезал ее Кутай. - Веди!
   _______________
   * Осторожность (укр.).
   - Треба закрыть ляду.
   Сушняк отстранил Катерину и с крестьянской прочной медлительностью замаскировал вход в краивку. Хозяйка с пристальным вниманием наблюдала за ним и помогла привязать корову.
   - Селянин ты? - спросила она задумчиво.
   - Так, - односложно ответил Сушняк.
   Катерина повела их по тому же пути, что и прежде: через чулан в сени. Приоткрыв дверь в горницу и заглянув туда, она пропустила их вперед.
   Горница освещалась лампадой. Красноватый от цвета стекла огонек усиливал обстановку таинственности и тревоги. Под позолоченным окладом матово поблескивающего образа богоматери смутно проступало лицо человека, глядевшего на вошедших тяжело и недоверчиво.
   Во всем - в набычившейся фигуре, низкой шее и широких плечах угадывалась мрачная, беспощадная сила. Карман ватника демонстративно распирали две "лимонки", кобура была расстегнута. В боевом положении немецкий автомат с рожковой обоймой. Около окна застыл человек, широко расставивший ноги, обутые в желтые шнуровые краги. Автомат его был нацелен на незнакомцев.
   Под иконой сидел Бугай, у окна стоял "эсбист" по кличке Кнур.
   - Слава героям! - Бугай вскинул руку.
   - Героям слава! - ответил Кутай.
   Обменявшись приветствиями, установленными организацией для вооруженных боевиков, оба взглянули на Катерину: пришел ее черед как связника, принявшего грепс, представить резидента.
   - Знакомьтесь! - Она назвала Бугая - начальника "службы безпеки" и Пискуна - представителя "закордонного провода".
   Телохранителей она обошла своим вниманием. Их доля - молчать и слушать.
   - Давайте сядемо. - Кутай устроился у стены. Бугай - напротив на лавке, ближе к столу.
   Падающий сверху мерцающий свет лампады резко обозначил глубокие тени на его бугристом лице, бледном, с темными набрякшими припухлостями под глазами. Они сидели, недоверчиво поглядывая друг на друга, изредка бросая вопросы.
   Телохранители стояли неподвижно, оба держали палец на спусковом крючке.
   - Як дойшлы? - спросил Бугай.
   - Добре дойшлы.
   - Чего так долго затрымались?
   - Были на акции. - Кутай догадался, что Катерина поделилась своими подозрениями и "эсбист" их проверял.
   Катерина стояла позади Бугая. Ее красивое лицо выражало притворное равнодушие.
   Сказав об акции, Кутай не развивал сообщение. Подробности могли только осложнить его положение, запутать и вызвать дополнительные подозрения.
   - В яком районе була акция?
   - Подальше того мисця, где перешли кордон.
   - Що за акция? - Голос Бугая держался на низком регистре, басовитый, булькающий.
   Разговор принимал нежелательный оборот.
   - Що за акция була? - переспросил Бугай, исподлобья переглянувшись с Катериной.
   - Нормальна, - коротко ответил Кутай.
   - Яка нормальна?
   - Зныщили несколько энкеведистов.
   - Зныщили? - Бугай немигаючи уперся в Кутая глаз в глаз.
   - Зныщили, - повторил Кутай и стойко выдержал испытующий взгляд Бугая.
   Бугай шевельнул толстыми коленями, глазки его сузились. Еще минута, и можно потерять контроль над этим изувером. Следует показать свою власть старшего по руководству. Кутай решительно поднялся, раздраженно махнул кулаком.
   - Вопросы буду задавать я! Де Очерет?
   Бугай встал, и на его лице появилось выражение деланной угодливости, хотя сомнения не покинули его.
   - Очерет буде! Зараз его нема... - И Бугай тупо вернулся к тому же: к подробностям перехода границы.
   - Обо всем буде балачка с Очеретом, - строго осадил его Кутай, - це его ума дело. Прошу знать, колы его не будет, я повертаюсь...
   Бугай пообещал устроить свидание с Очеретом через одну ночь по возвращении куренного с акции.
   - До побачення! - сухо попрощался Кутай.
   - Прошу не винить, пане зверхныку.
   Бугай огладил волосы ладонью и, натянув серосмушковую шапку, заломил ее перед зеркальцем, вмазанным в простенок.
   Катерина наблюдала за ним с неостывающей тревогой и по его знаку вышла первой из горницы, за нею Кнур, мягко, звериной походочкой. Кутай пристально прослеживал каждое движение телохранителя, способного по незаметному намеку своего хозяина круто, не поворачиваясь, из-под локтя скосить их автоматом.
   Под наружными окнами шагов не было слышно. Значит, уходили через двор. Лампадка угасала. Лик богоматери стал темнее и строже.
   Кутай подтянул фитилек, опустил пробковый поплавок, понюхал пальцы: приятно пахло конопляным маслом.
   Бесшумно вошла Катерина, предложила ужин. Кутай отказался.
   - Тогда пойдем до краивки.
   Ночью никто не беспокоил. Сушняк ворочался на соломе. Неопределенность положения угнетала его. Тихо, на ухо Кутай повторил старшине план: если Очерет придет с Бугаем, на долю Сушняка выпадает Бугай. Телохранителей пострелять, Очерета брать живьем.
   - На воле ясно, - также шепотом заметил Сушняк, - а вот в ямке...
   - А что в ямке?
   - Замуруют. Ни вам выслуги лет, ни мне медали.
   - Замуруют, уйдем подкопом, - отшутился Кутай, продолжая обдумывать положение, которое складывалось несколько иначе, чем предполагалось в кабинете майора Муравьева.
   Поговорили еще немного, а затем каждый углубился в свои думы. Кутай предвидел опасные осложнения: кое-что они недоработали, не все выспросили у Стецка. Теперь важно было, как поведет себя Очерет.
   По плану операции предусматривалась связь с поддерживающей Кутая группой пограничников. Если бы они дожидались Очерета в хате, тогда все ясно: проще простого найти способы связи. А из подземной краивки?..
   Глава пятнадцатая
   Пока "эсбисты" вели переговоры с "мюнхенским связником", Очерет замкнулся в своем бункере. Ни на какие акции, о которых говорил Бугай Кутаю, куренной не выезжал, да и не было акций, требующих его участия.
   У Очерета обострились боли в "попереке": давал о себе знать застарелый радикулит. Боль не смертельная, тупая, и куренной матерился, со скрипом размельчая крепкими зубами горькие пилюли и запивая их квасом. Помогали горчичники и раскаленный на жаровне песок.
   Бугай возвратился от Катерины с путаницей в мозгах.
   - Чи ты загубил собачий свой нюх, чи ты занимался с Катериной, бормотал батько, ревниво оглядывая главу "эсбистов". - Так и не поняв я, чи нам энкеведиста подсунули, чи натуральный связник...
   - Ты сам разберись, - виновато отговаривался Бугай. - Склизкий он: ты его с головы - он вывернулся. Ты его за хвост - он меж пальцев.
   - За жабры треба, за жабры, - тоскующим, отрешенным голосом учил куренной. - Пока ты рассундучивал связника, энкеведисты навели рух на Крайний Кут.
   - Ну?
   - Ось тоби ну! Запрягли Кондрата, уволокли в Богатин и твоего вареного увезли.
   - Вареного? - Бугай опешил. - Да мы его так добре заховали.
   - Выдал Кондрат...
   - Вбыть его треба. - Бугай скосил налитые кровью глаза на куренного, мучительно кривившего губы.
   - Увезли же Кондрата.
   - Семью вбыть!
   - И семью увезли. Хитромудрый начальник заставы.
   - Галайда?
   - Он. - Очерет язвительно хмыкнул. - И Галайду вбыть?
   - Як же так? - Бугай покачнулся, заскрипела под его литым телом табуретка. - Кондрат був наш до печенки-селезенки. Застращал я его до самых пяток, а воно ж дывысь як...
   - Выдали его, Бугай, выдали.
   - Выдали? Кто? - Бугай угрожающе приподнялся с табурета.
   - Дмытро Ковальчук. Знал такого?
   - Ни, не знал... - поиграв сеткой морщин на лбу, ответил Бугай.
   - Усих не застращаешь, - успокоил его куренной, - а надо. - Он повернулся на бок, поправил мешочек с горячим песком у поясницы, почесал снизу, от шеи, бороду. - Возьми человек пять-шесть, не больше, давай до Кута и пристращай зрадныка, Ковальчука того самого.
   - Добре, - охотно согласился Бугай. - Я его...
   - Ось его - як хочешь, Бугай. Хочь холодец с его вари, хочь копченый окорок. Не застращаем Крайний Кут, расползутся от нас селяне, як тараканы... Ой, Бугай, пособи на спину повернуться...
   Бугай помог куренному, и они расстались, договорившись после акции вместе смотаться в Повалюху, к мюнхенскому связнику.
   В начале десятого Бугай объявился в Крайнем Куте. Добирались до села пешком, устали, но расслаблять группу, делать привал Бугай не хотел. Ему не терпелось отплатить "зрадныку", как он и куренной называли человека, помогшего выявить преступника.
   "Эсбисты" умело, бесшумно, не хрустнув веточкой, окружили хату.
   Ковальчук же, справившись по хозяйству, надоив цибарку молока и разлив его по кувшинам, взял на болты ставни, рано улегся спать и заснул крепким сном, понятным после пережитых волнений.
   Первого стука в окно он не слышал, когда стук повторился, и, как догадался он, прикладом, понял: пришли по его душу.
   Ковальчук, пойдя против бандеровцев, знал, что прощения ему не будет. В горах и лесах все жили под страхом смерти. К этому позорному чувству не мог привыкнуть Дмытро, хотя вся жизнь его проходила в унижении - и на полонине, где он был овчаром, и на косматых горных речках среди смелых плотогонов. Не мог он нажить себе даже доброго кентаря - нарядно расшитой гуцульской безрукавки, зато помнил наизусть предсмертную речь Олексы Борканюка на суде в Будапеште, не поддавшегося хортистам и не испугавшегося пыток в кровавой Маргитской тюрьме. Как Олекса валил своим топором вековые сосны, так и Красная Армия свалила Хорти и Пилсудского, свалит и Бандеру и Мельника, Бугая и Очерета.
   - Видчыны, Дмытро, - раздался голос у хаты.
   Тесно стало в груди, взял автомат, врученный ему пограничниками, приготовился.
   Возле окна затихло, ни голосов, ни стука. Зато в дверь ударили несколько прикладов, а потом грохнули чем-то тяжелым, бревном или дышлом; с треском лопнули сшитые в паз доски пихты-смереки.
   Ковальчук спрятался за угол печи, нажал на спусковой крючок. Добрая очередь, отдавшаяся гулко в ушах, отбросила нападавших. Дмытро уперся босыми ногами в пол, укрепился всем телом в ожидании. В хате непривычно запахло сгоревшим в патронах бездымным порохом. Ковальчук прислушался. Тишина обостряла восприятие, тревожила, но страха не было, пришла гордость, пожалуй, так можно было назвать овладевшее им чувство.
   Явились те, кто не мог смириться с мыслью, что такие бедняки, как Ковальчук, получили право на жизнь без захребетников и кровососов, без тех, кто считал простой народ быдлом, рабочим скотом, вынужденным только униженно просить и лишенным права требовать, а тем более бороться. Они пришли сюда, чтобы заставить его ползать на коленях, целовать их сапоги. Нет! Ковальчук стоял прямо, не было в душе его чувства страха.
   Он радовался великолепию своего последнего часа, и если бы мог, кричал бы на весь мир, но не постыдные слова о пощаде, а взывал бы к борьбе с теми, кто мешает ему стать хозяином прекрасной украинской земли.
   Так думал перед решительной, неравной, но славной битвой батрак, плотогон и овчар Дмытро Ковальчук.
   Он не валялся у них в ногах, не молил о пощаде, не трясся: нет, он дрался с ними! Он был выше их, отступивших от двери. Теперь они испугались наконец-то...
   Бугай не ожидал сопротивления. Все и всегда покорялись ему безропотно. Встретив отпор, он решил не рисковать людьми и в переговоры не вступать. Понял: Ковальчук им все равно не поверит. Надо предпринимать что-то другое. А тут еще, заслышав выстрелы, начали сбегаться селяне. Пока они не решались подходить близко, знали, чем пахнет лишнее любопытство. Они выжидали результатов поединка. Бугай подозвал Кнура, приказал ему швырнуть в дверь гранату.
   Кнур изготовился, дело было привычное, выждал, пока Бугай спрятал свое грузное тело за дубовую колоду, вставил капсюль, с пробежкой размахнулся и - плашмя. Взрыв раскатился грохотом, эхом отозвались ближние ущелья.
   Из провала двери простучала очередь, другая, будто рвали на куски крепкое миткалевое полотно. Бесприцельные пули улетели куда-то к кукурузной делянке и веничному просу. Зато граната помогла, занялась солома, сперва робким языком под стрехой, затем с рыхлой соломы огонь побежал выше, схватился за свежий пласт, вгрызся, ветерок завернул его, отслоил, и дружно заиграло пламя.
   - Що треба! - прохрипел из-за колоды Бугай своему соратнику Кнуру, умостившемуся за той же колодой. - Сам Исус начал, нам бы ладно закончить...
   Селянская хата что порох: сосна, пожухлая солома. Огонь весело справлялся с шатрововязанной из тонкожердья кровлей, обнажая и обгладывая яркими языками кирпичную трубу. Взялась с треском камышовая крыша сарая, и тут же испуганно замычали коровы.
   - Скотина там. - Кнур хотел было подняться, в нем вдруг заговорили и совесть и чисто крестьянская жадность.
   - Разменяет тебя Ковальчук с автомата. - Бугай прижал его локоть. Мясо е мясо, живе чи смаженэ*.
   _______________
   * Живое или жареное (укр.).
   Пожар радовал Бугая. Жуткое зрелище ласкало его бандитское воображение, тешило его мстительное, жестокое сердце.
   И Кнур уже спокойней выдерживал предсмертное мычание обреченных животных. Довольно поглядывая на разрушительную работу огня, он свернул козью ножку, нагреб в нее кременчугской махорки и, прикусив цигарку зубами, принялся высекать огонь кресалом, чтобы запалить обработанный золой конопляный трут.
   - Ну и дурень ты зеленый, - с досадой сказал Бугай, наблюдая за безуспешными попытками Кнура, - кресаешь по кремню, искру ладошкой ловишь. - Он кивнул на пожар. - Прикуривал бы от такого трута, га?
   Подзадоренный своим начальником, молодой, полный сил парень с удалым присвистом ринулся к хате. Что стоило вырвать головешку или схватить алый уголек твердыми, железными пальцами?
   И в этот миг, короткий, как след падающей звезды, застучал автомат. Значит, жив был, не задохся от дыма новоявленный Ян Гус.
   Кнур на лету рухнул как подкошенный, потом, приподнявшись на локтях, прополз с пол-аршина по сочной траве, смазанной ночной росой. И упал, ткнувшись лицом в эту росную траву, ударился грудью об автомат. Тщетно пытался Кнур оторвать сжатые в конвульсии кулаки от травы; кровь вскипела в горле, обожгла губы, запузырилась.
   Ковальчук, как позже свидетельствовали селяне, стрелял до последнего патрона, судя по отысканным на пепелище трем выпотрошенным дискам. Но стрельба его была бесприцельной, салютовал он самому себе перед кончиной, пощады не просил, не ждал ее.
   Ныне, если кто попадет в Крайний Кут, увидит обелиск у пригорка, где стояла хата Кондрата, а на камне то же самое имя, что и на вывеске правления колхоза: "Дмытро Ковальчук".
   Если спросите, за что такая честь чужаку-гуцулу, овчару и плотогону, ответят: "Он открыл нам дорогу к бесстрашию".
   Глава шестнадцатая
   Завершив акцию мести, Бугай вернулся тайными тропами в штаб-квартиру. Убитого по глупому случаю Кнура не оплакивали, с собой не взяли, а закидали камнями и землей в той же яме, откуда увезли солдата Путятина.
   Хмуро выслушал куренной доклад своего "эсбиста", покрутил головой.
   - Выходит, баш на баш, такая арифметика. Значит, прикурил Кнур? Очерет хохотнул в бороду и тут же выбросил покойника из памяти: занимали другие дела.
   "Поперек" притих, можно было встать, не сгибаясь в три погибели. Если вдруг и вступит в поясницу, так не до упаду. Очерет отдал приказ готовиться к поездке в Повалюху. После некоторого раздумья решил не связывать себя большим конвоем.
   - Ты останешься за меня, - сказал он Бугаю, - с собой возьму Танцюру и... - поразмыслив, добавил: - Ухналя. Напустил ты мне с мюнхенским связником такого тумана... Сам разберусь. Ты, Бугай, скоро и самого Исуса возьмешь под подозрение. Ось побачишь, яким форсом встренем мы зверхныка. Треба его умаслить, бо ты грубый був с ним, а они, як и всяко начальство, хоть дурни, но обидчивы...
   Как и положено, отправились в Повалюху ночью, в седлах, при одном ручнике-пулемете. Танцюра вел пару коней, подседланных венгерскими седлами, - для мюнхенского связника и его адъютанта.
   Ухналь ехал впереди, на случайном коньке - свой приболел, - тугоуздом и дрянном по характеру. Езда в горах требовала от лошади внимания, самостоятельности. А этот конек был "равнинной" лошадью: полагался во всем на всадника.
   Так неудачно начиналась эта ночь для Ухналя. Предчувствие грядущей опасности не покидало его после возвращения из Богатина. В своем привычном схроне ему вдруг все показалось иным: и оружие, и сила, и вроде много своих, а все какое-то чужое. В городе - будто Ухналь попал на яркий свет из темной ямы - люди жили спокойно и независимо от всесильного, как ему прежде думалось, Очерета: ходили на работу, торговали на базаре, учили детей, слушали радио, смотрели кино, смеялись, любил". Ненавистные учреждения, проклятые бандеровцами, имели вывески. Над райсоветом ветер играл красным флагом, его не спускали и в будни...
   Значит, была там радость, не хотели люди менять светлые дома с балконами на схроны, не желали крови и страданий. Да и ради чего льется кровь? Ради того, чтобы снова богатели помещики и кулаки, фабриканты и винокуры. Оглянись вокруг на своих "соратников", у каждого сотни десятин пахоты, лесные угодья, и разговор у них только о барышах, о прошлой вольготчине, кутежах и забавах... Иной раз послушаешь, слюну сглотнешь, а в другой раз зашкворчит на сердце, дал бы в зубы, а то и автоматом полоснул бы... Тьфу ты, откуда такие думки, тряхни головой, Ухналь, выкинь их в канаву, притопчи сапогом, чтобы не вынюхали "эсбисты", собачьи у них ноздри.
   Ехали шагом, рассеять дремоту могли только живые, разящие прямо в сердце мысли. Разве забудешь Ганну? Тоскует она по любви и верности... А что может предложить ей лесной зверь, который даже христианского имени не имеет? Только такое же звериное чувство...
   Тишина. Ухналь вздрагивал от знобкого холода, уже бравшего за спину. Парно дышал конек. Пахло от него потной шерстью и неистребимой плотью земли. Крестьянин, добрый парубок Петро просыпался в Ухнале. Вспомнились отец и мать, они строго осуждали его, не давали родительского благословения на войну против своих и ни разу не захотели видеть его в обличье всадника из дивизии СС "Галичина".
   Батько нагнал авангардного конвойца. Задышал паром горячий конь куренного. Пытаясь протиснуться по узкой тропке боком, Очерет зыркнул недовольно в единственный глаз Ухналя, звякнуло стремя.
   - Дремаешь, хлопец, - буркнул Очерет.
   - Ни...
   - А то я не бачу, шатает в седли, як привязанного. Ну? - в басовитом шепоте наметилась угроза.
   Ничего не ответил Ухналь, только поддал шенкелями ленивого конька да постарался вытряхнуть лишние мысли из давно не стриженной головы.
   К Повалюхе подъехали с горы, и хотя ничего подозрительного не было заметно, все же пришлось спешиться, отдать повод Танцюре и провести разведку.
   - Чисто, - доложил Ухналь по возвращении.
   - Не стучал у виконце?
   - Да як же я можу, не було наказу.
   - Тогда слухай приказ, - сурово распорядился Очерет, - ты останешься с коньми, гляди за ними, щоб голоса не дали. Я пиду с Танцюрой... Подышал в раздумье, почесал бороду. - Колы що, будешь прикрывать пулеметом.
   Отдавая приказ, Очерет думал о Катерине. Его затосковавшим, мутным от ожидания глазам представлялась молодица.
   Очерет забыл про мюнхенского связника, думая о ней. Потому и изменил программу: поначалу свиданка, а потом дела. Куда он денется, закордонный гость, засунутый в яму!
   Катерина еще не спала, и ей не нужно было повторять условного стука. Быстро очутилась у наружных дверей, спытала для проверки и, услыхав знакомый голос, радостно распахнула дверь.