Страница:
скрытому чащей и от ворот не видному. Постройка была квадратная, простой
кладки и по стилю очень похожа на башню.
Молодой человек двинулся влево и ввел его преподобие в нижний этаж
башни.
- Я разделил ее, - объяснил он, - на три помещения - по одному в каждом
этаже. Вот тут столовая; над нею моя спальня; а еще выше - мой кабинет. Вид
превосходный отовсюду, но из кабинета более широкий, ибо там за лесом
открывается море.
- Прекрасная столовая, - сказал отец Опимиан. - Высота вполне
соответствует размерам. Круглый стол удачно повторяет форму залы и приятно
обнадеживает.
- Надеюсь, вы окажете мне честь составить собственное сужденье о том,
обоснованны ли эти надежды, - сказал новый знакомец, поднимаясь во второй
этаж, и отец Опимиан подивился его учтивости. "Не иначе, - подумал он, -
замок сохранился со времен рыцарства, а юный хозяин - сэр Калидор". Однако
кабинет перенес его в иное время.
Стены все были уставлены книгами, и верхние полки доступны только с
галерейки, обегавшей всю комнату. Внизу стояли древние; наверху -
английские, итальянские и французские и кое-какие испанские книги.
Молодой человек снял с полки том Гомера и указал его преподобию место в
"Одиссее", которое тот читал у ворот. Отец Опимиан понял причины расточаемых
ему ласковостей. Он тотчас угадал близкую, тоже плененную греками душу.
- Библиотека у вас большая, - заметил он.
- Надеюсь, - отвечал молодой человек, - я собрал все лучшие книги на
тех языках, какими владею. Хорн Тук говорит: "Греческий, латынь, итальянский
и французский - вот, к несчастию, и все языки, обыкновенно доступные
образованному англичанину" {25}. А по мне, так блажен тот, кто хотя бы ими
владеет. На этих языках, и вдобавок на нашем собственном, написаны, я
полагаю, все лучшие в мире книги. К ним можно прибавить только испанский,
ради Сервантеса, Лопе де Веги и Кальдерона {26}, Dictum {Изречение (лат.).}
Порсона гласит {27}: "Жизнь слишком коротка для изучения немецкого", при
этом, очевидно, разумея не трудности грамматики, требующие для своего
преодоления особенно долгого времени, но то обстоятельство, что, сколько бы
мы времени ни потратили, нам нечем будет себя вознаградить { Француз -
хозяин гостиницы у Хэйворда {28} приводит против изучения немецкого другой,
не менее убедительный довод: "Как приметишь интересное по составу или
способу приготовления блюдо, из чего бы оно ни было, непременно выяснится,
что автор француз. Много лет назад как-то вздумалось нам спросить во
Французском Отеле в Дрездене, кому обязаны мы превосходнейшей пуляркой, и
нам ответили, что повар - сам хозяин, француз, бывший шеф-повар русского
посланника. Восемнадцать лет провел он в Германии, но ни слова не понимал ни
на одном языке, кроме собственного. A quoi bon, messieurs? - отвечал он,
когда мы выразили ему наше недоумение - A quoi bon apprendre la langue d'un
peuple qui ne possede pas une cuisine? [Зачем, господа? Зачем знать язык
народа, у которого нет кухни? (фр.)] (Примеч. автора).}.
Его преподобие не сразу нашелся с ответом. Сам он знал немного
французский, лучше итальянский, будучи поклонником рыцарских романов;
познаниями же в греческом и в латыни он с кем угодно мог поспорить; но его
более занимали мысли о положении и характере нового знакомца, нежели
литературные суждения, им высказываемые. Он недоумевал, отчего молодому
человеку со средствами, достаточными на то, что он сделал, понадобилось
делать все это и устраивать кабинет в одинокой башне, вместо того чтобы
порхать по клобам и пирам и в прочих суетных забавах света. Наконец он
возразил для поддержания беседы:
- Порсон был великий муж и dictum его повлиял бы на меня, вздумай я
заняться немецким; но такого намерения у меня никогда не бывало. Однако ж не
пойму, зачем вы поместили кабинет не во втором этаже, а в третьем? Вид, как
справедливо вы заметили, превосходный отовсюду; но здесь в особенности много
неба и моря; и я бы отвел на созерцанье часы одеваний, раздеваний и
переодеваний. Утром, вечером и полчасика перед обедом. Ведь мы замечаем
окружающее, производя действия, разумеется, важные, но от повторения ставшие
механическими и не требующие усилий ума, тогда как, предаваясь чтению, мы
забываем все впечатления мира внешнего.
- Истинная правда, сэр, - отвечал хозяин. - Но помните, как сказано у
Мильтона:
Порой сижу у ночника
В старинной башне я, пока
Горит Медведица Большая
И дух Платона возвращаю
В наш мир с заоблачных высот... {29}
Строки эти преследовали меня с ранних дней и побудили наконец купить эту
башню и поместить кабинет в верхнем этаже. Есть у меня, впрочем, и другие
причины для такого образа жизни.
Часы в кабинете пробили два, и молодой человек предложил гостю пройти в
дом. Они спустились по лестнице и, перейдя вестибюль, очутились в просторной
гостиной, просто, но красиво убранной; по стенам висели хорошие картины, в
одном конце залы стоял орган, в другом - фортепьяно и арфа, а посредине был
изящно сервирован завтрак.
- Этой порою года, - сказал молодой человек, - я ем второй завтрак в
два, а обедаю в восемь. И потому по утрам у меня выдается два больших
промежутка для занятий и для прогулок. Надеюсь, вы разделите мою трапезу. У
Гомера, сколько помнится, никто не отказывался от подобных предложений.
- Поистине, - отвечал его преподобие, - довод ваш веский. Я с радостью
соглашусь. К тому же от прогулки у меня разыгрался аппетит. - Да, должен вас
предупредить, - сказал молодой человек, - прислуга у меня только женская. Вы
сейчас увидите двух моих камеристок.
Он позвонил в колокольчик, и означенные особы не замедлили явиться;
обеим было не больше семнадцати лет, обе были прехорошенькие и просто, но
очень мило одеты.
Из расставленных перед ним кушаний доктор отведал языка и немного
холодного цыпленка. Мадера и шерри стояли на столе, но юные прислужницы
предложили ему еще бордо и рейнвейну. Доктор принял по вместительной чаше из
прекрасных ручек обеих виночерпиц и оба сорта вина нашел превосходными и в
меру прохладными. Больше пить он не стал, боясь отяжелеть перед дорогой и
опасаясь помешать предвкушению обеда. Не забыт был и пес, во все время
завтрака выказывавший пример благовоспитанности. Наконец его преподобие стал
раскланиваться.
- Надеюсь, - сказал хозяин, - теперь я вправе задать вам вопрос
гомерический: Τίς; Πόθεν εἰς ἀνδρῶν? {Кто ты и откуда? (греч.).}
- Совершенно справедливо, - отвечал доктор. - Имя мое Феофил Опимиан. Я
доктор богословия и пресвитер в соседнем приходе.
- Я же всего-навсего, - отвечал молодой человек, - Алджернон Принс. Я
получил в наследство кое-какие деньги, но без земель. И вот,
воспользовавшись открывшейся возможностью, я купил эту башню, устроился по
своему разумению и живу как мне хочется.
Его преподобие собрался уходить, мистер Принс, предложив немного
проводить его, кликнул своего пса, тоже ньюфаундленда, который немедля
завязал дружбу с докторским псом, и двое господ отправились в путь вслед за
веселыми собаками.
ЛЕС. РАССУЖДЕНИЕ О ВОЛОСАХ. ВЕСТАЛКИ
Mille hominum species, et rerum discolor usus:
Velle suum cuique est, neс vote vivitur uno.
Persius
Тысячи видов людей, и пестры их способы жизни:
Все своевольны, и нет единых у всех устремлений {3}.
Преподобный отец Опимиан:
- Как при таком доме вы обходитесь одной женской прислугой. Мистер
Принс:
- Не менее странно, быть может, что все семь - сестры и дочери старой
четы, служившей покойным моим родителям. Старшая мне ровесница, ей двадцать
шесть лет, так что все они выросли вместе со мною. Они прекрасно ладят и
делят все заботы по хозяйству. Те, которых вы видели, - самые младшие.
Преподобный отец Опимиан:
- Если и остальные столь же проворны, прислуга у вас прекрасная: но
семь молодых женщин в хозяйстве молодого холостяка - ибо, я полагаю, вы
холосты (мистер Принс кивнул утвердительно) - есть странное нововведение.
Нельзя полагаться на снисходительность света. Мистер Принс:
- Свет никогда не угадает добрых побуждений там, где может заподозрить
дурные. Я не хотел намеренно бросать вызов его предрассудкам. Я не хотел
выставляться чудаком. Но не стану же я отказываться от своего образа жизни
только оттого, что он отклоняется от общей дороги - "Le Chemin du Monde",
как один француз назвал комедию Конгрива {Congreve, le meilleur auteur
comique d'Angleterre: ses pieces les plus estimees sont "Le Fourbe", "Le
Vieux Garcon", "Amour pour Amour", "L'Epouse du Matin", "Le Chemin du
Monde". - Manuel Biographique par G. Peignot. Paris, 1800. [Конгрив, лучший
комический автор Англии; наиболее известные его пьесы: "Плуг", "Старый
холостяк", "Любовь ради любви", "Невеста утра", "Пути светской жизни".
Биографический справочник Г. Пеньо 3I. Париж, 1800 (фр.)]. (Примеч.
автора).}. Эти семь девушек, однако, живут здесь, уверяю вас, как жили бы
они в самом храме Весты. Особое стечение обстоятельств побудило меня к
такому хозяйству и его позволило; но отказаться от него, ни сократить, ни
расширить не заставят меня никакие соображенья.
Преподобный отец Опимиан:
- Вы намекнули, кажется, что кроме Мильтоновых стихов есть и другие
причины, почему вы живете наверху башни?
Мистер Принс:
- Я читал, что так жил один чудак {32}, не допуская к себе в святая
святых никого, кроме не то дочери, не то племянницы, уж не помню, и лишь
изредка снисходя до разговора с гостем, сумевшим склонить юную леди к
посредничеству. Наконец она представила ему одного господина, который затем
предложил ей руку и сердце, добился согласия затворника (забыл, как его
звали, я всегда называю его лорд Нуармонт {33}) на брак и ее увез. Вдобавок
отшельник избавился, верно, от какой-то давней обиды, либо разгадал какую-то
тайну, - словом, он вернулся в мир. Не знаю, где я это прочел, но я всегда
намеревался жить, как лорд Нуармонт, когда стану достаточно разочарованным.
Преподобный отец Опимиан:
- Вы похожи на разочарованного меньше всех, кого случалось мне
встречать; и, не имея ни дочери, ни племянницы, имеете семь звеньев вместо
одного, связывающих вершину вашей башни с миром внешним.
Мистер Принс:
- Все мы рождены для разочарования. Счастие наше ему не помеха.
Довольны мы не тем, что есть, но тем чему должно быть. Можно разочароваться
и в повседневности; если же нет, можно создать себе недостижимый идеал и
обидеться на природу за то, что она не дает нам того, чего дать не может.
Такое разочарование неразумно, но все разочарование.
Преподобный отец Опимиан:
- Так разочаровались жители Готама {34}, когда не смогли выудить из
моря луну.
Мистер Принс:
- Да, именно так, и многие попадают в положение жителей Готама, хоть
немногие готовы в этом признаться.
Преподобный отец Опимиан:
- Боюсь, я чересчур прозаичен, чтобы сочувствовать вполне столь тонким
материям; однако взгляните, каков тут лес! Взгляните на тот старый дуб и
оленя с ним рядом, и какие долгие, густые ряды папоротника взбегают на
пригорок к березовой роще, и как играют тени на стволах, как сверкает
наперстянка. В таком месте поэту может явиться гамадриада.
Мистер Принс:
- Все это прекрасно сейчас, но, быть может, чересчур прекрасно для
будущего. Рано или поздно лес вырубят; оленей выгонят или изведут; деревья
выкорчуют или огородят. Вот вам и новая почва для разочарования. Чем больше
восхищаемся мы всем этим ныне, тем больше будем тогда об этом сожалеть.
Любви к лесным красотам грозит ограждение лесов, и вместо гамадриады вашему
взору может предстать плакат, грозящий наказаньем по всей строгости закона
каждому, кто вздумает вторгнуться в огороженные владения.
Преподобный отец Опимиан:
- Позвольте, милый юноша, вот вы сами огородили же любимое место
прогулок, - моих, да и не только моих. Плаката, о каком вы говорили, я не
заметил; но его вполне заменяет внушительная ваша изгородь.
Мистер Принс:
- Верно; но когда кусок государственной земли предназначается на
продажу, ясно, что кто-то его купит и огородит. Я-то хоть не испортил
окружающего пейзажа; и мною двигала потребность замкнуться, а не запереть
участок потому только, что он моя собственность.
На полпути к дому его преподобия новые знакомцы расстались, и отец
Опимиан пообещал вскоре снова навестить мистера Принса, вместе с ним
отобедать и остаться ночевать.
По дороге отец Опимиан рассуждал сам с собою.
Странная, однако, метаморфоза старой башни. Хорошая столовая. Хороший
кабинет. Меж ними спальня: ее он мне не показал. Хорошее вино. Отменное.
Миленькие камеристки. Очень, очень миленькие. Две из семи весталок,
поддерживающих огонь в очаге молодого сего Нумы {35}. Кстати, и платье у них
как у весталок - белое с пурпурной каймою. Но зато на головах - ничего,
кроме красиво убранных волос. Весталки носили уборы, скрывавшие волосы, если
они у них были. При посвящении их обривали. Возможно, они опять отпускали
волосы. Возможно, и нет. В этом надобно разобраться. Если нет - то была
мудрая предосторожность. "Власы - единая краса", - говорит Arbiter
Elegantiarum {**} и сравнивает голую голову с грибом {*}. Голова без волос,
говорит Овидий, что поле без травы, что безлиственный куст {***}. Сама
Венера, покажись она ему с голой головой, не пленила бы Апулея {****}, и я с
ним согласен. Муж у Менандра {*****} {38} в припадке ревности бреет жене
голову; увидев, что он наделал, он в отчаянии кидается к ее ногам. Зато,
покуда волосы не отрастут, он избавлен от мук ревности. А у Еврипида есть
одна тонкость, которой не замечал ни один его толкователь. Эгист выдал
Электру за молодого крестьянина, обрабатывающего свой клочок земли. Тот
великодушно щадит царевну и невинной возвращает брату ее Оресту.
"Маловероятно", - замечает кое-кто из критиков. А я скажу - весьма вероятно:
ибо у нее была обрита голова. Тут секрет, тут тонкое лукавство великого
поэта. Бритая голова - символ скорби; но она же и надежная поддержка
вышеупомянутого великодушия. "Скорбя о мертвом, - говорит Аристотель, - из
сочувствия к нему, мы уродуем себя, остригая волосы". Вот уж воистину,
сочувствие по смежности. От обритой женской головы всего лишь шаг к голому
черепу. У Электры не было необходимости в таком знаке скорби; ибо в
родственных трагедиях у Софокла и Эсхила скорбь ее столь же велика, а ходит
она с развевающимися волосами; но у них она незамужняя дева, и им нет нужды
выдвигать столь действенное противоядие ее чарам. Не вынуждает к этому и
обычай; жертвы всеми волосами требовала лишь свежая утрата, а в память
давнего горя выстригали всего несколько прядей {******}. И Еврипидом
руководили одни только соображения сценические. Елена - та не стала брить
голову, когда того требовал обычай. Еврипид заставляет Электру упрекнуть
Елену ее кокетством {*******} и лишний раз доказывает, что неспроста обрил
героиню, когда обычай того не требовал. У Теренция достало вкуса не обрить
героиню в "Формионе" {41}, вопреки строгости афинского закона. Лохматая, она
сияла красотой, но вовсе без волос не могла бы тронуть сердца Антифона. Ἀλλὰ
τίη μοι ταῦτα φίλος διελέξατο θυμός {********}. Но отчего мой разум все это
со мною обсуждает? омрачая печальными образами прелесть живого часа? ибо
роскошные власы сих юных дев - редкой красоты. Косы их не срезаны под сенью
священного лотоса, как то бывало, согласно Плинию {43}, с косами весталок.
Да, будь милый юноша даже сама нравственность и воплощение порядка, в одном
он пренебрег моралью, и свет ему этого не простит. Уверен, миссис Опимиан
ему не простит. Добро бы он был женат, тогда дело другое. Да только, боюсь,
вздумай он теперь жениться, среди его Лар разгорится такой пожар, что куда
там жертвенники Весты. В храме станет чересчур жарко. Но раз он противник
перемен, зачем ему и жениться? К тому же он толкует о возможном
разочаровании в каком-то несказанном идеале и, дабы этого разочарования
избежать, намеревается жить как лорд Нуармонт, о котором я и не слыхивал.
Оно, надеюсь, от него еще далеко, судя по тому, как он завтракает, гуляет и,
полагаю, обедает тоже. Вряд ли сердце его разорвется от тоски по журавлю в
небе, если только повара у него не хуже камеристок, а вино, которым меня
угощали, дает возможность судить о его погребе. И он образован. Кажется,
особенно любит греков. Не приведись ему случайно услышать, как я читаю
Гомера, он бы меня не пригласил. И стоять бы мне у ворот до заката, и он бы
на меня обратил не больше внимания, чем на ворону какую-нибудь.
{* Quod solum formae decus est, cecidere capilli. Петроний, сатира,
109. (Примеч. автора).
** ... laevior ... rotundo
Horti tubere, quod creavit unda (там же) (мягче гриба, который сырость
взращивает на почве сада). "Голова, говоря языком садовника, есть луковичное
образование между двумя плечами". (Д. А. Стивенс {36}. "Лекция о головах").
(Примеч. автора; лат.).}
*** Turpe pecus mutilum; turpe est sine gramine campus;
Et sine fronde frutex; et sine crine caput.
Ovid: Artis Amatoriae, III, 249.
[Стыдно быку без рогов, и стыдно земле без колосьев,
Стыдно кусту без листвы, а голове без волос.
Овидий. Наука любви. III, 249-250.
(Пер. М. Гаспарова)]. (Примеч. автора).
**** At vero, quod nefas dicere, neque sit ullum hujus rei tarn dirum
exemplum: si cujuslibet eximie pulcherrimae, que foeminae caput capillo
exspoliaveris, et faciem nativa specie nudaveris, licet ilia coelo dejecta,
mari edita, fluctibus educate, licet, inquam. Venus ipsa fuerit, licet omni
Gratiarurn choro stipata, et toto Cupidinum populo comitata, et balteo suo
cincta, cinnama fragrans, et balsama rorans, calva processerit, placere non
poterit nee Vulcano suo. Apuleius Metamorph. II, 25.
Но если бы (ужасное предположение, да сохранят нас боги от малейшего
намека на его осуществление!) {37}, если бы у самых прекраснейших женщин
снять с головы волосы и лицо лишить природной прелести, то пусть будет с
неба сошедшая, морем рожденная, волнами воспитанная, пусть, говорю, будет
самой Венерой, хором граций сопровождаемой, толпой купидонов сопутствуемой,
поясом своим опоясанной, киннамоном благоухающей, бальзам источающей, - если
плешива будет, даже Вулкану своему понравиться не сможет. Апулей.
Метаморфозы, II, 25. (Примеч. автора).
***** Πεσικειςομένη. (Примеч. автора).
****** Софокл, "Электра", 449 {39}. (Примеч. автора).
******* Еврипид. "Орест", 128 {40}. (Примеч. автора).
******** "Но ночью мою душу волнуют подобные думы" {42} (греч.). (Пер.
Н. И. Гнедич).
За обедом его преподобие поведал миссис Опимиан об утрешнем
происшествии, и, как он и ожидал, семь сестер вызвали суровый ее приговор.
Не теряя обычной безмятежности, она, однако, спокойно и решительно объявила,
что в добродетель молодых людей не верит.
- Душа моя, - сказал ей пресвитер, - кто-то, не помню кто, сказал, что
в жизни каждого есть своя загнутая страница. Возможно, и в жизни нашего
юного друга она есть; только том, ее содержащий, лежит не под той крышей,
под которой обитают семь сестер.
Его преподобие не мог пойти спать, не выяснив своих сомнений
относительно волос весталок; он вошел в кабинет, достал с полки старый
фолиант и намеревался заглянуть в Lipsius de Vestalibus {Липсий {44} о
весталках (лат.).}, как вдруг в мозгу его мелькнули строки, проливавшие свет
на мучивший его вопрос. "Как же я мог это забыть?" - подумал он.
"Ignibus Iliacis aderam: cum lapsa capillis
Decidit ante sacros lanea vitta focos {*}", -
{* У илионских огней я была, когда вдруг соскользнула / Долу повязка
моя перед священным огнем {45}. (Примеч. автора).}
говорит в "Фастах" Сильвия {46}.
Он взял "Фасты", полистал и напал на другую строчку:
Attonitae flebant demisse crine ministrae {*}.
{* Мчится она без ума, как фракийские, слышно, менады
Носятся, космы волос на голове распустив {48}.
(Примеч. автора).
И заметку старого толкователя: "Это взразумит тех, кто сомневается в том,
были ли волосы у весталок".
"Отсюда я заключаю, - сказал себе отец Опимиан, - что в своих сомнениях
я не одинок; ясно, волосы у них отрастали. Но если они окутывали их шерстью,
то были они или нет - какая разница? Vitta {Повязка (лат.).} - тут и символ,
и надежная защита целомудрия. Не посоветовать ли юному другу, чтоб он тоже
окутал так головы своих весталок? И для всех будет безопаснее. Но трудно
вообразить совет, который встретит меньшую признательность. Лучше уж
принимать их какие они есть и не вмешиваться".
СЕМЬ СЕСТЕР
Εὔφραινε σαυτόν˙ πνῖε τὸν καθ᾽ ἡμέραν
Βίον λογίζου σόν, τὰ δ᾽ἄλλα τῆς Τύχης
Euripides. Alcestis
...За кубком
Хоть день, да твой,
А завтра чье-то завтра {48}.
Прошло немного времени, и его преподобие вспомнил, что обещался еще
наведаться к новому знакомцу, и, намереваясь у него переночевать, попозже
отправился из дому. Погода стояла жаркая, он брел медленно и чаще обычного
останавливался отдохнуть в тени деревьев. Его провели в гостиную, куда
вскоре вышел мистер Принс и сердечно его приветствовал.
Они вместе отобедали в нижнем этаже башни. Обед и вино пришлись весьма
по вкусу отцу Опимиану. Потом они отправились в гостиную, и те две девушки,
что прислуживали за обедом, принесли им кофе и чай.
Его преподобие сказал:
- У вас тут много музыкальных инструментов. Вы играете? Мистер Принс:
- Нет. Я руководствовался суждением Джонсона {49}: "Сэр, однажды я
решил было играть на скрипке; но понял, что, чтобы играть хорошо, надобно
играть всю жизнь, а мне хотелось делать кое-что и получше".
Преподобный отец Опимиан:
- Стало быть, вы держите их лишь для мебели и к услугам гостей?
Мистер Принс:
- Не вполне. Служанки мои на них играют и поют под их аккомпанемент.
Преподобный отец Опимиан:
- Служанки?
Мистер Принс:
- Ну да. Они получили превосходное воспитание и обучены игре на разных
инструментах.
Преподобный отец Опимиан:
- И когда же они играют?
Мистер Принс:
- Каждый вечер в эту пору, если я дома один.
Преподобный отец Опимиан:
- Отчего же не при гостях?
Мистер Принс:
- La Morgue Aristocratique {Аристократическая надменность (спесь,
чванство) (фр.).}, охватившая все наше общество, не потерпит таких занятий
со стороны женщин, из которых одни готовили бы обед, а другие присматривали
за его приготовленьем. Во времена Гомера это не сочли бы недопустимым.
Преподобный отец Опимиан:
- Но тогда, я надеюсь, вы не сочтете это недопустимым и нынче вечером,
ибо Гомер - связующее нас звено.
Мистер Принс:
- Вам хотелось бы их послушать?
Преподобный отец Опимиан:
- Очень бы хотелось.
Две младшие сестры явились на зов, им сообщено было о желании его
преподобия, и вот все семь пришли вместе в белых платьях, отделанных
пурпуром.
"Семь плеяд, - подумал отец Опимиан. - Какое созвездие красавиц!" Он
встал, поклонился, и они все очень мило кивнули ему в ответ.
Потом они пели и играли на фортепианах и на арфе. Отец Опимиан был в
восхищении.
Потом перешли они к органу и исполнили кое-что из духовной музыки
Моцарта и Бетховена. А потом стали молча, словно ожидая приказаний.
- Обычно напоследок, - сказал мистер Принс, - мы поем гимн святой
Катарине, но, быть может, это не в вашем вкусе; хотя святая Катарина и
значится в англиканском церковном календаре.
- Я люблю духовную музыку, - сказал его преподобие, - и не стану
возражать против святой англиканского церковного календаря.
- Вдобавок, - сказал мистер Принс, - она - символ безупречной чистоты и
как нельзя более подходящий пример для юных девушек.
- Совершенно справедливо, - заметил отец Опимиан. ("И совершенно
непонятно вместе с тем", - подумал он про себя.)
Сестры спели свой гимн, раскланялись и удалились.
Преподобный отец Опимиан:
- Руки у них, кажется, не огрубели от домашней работы.
Мистер Принс:
- Они лишь ведут хозяйство. Для грубой работы у них свой штат прислуги.
Преподобный отец Опимиан:
- В таком случае, их обязанности схожи с теми, какие исполняли девушки
у Гомера в домах своих отцов с помощью рабынь.
Мистер Принс:
- Да, пожалуй.
Преподобный отец Опимиан:
- Словом, они настоящие дамы по манерам и воспитанию, хотя и не по
положению в обществе; только в доме от них куда больше проку, чем обычно
бывает от наших дам.
Мистер Принс:
- Да, пожалуй. Если дерево познается по плодам, устройство моего дома
должно примирить вас с неожиданностью подобного опыта.
Преподобный отец Опимиан:
- Я совершенно с ним примирился. Успешнейший опыт.
Его преподобие всегда выпивал на ночь стаканчик коньяка с водой, летом
с содовой, зимой - с горячей. Выпив его, он ушел в отведенную ему спальню и
заснул крепким сном. Снились ему Электра и Навзикая, весталки, плеяды и
святая Катарина, и когда он проснулся, в ушах его еще звенели слова гимна,
услышанного накануне вечером:
Dei virgo Catharina,
Lege constans in divina,
Coeli gemma preciosa,
Margarita fulgida,
Sponsa Christi gloriosa,
Paradisi viola! {*}
{* Невесты Девы краше нет -
Жемчужина, нетленный свет!
Ты пламенный цветок небес,
Фиалка, чудо из чудес! (Примеч. автора).}
ПРОСТОЕ СЕРДЦЕ, ПРОНЗЕННОЕ СТРЕЛОЙ
В отчаянье у чистого ручья
Пастух покинутый лежал {50}.
Наутро, приятно откушав, его преподобие пустился в обратный путь. Юный
друг его провожал и отпустил, лишь добившись от него обещания быть снова и с
кладки и по стилю очень похожа на башню.
Молодой человек двинулся влево и ввел его преподобие в нижний этаж
башни.
- Я разделил ее, - объяснил он, - на три помещения - по одному в каждом
этаже. Вот тут столовая; над нею моя спальня; а еще выше - мой кабинет. Вид
превосходный отовсюду, но из кабинета более широкий, ибо там за лесом
открывается море.
- Прекрасная столовая, - сказал отец Опимиан. - Высота вполне
соответствует размерам. Круглый стол удачно повторяет форму залы и приятно
обнадеживает.
- Надеюсь, вы окажете мне честь составить собственное сужденье о том,
обоснованны ли эти надежды, - сказал новый знакомец, поднимаясь во второй
этаж, и отец Опимиан подивился его учтивости. "Не иначе, - подумал он, -
замок сохранился со времен рыцарства, а юный хозяин - сэр Калидор". Однако
кабинет перенес его в иное время.
Стены все были уставлены книгами, и верхние полки доступны только с
галерейки, обегавшей всю комнату. Внизу стояли древние; наверху -
английские, итальянские и французские и кое-какие испанские книги.
Молодой человек снял с полки том Гомера и указал его преподобию место в
"Одиссее", которое тот читал у ворот. Отец Опимиан понял причины расточаемых
ему ласковостей. Он тотчас угадал близкую, тоже плененную греками душу.
- Библиотека у вас большая, - заметил он.
- Надеюсь, - отвечал молодой человек, - я собрал все лучшие книги на
тех языках, какими владею. Хорн Тук говорит: "Греческий, латынь, итальянский
и французский - вот, к несчастию, и все языки, обыкновенно доступные
образованному англичанину" {25}. А по мне, так блажен тот, кто хотя бы ими
владеет. На этих языках, и вдобавок на нашем собственном, написаны, я
полагаю, все лучшие в мире книги. К ним можно прибавить только испанский,
ради Сервантеса, Лопе де Веги и Кальдерона {26}, Dictum {Изречение (лат.).}
Порсона гласит {27}: "Жизнь слишком коротка для изучения немецкого", при
этом, очевидно, разумея не трудности грамматики, требующие для своего
преодоления особенно долгого времени, но то обстоятельство, что, сколько бы
мы времени ни потратили, нам нечем будет себя вознаградить { Француз -
хозяин гостиницы у Хэйворда {28} приводит против изучения немецкого другой,
не менее убедительный довод: "Как приметишь интересное по составу или
способу приготовления блюдо, из чего бы оно ни было, непременно выяснится,
что автор француз. Много лет назад как-то вздумалось нам спросить во
Французском Отеле в Дрездене, кому обязаны мы превосходнейшей пуляркой, и
нам ответили, что повар - сам хозяин, француз, бывший шеф-повар русского
посланника. Восемнадцать лет провел он в Германии, но ни слова не понимал ни
на одном языке, кроме собственного. A quoi bon, messieurs? - отвечал он,
когда мы выразили ему наше недоумение - A quoi bon apprendre la langue d'un
peuple qui ne possede pas une cuisine? [Зачем, господа? Зачем знать язык
народа, у которого нет кухни? (фр.)] (Примеч. автора).}.
Его преподобие не сразу нашелся с ответом. Сам он знал немного
французский, лучше итальянский, будучи поклонником рыцарских романов;
познаниями же в греческом и в латыни он с кем угодно мог поспорить; но его
более занимали мысли о положении и характере нового знакомца, нежели
литературные суждения, им высказываемые. Он недоумевал, отчего молодому
человеку со средствами, достаточными на то, что он сделал, понадобилось
делать все это и устраивать кабинет в одинокой башне, вместо того чтобы
порхать по клобам и пирам и в прочих суетных забавах света. Наконец он
возразил для поддержания беседы:
- Порсон был великий муж и dictum его повлиял бы на меня, вздумай я
заняться немецким; но такого намерения у меня никогда не бывало. Однако ж не
пойму, зачем вы поместили кабинет не во втором этаже, а в третьем? Вид, как
справедливо вы заметили, превосходный отовсюду; но здесь в особенности много
неба и моря; и я бы отвел на созерцанье часы одеваний, раздеваний и
переодеваний. Утром, вечером и полчасика перед обедом. Ведь мы замечаем
окружающее, производя действия, разумеется, важные, но от повторения ставшие
механическими и не требующие усилий ума, тогда как, предаваясь чтению, мы
забываем все впечатления мира внешнего.
- Истинная правда, сэр, - отвечал хозяин. - Но помните, как сказано у
Мильтона:
Порой сижу у ночника
В старинной башне я, пока
Горит Медведица Большая
И дух Платона возвращаю
В наш мир с заоблачных высот... {29}
Строки эти преследовали меня с ранних дней и побудили наконец купить эту
башню и поместить кабинет в верхнем этаже. Есть у меня, впрочем, и другие
причины для такого образа жизни.
Часы в кабинете пробили два, и молодой человек предложил гостю пройти в
дом. Они спустились по лестнице и, перейдя вестибюль, очутились в просторной
гостиной, просто, но красиво убранной; по стенам висели хорошие картины, в
одном конце залы стоял орган, в другом - фортепьяно и арфа, а посредине был
изящно сервирован завтрак.
- Этой порою года, - сказал молодой человек, - я ем второй завтрак в
два, а обедаю в восемь. И потому по утрам у меня выдается два больших
промежутка для занятий и для прогулок. Надеюсь, вы разделите мою трапезу. У
Гомера, сколько помнится, никто не отказывался от подобных предложений.
- Поистине, - отвечал его преподобие, - довод ваш веский. Я с радостью
соглашусь. К тому же от прогулки у меня разыгрался аппетит. - Да, должен вас
предупредить, - сказал молодой человек, - прислуга у меня только женская. Вы
сейчас увидите двух моих камеристок.
Он позвонил в колокольчик, и означенные особы не замедлили явиться;
обеим было не больше семнадцати лет, обе были прехорошенькие и просто, но
очень мило одеты.
Из расставленных перед ним кушаний доктор отведал языка и немного
холодного цыпленка. Мадера и шерри стояли на столе, но юные прислужницы
предложили ему еще бордо и рейнвейну. Доктор принял по вместительной чаше из
прекрасных ручек обеих виночерпиц и оба сорта вина нашел превосходными и в
меру прохладными. Больше пить он не стал, боясь отяжелеть перед дорогой и
опасаясь помешать предвкушению обеда. Не забыт был и пес, во все время
завтрака выказывавший пример благовоспитанности. Наконец его преподобие стал
раскланиваться.
- Надеюсь, - сказал хозяин, - теперь я вправе задать вам вопрос
гомерический: Τίς; Πόθεν εἰς ἀνδρῶν? {Кто ты и откуда? (греч.).}
- Совершенно справедливо, - отвечал доктор. - Имя мое Феофил Опимиан. Я
доктор богословия и пресвитер в соседнем приходе.
- Я же всего-навсего, - отвечал молодой человек, - Алджернон Принс. Я
получил в наследство кое-какие деньги, но без земель. И вот,
воспользовавшись открывшейся возможностью, я купил эту башню, устроился по
своему разумению и живу как мне хочется.
Его преподобие собрался уходить, мистер Принс, предложив немного
проводить его, кликнул своего пса, тоже ньюфаундленда, который немедля
завязал дружбу с докторским псом, и двое господ отправились в путь вслед за
веселыми собаками.
ЛЕС. РАССУЖДЕНИЕ О ВОЛОСАХ. ВЕСТАЛКИ
Mille hominum species, et rerum discolor usus:
Velle suum cuique est, neс vote vivitur uno.
Persius
Тысячи видов людей, и пестры их способы жизни:
Все своевольны, и нет единых у всех устремлений {3}.
Преподобный отец Опимиан:
- Как при таком доме вы обходитесь одной женской прислугой. Мистер
Принс:
- Не менее странно, быть может, что все семь - сестры и дочери старой
четы, служившей покойным моим родителям. Старшая мне ровесница, ей двадцать
шесть лет, так что все они выросли вместе со мною. Они прекрасно ладят и
делят все заботы по хозяйству. Те, которых вы видели, - самые младшие.
Преподобный отец Опимиан:
- Если и остальные столь же проворны, прислуга у вас прекрасная: но
семь молодых женщин в хозяйстве молодого холостяка - ибо, я полагаю, вы
холосты (мистер Принс кивнул утвердительно) - есть странное нововведение.
Нельзя полагаться на снисходительность света. Мистер Принс:
- Свет никогда не угадает добрых побуждений там, где может заподозрить
дурные. Я не хотел намеренно бросать вызов его предрассудкам. Я не хотел
выставляться чудаком. Но не стану же я отказываться от своего образа жизни
только оттого, что он отклоняется от общей дороги - "Le Chemin du Monde",
как один француз назвал комедию Конгрива {Congreve, le meilleur auteur
comique d'Angleterre: ses pieces les plus estimees sont "Le Fourbe", "Le
Vieux Garcon", "Amour pour Amour", "L'Epouse du Matin", "Le Chemin du
Monde". - Manuel Biographique par G. Peignot. Paris, 1800. [Конгрив, лучший
комический автор Англии; наиболее известные его пьесы: "Плуг", "Старый
холостяк", "Любовь ради любви", "Невеста утра", "Пути светской жизни".
Биографический справочник Г. Пеньо 3I. Париж, 1800 (фр.)]. (Примеч.
автора).}. Эти семь девушек, однако, живут здесь, уверяю вас, как жили бы
они в самом храме Весты. Особое стечение обстоятельств побудило меня к
такому хозяйству и его позволило; но отказаться от него, ни сократить, ни
расширить не заставят меня никакие соображенья.
Преподобный отец Опимиан:
- Вы намекнули, кажется, что кроме Мильтоновых стихов есть и другие
причины, почему вы живете наверху башни?
Мистер Принс:
- Я читал, что так жил один чудак {32}, не допуская к себе в святая
святых никого, кроме не то дочери, не то племянницы, уж не помню, и лишь
изредка снисходя до разговора с гостем, сумевшим склонить юную леди к
посредничеству. Наконец она представила ему одного господина, который затем
предложил ей руку и сердце, добился согласия затворника (забыл, как его
звали, я всегда называю его лорд Нуармонт {33}) на брак и ее увез. Вдобавок
отшельник избавился, верно, от какой-то давней обиды, либо разгадал какую-то
тайну, - словом, он вернулся в мир. Не знаю, где я это прочел, но я всегда
намеревался жить, как лорд Нуармонт, когда стану достаточно разочарованным.
Преподобный отец Опимиан:
- Вы похожи на разочарованного меньше всех, кого случалось мне
встречать; и, не имея ни дочери, ни племянницы, имеете семь звеньев вместо
одного, связывающих вершину вашей башни с миром внешним.
Мистер Принс:
- Все мы рождены для разочарования. Счастие наше ему не помеха.
Довольны мы не тем, что есть, но тем чему должно быть. Можно разочароваться
и в повседневности; если же нет, можно создать себе недостижимый идеал и
обидеться на природу за то, что она не дает нам того, чего дать не может.
Такое разочарование неразумно, но все разочарование.
Преподобный отец Опимиан:
- Так разочаровались жители Готама {34}, когда не смогли выудить из
моря луну.
Мистер Принс:
- Да, именно так, и многие попадают в положение жителей Готама, хоть
немногие готовы в этом признаться.
Преподобный отец Опимиан:
- Боюсь, я чересчур прозаичен, чтобы сочувствовать вполне столь тонким
материям; однако взгляните, каков тут лес! Взгляните на тот старый дуб и
оленя с ним рядом, и какие долгие, густые ряды папоротника взбегают на
пригорок к березовой роще, и как играют тени на стволах, как сверкает
наперстянка. В таком месте поэту может явиться гамадриада.
Мистер Принс:
- Все это прекрасно сейчас, но, быть может, чересчур прекрасно для
будущего. Рано или поздно лес вырубят; оленей выгонят или изведут; деревья
выкорчуют или огородят. Вот вам и новая почва для разочарования. Чем больше
восхищаемся мы всем этим ныне, тем больше будем тогда об этом сожалеть.
Любви к лесным красотам грозит ограждение лесов, и вместо гамадриады вашему
взору может предстать плакат, грозящий наказаньем по всей строгости закона
каждому, кто вздумает вторгнуться в огороженные владения.
Преподобный отец Опимиан:
- Позвольте, милый юноша, вот вы сами огородили же любимое место
прогулок, - моих, да и не только моих. Плаката, о каком вы говорили, я не
заметил; но его вполне заменяет внушительная ваша изгородь.
Мистер Принс:
- Верно; но когда кусок государственной земли предназначается на
продажу, ясно, что кто-то его купит и огородит. Я-то хоть не испортил
окружающего пейзажа; и мною двигала потребность замкнуться, а не запереть
участок потому только, что он моя собственность.
На полпути к дому его преподобия новые знакомцы расстались, и отец
Опимиан пообещал вскоре снова навестить мистера Принса, вместе с ним
отобедать и остаться ночевать.
По дороге отец Опимиан рассуждал сам с собою.
Странная, однако, метаморфоза старой башни. Хорошая столовая. Хороший
кабинет. Меж ними спальня: ее он мне не показал. Хорошее вино. Отменное.
Миленькие камеристки. Очень, очень миленькие. Две из семи весталок,
поддерживающих огонь в очаге молодого сего Нумы {35}. Кстати, и платье у них
как у весталок - белое с пурпурной каймою. Но зато на головах - ничего,
кроме красиво убранных волос. Весталки носили уборы, скрывавшие волосы, если
они у них были. При посвящении их обривали. Возможно, они опять отпускали
волосы. Возможно, и нет. В этом надобно разобраться. Если нет - то была
мудрая предосторожность. "Власы - единая краса", - говорит Arbiter
Elegantiarum {**} и сравнивает голую голову с грибом {*}. Голова без волос,
говорит Овидий, что поле без травы, что безлиственный куст {***}. Сама
Венера, покажись она ему с голой головой, не пленила бы Апулея {****}, и я с
ним согласен. Муж у Менандра {*****} {38} в припадке ревности бреет жене
голову; увидев, что он наделал, он в отчаянии кидается к ее ногам. Зато,
покуда волосы не отрастут, он избавлен от мук ревности. А у Еврипида есть
одна тонкость, которой не замечал ни один его толкователь. Эгист выдал
Электру за молодого крестьянина, обрабатывающего свой клочок земли. Тот
великодушно щадит царевну и невинной возвращает брату ее Оресту.
"Маловероятно", - замечает кое-кто из критиков. А я скажу - весьма вероятно:
ибо у нее была обрита голова. Тут секрет, тут тонкое лукавство великого
поэта. Бритая голова - символ скорби; но она же и надежная поддержка
вышеупомянутого великодушия. "Скорбя о мертвом, - говорит Аристотель, - из
сочувствия к нему, мы уродуем себя, остригая волосы". Вот уж воистину,
сочувствие по смежности. От обритой женской головы всего лишь шаг к голому
черепу. У Электры не было необходимости в таком знаке скорби; ибо в
родственных трагедиях у Софокла и Эсхила скорбь ее столь же велика, а ходит
она с развевающимися волосами; но у них она незамужняя дева, и им нет нужды
выдвигать столь действенное противоядие ее чарам. Не вынуждает к этому и
обычай; жертвы всеми волосами требовала лишь свежая утрата, а в память
давнего горя выстригали всего несколько прядей {******}. И Еврипидом
руководили одни только соображения сценические. Елена - та не стала брить
голову, когда того требовал обычай. Еврипид заставляет Электру упрекнуть
Елену ее кокетством {*******} и лишний раз доказывает, что неспроста обрил
героиню, когда обычай того не требовал. У Теренция достало вкуса не обрить
героиню в "Формионе" {41}, вопреки строгости афинского закона. Лохматая, она
сияла красотой, но вовсе без волос не могла бы тронуть сердца Антифона. Ἀλλὰ
τίη μοι ταῦτα φίλος διελέξατο θυμός {********}. Но отчего мой разум все это
со мною обсуждает? омрачая печальными образами прелесть живого часа? ибо
роскошные власы сих юных дев - редкой красоты. Косы их не срезаны под сенью
священного лотоса, как то бывало, согласно Плинию {43}, с косами весталок.
Да, будь милый юноша даже сама нравственность и воплощение порядка, в одном
он пренебрег моралью, и свет ему этого не простит. Уверен, миссис Опимиан
ему не простит. Добро бы он был женат, тогда дело другое. Да только, боюсь,
вздумай он теперь жениться, среди его Лар разгорится такой пожар, что куда
там жертвенники Весты. В храме станет чересчур жарко. Но раз он противник
перемен, зачем ему и жениться? К тому же он толкует о возможном
разочаровании в каком-то несказанном идеале и, дабы этого разочарования
избежать, намеревается жить как лорд Нуармонт, о котором я и не слыхивал.
Оно, надеюсь, от него еще далеко, судя по тому, как он завтракает, гуляет и,
полагаю, обедает тоже. Вряд ли сердце его разорвется от тоски по журавлю в
небе, если только повара у него не хуже камеристок, а вино, которым меня
угощали, дает возможность судить о его погребе. И он образован. Кажется,
особенно любит греков. Не приведись ему случайно услышать, как я читаю
Гомера, он бы меня не пригласил. И стоять бы мне у ворот до заката, и он бы
на меня обратил не больше внимания, чем на ворону какую-нибудь.
{* Quod solum formae decus est, cecidere capilli. Петроний, сатира,
109. (Примеч. автора).
** ... laevior ... rotundo
Horti tubere, quod creavit unda (там же) (мягче гриба, который сырость
взращивает на почве сада). "Голова, говоря языком садовника, есть луковичное
образование между двумя плечами". (Д. А. Стивенс {36}. "Лекция о головах").
(Примеч. автора; лат.).}
*** Turpe pecus mutilum; turpe est sine gramine campus;
Et sine fronde frutex; et sine crine caput.
Ovid: Artis Amatoriae, III, 249.
[Стыдно быку без рогов, и стыдно земле без колосьев,
Стыдно кусту без листвы, а голове без волос.
Овидий. Наука любви. III, 249-250.
(Пер. М. Гаспарова)]. (Примеч. автора).
**** At vero, quod nefas dicere, neque sit ullum hujus rei tarn dirum
exemplum: si cujuslibet eximie pulcherrimae, que foeminae caput capillo
exspoliaveris, et faciem nativa specie nudaveris, licet ilia coelo dejecta,
mari edita, fluctibus educate, licet, inquam. Venus ipsa fuerit, licet omni
Gratiarurn choro stipata, et toto Cupidinum populo comitata, et balteo suo
cincta, cinnama fragrans, et balsama rorans, calva processerit, placere non
poterit nee Vulcano suo. Apuleius Metamorph. II, 25.
Но если бы (ужасное предположение, да сохранят нас боги от малейшего
намека на его осуществление!) {37}, если бы у самых прекраснейших женщин
снять с головы волосы и лицо лишить природной прелести, то пусть будет с
неба сошедшая, морем рожденная, волнами воспитанная, пусть, говорю, будет
самой Венерой, хором граций сопровождаемой, толпой купидонов сопутствуемой,
поясом своим опоясанной, киннамоном благоухающей, бальзам источающей, - если
плешива будет, даже Вулкану своему понравиться не сможет. Апулей.
Метаморфозы, II, 25. (Примеч. автора).
***** Πεσικειςομένη. (Примеч. автора).
****** Софокл, "Электра", 449 {39}. (Примеч. автора).
******* Еврипид. "Орест", 128 {40}. (Примеч. автора).
******** "Но ночью мою душу волнуют подобные думы" {42} (греч.). (Пер.
Н. И. Гнедич).
За обедом его преподобие поведал миссис Опимиан об утрешнем
происшествии, и, как он и ожидал, семь сестер вызвали суровый ее приговор.
Не теряя обычной безмятежности, она, однако, спокойно и решительно объявила,
что в добродетель молодых людей не верит.
- Душа моя, - сказал ей пресвитер, - кто-то, не помню кто, сказал, что
в жизни каждого есть своя загнутая страница. Возможно, и в жизни нашего
юного друга она есть; только том, ее содержащий, лежит не под той крышей,
под которой обитают семь сестер.
Его преподобие не мог пойти спать, не выяснив своих сомнений
относительно волос весталок; он вошел в кабинет, достал с полки старый
фолиант и намеревался заглянуть в Lipsius de Vestalibus {Липсий {44} о
весталках (лат.).}, как вдруг в мозгу его мелькнули строки, проливавшие свет
на мучивший его вопрос. "Как же я мог это забыть?" - подумал он.
"Ignibus Iliacis aderam: cum lapsa capillis
Decidit ante sacros lanea vitta focos {*}", -
{* У илионских огней я была, когда вдруг соскользнула / Долу повязка
моя перед священным огнем {45}. (Примеч. автора).}
говорит в "Фастах" Сильвия {46}.
Он взял "Фасты", полистал и напал на другую строчку:
Attonitae flebant demisse crine ministrae {*}.
{* Мчится она без ума, как фракийские, слышно, менады
Носятся, космы волос на голове распустив {48}.
(Примеч. автора).
И заметку старого толкователя: "Это взразумит тех, кто сомневается в том,
были ли волосы у весталок".
"Отсюда я заключаю, - сказал себе отец Опимиан, - что в своих сомнениях
я не одинок; ясно, волосы у них отрастали. Но если они окутывали их шерстью,
то были они или нет - какая разница? Vitta {Повязка (лат.).} - тут и символ,
и надежная защита целомудрия. Не посоветовать ли юному другу, чтоб он тоже
окутал так головы своих весталок? И для всех будет безопаснее. Но трудно
вообразить совет, который встретит меньшую признательность. Лучше уж
принимать их какие они есть и не вмешиваться".
СЕМЬ СЕСТЕР
Εὔφραινε σαυτόν˙ πνῖε τὸν καθ᾽ ἡμέραν
Βίον λογίζου σόν, τὰ δ᾽ἄλλα τῆς Τύχης
Euripides. Alcestis
...За кубком
Хоть день, да твой,
А завтра чье-то завтра {48}.
Прошло немного времени, и его преподобие вспомнил, что обещался еще
наведаться к новому знакомцу, и, намереваясь у него переночевать, попозже
отправился из дому. Погода стояла жаркая, он брел медленно и чаще обычного
останавливался отдохнуть в тени деревьев. Его провели в гостиную, куда
вскоре вышел мистер Принс и сердечно его приветствовал.
Они вместе отобедали в нижнем этаже башни. Обед и вино пришлись весьма
по вкусу отцу Опимиану. Потом они отправились в гостиную, и те две девушки,
что прислуживали за обедом, принесли им кофе и чай.
Его преподобие сказал:
- У вас тут много музыкальных инструментов. Вы играете? Мистер Принс:
- Нет. Я руководствовался суждением Джонсона {49}: "Сэр, однажды я
решил было играть на скрипке; но понял, что, чтобы играть хорошо, надобно
играть всю жизнь, а мне хотелось делать кое-что и получше".
Преподобный отец Опимиан:
- Стало быть, вы держите их лишь для мебели и к услугам гостей?
Мистер Принс:
- Не вполне. Служанки мои на них играют и поют под их аккомпанемент.
Преподобный отец Опимиан:
- Служанки?
Мистер Принс:
- Ну да. Они получили превосходное воспитание и обучены игре на разных
инструментах.
Преподобный отец Опимиан:
- И когда же они играют?
Мистер Принс:
- Каждый вечер в эту пору, если я дома один.
Преподобный отец Опимиан:
- Отчего же не при гостях?
Мистер Принс:
- La Morgue Aristocratique {Аристократическая надменность (спесь,
чванство) (фр.).}, охватившая все наше общество, не потерпит таких занятий
со стороны женщин, из которых одни готовили бы обед, а другие присматривали
за его приготовленьем. Во времена Гомера это не сочли бы недопустимым.
Преподобный отец Опимиан:
- Но тогда, я надеюсь, вы не сочтете это недопустимым и нынче вечером,
ибо Гомер - связующее нас звено.
Мистер Принс:
- Вам хотелось бы их послушать?
Преподобный отец Опимиан:
- Очень бы хотелось.
Две младшие сестры явились на зов, им сообщено было о желании его
преподобия, и вот все семь пришли вместе в белых платьях, отделанных
пурпуром.
"Семь плеяд, - подумал отец Опимиан. - Какое созвездие красавиц!" Он
встал, поклонился, и они все очень мило кивнули ему в ответ.
Потом они пели и играли на фортепианах и на арфе. Отец Опимиан был в
восхищении.
Потом перешли они к органу и исполнили кое-что из духовной музыки
Моцарта и Бетховена. А потом стали молча, словно ожидая приказаний.
- Обычно напоследок, - сказал мистер Принс, - мы поем гимн святой
Катарине, но, быть может, это не в вашем вкусе; хотя святая Катарина и
значится в англиканском церковном календаре.
- Я люблю духовную музыку, - сказал его преподобие, - и не стану
возражать против святой англиканского церковного календаря.
- Вдобавок, - сказал мистер Принс, - она - символ безупречной чистоты и
как нельзя более подходящий пример для юных девушек.
- Совершенно справедливо, - заметил отец Опимиан. ("И совершенно
непонятно вместе с тем", - подумал он про себя.)
Сестры спели свой гимн, раскланялись и удалились.
Преподобный отец Опимиан:
- Руки у них, кажется, не огрубели от домашней работы.
Мистер Принс:
- Они лишь ведут хозяйство. Для грубой работы у них свой штат прислуги.
Преподобный отец Опимиан:
- В таком случае, их обязанности схожи с теми, какие исполняли девушки
у Гомера в домах своих отцов с помощью рабынь.
Мистер Принс:
- Да, пожалуй.
Преподобный отец Опимиан:
- Словом, они настоящие дамы по манерам и воспитанию, хотя и не по
положению в обществе; только в доме от них куда больше проку, чем обычно
бывает от наших дам.
Мистер Принс:
- Да, пожалуй. Если дерево познается по плодам, устройство моего дома
должно примирить вас с неожиданностью подобного опыта.
Преподобный отец Опимиан:
- Я совершенно с ним примирился. Успешнейший опыт.
Его преподобие всегда выпивал на ночь стаканчик коньяка с водой, летом
с содовой, зимой - с горячей. Выпив его, он ушел в отведенную ему спальню и
заснул крепким сном. Снились ему Электра и Навзикая, весталки, плеяды и
святая Катарина, и когда он проснулся, в ушах его еще звенели слова гимна,
услышанного накануне вечером:
Dei virgo Catharina,
Lege constans in divina,
Coeli gemma preciosa,
Margarita fulgida,
Sponsa Christi gloriosa,
Paradisi viola! {*}
{* Невесты Девы краше нет -
Жемчужина, нетленный свет!
Ты пламенный цветок небес,
Фиалка, чудо из чудес! (Примеч. автора).}
ПРОСТОЕ СЕРДЦЕ, ПРОНЗЕННОЕ СТРЕЛОЙ
В отчаянье у чистого ручья
Пастух покинутый лежал {50}.
Наутро, приятно откушав, его преподобие пустился в обратный путь. Юный
друг его провожал и отпустил, лишь добившись от него обещания быть снова и с