Страница:
до меня и другие, очень многих людей, рассуждающих весьма сходно с вами; они
держатся подальше от жизни общественной, предоставляя заниматься ею черни; и
они столь же тонко чувствуют, столь же просвещенны, столь же ратуют в душе
за все, что ведет к свободе и справедливости, как и те из нас, которые более
всего достойны вашей дружбы и доверенности.
Преподобный отец Опимиан:
- Я в том не сомневаюсь. Но я говорю о жизни общественной и ее
представителях.
Лорд Сом:
- Хотелось бы знать, однако, что думает обо всем этом мистер Мак-Мусс?
Мистер Мак-Мусс:
- Честно сказать, милорд, я думаю, что мы совсем отвлеклись от нашего
доброго приятеля, с которого все и началось. Мы совсем позабыли про Джека из
Дувра. Зато одно отличало наш спор. Он не препятствовал, а, скорей,
способствовал тому, что бутыль ходила по кругу: каждый, кто говорил, толкал
ее с той же силой, с какой отстаивал свое убежденье, а те, что молчали,
заглатывали вино вместе с чужим мненьем, равно наслаждаясь обоими.
Преподобный отец Опимиан:
-- Что ж, такой разговор нельзя не одобрить. Меня, во всяком случае,
весьма впечатлили все излиянья и возлиянья. Да и что плохого в том, чтобы
поспорить после ужина, особливо вот так, со всею прямотой и взаимным
расположеньем? Вспомните, сколько назидательного высказано как бы в
застольных беседах Платоном, Ксенофонтом и Плутархом. Ничего не читал я с
большим наслаждением, чем их пиры; не говоря уж об Атенее, которого вся
работа - один нескончаемый пир.
Мистер Мак-Мусс:
- Кто же высказывается против споров о любых предметах? Нет, я
противник только лекций после ужина. Мне часто не везло. Бывало, начнется со
спора, а кончается лекцией. Встречал я многих говорунов, и все на один
манер. Начнут, а кончить не могут. Остальное же приятное общество (верней,
без них это было бы приятное общество) не знает, куда деваться. Никто слова
вставить не может. Говорит такой и говорит, и в ушах отдается ровный, унылый
звук. Потому я и трепещу, когда начинается спор. Боюсь, как бы лекцией не
кончилось.
Лорд Сом:
- Вот мы же с вами читаем лекции, но отнюдь не после ужина. Читаем,
когда пообещали, когда собравшиеся от нас их ждут. А после ужина, совершенно
с вами согласен, это худшая из напастей, какие могут испортить людям все
удовольствие.
Мистер Мак-Мусс:
- Приведу один-два примера этих послезастольных пыток. Один лектор был
преобразователь Индии. Пока не выпил двух бутылок, он рта не раскрывал. Зато
потом уж он пошел объяснять, что худо в Индии и как это исправить. Начал он
с Пенджаба, перекочевал в Калькутту, подался к югу, вошел в храм
Джаггернаута, потом еще дальше к югу и так говорил битый час. Сосед его,
воспользовавшись секундной заминкой, попытался вставить слово, но не тут-то
было, его хлопнули по плечу, сказали: "Погодите-ка, я перехожу к Мадрасу", -
после чего тот вскочил и убежал. Другой таким же образом стал
распространяться о денежном обращении. Первый час ушел у него на то, чтобы
сообщить слушателям о реформе девяносто седьмого года. Поскольку впереди
простиралось еще более полувека, я счел за благо удалиться. Но тем двоим
хотя бы хронология и топография еще ставили кое-какие рамки. А уж худшей не
придумать тоски, чем лекция третьего. Предмет ее не имел ни начала, ни
конца, ни середины. Он говорил об образовании. Не бывало еще подобного
путешествия по пустыне разума - великая Сахара духа. От одного воспоминанья
меня томит жажда.
Преподобный отец Опимиан:
- Если всю дичь, какую несли за последнюю четверть века о всякой
всячине, бросить на одну чашу весов, а ту дичь, какую городили только об
образовании, бросить на вторую - думаю, вторая перевесит.
Лорд Сом:
- Слыхивали мы отменные образцы дичи и касательно других предметов: к
примеру, касательно политической экономии - всегда совершенный вздор, за
одним-единственным исключением.
Мистер Мак-Мусс:
- Ценю учтивость, с какою ваше сиятельство исключаете присутствующих.
Но меня не стоит исключать. Положа руку на сердце, я сам довольно нес дичи
об этом предмете.
Лорд Сом:
- Ну, и очистка Темзы тоже немало весит.
Преподобный отец Опимиан:
- Не будем преуменьшать тяжести двух только что названных предметов, но
оба, и вместе взятые, легко перевесят конкурсные экзамены - сей новейший дар
чужеземный образованию нашему.
Лорд Сом:
- Прежде при распределении должностей думали лишь о том, хорошо ли
место для человека, но не о том, хорош ли человек для места. Пришла пора с
этим покончить.
Преподобный отец Опимиан:
- Так-то оно так. Да только вот
Dum vitant stulti vitium, in contraria currunt {*}.
{* Безумный, бросив один недостаток, всегда попадает в противный (лат.). -
Гораций. Сатиры 1, 2, 24. (Пер. М. Дмитриева). (Примеч. автора).}
Вопросы, на которые ответить можно лишь усилием памяти, до тошноты и
несварения напичканной самой разнообразной снедью, не могут быть поверкой
таланта, вкуса, здравого смысла, ни сметливости ума. "Лучше многое знать
плохо, чем хоть одно знать хорошо", иными словами: "Лучше наловчиться
болтать обо всем, чем хотя бы что-нибудь разуметь" - вот девиз конкурсных
экзаменов. Эдак не научишься соображать, из какого дерева сделан Меркурий
{161}. Мне говорили, будто бесценную эту моду вывезли мы из Китая; слов нет,
добрый источник политического и нравственного усовершенствования. И ежели
так, скажу вслед за Петронием: "Лишь недавно это надутое пустое многоречие
прокралось в Афины из Азии и, как словно вредоносная звезда, наслало заразу,
овладевшую умами молодежи, стремящейся к возвышенному" {Nuper ventosa
isthaec et enormis loquacitas Athenas ex Asia commigravit, animosque
juvenum, ad magna surgentes, veluti pestilenti quodam sidere afflavit
(лат.). (Примеч. автора).} {162}.
Лорд Сом:
- Но можно привести кое-какие доводы в пользу того, что одни и те же
испытания применяются ко всем, всем задаются одни и те же вопросы.
Преподобный отец Опимиан:
- Счастлив буду услышать, какие же это доводы.
Лорд Сом (помолчав немного):
- А уж этого, как говорит второй могильщик в "Гамлете", "не могу знать"
{163}.
И взрыв хохота заключил разговор.
АЛДЖЕРНОН И МОРГАНА. ЛЕС ЗИМНЕЮ ПОРОЙ
Les violences qu'on se fait pour s'empecher d'aimer sont
souvent plus cruelles que les rigueurs de ce qu on aime.
La Rochefoucauld {*}.
{* Усилия, которые мы прилагаем, чтобы не влюбиться, порою причиняют
нам больше мучений, чем жестокость тех, в кого мы уже влюбились {164} (фр.).
(Пер. Э. Линецкой).}
Зима наступила рано. Декабрь начался сильными морозами. Мистер Принс,
раз вечером зайдя в малую гостиную, застал там мисс Грилл одну. Она читала и
при появлении его отложила книгу. Он высказал надежду, что не помешал
приятным ее занятиям. "Соблюдая тон романтический" {165}, передаем
дальнейший разговор, означая собеседников попросту по именам.
Моргана:
- Нет, ничего, я уж в сотый раз это перечитываю: "Влюбленный Роланд".
Сейчас идет место о волшебнице, в честь которой я названа. Вы же знаете, в
этом доме царят волшебницы.
Алджернон:
- Да, Цирцея, и Грилл, и ваше имя ясно о том свидетельствуют. Впрочем,
не только имя, но... простите, нельзя ли мне самому взглянуть, или, еще
лучше, может быть, вы бы мне вслух почитали?
Моргана:
- Это про то, как Роланд оставил Моргану, спящую у ручья, и вот
возвращается за волшебным локоном, с помощью которого только и может он
выручить своих друзей.
Il Conte, che d'intrare havea gran voglio,
Subitamente al fonte ritornava:
Quivi tro'vo Morgana, che con gioglia
Danzava intorno, e danzando cantava.
Ne piu leggier si move al vento foglia
Corne ella sanza sosta si voltava,
Mirando hora a la terra ed hora al sole;
Ed al suo canto usava tal parole:
"Qualonque cerca el monde baver thesoro,
Over diletto, о seque onore e stato,
Ponga la mano a questa chioma d'oro,
Ch'io porto in fronte, e quel faro beato.
Ma quando ha il destro a far cotai lavoro,
Non prenda indugio, che'l tempo passato
Piu non ritorna, e non si trova mai;
Ed io mi volto, e lui lascio con guai".
Cosi cantava d'intorno girando
La bella Fata a quella fresca fonte:
Ma corne gionto vide li Conte Orlando,
Subitamente rivolto la fronte:
II prato e la fontana abbadonando,
Prese il viaggio suo verso d'un monte,
Quai chiudea la Valletta picciolina:
Quivi f uggendo Morgana cammina {*}.
{* Проникнуть пожелав в волшебные ворота
Граф спешно к роднику вернулся, на поляну,
И обнаружил пляшущую беззаботно
И распевающую близ него Моргану.
Плясала столь легко, что чудилась бесплотной,
Кружилась, словно лист осенний, беспрестанно
И, устремляя взор то в небо, то на травы,
Так щебетала, не прервав на миг забавы:
"Кто в этом мире хочет обрести владенья,
Или богатство, или радости земные,
Тому лишь локон мой златой без промедленья
Схватить потребно - и тогда долой унынье.
Первейший он среди счастливцев без сомненья.
Но пусть отбросит колебания пустые,
Упустит время - упорхнет оно, как птица!
Я ж поспешу к нему с бедою воротиться!"
Так пела у ключа прекраснейшая Фата,
Смеясь, кружиться продолжала беспечально,
Не вдруг, в кустах приметив блещущие латы,
Нахмурилась и тут же вспугнутою ланью
Мгновенно устремилась, трепетом объята,
Оставив и родник, и луг, к вершине дальней.
Что возвышалася над низкою долиной.
Туда легко неслась Моргана чрез ложбины {166}.
Fata - я перевожу Парка. Обычно переводят - фея. Но тут совсем не те,
что наша фея. Правда, это и не совсем то, что привыкли мм связывать с
понятием Парки, ведь старые наши знакомки были неразлучной троицей.
Итальянская Fata независима от сестер. Они все волшебницы; не от прочих
волшебниц отличаются тем, что они бессмертны. И прекрасны. Красота их
бессмертна тоже - она всегда бессмертна у Бояр да. Никогда бы не стал он
делать Альцину старухой, как сделал Ариост. и я не могу простить ему этой
ужасной оплошности в его исполнением высоких достоинств "Неистовом Роланде".
(Примеч. автора; ит.).}
Алджернон:
- Я хорошо помню это место. Как прекрасна Fata, когда она поет и
танцует у ручья.
Моргана:
- Ну, а потом Роланд, не сумев завладеть золотым локоном, покуда она
спала, долго и тщетно гоняется за нею средь пустынных скал, его
подхлестывает La Penitenza {раскаяние (ит.).}. Ту же мысль потом счастливо
развил Макиавелли в своем Capitolio dell'Occasione {167}.
Алджернон:
- Так вы любите итальянцев? Выговор у вас превосходный. И, я вижу, вы
читаете по оригиналу, не по rifacciamento {переделке (ит.).} Берни {168}.
Моргана:
- Я предпочитаю ему оригинал. Он проще и серьезней. Живость Берни
прелестна, отступления его пленительны; и во многих случаях он плодил
неловкости. И все же, мне кажется, он проигрывает в сравнении с оригиналом в
том, что по мне составляет главные очарования искусства - в правдивости и
простоте. И самая старинность слога более пристала предмету. И Боярд,
кажется, сам искренней верит своему рассказу. За ним я следую с полной
убежденностью, а шаловливость Берни вселяет сомненья.
Алджернон:
- Выходит по-вашему, поэт, как бы дик и причудлив ни был его вымысел,
сам должен верить ему безусловно.
Моргана:
- Так мне кажется; да и всякий сочинитель, не только поэт. Как
безжизненна и суха история Древнего Рима, изложенная человеком, который не
верит ничему из того, во что верили римляне. Религия проникает всю римскую
древность; и до самой империи. Но коль скоро их религия иная, чем у нас, мы
все сверхъестественное у них обходим молением либо отвергаем с презрительным
недоверием. Мы не отводим ему должного места, жалеем на него необходимых
красок {169}. Оттого-то я люблю читать Ливия и вовсе не люблю читать Нибура
{170}.
Алджернон:
- Осмелюсь заключить, вы знаете и по-латыни?
Моргана:
- Довольно, чтобы наслаждаться, читая латинских авторов. После этого
признанья вы, верно, уже не станете удивляться, почему я сижу в девушках.
Алджернон:
- В известном смысле; мне только делается еще более понятна
разборчивость ваша. Тех же, кто достоин вашего внимания, латынь не охладит.
А я слышал: у вас много было искателей и всех вы отвергли одного за другим.
Да и сейчас разве мало их у вас и меж других разве не числится один весьма
преданный обожатель, который мог бы принести вам и титул, и богатство? К
тому же он очень мил, хоть и не без смешных черточек.
Моргана:
- Право, я сама не знаю. Однако он непохож на всех, кто ко мне сватался
прежде. В тех я в каждом находила либо качества, какие мне не по душе, либо
отсутствие качеств, какие мне по душе, словом, ни в ком я не находила того
сродства во взглядах и чувствах, какое представляется мне непременным
условием счастья. Он же до того хочет угодить и любит нравиться и до того
умеет приноровиться, что, верно, женщина, искренне к нему привязанная,
найдет в нем все то, чего пожелает. Но моему идеалу он не отвечает. Говорят,
любовь за себя мстит. И может статься, я буду наказана, найдя свой идеал в
том, кто окажется ко мне совершенно равнодушен.
Алджернон:
- Я такой возможности не допускаю.
Моргана вспыхнула, потупилась и промолчала. Алджернон смотрел на нее в
немом восхищении. Неизведанная мысль вдруг его озарила. Хоть для этого было
много поводов и прежде, он теперь только будто впервые понял с непреложной
очевидностью, что никогда еще не слыхивал он такого нежного голоса и не
видывал таких тонких и выразительных черт.
Он и она уподобились двум фигурам в tableau vivant {живых картинах
(фр.).}, покуда другие, войдя в гостиную, не разрушили чар, закрепивших их в
сих неподвижных позах.
Еще немного - и участь обоих невозвратно решилась бы. Помеха же дала
мистеру Принсу возможность снова вернуться в Башню и там в присутствии семи
сестер прикинуть к себе положение того римлянина, который был поставлен
перед выбором: бросить ему своих домашних богов и переселиться в другое
место либо предоставить домашним богам бросить его. Нет, обе возможности
лишали его покоя. Но, с другой стороны, снесет ли он, если очаровательная
Моргана преобразится в леди Сом? Одно время он этого почти желал, как
единственного пути к своей утраченной свободе. Теперь он знал, что в
присутствии Морганы мысль эта для него несносна; но надеялся с ней
примириться среди домашних своих богов.
Он не увлекался лошадьми и не держал даже выезда. Но время и погода не
всегда благоприятствовали прогулке, а потому он завел сдобную кибитку, без
облучка, чтоб не заслонять вид, и по старинке на почтовых совершал кое-какие
путешествия. Средство это весьма выручало его в передвижениях между Усадьбой
и Башней; ибо при всей философии мистера Принса неизменным спутником ему
бывало Нетерпенье. Дорогой к Усадьбе оно стремило его под нераздельную
власть могучих чар, к которым тянулся он как околдованный корабль к
магнетической скале из "Тысячи и одной ночи". Дорогой к Башне оно торопило
его в те "эфирные безмятежные сферы", где семь сестер, подобно вечным духам
Мильтона, его ожидали "у звездного порога тех чертогов, которые воздвиг себе
Юпитер" {171}. Здесь все покоило, тешило, ничто не тревожило его; ничто,
казалось; но в нем самом, как во многих, как, быть может, в каждом, были два
непримиримых врага покоя: Надежда и Воспоминанье; не мыльный пузырь, не
призрак, как в прелестных строках Колриджа {*}, ибо воспоминанье о Моргане
было не призрак, и надежда на любовь ее, которую питал он против воли, была
не мыльный пузырь; но оттого они мучили его не меньше даже и в кругу давних
и прочных привязанностей.
{* Кто вяло ищет свет нетленный Твой,
На том почиет Дух Святой
Лишь иногда. Не скрою -
Обжорство, лень - лишь тень покоя.
Пустые хлопоты, дела
Чужих людей - вот корень зла!
Они наш истощают ум
Химерами бесплодных дум.
Колридж. Ода покою. (Примеч. автора).}
Однако же мистер Принс не велел чересчур гнать лошадей. Его утешала
мерная, как движенье парового поршня, раскачка кучера в ловком полушубке,
который, свесясь с коренника, покойно поводил кнутом над гривою пристяжной.
Однообразное движенье это не нарушало мертвой тишины леса; оно, напротив,
словно усугубляло ее; оно было в странном согласии с блеском заиндевелых
ветвей на солнце; с глубоким сном природы, тревожимым изредка лишь бегом
оленя да шорохом птичьих крыл; всех громче и выше летали грачи; а так все
было тихо, только поскрипывали колеса да копыта коней цокали на промерзшей
дороге. Убаюкиваемый этой тишиной, мистер Принс думал о своем последнем
разговоре с Морганой.
"Какое странное совпаденье, - думал он. - Она остановилась как раз на
том месте, где ее тезка-волшебница наказывает Роланда за то, что он упустил
свой случай. Не связывает ли она себя с той Морганой, а меня с Роландом? Не
хотела ли она мне подсказать, чтобы я не упускал своего случая? Кажется,
локон так и шел ко мне в руки. Если б только нам не помешали... Жалею ли я о
том? Вот чего я сам не в силах понять. Однако, что бы ни выбрал я, мне
должно действовать покойно, обдуманно, философически, но не опрометью,
очертя голову, наудачу. Одно непреложно: теперь или никогда. Она или никто.
На свете нет второй Морганы, во всяком случае среди смертных. Ну ничего.
Случай еще представится. Все же я хоть не в том положении, в каком оставили
мы бедного Роланда. La Penitenza не достанет меня своим хлыстом".
Когда же он приехал домой и все семь сестер выбежали к дверям его
встречать, мысли его на время приняли иное направление.
Он отобедал в положенный час, и две Гебы {172} по очереди наполняли его
стакан мадерой. Потом сестры играли и пели ему в гостиной; и наконец,
уединясь в своей спальне, оглядев изображения своей святой, вспомнив о том,
сколько радостей дарит ему судьба, он улегся спать, подумав: "Я тут как
Расселас {173} в Счастливой Долине; теперь-то я могу оценить вполне эту
прелестную главу "От добра добра не ищут"".
КОНЬКИ. PAS DE DEUX НА ЛЬДУ. СРОДСТВО. КРЕМНИ СРЕДИ КОСТЕЙ
Ubi lepox, joci, risus, ebrietas decent,
Gratiae, decor; hilaritas, atque delectatio,
Qui quoerit alia his, malum videtur quaeere.
Plautus. In Pseudolo
Там, где любовь, вино и развлеченья,
Искать еще чего-то - преступленье! {174}
Плавт. Псевдол.
Мороз держался. Озеро покрылось прочным льдом и стало главной ареной
вечерних развлечений. Лорд Сом часами бегал на коньках. Как-то посреди ночи
в памяти его мелькнули нелепые строки:
Коньками сэр Уорки все пишет восьмерки -
девяток не может писать, -
и он тотчас решил переплюнуть сэра Уорки. Опыт лучше было поставить без
свидетелей, и, поскольку светало за целый час до завтрака, лорд Сом решил
посвятить намеченному занятию всю эту часть утра. Но попытки выписать
девятку превышали даже его мастерство и повели к нескольким падениям лорда,
не убавившим, однако, его пыла. Наконец он изловчился писать девятку между
двумя восьмерками, в трудном месте быстро меняя ноги и перемахивая с одной
восьмерки на головку девятки и потом уже со второй - на ее хвостик. Преуспев
в этом, он под вечер продемонстрировал свои достижения, выведя на
поверхности льда такое количество чисел 898, что они в однообразной их чреде
составили несчетные секстильоны. Заключив затем весь ряд в овал, он вернулся
к берегу сквозь круг восхищенных зрителей, которые, будь их столько же, как
зрителей Олимпийских игр, огласили б воздух кликами восторга, не уступающими
в громкости крикам, приветствовавшим славного Эфармоста {175}.
Среди прочих на берегу стояли рядышком мисс Найфет и мистер Мак-Мусс.
Пока лорд Сом выписывал свои секстильоны, мистер МакМусс заметил:
- Вот молодой человек, исполненный всяческих даров, и он мог бы
блистать на любом поприще, если б он избрал его. Он блещет в обществе. Даже
провалы его блистательны, как в случае со звучащими вазами; но свет - это
поле жестокого соревнованья, и лишь немногим удается достигнуть успеха в
какой-либо области, да и тем немногим - не более как только в одной.
Мисс Найфет:
- Пока я не познакомилась с ним, я слышала только, что он читает лекции
про рыбу. Кажется, на общественной ниве его устремленья этим и ограничены. В
кругу же частном, мне кажется, главная его цель - доставлять ближним
удовольствие. Вот вы, конечно, не цените его теперешний опыт. Вы в нем не
усматриваете пользы.
Мистер Мак-Мусс:
- Напротив, усматриваю пользу, и большую. Я согласен: в здоровом теле
здоровый дух; последний едва ли возможен без первого, а первое едва ли
возможно без упражнений на свежем воздухе. А тут ничего не придумать лучше
коньков. Я бы сам рад выписывать восьмерки и девятки вместе с его
сиятельством, да только единственное число и могу запечатлеть на льду - меру
моего роста - и единственную фигуру - отпечаток моей поверженной особы.
Лорд Сом, вернувшись на твердую землю, почел своим долгом адресоваться
сначала к мисс Грилл, которая стояла рядом с мисс Тополь. Он спросил, бегает
ли она на коньках. Она отвечала отрицательно.
- Я было попробовала, - сказала она, - но у меня ничего не вышло. Я
очень люблю коньки, да жаль вот - не умею кататься.
Затем он подошел к мисс Найфет и ей задал тот же вопрос. Она ответила:
- У себя дома я часто бегаю на коньках.
- Отчего же сейчас не побегать? - спросил он. Она ответила:
- Никогда не бегала на глазах у стольких свидетелей.
- Но отчего же? - спросил он.
- Сама не знаю, - был ответ.
- Тогда, прошу вас, - сказал лорд, - я столько всего сделал и готов
сделать еще, чтобы вам угодить. Ну, сделайте это единственное ради меня.
- С радостью, милорд, - ответила она, а про себя добавила: "Чего не
сделаю я ради тебя!"
Она быстро снарядилась и, не успел он оглянуться, выбежала на лед и
обежала все озеро, пока он к ней присоединился. Потом снова побежала и опять
сделала полный круг, пока его сиятельство ее догнал. Тут он понял, что и на
льду она вторая Аталанта, покатился рядом, взял ее под локоток, и так они
уже вместе, рука об руку, проделали второй круг. И тогда нежные розы, какие
прежде видывал он на этих щеках лишь однажды, вновь заалели на них, хоть и
совсем по другой причине, ибо теперь то был здоровый румянец - плод славных
упражнений на свежем воздухе. Лорд не удержался и воскликнул:
- Теперь я понял, почему и каким цветом подкрашивали афиняне свои
статуи!
- Да точно ли они их подкрашивали? - спросила она.
- Прежде я в этом сомневался, - отвечал он. - Теперь сомнений у меня
нет.
А тем временем мисс Грилл, мисс Тополь и преподобный отец Опимиан
стояли на берегу и смотрели на них. Мисс Тополь:
- Я много видывала красивых движений в танцах и в бальных залах и на
сцене итальянской; а случалось, и на льду; но ничего, столь же прекрасного,
как скольжение этой удивительно красивой юной пары, мне еще не приходилось
наблюдать.
Мисс Грилл:
- Лорд Сом, бесспорно, красив, а мисс Найфет, особенно, когда
разрумянилась, так хороша, что и представить себе нельзя никого лучше. И так
слаженно они кружат. Невозможно не восхищаться!
Преподобный отец Опимиан:
- Они напоминают мне мифологический сюжет о том, что Юпитер сначала
создал мужчин и женщин нерасторжимыми парами, как сиамских близнецов {176};
но они оказались столь заносчивы и сильны, что ему пришлось разделить их
надвое; и теперь главная задача каждой половинки отыскать вторую; что весьма
редко удается, и оттого так мало счастливых браков. А тут словно сошлись
именно две половинки.
Его преподобие глянул искоса на мисс Грилл, желая проверить, как
отнеслась она к этим словам. Он считал, что, будь ей не в шутку нужен лорд
Сом, ее должна бы кольнуть ревность; но ничуть не бывало. Она сказала
просто:
- Совершено согласна с вами, отец Опимиан, я тоже вижу сродство, ведь у
обоих, ко всему, много забавных причуд.
Однако же замечание отца Опимиана открыло ей то, о чем сама она не
догадывалась; пыл, с каким прежде лорд Сом за нею ухаживал, сменился простой
почтительностью. Она привыкла сиять "главным светилом на всяком небосклоне"
{177} и едва поверила, что ее хоть ненадолго мог кто-то затмить. Первый ее
порыв был уступить его сиятельство юной подруге. Однако внешнее впечатление
могло быть обманчиво. Что, если просто холодность ее заставила лорда
изменить поведение, тогда как сердце его неизменно? Да и в самой мисс Найфет
ничто не выдавало особенной склонности к лорду. Мисс Грилл не была кокетка;
но мысль о том, что она утратила прежде неоспоримое свое первенство, ее
мучила. С самого начала она чувствовала, что есть лишь одна причина, ради
которой следовало бы решительно отвергнуть лорда Сома. Но Роланд ее yе стал
добывать золотой локон. Быть может, и никогда не станет. Казалось бы. Уже
решившись, он вдруг исчез и вот пока не воротился. Он снова окован
семикратной цепью, привычной ему с ранних дней. Она сама тоже едва не
упустила, если уже не упустила, своего случая. Как бы не пришлось ей потом
всю жизнь казниться, что ради обманной надежды она безвозвратно спугнула
надежду верную! Чем больше раздумывала она о такой жертве, тем больше
вырастала она в ее глазах. Сомненье, кажется, отравило мысли ее о мистере
Принсе и направило их в сторону лорда Сома; но вот оно легло и на эту чашу
весов, и весы уравновесились. Разумеется, он будет совершенно свободен, если
и впрямь ему это нужно; тут уж дело решит ее гордость; но надобно подождать
более убедительных доказательств, нежели метафорические построения его
преподобия, основанные на мифологическом сюжете.
держатся подальше от жизни общественной, предоставляя заниматься ею черни; и
они столь же тонко чувствуют, столь же просвещенны, столь же ратуют в душе
за все, что ведет к свободе и справедливости, как и те из нас, которые более
всего достойны вашей дружбы и доверенности.
Преподобный отец Опимиан:
- Я в том не сомневаюсь. Но я говорю о жизни общественной и ее
представителях.
Лорд Сом:
- Хотелось бы знать, однако, что думает обо всем этом мистер Мак-Мусс?
Мистер Мак-Мусс:
- Честно сказать, милорд, я думаю, что мы совсем отвлеклись от нашего
доброго приятеля, с которого все и началось. Мы совсем позабыли про Джека из
Дувра. Зато одно отличало наш спор. Он не препятствовал, а, скорей,
способствовал тому, что бутыль ходила по кругу: каждый, кто говорил, толкал
ее с той же силой, с какой отстаивал свое убежденье, а те, что молчали,
заглатывали вино вместе с чужим мненьем, равно наслаждаясь обоими.
Преподобный отец Опимиан:
-- Что ж, такой разговор нельзя не одобрить. Меня, во всяком случае,
весьма впечатлили все излиянья и возлиянья. Да и что плохого в том, чтобы
поспорить после ужина, особливо вот так, со всею прямотой и взаимным
расположеньем? Вспомните, сколько назидательного высказано как бы в
застольных беседах Платоном, Ксенофонтом и Плутархом. Ничего не читал я с
большим наслаждением, чем их пиры; не говоря уж об Атенее, которого вся
работа - один нескончаемый пир.
Мистер Мак-Мусс:
- Кто же высказывается против споров о любых предметах? Нет, я
противник только лекций после ужина. Мне часто не везло. Бывало, начнется со
спора, а кончается лекцией. Встречал я многих говорунов, и все на один
манер. Начнут, а кончить не могут. Остальное же приятное общество (верней,
без них это было бы приятное общество) не знает, куда деваться. Никто слова
вставить не может. Говорит такой и говорит, и в ушах отдается ровный, унылый
звук. Потому я и трепещу, когда начинается спор. Боюсь, как бы лекцией не
кончилось.
Лорд Сом:
- Вот мы же с вами читаем лекции, но отнюдь не после ужина. Читаем,
когда пообещали, когда собравшиеся от нас их ждут. А после ужина, совершенно
с вами согласен, это худшая из напастей, какие могут испортить людям все
удовольствие.
Мистер Мак-Мусс:
- Приведу один-два примера этих послезастольных пыток. Один лектор был
преобразователь Индии. Пока не выпил двух бутылок, он рта не раскрывал. Зато
потом уж он пошел объяснять, что худо в Индии и как это исправить. Начал он
с Пенджаба, перекочевал в Калькутту, подался к югу, вошел в храм
Джаггернаута, потом еще дальше к югу и так говорил битый час. Сосед его,
воспользовавшись секундной заминкой, попытался вставить слово, но не тут-то
было, его хлопнули по плечу, сказали: "Погодите-ка, я перехожу к Мадрасу", -
после чего тот вскочил и убежал. Другой таким же образом стал
распространяться о денежном обращении. Первый час ушел у него на то, чтобы
сообщить слушателям о реформе девяносто седьмого года. Поскольку впереди
простиралось еще более полувека, я счел за благо удалиться. Но тем двоим
хотя бы хронология и топография еще ставили кое-какие рамки. А уж худшей не
придумать тоски, чем лекция третьего. Предмет ее не имел ни начала, ни
конца, ни середины. Он говорил об образовании. Не бывало еще подобного
путешествия по пустыне разума - великая Сахара духа. От одного воспоминанья
меня томит жажда.
Преподобный отец Опимиан:
- Если всю дичь, какую несли за последнюю четверть века о всякой
всячине, бросить на одну чашу весов, а ту дичь, какую городили только об
образовании, бросить на вторую - думаю, вторая перевесит.
Лорд Сом:
- Слыхивали мы отменные образцы дичи и касательно других предметов: к
примеру, касательно политической экономии - всегда совершенный вздор, за
одним-единственным исключением.
Мистер Мак-Мусс:
- Ценю учтивость, с какою ваше сиятельство исключаете присутствующих.
Но меня не стоит исключать. Положа руку на сердце, я сам довольно нес дичи
об этом предмете.
Лорд Сом:
- Ну, и очистка Темзы тоже немало весит.
Преподобный отец Опимиан:
- Не будем преуменьшать тяжести двух только что названных предметов, но
оба, и вместе взятые, легко перевесят конкурсные экзамены - сей новейший дар
чужеземный образованию нашему.
Лорд Сом:
- Прежде при распределении должностей думали лишь о том, хорошо ли
место для человека, но не о том, хорош ли человек для места. Пришла пора с
этим покончить.
Преподобный отец Опимиан:
- Так-то оно так. Да только вот
Dum vitant stulti vitium, in contraria currunt {*}.
{* Безумный, бросив один недостаток, всегда попадает в противный (лат.). -
Гораций. Сатиры 1, 2, 24. (Пер. М. Дмитриева). (Примеч. автора).}
Вопросы, на которые ответить можно лишь усилием памяти, до тошноты и
несварения напичканной самой разнообразной снедью, не могут быть поверкой
таланта, вкуса, здравого смысла, ни сметливости ума. "Лучше многое знать
плохо, чем хоть одно знать хорошо", иными словами: "Лучше наловчиться
болтать обо всем, чем хотя бы что-нибудь разуметь" - вот девиз конкурсных
экзаменов. Эдак не научишься соображать, из какого дерева сделан Меркурий
{161}. Мне говорили, будто бесценную эту моду вывезли мы из Китая; слов нет,
добрый источник политического и нравственного усовершенствования. И ежели
так, скажу вслед за Петронием: "Лишь недавно это надутое пустое многоречие
прокралось в Афины из Азии и, как словно вредоносная звезда, наслало заразу,
овладевшую умами молодежи, стремящейся к возвышенному" {Nuper ventosa
isthaec et enormis loquacitas Athenas ex Asia commigravit, animosque
juvenum, ad magna surgentes, veluti pestilenti quodam sidere afflavit
(лат.). (Примеч. автора).} {162}.
Лорд Сом:
- Но можно привести кое-какие доводы в пользу того, что одни и те же
испытания применяются ко всем, всем задаются одни и те же вопросы.
Преподобный отец Опимиан:
- Счастлив буду услышать, какие же это доводы.
Лорд Сом (помолчав немного):
- А уж этого, как говорит второй могильщик в "Гамлете", "не могу знать"
{163}.
И взрыв хохота заключил разговор.
АЛДЖЕРНОН И МОРГАНА. ЛЕС ЗИМНЕЮ ПОРОЙ
Les violences qu'on se fait pour s'empecher d'aimer sont
souvent plus cruelles que les rigueurs de ce qu on aime.
La Rochefoucauld {*}.
{* Усилия, которые мы прилагаем, чтобы не влюбиться, порою причиняют
нам больше мучений, чем жестокость тех, в кого мы уже влюбились {164} (фр.).
(Пер. Э. Линецкой).}
Зима наступила рано. Декабрь начался сильными морозами. Мистер Принс,
раз вечером зайдя в малую гостиную, застал там мисс Грилл одну. Она читала и
при появлении его отложила книгу. Он высказал надежду, что не помешал
приятным ее занятиям. "Соблюдая тон романтический" {165}, передаем
дальнейший разговор, означая собеседников попросту по именам.
Моргана:
- Нет, ничего, я уж в сотый раз это перечитываю: "Влюбленный Роланд".
Сейчас идет место о волшебнице, в честь которой я названа. Вы же знаете, в
этом доме царят волшебницы.
Алджернон:
- Да, Цирцея, и Грилл, и ваше имя ясно о том свидетельствуют. Впрочем,
не только имя, но... простите, нельзя ли мне самому взглянуть, или, еще
лучше, может быть, вы бы мне вслух почитали?
Моргана:
- Это про то, как Роланд оставил Моргану, спящую у ручья, и вот
возвращается за волшебным локоном, с помощью которого только и может он
выручить своих друзей.
Il Conte, che d'intrare havea gran voglio,
Subitamente al fonte ritornava:
Quivi tro'vo Morgana, che con gioglia
Danzava intorno, e danzando cantava.
Ne piu leggier si move al vento foglia
Corne ella sanza sosta si voltava,
Mirando hora a la terra ed hora al sole;
Ed al suo canto usava tal parole:
"Qualonque cerca el monde baver thesoro,
Over diletto, о seque onore e stato,
Ponga la mano a questa chioma d'oro,
Ch'io porto in fronte, e quel faro beato.
Ma quando ha il destro a far cotai lavoro,
Non prenda indugio, che'l tempo passato
Piu non ritorna, e non si trova mai;
Ed io mi volto, e lui lascio con guai".
Cosi cantava d'intorno girando
La bella Fata a quella fresca fonte:
Ma corne gionto vide li Conte Orlando,
Subitamente rivolto la fronte:
II prato e la fontana abbadonando,
Prese il viaggio suo verso d'un monte,
Quai chiudea la Valletta picciolina:
Quivi f uggendo Morgana cammina {*}.
{* Проникнуть пожелав в волшебные ворота
Граф спешно к роднику вернулся, на поляну,
И обнаружил пляшущую беззаботно
И распевающую близ него Моргану.
Плясала столь легко, что чудилась бесплотной,
Кружилась, словно лист осенний, беспрестанно
И, устремляя взор то в небо, то на травы,
Так щебетала, не прервав на миг забавы:
"Кто в этом мире хочет обрести владенья,
Или богатство, или радости земные,
Тому лишь локон мой златой без промедленья
Схватить потребно - и тогда долой унынье.
Первейший он среди счастливцев без сомненья.
Но пусть отбросит колебания пустые,
Упустит время - упорхнет оно, как птица!
Я ж поспешу к нему с бедою воротиться!"
Так пела у ключа прекраснейшая Фата,
Смеясь, кружиться продолжала беспечально,
Не вдруг, в кустах приметив блещущие латы,
Нахмурилась и тут же вспугнутою ланью
Мгновенно устремилась, трепетом объята,
Оставив и родник, и луг, к вершине дальней.
Что возвышалася над низкою долиной.
Туда легко неслась Моргана чрез ложбины {166}.
Fata - я перевожу Парка. Обычно переводят - фея. Но тут совсем не те,
что наша фея. Правда, это и не совсем то, что привыкли мм связывать с
понятием Парки, ведь старые наши знакомки были неразлучной троицей.
Итальянская Fata независима от сестер. Они все волшебницы; не от прочих
волшебниц отличаются тем, что они бессмертны. И прекрасны. Красота их
бессмертна тоже - она всегда бессмертна у Бояр да. Никогда бы не стал он
делать Альцину старухой, как сделал Ариост. и я не могу простить ему этой
ужасной оплошности в его исполнением высоких достоинств "Неистовом Роланде".
(Примеч. автора; ит.).}
Алджернон:
- Я хорошо помню это место. Как прекрасна Fata, когда она поет и
танцует у ручья.
Моргана:
- Ну, а потом Роланд, не сумев завладеть золотым локоном, покуда она
спала, долго и тщетно гоняется за нею средь пустынных скал, его
подхлестывает La Penitenza {раскаяние (ит.).}. Ту же мысль потом счастливо
развил Макиавелли в своем Capitolio dell'Occasione {167}.
Алджернон:
- Так вы любите итальянцев? Выговор у вас превосходный. И, я вижу, вы
читаете по оригиналу, не по rifacciamento {переделке (ит.).} Берни {168}.
Моргана:
- Я предпочитаю ему оригинал. Он проще и серьезней. Живость Берни
прелестна, отступления его пленительны; и во многих случаях он плодил
неловкости. И все же, мне кажется, он проигрывает в сравнении с оригиналом в
том, что по мне составляет главные очарования искусства - в правдивости и
простоте. И самая старинность слога более пристала предмету. И Боярд,
кажется, сам искренней верит своему рассказу. За ним я следую с полной
убежденностью, а шаловливость Берни вселяет сомненья.
Алджернон:
- Выходит по-вашему, поэт, как бы дик и причудлив ни был его вымысел,
сам должен верить ему безусловно.
Моргана:
- Так мне кажется; да и всякий сочинитель, не только поэт. Как
безжизненна и суха история Древнего Рима, изложенная человеком, который не
верит ничему из того, во что верили римляне. Религия проникает всю римскую
древность; и до самой империи. Но коль скоро их религия иная, чем у нас, мы
все сверхъестественное у них обходим молением либо отвергаем с презрительным
недоверием. Мы не отводим ему должного места, жалеем на него необходимых
красок {169}. Оттого-то я люблю читать Ливия и вовсе не люблю читать Нибура
{170}.
Алджернон:
- Осмелюсь заключить, вы знаете и по-латыни?
Моргана:
- Довольно, чтобы наслаждаться, читая латинских авторов. После этого
признанья вы, верно, уже не станете удивляться, почему я сижу в девушках.
Алджернон:
- В известном смысле; мне только делается еще более понятна
разборчивость ваша. Тех же, кто достоин вашего внимания, латынь не охладит.
А я слышал: у вас много было искателей и всех вы отвергли одного за другим.
Да и сейчас разве мало их у вас и меж других разве не числится один весьма
преданный обожатель, который мог бы принести вам и титул, и богатство? К
тому же он очень мил, хоть и не без смешных черточек.
Моргана:
- Право, я сама не знаю. Однако он непохож на всех, кто ко мне сватался
прежде. В тех я в каждом находила либо качества, какие мне не по душе, либо
отсутствие качеств, какие мне по душе, словом, ни в ком я не находила того
сродства во взглядах и чувствах, какое представляется мне непременным
условием счастья. Он же до того хочет угодить и любит нравиться и до того
умеет приноровиться, что, верно, женщина, искренне к нему привязанная,
найдет в нем все то, чего пожелает. Но моему идеалу он не отвечает. Говорят,
любовь за себя мстит. И может статься, я буду наказана, найдя свой идеал в
том, кто окажется ко мне совершенно равнодушен.
Алджернон:
- Я такой возможности не допускаю.
Моргана вспыхнула, потупилась и промолчала. Алджернон смотрел на нее в
немом восхищении. Неизведанная мысль вдруг его озарила. Хоть для этого было
много поводов и прежде, он теперь только будто впервые понял с непреложной
очевидностью, что никогда еще не слыхивал он такого нежного голоса и не
видывал таких тонких и выразительных черт.
Он и она уподобились двум фигурам в tableau vivant {живых картинах
(фр.).}, покуда другие, войдя в гостиную, не разрушили чар, закрепивших их в
сих неподвижных позах.
Еще немного - и участь обоих невозвратно решилась бы. Помеха же дала
мистеру Принсу возможность снова вернуться в Башню и там в присутствии семи
сестер прикинуть к себе положение того римлянина, который был поставлен
перед выбором: бросить ему своих домашних богов и переселиться в другое
место либо предоставить домашним богам бросить его. Нет, обе возможности
лишали его покоя. Но, с другой стороны, снесет ли он, если очаровательная
Моргана преобразится в леди Сом? Одно время он этого почти желал, как
единственного пути к своей утраченной свободе. Теперь он знал, что в
присутствии Морганы мысль эта для него несносна; но надеялся с ней
примириться среди домашних своих богов.
Он не увлекался лошадьми и не держал даже выезда. Но время и погода не
всегда благоприятствовали прогулке, а потому он завел сдобную кибитку, без
облучка, чтоб не заслонять вид, и по старинке на почтовых совершал кое-какие
путешествия. Средство это весьма выручало его в передвижениях между Усадьбой
и Башней; ибо при всей философии мистера Принса неизменным спутником ему
бывало Нетерпенье. Дорогой к Усадьбе оно стремило его под нераздельную
власть могучих чар, к которым тянулся он как околдованный корабль к
магнетической скале из "Тысячи и одной ночи". Дорогой к Башне оно торопило
его в те "эфирные безмятежные сферы", где семь сестер, подобно вечным духам
Мильтона, его ожидали "у звездного порога тех чертогов, которые воздвиг себе
Юпитер" {171}. Здесь все покоило, тешило, ничто не тревожило его; ничто,
казалось; но в нем самом, как во многих, как, быть может, в каждом, были два
непримиримых врага покоя: Надежда и Воспоминанье; не мыльный пузырь, не
призрак, как в прелестных строках Колриджа {*}, ибо воспоминанье о Моргане
было не призрак, и надежда на любовь ее, которую питал он против воли, была
не мыльный пузырь; но оттого они мучили его не меньше даже и в кругу давних
и прочных привязанностей.
{* Кто вяло ищет свет нетленный Твой,
На том почиет Дух Святой
Лишь иногда. Не скрою -
Обжорство, лень - лишь тень покоя.
Пустые хлопоты, дела
Чужих людей - вот корень зла!
Они наш истощают ум
Химерами бесплодных дум.
Колридж. Ода покою. (Примеч. автора).}
Однако же мистер Принс не велел чересчур гнать лошадей. Его утешала
мерная, как движенье парового поршня, раскачка кучера в ловком полушубке,
который, свесясь с коренника, покойно поводил кнутом над гривою пристяжной.
Однообразное движенье это не нарушало мертвой тишины леса; оно, напротив,
словно усугубляло ее; оно было в странном согласии с блеском заиндевелых
ветвей на солнце; с глубоким сном природы, тревожимым изредка лишь бегом
оленя да шорохом птичьих крыл; всех громче и выше летали грачи; а так все
было тихо, только поскрипывали колеса да копыта коней цокали на промерзшей
дороге. Убаюкиваемый этой тишиной, мистер Принс думал о своем последнем
разговоре с Морганой.
"Какое странное совпаденье, - думал он. - Она остановилась как раз на
том месте, где ее тезка-волшебница наказывает Роланда за то, что он упустил
свой случай. Не связывает ли она себя с той Морганой, а меня с Роландом? Не
хотела ли она мне подсказать, чтобы я не упускал своего случая? Кажется,
локон так и шел ко мне в руки. Если б только нам не помешали... Жалею ли я о
том? Вот чего я сам не в силах понять. Однако, что бы ни выбрал я, мне
должно действовать покойно, обдуманно, философически, но не опрометью,
очертя голову, наудачу. Одно непреложно: теперь или никогда. Она или никто.
На свете нет второй Морганы, во всяком случае среди смертных. Ну ничего.
Случай еще представится. Все же я хоть не в том положении, в каком оставили
мы бедного Роланда. La Penitenza не достанет меня своим хлыстом".
Когда же он приехал домой и все семь сестер выбежали к дверям его
встречать, мысли его на время приняли иное направление.
Он отобедал в положенный час, и две Гебы {172} по очереди наполняли его
стакан мадерой. Потом сестры играли и пели ему в гостиной; и наконец,
уединясь в своей спальне, оглядев изображения своей святой, вспомнив о том,
сколько радостей дарит ему судьба, он улегся спать, подумав: "Я тут как
Расселас {173} в Счастливой Долине; теперь-то я могу оценить вполне эту
прелестную главу "От добра добра не ищут"".
КОНЬКИ. PAS DE DEUX НА ЛЬДУ. СРОДСТВО. КРЕМНИ СРЕДИ КОСТЕЙ
Ubi lepox, joci, risus, ebrietas decent,
Gratiae, decor; hilaritas, atque delectatio,
Qui quoerit alia his, malum videtur quaeere.
Plautus. In Pseudolo
Там, где любовь, вино и развлеченья,
Искать еще чего-то - преступленье! {174}
Плавт. Псевдол.
Мороз держался. Озеро покрылось прочным льдом и стало главной ареной
вечерних развлечений. Лорд Сом часами бегал на коньках. Как-то посреди ночи
в памяти его мелькнули нелепые строки:
Коньками сэр Уорки все пишет восьмерки -
девяток не может писать, -
и он тотчас решил переплюнуть сэра Уорки. Опыт лучше было поставить без
свидетелей, и, поскольку светало за целый час до завтрака, лорд Сом решил
посвятить намеченному занятию всю эту часть утра. Но попытки выписать
девятку превышали даже его мастерство и повели к нескольким падениям лорда,
не убавившим, однако, его пыла. Наконец он изловчился писать девятку между
двумя восьмерками, в трудном месте быстро меняя ноги и перемахивая с одной
восьмерки на головку девятки и потом уже со второй - на ее хвостик. Преуспев
в этом, он под вечер продемонстрировал свои достижения, выведя на
поверхности льда такое количество чисел 898, что они в однообразной их чреде
составили несчетные секстильоны. Заключив затем весь ряд в овал, он вернулся
к берегу сквозь круг восхищенных зрителей, которые, будь их столько же, как
зрителей Олимпийских игр, огласили б воздух кликами восторга, не уступающими
в громкости крикам, приветствовавшим славного Эфармоста {175}.
Среди прочих на берегу стояли рядышком мисс Найфет и мистер Мак-Мусс.
Пока лорд Сом выписывал свои секстильоны, мистер МакМусс заметил:
- Вот молодой человек, исполненный всяческих даров, и он мог бы
блистать на любом поприще, если б он избрал его. Он блещет в обществе. Даже
провалы его блистательны, как в случае со звучащими вазами; но свет - это
поле жестокого соревнованья, и лишь немногим удается достигнуть успеха в
какой-либо области, да и тем немногим - не более как только в одной.
Мисс Найфет:
- Пока я не познакомилась с ним, я слышала только, что он читает лекции
про рыбу. Кажется, на общественной ниве его устремленья этим и ограничены. В
кругу же частном, мне кажется, главная его цель - доставлять ближним
удовольствие. Вот вы, конечно, не цените его теперешний опыт. Вы в нем не
усматриваете пользы.
Мистер Мак-Мусс:
- Напротив, усматриваю пользу, и большую. Я согласен: в здоровом теле
здоровый дух; последний едва ли возможен без первого, а первое едва ли
возможно без упражнений на свежем воздухе. А тут ничего не придумать лучше
коньков. Я бы сам рад выписывать восьмерки и девятки вместе с его
сиятельством, да только единственное число и могу запечатлеть на льду - меру
моего роста - и единственную фигуру - отпечаток моей поверженной особы.
Лорд Сом, вернувшись на твердую землю, почел своим долгом адресоваться
сначала к мисс Грилл, которая стояла рядом с мисс Тополь. Он спросил, бегает
ли она на коньках. Она отвечала отрицательно.
- Я было попробовала, - сказала она, - но у меня ничего не вышло. Я
очень люблю коньки, да жаль вот - не умею кататься.
Затем он подошел к мисс Найфет и ей задал тот же вопрос. Она ответила:
- У себя дома я часто бегаю на коньках.
- Отчего же сейчас не побегать? - спросил он. Она ответила:
- Никогда не бегала на глазах у стольких свидетелей.
- Но отчего же? - спросил он.
- Сама не знаю, - был ответ.
- Тогда, прошу вас, - сказал лорд, - я столько всего сделал и готов
сделать еще, чтобы вам угодить. Ну, сделайте это единственное ради меня.
- С радостью, милорд, - ответила она, а про себя добавила: "Чего не
сделаю я ради тебя!"
Она быстро снарядилась и, не успел он оглянуться, выбежала на лед и
обежала все озеро, пока он к ней присоединился. Потом снова побежала и опять
сделала полный круг, пока его сиятельство ее догнал. Тут он понял, что и на
льду она вторая Аталанта, покатился рядом, взял ее под локоток, и так они
уже вместе, рука об руку, проделали второй круг. И тогда нежные розы, какие
прежде видывал он на этих щеках лишь однажды, вновь заалели на них, хоть и
совсем по другой причине, ибо теперь то был здоровый румянец - плод славных
упражнений на свежем воздухе. Лорд не удержался и воскликнул:
- Теперь я понял, почему и каким цветом подкрашивали афиняне свои
статуи!
- Да точно ли они их подкрашивали? - спросила она.
- Прежде я в этом сомневался, - отвечал он. - Теперь сомнений у меня
нет.
А тем временем мисс Грилл, мисс Тополь и преподобный отец Опимиан
стояли на берегу и смотрели на них. Мисс Тополь:
- Я много видывала красивых движений в танцах и в бальных залах и на
сцене итальянской; а случалось, и на льду; но ничего, столь же прекрасного,
как скольжение этой удивительно красивой юной пары, мне еще не приходилось
наблюдать.
Мисс Грилл:
- Лорд Сом, бесспорно, красив, а мисс Найфет, особенно, когда
разрумянилась, так хороша, что и представить себе нельзя никого лучше. И так
слаженно они кружат. Невозможно не восхищаться!
Преподобный отец Опимиан:
- Они напоминают мне мифологический сюжет о том, что Юпитер сначала
создал мужчин и женщин нерасторжимыми парами, как сиамских близнецов {176};
но они оказались столь заносчивы и сильны, что ему пришлось разделить их
надвое; и теперь главная задача каждой половинки отыскать вторую; что весьма
редко удается, и оттого так мало счастливых браков. А тут словно сошлись
именно две половинки.
Его преподобие глянул искоса на мисс Грилл, желая проверить, как
отнеслась она к этим словам. Он считал, что, будь ей не в шутку нужен лорд
Сом, ее должна бы кольнуть ревность; но ничуть не бывало. Она сказала
просто:
- Совершено согласна с вами, отец Опимиан, я тоже вижу сродство, ведь у
обоих, ко всему, много забавных причуд.
Однако же замечание отца Опимиана открыло ей то, о чем сама она не
догадывалась; пыл, с каким прежде лорд Сом за нею ухаживал, сменился простой
почтительностью. Она привыкла сиять "главным светилом на всяком небосклоне"
{177} и едва поверила, что ее хоть ненадолго мог кто-то затмить. Первый ее
порыв был уступить его сиятельство юной подруге. Однако внешнее впечатление
могло быть обманчиво. Что, если просто холодность ее заставила лорда
изменить поведение, тогда как сердце его неизменно? Да и в самой мисс Найфет
ничто не выдавало особенной склонности к лорду. Мисс Грилл не была кокетка;
но мысль о том, что она утратила прежде неоспоримое свое первенство, ее
мучила. С самого начала она чувствовала, что есть лишь одна причина, ради
которой следовало бы решительно отвергнуть лорда Сома. Но Роланд ее yе стал
добывать золотой локон. Быть может, и никогда не станет. Казалось бы. Уже
решившись, он вдруг исчез и вот пока не воротился. Он снова окован
семикратной цепью, привычной ему с ранних дней. Она сама тоже едва не
упустила, если уже не упустила, своего случая. Как бы не пришлось ей потом
всю жизнь казниться, что ради обманной надежды она безвозвратно спугнула
надежду верную! Чем больше раздумывала она о такой жертве, тем больше
вырастала она в ее глазах. Сомненье, кажется, отравило мысли ее о мистере
Принсе и направило их в сторону лорда Сома; но вот оно легло и на эту чашу
весов, и весы уравновесились. Разумеется, он будет совершенно свободен, если
и впрямь ему это нужно; тут уж дело решит ее гордость; но надобно подождать
более убедительных доказательств, нежели метафорические построения его
преподобия, основанные на мифологическом сюжете.