Страница:
- возразил довольно резко доктор.
Он не знал собственно, кто такой был Тюменев. Бегушев, знакомя их,
назвал только фамилии, а не пояснил звания того и другого.
- Напротив, он никогда иным не был, - продолжал Тюменев. - Мне самому
весьма часто приходилось обсуждать в совете самые нелепые, кривые и
назойливые его ходатайства.
Тут Перехватов понял, с кем он беседует, и мгновенно исполнился
уважения к Тюменеву.
В это время в диванную впорхнула m-me Мерова.
- Я непременно хотела быть у вас, - заговорила она своим детским
голосом и крепко пожимая и потрясая своей маленькой ручкой могучую руку
Бегушева. - Папа тоже непременно хотел ехать со мною, но сегодня с утра еще
куда-то ушел и до сих пор нет. Я думаю: "Бог с ним", - и поехала одна.
- Благодарю вас за участие, - говорил ей Бегушев.
Мерова, повернувшись, увидала Тюменева и почти вскрикнула от удивления.
- Вы никак, вероятно, не ожидали встретить меня? - проговорил тот,
протягивая ей с заметною радостью руку.
- Никак! - отвечала она, пожимая его руку.
С Домной Осиповной Мерова дружески поцеловалась. Все уселись. Прокофий
внес на серебряном подносе в старинном сервизе чай. Печенья от Бартольса
было наложено масса. Принялись пить чай, но беседа была очень вяла, так что
Домна Осиповна не удержалась и спросила:
- А что, мы сегодня в карты будем играть?
С тех пор как Бегушев стал поправляться, у него каждый вечер
устраивались карты. Играли он сам, доктор и Домна Осиповна. Последняя
находила, что больного это очень развлекало, развлекало также и ее, а
отчасти и доктора. Они обыкновенно всякий раз обыгрывали Бегушева рублей на
двадцать, на тридцать.
- А вы будете тоже играть? - прибавила она Тюменеву, вспомнив об нем.
- Я не играю! - ответил тот.
- В таком случае и мы не будем играть! - проговорила Домна Осиповна,
взглянув на Бегушева.
- Нет, отчего же, играйте!.. Пожалуйста, играйте! - упрашивал Тюменев.
- Я даму буду иметь: вы, конечно, тоже не станете играть? - отнесся он к
Меровой.
- Да, я не играю! - ответила та.
- В таком случае я буду занимать вас и буду вашим cavalier servant*.
______________
* кавалером (франц.).
- Будьте!
- Вы позволите мне вашу руку?
Мерова подала ему руку и почувствовала, что рука самого Тюменева слегка
дрожала, - все это начало ее немножко удивлять.
- Вы незнакомы с убранством дома Александра Ивановича? - продолжал он.
- Нет.
- Угодно вам взглянуть?.. Оно замечательно по своему вкусу.
- Хорошо! - согласилась Мерова.
Они пошли в зало.
- Тюменев, я вас понимаю!.. - крикнула им вслед Домна Осиповна,
усаживаясь с Бегушевым и доктором за карточный стол.
Тюменев на этот раз ничего ей не ответил и только усмехнулся.
- В чем Домна Осиповна понимает вас? - спросила его Мерова.
- О, она целый день надо мной подтрунивает и, может быть, права в этом
случае! - произнес Тюменев с сентиментально-горькой усмешкой.
В это время они проходили уже гостиную.
- Посмотрите: это настоящий Калям{124}! - говорил Тюменев, показывая на
одну из картин и, видимо, желая привести свою даму в несколько поэтическое
настроение.
- Калям? - повторила равнодушно Мерова.
- Да!.. - протянул Тюменев и довольно сильно пожал локтем ее руку.
Мерова поспешила освободить от него свою руку.
- А эта женская головка, - продолжал, не унывая, Тюменев и показывая на
другую картину, - сколько в ней неги, грации... Как, вероятно, был счастлив
тот, кто имел право целовать эту головку.
- А может быть, ее никто и не целовал! - возразила Мерова.
- Нет! Непременно целовал! - воскликнул Тюменев. - Я неисправимый
поклонник женской красоты, - присовокупил он, и что-то вроде вздоха вылетело
из его груди.
- Вы? - переспросила его Мерова.
- Я!.. И убежден, что человек, который имел бы право вас целовать... О!
Он был бы счастлив бесконечно.
Тюменев, как мы видим, не совсем искусно и тонко любезничал и с Домной
Осиповной и с Меровой; привычки не имел на то: все некогда было - служба!
- Не полагаю, чтобы был счастлив! - возразила Мерова.
В маленькой гостиной они уселись рядом на диване.
- Знаете что, - начал Тюменев, окончательно развернувшийся, - в
молодости я ужасно был влюблен в одну женщину!.. (Никогда он во всю жизнь
свою не был очень влюблен.) Эта женщина, - продолжал он, делая сладкие
глазки и устремляя их на Мерову, - как две капли воды походила на вас.
- На меня?.. Но что же из этого? - спросила она.
- То, что вы поэтому - мой идеал! - больше как бы прошептал Тюменев.
- Вот как!.. Это очень лестно! - проговорила Мерова негромко.
- Лестно, но и только? - спросил Тюменев.
- Чего же вам еще? - отвечала Мерова.
- Маленького участия, маленького сожаления! - говорил Тюменев нежным
голосом.
Сильно можно подозревать, что над всем этим объяснением Мерова в душе
смеялась; но по наружности была совершенно серьезна.
- Фи!.. Сожаления!.. - произнесла она с маленькой гримасой.
- В таком случае дайте мне чувство ваше, - шептал Тюменев.
- Если оно будет! - отвечала Мерова, пожимая своими плечиками.
Послышался звонок; Прокофий поспешил отворить дверь.
Мерова прислушалась, кто именно приехал.
- Это, должно быть, Петр Евстигнеевич, - проговорила она и, проворно
встав с дивана, пошла к играющим в карты.
Мерова по опыту знала, что если бы ее Петр Евстигнеевич увидел, что она
вдали от прочего общества сидит вдвоем с мужчиной, так не поблагодарил бы
ее; разрешая себе всевозможные шалости, он не позволял ей малейшего
кокетства с кем бы то ни было.
Опешенный таким быстрым уходом, Тюменев тоже последовал за ней.
Приехал действительно Янсутский, а вместе с ним и граф Хвостиков.
Все заметили, что на обоих лица не было, особенно на Янсутском, который
позеленел даже.
- Извините, Александр Иванович, - начал он, - я несколько опоздал, -
дела меня задержали, но я все-таки непременно желал навестить вас, а потом
вот и за ней заехал!
На последних словах Янсутский указал головой на Мерову, которая
смотрела на него с некоторым недоумением и вместе с тем принялась глазами
отыскивать свою шляпку.
Тюменеву Янсутский сначала было издали поклонился; но тот на этот раз
сам протянул ему руку. Янсутский объяснил эту благосклонность Тюменева тем,
что он покормил его обедом.
Доктор, бывший тоже домашним врачом Янсутского, не выдержал и спросил
его:
- Правда, что Хмурин обанкрутился?
- Совершенная правда!.. - отвечал Янсутский. - Мы сейчас от него.
- Что же он говорит?.. Как сам объясняет свое банкротство? -
расспрашивал доктор.
- Как он объясняет? Добьешься толку от этого кулака и мошенника!.. -
бранился Янсутский. - По его, все от бога произошло: "Бог, говорит, дал, бог
и взял!.." А у вас его акции еще на руках? - спросил он Домну Осиповну.
- Ни одной нет: я тогда же их отправила к мужу в Петербург, а он их там
продал! - мгновенно придумала та и вместе с тем делала аккуратнейший счет
своему выигрышу, так как пулька кончилась.
- Счастливица! - произнес Янсутский.
- А вас Хмурин зацепил немножко? - спросил Бегушев.
- Не немножко!.. Напротив, очень множко... Россия - это такая подлая
страна, что... - Янсутский, не докончив своей мысли, обернулся к Меровой: -
Если вы хотите, так поедемте!
- Да, я поеду! - отвечала та, надевая шляпку, которую уже держала в
руках.
Несмотря на свою непрактичность, Мерова, однако, поняла, что с
Янсутским что-то такое очень нехорошее случилось.
- Вам лучше в Петербург ехать... Там главные операции Хмурина... Очень
может быть, что он фальшивый банкрот! - посоветовал Тюменев Янсутскому.
- Это даже наверное можно сказать! - подхватил тот с окончательно
искаженным лицом. - Я на днях же переезжаю совсем туда!
- А вы? - обратился Тюменев к Меровой.
- Не знаю! - отвечала она.
- Конечно, переедет! Нельзя при таком положении дел жить на двух
квартирах, - объяснил откровенно Янсутский и через несколько минут уехал
вместе с Меровой.
Вслед за ним поднялся и доктор, получивший, по обыкновению, от Домны
Осиповны десять рублей за визит, каковой платой он остался более чем
когда-либо недоволен.
- Там банки лопаются, в которых теряешь последнее, а они платят все по
десяти рублей! - проговорил он, садясь в карету и с досадою засовывая
бумажку в карман.
Остаток вечера у Бегушева провели в разговорах о Хмурине.
- Его крах вас тоже, кажется, поразил? - спросил Тюменев графа
Хвостикова.
- Очень!.. Я с ним большие дела имел! - отвечал тот, хотя в сущности он
никаких с Хмуриным дел не имел, а получал от него иногда небольшие
поручения, за которые и попадало ему рублей пятьдесят - сто.
Граф Хвостиков сидел после того около часа. Он все дожидался, не
оставят ли его ужинать, но Бегушев не оставил, и граф, делать нечего,
невесело простился и невесело побрел пешком на свою скудную квартиру.
По уходе его Домна Осиповна тоже начала собираться и сказала Бегушеву,
что она забыла в его кабинете одну пещь. Бегушев понял ее и провел в свой
кабинет. Там Домна Осиповна объявила ему, что ей целый вечер ужасно хотелось
поцеловать его, что она и намерена исполнить, и действительно исполнила,
начав целовать Бегушева в губы, щеки, глаза, лоб. Он никогда почти не видал
ее такою страстною.
Домна Осиповна очень счастлива была, во-первых, тем, что муж уехал, а
потом оттого, что она не попалась на хмуринских акциях.
Глава IV
Бегушев хоть и выздоровел совершенно, но сделался окончательно мрачен и
угрюм характером: не говоря уже о постоянно и тайно питаемом презрении к
самому себе, он стал к другим людям еще более подозрителен. Домна Осиповна в
этом случае тоже не избегнула его взгляда, или, лучше сказать, этот взгляд
Бегушев по преимуществу устремил на нее. Раз они ехали вместе в город.
Проезжая мимо Иверской{128}, Бегушев сказал Домне Осиповне:
- Заедемте помолиться!
- Что за пустяки? - возразила она, будучи вполне убеждена, что Бегушев
- совершеннейший богоотступник.
Тот посмотрел на нее сурово и вечером, когда Домна Осиповна приехала к
нему, он ее спросил, почему она не хотела заехать помолиться.
- А разве ты желал этого?
- Желал.
- Для чего?
- Для того, что слез и горя там излито много, много горячих молитв
вознесено к богу. В таких местах мне представляется, что самый воздух
пропитан святыней и благочестием.
Домна Осиповна ничего не поняла из этих слов Бегушева.
- А в церковь вы иногда ходите? - выведывал он ее.
Домна Осиповна заметила это и сделалась осторожнее в ответах.
- Конечно, хожу! - отвечала она.
- Почему же вы церковь предпочитаете часовне?
- Ах, боже мой, в церкви нас венчают, причащают, крестят, отпевают...
Из такого мнения Домны Осиповны Бегушев заключил, что настоящего
религиозного чувства в ней совсем не было и что она, не отдавая себе отчета,
признавала религию только с формальной и утилитарной стороны, а это, по его
мнению, было хуже даже, чем безверие нигилистов: те, по крайней мере, веруют
в самый принцип безверия. Сам Бегушев, не признавая большой разницы в
религиях, в сущности был пантеист, но вместе с тем в бога живого,
вездесущего и даже в громах и славе царствующего любил верить. Представление
это он вынес еще из детства: Бегушев вырос и воспитывался в благочестивом и
нравственном семействе.
- А когда умирать придется, тут как? - вздумал он попугать Домну
Осиповну.
- Умру, как и другие умирают, - отвечала она, даже рассмеявшись.
- А страх, что будет там, "в безвестной стороне, откуда нет возврата,
нет пришлецов"?.. - прочитал ей Бегушев тираду из "Гамлета".
- Я никогда не думаю, что будет там, - объяснила с своей стороны Домна
Осиповна, - скорее всего, что ничего! Я желаю одного: чтобы меня в жизни
любили те люди, которых я люблю, и уважали бы в обществе.
"Идеал не высоконький!" - сказал сам себе Бегушев и в то же время решил
в своих мыслях, что у Домны Осиповны ни на копейку не было фантазии и что
она, по теории Бенеке{129}, могла идти только до той черты, до которой
способен достигать ум, а что за этой линией было, - для нее ничего не
существовало.
Невдолге после этого разговора Домна Осиповна привезла Бегушеву
довольно странную новость.
- Ты слышал, - начала она, едва успев усесться, - Янсутский бросил
Мерову.
Бегушев первоначально выслушал это известие весьма равнодушно.
- Откуда ты это знаешь? - спросил он.
- Граф Хвостиков приезжал ко мне... Он в отчаянии и рассказывает про
Янсутского такие вещи, что поверить трудно: конечно, Янсутский потерял много
состояния в делах у Хмурина, но не разорился же совершенно, а между тем он
до такой степени стал мало выдавать Лизе денег, что у нее каких-нибудь шести
целковых не было, чтобы купить себе ботинки... Кормил ее бог знает какой
дрянью... Она не выдержала наконец, переехала от него и будет существовать в
номерах...
- Поделом! Не торгуй собой!.. - заметил Бегушев.
- Она не торговала собой... Янсутского Лиза любила, - это я наверное
знаю!.. - возразила Домна Осиповна.
Бегушев молчал: ему казалось невозможным, чтобы какая-нибудь женщина
могла любить Янсутского.
- Но тут интереснее всего то, - продолжала Домна Осиповна, - граф
Хвостиков мне по секрету сказал, что Лизе теперь очень покровительствует
Тюменев.
Бегушев встрепенулся.
- Как Тюменев? - воскликнул он. - С какой стати ему покровительствовать
ей и в каком отношении?
- Деньгами, конечно, ей помогает!
- Но у него их вовсе не так много, чтобы он мог поддерживать
постороннюю ему женщину!
- Может быть, она уж не совсем посторонняя ему женщина! Он давно
влюблен в нее - с первой же встречи на обеде у Янсутского.
- Что вы такое говорите! Тюменев влюблен...
- По крайней мере, он здесь, в вашем доме, в маленькой гостиной,
объяснялся Лизе в любви. Она перед отъездом в Петербург рассказала мне это.
Бегушев был окончательно сбит с толку.
- Что ж, и она ответила на его чувство? - спросил он.
- О, тогда, конечно, нет! Но теперь - вероятно! Разумеется, не в смысле
любви: кто же этого безобразного и сладчавого старика полюбит!.. А уступила
его исканиям потому, что...
- Но неужели же она такая ветреная и пустая? - перебил Домну Осиповну
Бегушев.
- Отчасти и ветрена!.. Собственно говоря, я, при всей пустоте Лизы,
очень ее люблю и чрезвычайно буду рада, если все это так устроится, как я
предполагаю!..
- А как вы предполагаете, что это устроится? - спросил Бегушев; в его
голосе слышалась ирония.
- А так, - отвечала Домна Осиповна. - Тюменев, конечно, не такой эгоист
и не с таким дурным характером, как Янсутский; по всему вероятию, он
привяжется к Лизе, обеспечит ее совершенно, и она хоть немного успокоится;
ей надобно подумать и об здоровье своем: у ней, говорят, чахотка!
Бегушев много бы мог возразить Домне Осиповне - начиная с того, что
приятеля своего Тюменева он издавна знал за весьма непостоянного человека в
отношении женщин, а потому жалел в этом случае дурочку Мерову, предчувствуя,
что вряд ли ей приведется надолго успокоиться; кроме того, самое мнение
Домны Осиповны, касательно успокоения Меровой подобным способом, коробило
Бегушева. "Как эта городская, столичная жизнь, - подумал он с досадой, -
понижает нравственное чутье в женщинах и делает их всех какими-то
практическими набойками!.."
Домна Осиповна, в свою очередь, тоже втайне сердилась на Бегушева.
Поводом к ее гневу было такое обстоятельство, которого Бегушев во всю бы
жизнь не отгадал.
Раз как-то в разговоре он проговорился Домне Осиповне, что на днях ему
прислали десять тысяч выкупной ссуды и что он не знает даже, что ему делать
с этими деньгами. Домна Осиповна ничего на это не сказала; но досада
шевельнулась в ее душе. С самого начала любви своей к Бегушеву она все
ожидала, что он сделает ей какой-нибудь ценный подарок: простая вежливость
этого требовала!.. И, чтобы навести его на эту мысль, Домна Осиповна
неоднократно высказывала ему, что ей очень бы хотелось иметь свою дачу.
Бегушев как будто бы мимо ушей это пропускал.
При рассказе его о выкупной ссуде Домне Осиповне невольно подумалось,
что чего бы лучше ему подарить ей эти лишние для него десять тысяч... Может
быть, - утешала она себя, - он ждет дня ее рождения, который должен был
наступить через неделю и на который она заранее его пригласила. Но день
рождения пришел, а от Бегушева никакого подарка не было!.. В продолжение
всего обеда Домна Осиповна употребляла над собой большое усилие, чтобы не
сидеть надутой. Она несколько раз порывалась, особенно когда Бегушев немного
подвыпил, прямо сказать ему, чтобы он купил ей дачу, и, будь на его месте
другой обожатель, тому бы она сказала или даже приказала. Бегушев же, она
знала это наперед, подарить ей дачу - сейчас подарит, но при этом, пожалуй,
ввернет такую ядовитую фразу, что и не проглотишь ее, а Домна Осиповна все
еще хотела высоко стоять в его глазах.
Раздор, как и любовь растут быстро; между Домной Осиповной и Бегушевым
произошла, наконец, до некоторой степени явная ссора. Однажды Домна Осиповна
приехала к Бегушеву с лицом сильно рассерженным.
- Научи меня, что мне делать с этой госпожой... ("госпожой этой" Домна
Осиповна обыкновенно называла возлюбленную мужа). Она живет еще в моем
доме...
- Но вы мне говорили, что она будет жить на другой квартире, - заметил
мрачно Бегушев.
- Она и жила бы, но муж не успел ее пристроить и уехал к деду, а теперь
она... я решительно начинаю понимать мужчин, что они презирают женщин... она
каждый вечер задает у себя оргии... Муж, рассказывают, беспрестанно
присылает ей деньги, она на них пьянствует и даже завела себе другого
поклонника.
Бегушев еще более нахмурился: эта возня Домны Осиповны с своим супругом
была ему противнее всего.
- Но вам какое до всего этого дело? - возразил он с тоскою в голосе.
- То, что она сожжет мой дом: она кутит до пяти, до шести часов утра...
Наконец, она профанирует человека, который ей всем пожертвовал! -
воскликнула Домна Осиповна.
- Какого человека профанирует и чем? - проговорил Бегушев, которого
слово "профанирует", по обыкновению, ударило, как плетью по уху.
- Мужа моего изменой своей ему! - отвечала с резкостью Домна Осиповна.
Бегушев еще более обозлился.
- Откровенно говоря, - начал он с расстановкой, - я никогда не
воображал встретить такую женщину, которая бы говорила, что она не любит
мужа и, по ее словам, любит другого, и в то же время так заботилась бы об
муже, как, я думаю, немного нежных матерей заботятся о своих балованных
сыновьях!
Все подчеркнутые слова Бегушев подчеркивал тоном своего голоса.
- Я забочусь потому, что муж мне - я уж вам это говорила - дал все:
положение в свете и возможность существовать, а другие - ничего!
Бегушев понял ее намек; гневу его пределов не было - до того слова
Домны Осиповны показались ему несправедливыми и оскорбительными.
- Другим нечего было и делать, когда вы все получили от мужа! -
произнес он, сдерживая себя сколько только мог. - И по мне совсем другая
причина вашего внимания к мужу: вы еще любите его до сих пор!
- Нисколько!.. Нисколько!.. - воскликнула Домна Осиповна совершенно
искренно.
- Нет, вы любите его! - повторил Бегушев. - Не помню, какой-то
французский романист доказывал, что женщины сохраняют на всю жизнь любовь к
тем, кого они первого полюбили, а ко второй любви вы отнеслись так себе!
- Эта вторая любовь тоже отнеслась ко мне так себе!
- А какие факты на это? - спросил Бегушев.
- О, их много! - произнесла Домна Осиповна, хоть сама сознавала, что у
ней всего один был факт: то, что Бегушев, имея средства, не дарил ей дачи;
но как это было высказать?! Кроме того, она видела, что очень его
рассердила, а потому поспешила переменить свой тон. - Пощади меня,
Александр, ты видишь, как я сегодня раздражена! - произнесла она умоляющим
голосом. - Ты знаешь ли, что возлюбленная мужа способна отравить меня,
потому что это очень выгодно для нее будет!
Последними словами Домна Осиповна сильно подействовала на Бегушева.
Подозрительность его немедленно подшепнула ему, что это весьма возможно и
что подобные негодяйки из-за денег способны на все решительно!
- Тогда прогоните ее сейчас же, сию секунду! - начал он настойчиво. -
Или, лучше всего, переезжайте ко мне, и мы уедем совсем за границу! Я могу,
без всяких ваших средств, жить с вами совершенно обеспеченно!
Бегушев в первый еще раз произнес эти страшные в настоящем положении
дела для Домны Осиповны слова: "Уедем за границу!" Она уехать бы, конечно,
желала; но как было оставить ей без ближайшего наблюдения пять миллионов,
находящиеся почти в руках ее мужа? Это до такой степени было близко ее
сердцу, что она не удержалась и сказала об этом Бегушеву.
- Я много раз тебе говорила, что пока я не могу кинуть мужа без
надзора; ты должен понимать, что он ребенок, а у него дед умирает, оставляя
ему в наследство громадное состояние, которое без меня все прахом
разлетится! А вот, бог даст, я все это устрою, и пусть тогда он живет как
знает; я весь свой нравственный долг исполню тогда в отношении его!
- "Славься сим, Максим Петрович, славься, нежная к нам мать!"{134} -
продекламировал насмешливо Бегушев.
- Я буду такой же нежной матерью и в отношении вас, если только
обстоятельства потребуют того! Вспомните вашу недавнюю болезнь: я тут мало
думала о себе, - такой уж глупый нрав мой!..
Бегушев, вспомнив свою болезнь и то, с какою горячностью за ним
ухаживала Домна Осиповна, постих несколько: ему совестно сделалось очень
язвить ее... У Домны Осиповны не свернулось это с глазу, и она очень была
довольна, что поуспокоила своего тигра, как называла Домна Осиповна иногда в
шутку Бегушева.
- Я только теперь не знаю, - продолжала она, как бы опять спрашивая его
совета, - писать ли моему безалаберному супругу о проделках его Глаши...
(Слово безалаберный Домна Осиповна с умыслом присоединила к имени мужа,
чтобы доставить тем удовольствие Бегушеву.)
- Ни слова!.. Ни звука!.. - воскликнул тот. - Это их дело: свои люди -
разберутся. Но сама переезжай ко мне, если боишься, что она отравит тебя!
- О, отравы ее я нисколько не боюсь! - произнесла Домна Осиповна (она в
самом деле нисколько этого не боялась, а сказала затем только, чтобы
напугать Бегушева, и напугала, как мы видели). - Но я не могу оставить дома,
потому что она наверное его обокрадет! (Последнего обстоятельства Домна
Осиповна действительно боялась.)
По отъезде ее Бегушев впал в мрачное раздумье. Мечты его о поездке за
границу и о полном обладании Домною Осиповною рушились: жди, пока она
покончит все дела мужа! Как ему ничтожно показалось бытие человека! "О, хоть
бы умереть поскорей!" - сказал он и прослезился.
В то время как Бегушев страдал от каких-то чисто вымышленных, по мнению
Домны Осиповны, страданий, на нее сыпались дела самого серьезного свойства,
вызывающие на серьезные беспокойства: мужу она, несмотря на запрещение
Бегушева, все-таки написала довольно подробно о поведении его возлюбленной,
потому что Глаша действительно последнее время допивалась почти до чертиков;
любовников у нее был уж не один, а скольким только угодно было: натура
чухонско-петербургской кокотки в ней проснулась во всей своей прелести!!
От мужа Домна Осиповна наверное ожидала получить бранчивый ответ и
нисколько этого не боялась, так как считала для себя священным долгом
говорить ему во всех случаях жизни правду. Присланный ответ, однако,
оказался нежным: "Бесценный друг мой Додоша, - писал Олухов, - несказанно
благодарю тебя за уведомление о поведении моей прелестной Глашки; я заранее
это предчувствовал: она при мне еще пила и прочее другое. Церемониться с ней
нечего, потрудись ее немедленно вытурить с квартиры; пусть существует как ей
угодно!" И в конце письма он прибавлял, что дед не сегодня так завтра
издохнет.
Прочитав все это, Домна Осиповна подумала: приказать так сделать,
конечно, легко, но исполнить это приказание - дело иное!.. Надобно было
посоветоваться с настоящим умным человеком. Бегушева она на подобного рода
дела считала совершенно непригодным; лучше бы всех, конечно, был Янсутский,
но того в Москве не было, оставался поэтому один Грохов; но тут Домна
Осиповна невольно вспомнила, до какой степени этот человек был жаден на
деньги. Рассудив, впрочем, она решилась заранее назначить ему цену, выше
которой он потом не будет сметь требовать; с этою целью она в тот же день
послала ему записку, написанную несколько свысока: "Я вам заплачу две тысячи
рублей, если вы поможете мне по двум моим делам, которые я объясню вам при
личном свидании. Приезжайте ко мне завтра, как можно пораньше, часов в
десять!"
В назначенный срок Грохов явился. Домна Осиповна немедленно приняла
его, сохраняя важный вид, дабы выбить из корыстолюбивой головы адвоката
всякую мысль о том, что он ей очень необходим.
- Муж мой, - начала она небрежным тоном, - дал мне странное поручение!
Госпожа его все еще продолжает жить в моем доме... дурит бог знает как...
Михаилу Сергеичу написали об этом... (На последних словах Грохов на
мгновение вскинул глаза на Домну Осиповну.) Он меня просит теперь вытурить
ее из моей квартиры; я очень рада этому, но каким способом - недоумеваю:
чрез квартального, что ли?
Грохов некоторое время подумал.
- Как она у вас живет: по найму, по контракту?.. - спросил он.
- Никакого нет ни найма, ни контракта, - отвечала Домна Осиповна.
Грохов еще немного подумал.
- В таком случае не сочтете ли вы более удобным, чтобы я сходил и
переговорил с ней предварительно? - произнес он своим деловым тоном.
- Пожалуй! - согласилась Домна Осиповна.
Он не знал собственно, кто такой был Тюменев. Бегушев, знакомя их,
назвал только фамилии, а не пояснил звания того и другого.
- Напротив, он никогда иным не был, - продолжал Тюменев. - Мне самому
весьма часто приходилось обсуждать в совете самые нелепые, кривые и
назойливые его ходатайства.
Тут Перехватов понял, с кем он беседует, и мгновенно исполнился
уважения к Тюменеву.
В это время в диванную впорхнула m-me Мерова.
- Я непременно хотела быть у вас, - заговорила она своим детским
голосом и крепко пожимая и потрясая своей маленькой ручкой могучую руку
Бегушева. - Папа тоже непременно хотел ехать со мною, но сегодня с утра еще
куда-то ушел и до сих пор нет. Я думаю: "Бог с ним", - и поехала одна.
- Благодарю вас за участие, - говорил ей Бегушев.
Мерова, повернувшись, увидала Тюменева и почти вскрикнула от удивления.
- Вы никак, вероятно, не ожидали встретить меня? - проговорил тот,
протягивая ей с заметною радостью руку.
- Никак! - отвечала она, пожимая его руку.
С Домной Осиповной Мерова дружески поцеловалась. Все уселись. Прокофий
внес на серебряном подносе в старинном сервизе чай. Печенья от Бартольса
было наложено масса. Принялись пить чай, но беседа была очень вяла, так что
Домна Осиповна не удержалась и спросила:
- А что, мы сегодня в карты будем играть?
С тех пор как Бегушев стал поправляться, у него каждый вечер
устраивались карты. Играли он сам, доктор и Домна Осиповна. Последняя
находила, что больного это очень развлекало, развлекало также и ее, а
отчасти и доктора. Они обыкновенно всякий раз обыгрывали Бегушева рублей на
двадцать, на тридцать.
- А вы будете тоже играть? - прибавила она Тюменеву, вспомнив об нем.
- Я не играю! - ответил тот.
- В таком случае и мы не будем играть! - проговорила Домна Осиповна,
взглянув на Бегушева.
- Нет, отчего же, играйте!.. Пожалуйста, играйте! - упрашивал Тюменев.
- Я даму буду иметь: вы, конечно, тоже не станете играть? - отнесся он к
Меровой.
- Да, я не играю! - ответила та.
- В таком случае я буду занимать вас и буду вашим cavalier servant*.
______________
* кавалером (франц.).
- Будьте!
- Вы позволите мне вашу руку?
Мерова подала ему руку и почувствовала, что рука самого Тюменева слегка
дрожала, - все это начало ее немножко удивлять.
- Вы незнакомы с убранством дома Александра Ивановича? - продолжал он.
- Нет.
- Угодно вам взглянуть?.. Оно замечательно по своему вкусу.
- Хорошо! - согласилась Мерова.
Они пошли в зало.
- Тюменев, я вас понимаю!.. - крикнула им вслед Домна Осиповна,
усаживаясь с Бегушевым и доктором за карточный стол.
Тюменев на этот раз ничего ей не ответил и только усмехнулся.
- В чем Домна Осиповна понимает вас? - спросила его Мерова.
- О, она целый день надо мной подтрунивает и, может быть, права в этом
случае! - произнес Тюменев с сентиментально-горькой усмешкой.
В это время они проходили уже гостиную.
- Посмотрите: это настоящий Калям{124}! - говорил Тюменев, показывая на
одну из картин и, видимо, желая привести свою даму в несколько поэтическое
настроение.
- Калям? - повторила равнодушно Мерова.
- Да!.. - протянул Тюменев и довольно сильно пожал локтем ее руку.
Мерова поспешила освободить от него свою руку.
- А эта женская головка, - продолжал, не унывая, Тюменев и показывая на
другую картину, - сколько в ней неги, грации... Как, вероятно, был счастлив
тот, кто имел право целовать эту головку.
- А может быть, ее никто и не целовал! - возразила Мерова.
- Нет! Непременно целовал! - воскликнул Тюменев. - Я неисправимый
поклонник женской красоты, - присовокупил он, и что-то вроде вздоха вылетело
из его груди.
- Вы? - переспросила его Мерова.
- Я!.. И убежден, что человек, который имел бы право вас целовать... О!
Он был бы счастлив бесконечно.
Тюменев, как мы видим, не совсем искусно и тонко любезничал и с Домной
Осиповной и с Меровой; привычки не имел на то: все некогда было - служба!
- Не полагаю, чтобы был счастлив! - возразила Мерова.
В маленькой гостиной они уселись рядом на диване.
- Знаете что, - начал Тюменев, окончательно развернувшийся, - в
молодости я ужасно был влюблен в одну женщину!.. (Никогда он во всю жизнь
свою не был очень влюблен.) Эта женщина, - продолжал он, делая сладкие
глазки и устремляя их на Мерову, - как две капли воды походила на вас.
- На меня?.. Но что же из этого? - спросила она.
- То, что вы поэтому - мой идеал! - больше как бы прошептал Тюменев.
- Вот как!.. Это очень лестно! - проговорила Мерова негромко.
- Лестно, но и только? - спросил Тюменев.
- Чего же вам еще? - отвечала Мерова.
- Маленького участия, маленького сожаления! - говорил Тюменев нежным
голосом.
Сильно можно подозревать, что над всем этим объяснением Мерова в душе
смеялась; но по наружности была совершенно серьезна.
- Фи!.. Сожаления!.. - произнесла она с маленькой гримасой.
- В таком случае дайте мне чувство ваше, - шептал Тюменев.
- Если оно будет! - отвечала Мерова, пожимая своими плечиками.
Послышался звонок; Прокофий поспешил отворить дверь.
Мерова прислушалась, кто именно приехал.
- Это, должно быть, Петр Евстигнеевич, - проговорила она и, проворно
встав с дивана, пошла к играющим в карты.
Мерова по опыту знала, что если бы ее Петр Евстигнеевич увидел, что она
вдали от прочего общества сидит вдвоем с мужчиной, так не поблагодарил бы
ее; разрешая себе всевозможные шалости, он не позволял ей малейшего
кокетства с кем бы то ни было.
Опешенный таким быстрым уходом, Тюменев тоже последовал за ней.
Приехал действительно Янсутский, а вместе с ним и граф Хвостиков.
Все заметили, что на обоих лица не было, особенно на Янсутском, который
позеленел даже.
- Извините, Александр Иванович, - начал он, - я несколько опоздал, -
дела меня задержали, но я все-таки непременно желал навестить вас, а потом
вот и за ней заехал!
На последних словах Янсутский указал головой на Мерову, которая
смотрела на него с некоторым недоумением и вместе с тем принялась глазами
отыскивать свою шляпку.
Тюменеву Янсутский сначала было издали поклонился; но тот на этот раз
сам протянул ему руку. Янсутский объяснил эту благосклонность Тюменева тем,
что он покормил его обедом.
Доктор, бывший тоже домашним врачом Янсутского, не выдержал и спросил
его:
- Правда, что Хмурин обанкрутился?
- Совершенная правда!.. - отвечал Янсутский. - Мы сейчас от него.
- Что же он говорит?.. Как сам объясняет свое банкротство? -
расспрашивал доктор.
- Как он объясняет? Добьешься толку от этого кулака и мошенника!.. -
бранился Янсутский. - По его, все от бога произошло: "Бог, говорит, дал, бог
и взял!.." А у вас его акции еще на руках? - спросил он Домну Осиповну.
- Ни одной нет: я тогда же их отправила к мужу в Петербург, а он их там
продал! - мгновенно придумала та и вместе с тем делала аккуратнейший счет
своему выигрышу, так как пулька кончилась.
- Счастливица! - произнес Янсутский.
- А вас Хмурин зацепил немножко? - спросил Бегушев.
- Не немножко!.. Напротив, очень множко... Россия - это такая подлая
страна, что... - Янсутский, не докончив своей мысли, обернулся к Меровой: -
Если вы хотите, так поедемте!
- Да, я поеду! - отвечала та, надевая шляпку, которую уже держала в
руках.
Несмотря на свою непрактичность, Мерова, однако, поняла, что с
Янсутским что-то такое очень нехорошее случилось.
- Вам лучше в Петербург ехать... Там главные операции Хмурина... Очень
может быть, что он фальшивый банкрот! - посоветовал Тюменев Янсутскому.
- Это даже наверное можно сказать! - подхватил тот с окончательно
искаженным лицом. - Я на днях же переезжаю совсем туда!
- А вы? - обратился Тюменев к Меровой.
- Не знаю! - отвечала она.
- Конечно, переедет! Нельзя при таком положении дел жить на двух
квартирах, - объяснил откровенно Янсутский и через несколько минут уехал
вместе с Меровой.
Вслед за ним поднялся и доктор, получивший, по обыкновению, от Домны
Осиповны десять рублей за визит, каковой платой он остался более чем
когда-либо недоволен.
- Там банки лопаются, в которых теряешь последнее, а они платят все по
десяти рублей! - проговорил он, садясь в карету и с досадою засовывая
бумажку в карман.
Остаток вечера у Бегушева провели в разговорах о Хмурине.
- Его крах вас тоже, кажется, поразил? - спросил Тюменев графа
Хвостикова.
- Очень!.. Я с ним большие дела имел! - отвечал тот, хотя в сущности он
никаких с Хмуриным дел не имел, а получал от него иногда небольшие
поручения, за которые и попадало ему рублей пятьдесят - сто.
Граф Хвостиков сидел после того около часа. Он все дожидался, не
оставят ли его ужинать, но Бегушев не оставил, и граф, делать нечего,
невесело простился и невесело побрел пешком на свою скудную квартиру.
По уходе его Домна Осиповна тоже начала собираться и сказала Бегушеву,
что она забыла в его кабинете одну пещь. Бегушев понял ее и провел в свой
кабинет. Там Домна Осиповна объявила ему, что ей целый вечер ужасно хотелось
поцеловать его, что она и намерена исполнить, и действительно исполнила,
начав целовать Бегушева в губы, щеки, глаза, лоб. Он никогда почти не видал
ее такою страстною.
Домна Осиповна очень счастлива была, во-первых, тем, что муж уехал, а
потом оттого, что она не попалась на хмуринских акциях.
Глава IV
Бегушев хоть и выздоровел совершенно, но сделался окончательно мрачен и
угрюм характером: не говоря уже о постоянно и тайно питаемом презрении к
самому себе, он стал к другим людям еще более подозрителен. Домна Осиповна в
этом случае тоже не избегнула его взгляда, или, лучше сказать, этот взгляд
Бегушев по преимуществу устремил на нее. Раз они ехали вместе в город.
Проезжая мимо Иверской{128}, Бегушев сказал Домне Осиповне:
- Заедемте помолиться!
- Что за пустяки? - возразила она, будучи вполне убеждена, что Бегушев
- совершеннейший богоотступник.
Тот посмотрел на нее сурово и вечером, когда Домна Осиповна приехала к
нему, он ее спросил, почему она не хотела заехать помолиться.
- А разве ты желал этого?
- Желал.
- Для чего?
- Для того, что слез и горя там излито много, много горячих молитв
вознесено к богу. В таких местах мне представляется, что самый воздух
пропитан святыней и благочестием.
Домна Осиповна ничего не поняла из этих слов Бегушева.
- А в церковь вы иногда ходите? - выведывал он ее.
Домна Осиповна заметила это и сделалась осторожнее в ответах.
- Конечно, хожу! - отвечала она.
- Почему же вы церковь предпочитаете часовне?
- Ах, боже мой, в церкви нас венчают, причащают, крестят, отпевают...
Из такого мнения Домны Осиповны Бегушев заключил, что настоящего
религиозного чувства в ней совсем не было и что она, не отдавая себе отчета,
признавала религию только с формальной и утилитарной стороны, а это, по его
мнению, было хуже даже, чем безверие нигилистов: те, по крайней мере, веруют
в самый принцип безверия. Сам Бегушев, не признавая большой разницы в
религиях, в сущности был пантеист, но вместе с тем в бога живого,
вездесущего и даже в громах и славе царствующего любил верить. Представление
это он вынес еще из детства: Бегушев вырос и воспитывался в благочестивом и
нравственном семействе.
- А когда умирать придется, тут как? - вздумал он попугать Домну
Осиповну.
- Умру, как и другие умирают, - отвечала она, даже рассмеявшись.
- А страх, что будет там, "в безвестной стороне, откуда нет возврата,
нет пришлецов"?.. - прочитал ей Бегушев тираду из "Гамлета".
- Я никогда не думаю, что будет там, - объяснила с своей стороны Домна
Осиповна, - скорее всего, что ничего! Я желаю одного: чтобы меня в жизни
любили те люди, которых я люблю, и уважали бы в обществе.
"Идеал не высоконький!" - сказал сам себе Бегушев и в то же время решил
в своих мыслях, что у Домны Осиповны ни на копейку не было фантазии и что
она, по теории Бенеке{129}, могла идти только до той черты, до которой
способен достигать ум, а что за этой линией было, - для нее ничего не
существовало.
Невдолге после этого разговора Домна Осиповна привезла Бегушеву
довольно странную новость.
- Ты слышал, - начала она, едва успев усесться, - Янсутский бросил
Мерову.
Бегушев первоначально выслушал это известие весьма равнодушно.
- Откуда ты это знаешь? - спросил он.
- Граф Хвостиков приезжал ко мне... Он в отчаянии и рассказывает про
Янсутского такие вещи, что поверить трудно: конечно, Янсутский потерял много
состояния в делах у Хмурина, но не разорился же совершенно, а между тем он
до такой степени стал мало выдавать Лизе денег, что у нее каких-нибудь шести
целковых не было, чтобы купить себе ботинки... Кормил ее бог знает какой
дрянью... Она не выдержала наконец, переехала от него и будет существовать в
номерах...
- Поделом! Не торгуй собой!.. - заметил Бегушев.
- Она не торговала собой... Янсутского Лиза любила, - это я наверное
знаю!.. - возразила Домна Осиповна.
Бегушев молчал: ему казалось невозможным, чтобы какая-нибудь женщина
могла любить Янсутского.
- Но тут интереснее всего то, - продолжала Домна Осиповна, - граф
Хвостиков мне по секрету сказал, что Лизе теперь очень покровительствует
Тюменев.
Бегушев встрепенулся.
- Как Тюменев? - воскликнул он. - С какой стати ему покровительствовать
ей и в каком отношении?
- Деньгами, конечно, ей помогает!
- Но у него их вовсе не так много, чтобы он мог поддерживать
постороннюю ему женщину!
- Может быть, она уж не совсем посторонняя ему женщина! Он давно
влюблен в нее - с первой же встречи на обеде у Янсутского.
- Что вы такое говорите! Тюменев влюблен...
- По крайней мере, он здесь, в вашем доме, в маленькой гостиной,
объяснялся Лизе в любви. Она перед отъездом в Петербург рассказала мне это.
Бегушев был окончательно сбит с толку.
- Что ж, и она ответила на его чувство? - спросил он.
- О, тогда, конечно, нет! Но теперь - вероятно! Разумеется, не в смысле
любви: кто же этого безобразного и сладчавого старика полюбит!.. А уступила
его исканиям потому, что...
- Но неужели же она такая ветреная и пустая? - перебил Домну Осиповну
Бегушев.
- Отчасти и ветрена!.. Собственно говоря, я, при всей пустоте Лизы,
очень ее люблю и чрезвычайно буду рада, если все это так устроится, как я
предполагаю!..
- А как вы предполагаете, что это устроится? - спросил Бегушев; в его
голосе слышалась ирония.
- А так, - отвечала Домна Осиповна. - Тюменев, конечно, не такой эгоист
и не с таким дурным характером, как Янсутский; по всему вероятию, он
привяжется к Лизе, обеспечит ее совершенно, и она хоть немного успокоится;
ей надобно подумать и об здоровье своем: у ней, говорят, чахотка!
Бегушев много бы мог возразить Домне Осиповне - начиная с того, что
приятеля своего Тюменева он издавна знал за весьма непостоянного человека в
отношении женщин, а потому жалел в этом случае дурочку Мерову, предчувствуя,
что вряд ли ей приведется надолго успокоиться; кроме того, самое мнение
Домны Осиповны, касательно успокоения Меровой подобным способом, коробило
Бегушева. "Как эта городская, столичная жизнь, - подумал он с досадой, -
понижает нравственное чутье в женщинах и делает их всех какими-то
практическими набойками!.."
Домна Осиповна, в свою очередь, тоже втайне сердилась на Бегушева.
Поводом к ее гневу было такое обстоятельство, которого Бегушев во всю бы
жизнь не отгадал.
Раз как-то в разговоре он проговорился Домне Осиповне, что на днях ему
прислали десять тысяч выкупной ссуды и что он не знает даже, что ему делать
с этими деньгами. Домна Осиповна ничего на это не сказала; но досада
шевельнулась в ее душе. С самого начала любви своей к Бегушеву она все
ожидала, что он сделает ей какой-нибудь ценный подарок: простая вежливость
этого требовала!.. И, чтобы навести его на эту мысль, Домна Осиповна
неоднократно высказывала ему, что ей очень бы хотелось иметь свою дачу.
Бегушев как будто бы мимо ушей это пропускал.
При рассказе его о выкупной ссуде Домне Осиповне невольно подумалось,
что чего бы лучше ему подарить ей эти лишние для него десять тысяч... Может
быть, - утешала она себя, - он ждет дня ее рождения, который должен был
наступить через неделю и на который она заранее его пригласила. Но день
рождения пришел, а от Бегушева никакого подарка не было!.. В продолжение
всего обеда Домна Осиповна употребляла над собой большое усилие, чтобы не
сидеть надутой. Она несколько раз порывалась, особенно когда Бегушев немного
подвыпил, прямо сказать ему, чтобы он купил ей дачу, и, будь на его месте
другой обожатель, тому бы она сказала или даже приказала. Бегушев же, она
знала это наперед, подарить ей дачу - сейчас подарит, но при этом, пожалуй,
ввернет такую ядовитую фразу, что и не проглотишь ее, а Домна Осиповна все
еще хотела высоко стоять в его глазах.
Раздор, как и любовь растут быстро; между Домной Осиповной и Бегушевым
произошла, наконец, до некоторой степени явная ссора. Однажды Домна Осиповна
приехала к Бегушеву с лицом сильно рассерженным.
- Научи меня, что мне делать с этой госпожой... ("госпожой этой" Домна
Осиповна обыкновенно называла возлюбленную мужа). Она живет еще в моем
доме...
- Но вы мне говорили, что она будет жить на другой квартире, - заметил
мрачно Бегушев.
- Она и жила бы, но муж не успел ее пристроить и уехал к деду, а теперь
она... я решительно начинаю понимать мужчин, что они презирают женщин... она
каждый вечер задает у себя оргии... Муж, рассказывают, беспрестанно
присылает ей деньги, она на них пьянствует и даже завела себе другого
поклонника.
Бегушев еще более нахмурился: эта возня Домны Осиповны с своим супругом
была ему противнее всего.
- Но вам какое до всего этого дело? - возразил он с тоскою в голосе.
- То, что она сожжет мой дом: она кутит до пяти, до шести часов утра...
Наконец, она профанирует человека, который ей всем пожертвовал! -
воскликнула Домна Осиповна.
- Какого человека профанирует и чем? - проговорил Бегушев, которого
слово "профанирует", по обыкновению, ударило, как плетью по уху.
- Мужа моего изменой своей ему! - отвечала с резкостью Домна Осиповна.
Бегушев еще более обозлился.
- Откровенно говоря, - начал он с расстановкой, - я никогда не
воображал встретить такую женщину, которая бы говорила, что она не любит
мужа и, по ее словам, любит другого, и в то же время так заботилась бы об
муже, как, я думаю, немного нежных матерей заботятся о своих балованных
сыновьях!
Все подчеркнутые слова Бегушев подчеркивал тоном своего голоса.
- Я забочусь потому, что муж мне - я уж вам это говорила - дал все:
положение в свете и возможность существовать, а другие - ничего!
Бегушев понял ее намек; гневу его пределов не было - до того слова
Домны Осиповны показались ему несправедливыми и оскорбительными.
- Другим нечего было и делать, когда вы все получили от мужа! -
произнес он, сдерживая себя сколько только мог. - И по мне совсем другая
причина вашего внимания к мужу: вы еще любите его до сих пор!
- Нисколько!.. Нисколько!.. - воскликнула Домна Осиповна совершенно
искренно.
- Нет, вы любите его! - повторил Бегушев. - Не помню, какой-то
французский романист доказывал, что женщины сохраняют на всю жизнь любовь к
тем, кого они первого полюбили, а ко второй любви вы отнеслись так себе!
- Эта вторая любовь тоже отнеслась ко мне так себе!
- А какие факты на это? - спросил Бегушев.
- О, их много! - произнесла Домна Осиповна, хоть сама сознавала, что у
ней всего один был факт: то, что Бегушев, имея средства, не дарил ей дачи;
но как это было высказать?! Кроме того, она видела, что очень его
рассердила, а потому поспешила переменить свой тон. - Пощади меня,
Александр, ты видишь, как я сегодня раздражена! - произнесла она умоляющим
голосом. - Ты знаешь ли, что возлюбленная мужа способна отравить меня,
потому что это очень выгодно для нее будет!
Последними словами Домна Осиповна сильно подействовала на Бегушева.
Подозрительность его немедленно подшепнула ему, что это весьма возможно и
что подобные негодяйки из-за денег способны на все решительно!
- Тогда прогоните ее сейчас же, сию секунду! - начал он настойчиво. -
Или, лучше всего, переезжайте ко мне, и мы уедем совсем за границу! Я могу,
без всяких ваших средств, жить с вами совершенно обеспеченно!
Бегушев в первый еще раз произнес эти страшные в настоящем положении
дела для Домны Осиповны слова: "Уедем за границу!" Она уехать бы, конечно,
желала; но как было оставить ей без ближайшего наблюдения пять миллионов,
находящиеся почти в руках ее мужа? Это до такой степени было близко ее
сердцу, что она не удержалась и сказала об этом Бегушеву.
- Я много раз тебе говорила, что пока я не могу кинуть мужа без
надзора; ты должен понимать, что он ребенок, а у него дед умирает, оставляя
ему в наследство громадное состояние, которое без меня все прахом
разлетится! А вот, бог даст, я все это устрою, и пусть тогда он живет как
знает; я весь свой нравственный долг исполню тогда в отношении его!
- "Славься сим, Максим Петрович, славься, нежная к нам мать!"{134} -
продекламировал насмешливо Бегушев.
- Я буду такой же нежной матерью и в отношении вас, если только
обстоятельства потребуют того! Вспомните вашу недавнюю болезнь: я тут мало
думала о себе, - такой уж глупый нрав мой!..
Бегушев, вспомнив свою болезнь и то, с какою горячностью за ним
ухаживала Домна Осиповна, постих несколько: ему совестно сделалось очень
язвить ее... У Домны Осиповны не свернулось это с глазу, и она очень была
довольна, что поуспокоила своего тигра, как называла Домна Осиповна иногда в
шутку Бегушева.
- Я только теперь не знаю, - продолжала она, как бы опять спрашивая его
совета, - писать ли моему безалаберному супругу о проделках его Глаши...
(Слово безалаберный Домна Осиповна с умыслом присоединила к имени мужа,
чтобы доставить тем удовольствие Бегушеву.)
- Ни слова!.. Ни звука!.. - воскликнул тот. - Это их дело: свои люди -
разберутся. Но сама переезжай ко мне, если боишься, что она отравит тебя!
- О, отравы ее я нисколько не боюсь! - произнесла Домна Осиповна (она в
самом деле нисколько этого не боялась, а сказала затем только, чтобы
напугать Бегушева, и напугала, как мы видели). - Но я не могу оставить дома,
потому что она наверное его обокрадет! (Последнего обстоятельства Домна
Осиповна действительно боялась.)
По отъезде ее Бегушев впал в мрачное раздумье. Мечты его о поездке за
границу и о полном обладании Домною Осиповною рушились: жди, пока она
покончит все дела мужа! Как ему ничтожно показалось бытие человека! "О, хоть
бы умереть поскорей!" - сказал он и прослезился.
В то время как Бегушев страдал от каких-то чисто вымышленных, по мнению
Домны Осиповны, страданий, на нее сыпались дела самого серьезного свойства,
вызывающие на серьезные беспокойства: мужу она, несмотря на запрещение
Бегушева, все-таки написала довольно подробно о поведении его возлюбленной,
потому что Глаша действительно последнее время допивалась почти до чертиков;
любовников у нее был уж не один, а скольким только угодно было: натура
чухонско-петербургской кокотки в ней проснулась во всей своей прелести!!
От мужа Домна Осиповна наверное ожидала получить бранчивый ответ и
нисколько этого не боялась, так как считала для себя священным долгом
говорить ему во всех случаях жизни правду. Присланный ответ, однако,
оказался нежным: "Бесценный друг мой Додоша, - писал Олухов, - несказанно
благодарю тебя за уведомление о поведении моей прелестной Глашки; я заранее
это предчувствовал: она при мне еще пила и прочее другое. Церемониться с ней
нечего, потрудись ее немедленно вытурить с квартиры; пусть существует как ей
угодно!" И в конце письма он прибавлял, что дед не сегодня так завтра
издохнет.
Прочитав все это, Домна Осиповна подумала: приказать так сделать,
конечно, легко, но исполнить это приказание - дело иное!.. Надобно было
посоветоваться с настоящим умным человеком. Бегушева она на подобного рода
дела считала совершенно непригодным; лучше бы всех, конечно, был Янсутский,
но того в Москве не было, оставался поэтому один Грохов; но тут Домна
Осиповна невольно вспомнила, до какой степени этот человек был жаден на
деньги. Рассудив, впрочем, она решилась заранее назначить ему цену, выше
которой он потом не будет сметь требовать; с этою целью она в тот же день
послала ему записку, написанную несколько свысока: "Я вам заплачу две тысячи
рублей, если вы поможете мне по двум моим делам, которые я объясню вам при
личном свидании. Приезжайте ко мне завтра, как можно пораньше, часов в
десять!"
В назначенный срок Грохов явился. Домна Осиповна немедленно приняла
его, сохраняя важный вид, дабы выбить из корыстолюбивой головы адвоката
всякую мысль о том, что он ей очень необходим.
- Муж мой, - начала она небрежным тоном, - дал мне странное поручение!
Госпожа его все еще продолжает жить в моем доме... дурит бог знает как...
Михаилу Сергеичу написали об этом... (На последних словах Грохов на
мгновение вскинул глаза на Домну Осиповну.) Он меня просит теперь вытурить
ее из моей квартиры; я очень рада этому, но каким способом - недоумеваю:
чрез квартального, что ли?
Грохов некоторое время подумал.
- Как она у вас живет: по найму, по контракту?.. - спросил он.
- Никакого нет ни найма, ни контракта, - отвечала Домна Осиповна.
Грохов еще немного подумал.
- В таком случае не сочтете ли вы более удобным, чтобы я сходил и
переговорил с ней предварительно? - произнес он своим деловым тоном.
- Пожалуй! - согласилась Домна Осиповна.