Писемский Алексей Феофилактович. Мещане

где-то под полом шеберстели{321} мыши или что-нибудь другое. Бегушеву
сделалось не то что страшно, но как-то жутко.
- Лиза, Лиза, неужели ты умерла? - шепнул он и ущипнул ее лицо, грудь;
но Елизавета Николаевна оставалась неподвижною.
Бегушев махнул рукой и ушел в свою комнату, где почти упал на диван.
- Еще одна смерть около меня, - говорил он сам с собою, - а может быть,
даже и жертва моя. Точно упас я смертоносный{321}: все, что приближается ко
мне, или умирает, или погибает.
Наутро, взглянув в окно, Бегушев увидел у ворот своих человек двадцать
мужчин в поддевках, в шубенках, с которыми Прокофий перебранивался. Бегушев
догадался, что это были набежавшие, как вороны на труп, гробовщики, и
отвернул глаза от окна.
В зале тем временем обряжали и клали покойницу на стол. Часов в
двенадцать приехал доктор. Бегушев вышел к нему.
- Испытайте, умерла ли она? - сказал он.
Доктор вскрыл покойнице жилу, но кровь не пошла.
- Умерла! - проговорил он и, побыв еще немного, распрощался с
Бегушевым.
Тот воротился в свою комнату.
Вскоре пришли священники, засветили свечи и начали служить панихиду.
Бегушев, никогда не могший переносить поповского пения, ушел совсем из дому.
В церковь на похороны он, впрочем, пришел и был по наружному спокоен:
он не хотел перед посторонними обнаруживать, что Елизавета Николаевна была
ему близка. Будет уж: довольно ее бесславили из-за других!


Глава X

Над Домной Осиповной тоже разразились беды немалые. Янсутский успел
схлопотать, чтобы по делам умерших Олуховых учредился в Сибири конкурс, и
сам, будучи выбран председателем сего конкурса, уведомил о том Домну
Осиповну официальным письмом, прося ее вместе с тем объяснить ему, что
приняла ли она наследство после мужа или нет. Домна Осиповна, потрясенная
страхом, сначала обратилась за советом к мужу, но, тот, объявив, что в этих
делах ничего не понимает, уехал на практику. Домна Осиповна, почти не
сознающая, что она делает, отправилась в контору к Грохову, чтобы умолить
его принять на себя ходатайство против Янсутского. В конторе ей
первоначально сказали, что Григорий Мартынович очень болен и никого не
принимает, кроме своих старых клиентов. Домна Осиповна объяснила, что она
тоже старая его клиентка - госпожа Перехватова, бывшая Олухова. Услышав
последнюю фамилию, ее сейчас же пустили к Грохову, который с отекшим лицом и
с ногами, окутанными в плед, лежал на кушетке.
- Грохов, вы были всегда так добры ко мне, и я приехала просить вашей
помощи!.. - проговорила Домна Осиповна, опускаясь от волнения и усталости на
стул; слезы текли по ее щекам и делали борозды на белилах.
- Сколько имею сил, - готов служить, - отвечал тот глухим и не совсем
приязненным голосом.
- Вы, кажется, больны очень; что такое с вами? - спрашивала Домна
Осиповна.
- У меня водянка! - проговорил Грохов, и лицо его при этом исказилось
ужасной гримасой.
- Господи, что же это такое? - воскликнула Домна Осиповна и затем,
глядя с участием на Грохова, продолжала: - Вы слышали, Янсутский хочет меня
совсем разорить?
- Слышал!
- И в самом деле он может разорить меня?
- Может.
Холодная дрожь пробежала по всем нервам Домны Осиповны.
- Но, Григорий Мартынович, возьмите с меня какие хотите деньги, но не
дайте мне погибнуть! Я всегда вам платила честно.
Грохов слушал Домну Осиповну с нахмуренными бровями.
- Я не могу по этому делу быть вашим ходатаем: я поверенный от
конкурса, - сказал он.
- Откажитесь от них!.. Они скорее вас обманут, чем я!..
На лице Грохова пробежало что-то вроде усмешки.
- Раз взявшись, этого уж нельзя делать!.. Иначе под суд попадешь!.. -
возразил он.
- Значит, вы совершенно с ними в участии?
- Я не участник в деле, а только ходатай по нему, и не лично даже буду
вести его, а мой помощник по передоверию от меня, - едва имел силы
договорить Грохов и застонал от невыносимейшей, по-видимому, боли.
- По крайней мере посоветуйте, что я должна делать? Нам обоим осталось
жить недолго! Сжальтесь, хоть во имя этого, надо мной! - продолжала молить
его Домна Осиповна.
- Ну, как вам недолго... Мне - так точно, что недолго!.. - пробормотал
он, не переставая стонать.
- Нет, вы должны жить для спасения несчастных женщин!
При этих словах Домны Осиповны Грохов опять как будто бы усмехнулся: он
никак себя не воображал заступником и спасителем женщин; но как бы то ни
было, к Домне Осиповне почувствовал некоторую жалость, припомня, сколько
денег он перебрал с нее.
- По-моему, вам всего лучше помириться с Янсутским.
- Каким образом я могу с ним помириться? - спросила Домна Осиповна.
- Дать ему или там конкурсу отступного, чтобы они вас не касались, -
свел на любимый свой способ устраивать дела Грохов.
- Но Янсутский бог знает что с меня потребует! - произнесла Домна
Осиповна. Целый ад был вдвинут ей в душу этим советом Грохова. "Что же это
такое: собирать, копить, отказывать себе во многом, - все это затем, чтобы
отдать свои средства черт знает кому и за что!.." - думалось ей.
- По закону они ничего не могут получить с меня. Я из наследства мужа
ни копейки не прожила! Где же справедливость после этого! - воскликнула она.
- Да вы не отказались от наследства, а приняли его, - возразил Грохов.
"Конечно... - вертелось было у него на языке, - существуют и другие статьи
закона по этому предмету..." Но он не высказал этого из боязни Янсутского,
зная, какой тот пройдоха, и очень возможно, что, проведав о советах, которые
бы Грохов дал противной стороне, он и его, пожалуй, притянет к суду. -
Обратитесь к какому-нибудь другому адвокату, а я умираю, - мне не до дел! -
заключил он и повернулся к стене.
- Но к кому? - выпытывала у него Домна Осиповна.
- Не знаю!.. - не направил ее даже и в этом Грохов.
Домна Осиповна поняла, что он совершенно ей бесполезен, а так как
энергии ее, когда что касалось до дел, пределов не было, то она и поехала в
суд, прямо в комнату присяжных поверенных, где дают, как она слыхала, советы
по делам. В суде повели ее в эту комнату... Нервный холод с ней продолжался,
руки и ноги дрожали; а голова была как бы в огне, и в мозгу что-то такое
клокотало и шумело. В комнате присяжных сидело несколько незанятых адвокатов
и тех, коих была очередь давать советы. Все они курили беспощадным образом.
- Вам угодно что-нибудь? - спросил Домну Осиповну один из дежурящих
адвокатов и очень еще молодой человек.
- Я хочу посоветоваться, - сказала она.
Адвокат предложил ей стул около себя. Двое из незанятых адвокатов,
увидев все еще красивое и в настоящий момент весьма одушевленное лицо Домны
Осиповны, переглянулись между собою и оба подумали: "Штучка недурная - эта
барыня!"
Домна Осиповна начала было рассказывать свое дело; но у ней все
перепуталось в голове.
- Madame! Вы слишком взволнованы; позвольте, я сегодня вечером приеду к
вам, - проговорил слушающий ее адвокат.
- Приезжайте! - отвечала Домна Осиповна.
- Ваш адрес?
Домна Осиповна подала ему свою карточку и ушла.
- Кто это такая? - спросил один из адвокатов, которому понравилась
наружность Домны Осиповны.
- Перехватова! - прочитал адвокат, принявший от Домны Осиповны
карточку.
- Это жена, может быть, доктора Перехватова? - полюбопытствовал тот же
адвокат.
- Она самая, а прежде бывшая жена Олухова, - объяснил довольно мрачный
на вед адвокат, сидевший в стороне и читавший газету.
- Олухова? - переспросили многие из адвокатов с небольшим волнением в
голосе.
Они все почти слышали о начинающемся миллионном процессе Олуховых.
Адвокат, взявший на себя обязанность приехать к Домне Осиповне, потер
себе как бы от холода руки, но в сущности - от самодовольства, рассчитывая
захватить это дело себе.
Возвратясь домой, Домна Осиповна ждала мужа, который, однако, не
возвращался. С рассвирепелым видом начала она ходить по своим богатым
апартаментам, чтобы хоть чем-нибудь утишить терзающие ее страх и гнев...
Раздался звонок. Домна Осиповна думала, что приехал муж, но оказалось,
что это было городское письмо, которое лакей и нес, по обыкновению, в
кабинет к доктору.
- Дай мне письмо! - крикнула ему Домна Осиповна.
Лакей подал ей.
Домна Осиповна сначала понюхала письмо; оно пахнуло духами. Домна
Осиповна разорвала пакет, а вместе с ним и самое письмо, которое и начала
было читать.
"Cher Перехватов! - писалось в нем. - Я жду вас к себе и больна скукою
о вас!.."
Домна Осиповна не стала более читать и бросила письмо на пол; она сама
некогда вроде этого посылала письма к Перехватову. В голове ее между тем
зародился новый план: ехать к Бегушеву. Он ей стал казаться единственным
спасителем, и она готова была, назло мужу, войти во всевозможные компромиссы
со своим старым обожателем.
Бегушев еще из окна увидел, что Домна Осиповна подъезжает к крыльцу на
дрянном извозчике, но быстро, и когда она позвонила, он крикнул стоявшему
перед ним с бутылкою красного вина молодому лакею:
- Поставь это здесь и прими!
Лакей побежал.
Бегушев залпом выпил стакан красного, которое он в в последнее время
почти постоянно тянул. В этом маленьком опьянении ему как-то легче было
существовать!
Молодой лакей принял Домну Осиповну.
Она прямо прошла в диванную к Александру Ивановичу.
- Здравствуйте, мой добрый, старый друг! - проговорила она.
Бегушев только ответил ей первоначально:
- Здравствуйте!
- Бегушев! - продолжала Домна Осиповна. - Я приехала вас просить о том
же, о чем просила вас, может быть, и Мерова: спасите меня от голодной
смерти!
- Вас?.. От голодной смерти?
- Да, Янсутский хочет уничтожить все мое состояние, а вы знаете, что он
способен это сделать.
- Каким же образом и чем Янсутский может уничтожить ваше состояние?
Наконец, ваш муж - такой практический человек, что не допустит, вероятно,
сделать его это!.. - говорил Бегушев, вместе с тем всматриваясь в лицо Домны
Осиповны, которое имело странное выражение, особенно глаза: они были
неподвижны и вместе с тем блестели; прежнего бархатного тона в них и следа
не оставалось.
- Муж мой дурак и подлец, - хватила Домна Осиповна откровенно, - вы
одни только понимаете, можете, если только захотите, пособить мне!.. Любви
между нами не может быть, - вы, конечно, меня не любите больше, да и я вас
не люблю; впрочем, я уж и никого не люблю!..
И Домна Осиповна взяла себя за голову.
- Если вы приехали ко мне из боязни за ваше существование, то вот вам
мое слово: я буду ездить к вам и наблюдать, чтобы чего не случилось с вами,
- проговорил Бегушев, у которого явилась снова мысль прийти на помощь к этой
разбитой женщине.
- Нет, Бегушев, нет! - воскликнула Домна Осиповна. - Вам ко мне ездить
нельзя!.. Нас с вами разделяет столько врагов... но постойте, где же они и
какие?.. Муж, который мне изменил и бросил меня!.. Состояние мое, которого у
меня нет!.. Я сказала это вздор, что нет, - продолжала она, - состояние
есть, и большое!.. Его только надо "припрятать". Научите, куда я могу уехать
за границу, чтобы туда увезти мое состояние, - можно это?
- Не знаю-с, я никогда не упражнялся в этом и скорей бы бросил свое
состояние, чем бы стал прятать его.
- Я не могу, Бегушев, этого сделать, - опять громко воскликнула Домна
Осиповна, - мне мое состояние слишком дорого досталось... Оно теперь мое и
мне должно принадлежать!.. Посмотрю я, как его отнимут у меня... посмотрю!..
И Домна Осиповна засмеялась неприятным, озлобленным смехом.
- И вы, Бегушев, тоже наблюдайте за этим, - продолжала она, - нельзя же
целый век прикидываться таким простачком в этих делах!
- Как я буду наблюдать, когда вы запрещаете мне даже бывать у вас? -
сказал Бегушев, начинавший не понимать, что такое говорит Домна Осиповна.
- Я у вас буду бывать, это все равно!.. Ездила же я прежде к вам, -
проговорила она резко. - Дня через два, значит, я буду у вас... велите меня
принимать в каждый час, когда бы я ни приезжала к вам!.. - заключила она
повелительным голосом и распрощалась с Бегушевым.
Прокофий с мрачным видом провожал ее. В передней Домна Осиповна
торопливо и судорожно вытащила кошелек, достала из него двадцатипятирублевую
бумажку и подала ее Прокофию. Тот, взглянув на деньги, проговорил:
- Это зачем?
- Тебе, - отвечала Домна Осиповна.
Прокофий возвратил ей бумажку назад.
- Мне не надо! - сказал он.
- Ты должен взять!.. Ты не смеешь этого делать!.. - крикнула на него
Домна Осиповна.
- Не возьму-с! - отвечал Прокофий и отворил перед ней дверь.
Домна Осиповна, садясь на пролетку, швырнула держимую ею в руках
бумажку на землю и велела извозчику проворней ехать домой. Один из игравших
с детками Прокофия мальчиков (сын дворника соседнего), увидав брошенную
бумажку и уразумев, вероятно, что это такое, подхватил ее и благим матом
удрал домой.
Когда Домна Осиповна возвратилась к себе, муж все еще не приезжал; но
зато ее дожидался молодой адвокат. Она увела его в гостиную и снова начала
ему рассказывать свое дело; но в словах ее очень мало было связного, а затем
она принялась ему показывать множество бумаг, определяющих ее права. Адвокат
хоть и знал по опыту, как большая часть дам лукаво, но бестолково
рассказывает свои процессы, однако такой чепухи еще не слыхивал; между тем,
как мы знаем, Домна Осиповна умела прежде говорить о своих делах ясно и
отчетливо. Убедившись, что с госпожою Перехватовой до большого толку не
договоришься, он просил ее отдать ему бумаги, которые рассмотрев дома,
обещался сказать ей, что можно и нужно сделать. Домна Осиповна объявила, что
бумаг своих она ни за что не отдаст ему, потому что он, пожалуй, их потеряет
или продаст ее врагам.
Адвокат обиделся и уехал: она показалась ему пьяною!
К Бегушеву Домна Осиповна, хоть и прошла почти неделя, не ехала; он ее
поджидал каждый день и не выходил даже из дому: его очень поразил ее
беспокойный и странный вид, который, впрочем, он отнес к ее нервному
расстройству; наконец, он получил от нее письмо; надпись адреса на конверте
ему невольно кинулась в глаза: она написана была кривыми строками и
совершенно дрожащей рукой. "Я пишу к вам, Бегушев, - уведомляла его Домна
Осиповна, - за минуту перед тем, как хотят посадить меня в долговую тюрьму,
и это все устроил мне муж мой... У меня была полиция, и муж умоляет меня,
чтобы я слушалась его и была покойна; его-то мне слушаться!.. Будет уж,
слушалась его довольно прежде... Бегушев, что вы такое: честный человек или
подлец?.. Я гордилась вашей любовью, Бегушев, но других я считала ниже
себя... "Я любила его жарче дня и огня, как другие", а потом не помню...
"Черный цвет, мрачный цвет!"... Все это, Бегушев, я вам часто пела, и вы
хвалили меня!"
Домна Осиповна во всю жизнь свою ни Бегушеву и никому в мире не пропела
ни одной ноты. Далее и разобрать было невозможно, что она писала: в словах
то недоставало нескольких букв, то они сливались между собой, и только чаще
всего мелькала фамилия Янсутского, написанная отчетливо. Видимо, что у Домны
Осиповны было что-то посерьезней простого нервного расстройства. Бегушев
решился разузнать об этом поподробнее; для этой цели он велел позвать к нему
Маремьяшу, которую считал на разведки ловчее остальной своей прислуги.
- Послушай, Маремьяша, - сказал он, когда та явилась, - сходи ты к
одной госпоже Перехватовой... живет она на Никитской, в собственном доме...
Говоря это, Бегушев держал лицо потупленным вниз.
- Знаю я этот дом... видала его! - подхватила сметливая Маремьяша.
- И расспроси ты там, - продолжал Бегушев все более и более
сконфуженным голосом, - что эта госпожа не больна ли и не уехала ли
куда-нибудь?
Маремьяша, втайне понимавшая, сколько делает благодеяний Александр
Иванович для ее барыни, вследствие этого бесконечно боявшаяся Александра
Ивановича, приняла с восторгами это приказание и, очень невдолге исполнив
его, возвратилась.
- Домна Осиповна, - начала она докладывать Бегушеву, - не знаю, правда
ли это или нет, - изволили в рассудке тронуться; все рвут, мечут с себя...
супруг их, доктор, сказывала прислуга, бился-бился с нею и созвал докторов,
губернатора, полицеймейстеров, и ее почесть что силой увезли в сумасшедший
дом.
- Разве у себя он не мог ее пользовать, негодяй этакой! - воскликнул
Бегушев.
- Прислуга их тоже удивляются тому, - отвечала Маремьяша. - "Что ж,
говорят, мы при чем теперь остались: жалованья не уплачено никому за месяц,
сам господин доктор переехал на другую квартиру и взял только мебель
себе!"... В доме все раскидано, разбросано - страсть взглянуть.
- Хорошо, спасибо тебе! - остановил Бегушев Маремьяшу.
Та ушла, не совсем довольная, что Александр Иванович не дал ей ни
копейки за исполненное поручение.
"Новый щелчок от судьбы: как только Домна Осиповна приехала ко мне, так
сейчас же с ума спятила", - обвинил он, по обыкновению, себя.
Вслед за тем Бегушев начал ездить по разным присутственным местам и
написал письмо к Тюменеву, в котором говорил ему, что он желает поступить в
действующую армию на Кавказ и чтобы Тюменев схлопотал ему это в Петербурге.
Тот спросил Бегушева на его письмо телеграммой: "Зачем ты это делаешь?" -
"Затем, - отвечал ему тоже телеграммой Бегушев, - что там я могу хоть
немножко быть полезен, а в другом месте нет". Граф Хвостиков, которому
Бегушев, конечно, ни слова не говорил об этом, стал подмечать и подозревать,
что Бегушев что-то такое замышляет и что ему оставаться долее у него
ненадежно. Впрочем, на этот случай граф заранее себя до некоторой степени
обеспечил, так как немедля же после чтения пьесы Татьяны Васильевны он
написал и напечатал хвалебнейшую статью о сем имеющемся скоро появиться в
свете произведении и подписался под этой рекламой полной своей фамилией.
Номер газеты, где она была напечатана, граф сам привез к Татьяне Васильевне
и торжественно сказал ей: "Вы видите, я не обманул вас!"
Когда Татьяна Васильевна читала статью, слезы капали из ее некрасивых
глаз.
- Прочти, что обо мне написано! - сказала она растроганным голосом
мужу, передавая ему газету.
Тот прочитал.
- Это очень лестно и приятно! - проговорил генерал. - И вы автор этой
статьи? - отнесся он к Хвостикову.
- Я!.. Но будет еще статья того критика Кликушина, который был у вас;
вероятно, и Долгов напишет разбор... он мне даже говорил о плане своего
отзыва.
- Какой же он будет? Расскажите мне! - пристала к нему Татьяна
Васильевна.
Хвостиков поставлен был в затруднительное положение. Долгов
действительно говорил ему, что он намерен писать о драме вообще и драме
русской в особенности, желая в статье своей доказать... - Но что такое
доказать, - граф совершенно не понял. Он был не склонен к чересчур
отвлеченному мышлению, а Долгов в этой беседе занесся в самые высшие
философско-исторические и философско-эстетические сферы.
- Что, собственно, фантазировал Долгов, - передать трудно; для этого
надобно иметь его талант и силу его воображения, - вывернулся он перед
Татьяной Васильевной.
Она грустно потупила голову.
- Мне очень бы приятно было, если бы Долгов написал что-нибудь о моей
пьесе: он с таким возвышенным умом и таким горячим сердцем, - проговорила
она.
- Долгов, - продолжал с глубокомысленным видом граф, - как сам про себя
говорит, - человек народа, демократ, чувствующий веяние минуты... (Долгов
действительно это неоднократно говорил Хвостикову, поэтому тот и запомнил
его слова буквально.) А Бегушев, например, при всем его уме, совершенно не
имеет этого чутья, - заключил граф.
Последнюю мысль он тоже слышал от Долгова.
- Бегушев - эгоист, циник, чувственник! - решила Татьяна Васильевна,
сердившаяся на кузена за его насмешливые выходки на ее литературном вечере.
- Бегушев, напротив, человек отличный, гораздо лучше всех нас, -
отозвался вдруг генерал с необычною ему смелостью: ему, наконец, сделалось
досадно, что Татьяна Васильевна и какой-нибудь Хвостиков смеют так
третировать Бегушева.
- Он потому тебе нравится, что на тебя похож! - возразила ему резко та.
Генерал ей на это ничего не ответил, а встал и ушел в свой маленький
кабинетик.
На другой день Траховы уехали в Петербург, куда граф Хвостиков и Долгов
написали Татьяне Васильевне письма, в которых каждый из них, описывая свое
страшное денежное положение, просил ее дать им места.
Татьяна Васильевна, получив такое воззвание от своих друзей и
единомышленников, каковыми она уже считала Долгова и графа Хвостикова,
принялась горячо хлопотать об их судьбе. Она при этом прежде всего
припомнила, как ее отец-масон радел к положению низших "каменщиков".
Средства ее, впрочем, для сей цели ограничивались тем, что она начала
толковать и долбить мужу, что он непременно этим двум человекам должен дать
места, - на том основании, что в настоящее время они гораздо более нужны,
чем он сам. Генерал хотел было сказать жене, что теперь нужны военные люди,
а не статские; но зная, что Татьяну Васильевну не урезонишь, ничего не
сказал ей и, не спав три ночи сряду, чего с ним никогда не случалось,
придумал, наконец, возобновить для графа упраздненное было прежнее место
его; а Долгову, как человеку народа, вероятно, хорошо знающему сельское
хозяйство, - логически соображал генерал, - поручить управлять их огромным
имением в Симбирской губернии, Татьяна Васильевна нашла этот план недурным и
написала своим просителям, что им будут места. Граф, не откладывая времени,
собрался в Петербург и вознамерился прямо приехать к Траховым и даже
остановиться у них, надеясь, что те не откажут ему на время, по крайней
мере, в гостеприимстве.
Накануне отъезда своего он зашел к Бегушеву.
- Александр Иванович, вы были таким благодетелем мне... Я понимаю, что
вся моя жизнь должна была бы остаться на служение вам, но теперь совершаются
такие крупные дела, что я должен переехать в Петербург по приглашению
Трахова.
- На службу к нему? - спросил Бегушев.
- Да, - отвечал горделиво Хвостиков.
Бегушев, конечно, догадался, что, как и почему это так устроилось, и
сказал только графу:
- С богом!
- Именно с богом! - повторил граф с чувством и на следующий день в
карете Бегушева уехал на железную дорогу.
Долгов тоже зашел к Бегушеву ради объявления, что он уезжает в имение
Траховых управляющим.
- Какой вы управляющий, когда вы и с своими делами так плохо владеете,
- сказал ему прямо Бегушев.
- У них старост на это много, но я увижу тут народ! - возразил Долгов.
- Увидят этот народ, только уж не вы!
- Кто ж его увидит?.. Вы, что ли?
- Может быть, и я! - отвечал протяжно Бегушев.
- Не знаю, как вы будете видеть и наблюдать этот народ, сидя на
диване!.. - сказал он и мрачно задумался. - Вообще, скажите мне, Бегушев, вы
меня нисколько не любите и не уважаете? - присовокупил он.
Бегушев, немного сконфуженный таким прямым вопросом, отвечал, слегка
подумав:
- Напротив, очень люблю и уважаю.
Последнее слово он как бы проглотил.
- За что?
- Вы не мещанин и не торгаш.
- Благодарю, благодарю!.. - воскликнул Долгов с расцветшим от
удовольствия лицом и тут же старому товарищу под секретом поведал, что,
помимо своей управительской деятельности, он везет в Петербург несколько
публицистических статей своих для печати, которые, как он надеется, в
настоящих событиях разъяснят многое.
Бегушев усмехнулся про себя, будучи твердо уверен, что у Долгова
никаких нет статей, и что ему решительно нечего печатать, и что в Петербург
он привезет лишь себя и присущую ему невообразимую способность
разговаривать.
Покуда все это происходило, Прокофий, подобно барину своему, тоже
обнаруживал усиленную и несколько беспокойную деятельность; во-первых, он с
тех пор, как началась война, стал читать газеты не про себя, но вслух - всей
прислуге, собиравшейся каждый вечер в просторной девичьей пить чай за общим
столом. Более прочих по случаю прочитанных известий разговаривали и
воздыхали Маремьяша и старик Дормидоныч. Прокофий на все высказываемые ими
мнения и соображения обнаруживал явное презрение и даже некоторую злобу; с
своей же стороны он произносил только при названии какого-нибудь города, по
преимуществу в славянских землях: "Мы были там с барином!"
- А как там живут, лучше или хуже нашего? - спросил его однажды повар.
- Ну да, есть где-нибудь такое житье, как тебе - борову, - оборвал его,
по-видимому ни за что ни про что, Прокофий.
Повар на это лишь рассмеялся. Кстати, об его наружности: несмотря на
свои пятьдесят лет, сей великий мастер поваренного искусства был еще
молодчина и чрезвычайно походил на Виктора-Эммануила{333}: такие же
волнистые усы, такая же курчавая голова; пить он мог сколько угодно,
совершенно не пьянея. Вряд ли у него в последние годы не завелось кой-чего с
Минодорой. Замечал ли это Прокофий - неизвестно, но только день ото дня он
делался все более и более строг с поваром, а тот как бы больше все
отшучивался от него.
Десятое сентября, в именины Минодоры, обычное заседание вышло несколько
бурнее. На столе, кроме самовара, были наставлены: водка, ром, селедка,
изюм, яблоки и орехи. Поваром был приготовлен вкуснейший пирог и зажарена
четверть телятины. Минодора - расфранченная, стройная и весьма миловидная -
разливала чай. В числе гостей у нее был также и старик Дормидоныч, о внешнем
виде которого я тоже теперь хочу сказать. Видали ли вы картину Перова
"Первый чин"? В картине этой на сына дьячка, тупоглазого малого,
старик-портной примеривает вицмундир. Портной этот как будто бы писан был с