Страница:
Роман в трех частях
---------------------------------------------------------------------
Книга: А.Ф.Писемский. Собр. соч. в 9 томах. Том 7
Издательство "Правда" биб-ка "Огонек", Москва, 1959
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 июля 2002 года
---------------------------------------------------------------------
{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
Глава I
В Большом театре давали "Травиату". Примадонна была восхитительна. В
переднем ряду, между все почти военными, сидел один статский. В его фигуре,
начиная с курчавой, значительно поседевшей головы и весьма выразительного,
подвижного лица до посадки всего тела, проглядывало что-то гордое и
осанистое. Он сидел, опершись своими красивыми руками на дорогую палку.
Костюм его весь состоял из одноцветной материи. По окончании первого акта,
когда статский встал с своего места и обернулся лицом к публике, к нему
обратился с разговором широкоплечий генерал с золотым аксельбантом и начал
рассказывать, по мнению генерала, вероятно, что-нибудь очень смешное.
Статский выслушал его весьма внимательно, но в ответ генералу ничего не
сказал и даже на лице своем ничего не выразил. Тот, заметно этим несколько
обидевшись, отвернулся от статского и, слегка поддувая под свои нафабренные
усы, стал глядеть на ложи. В это время с другой половины кресел стремился к
статскому другой военный, уж какой-то длинновязый, с жиденькими усами и
бакенбардами, с лицом, усыпанным веснушками, с ученым знаком на груди и в
полковничьих эполетах. Он давно со вниманием заглядывал на статского, и,
когда тот повернул к нему лицо свое, военный, как-то радостно воскликнув:
"Боже мой, это Бегушев!" - начал, шагая через ноги своих соседей, быстро
пробираться к нему.
- Александр Иванович, вы ли это? - произнес он, останавливаясь,
наконец, перед Бегушевым.
Что-то вроде приветливой улыбки промелькнуло на губах того.
- Ах, Янсутский, здравствуйте! - проговорил он, протягивая военному
руку и как бы несколько обязательным тоном.
После того Янсутский некоторое время переминался перед Бегушевым,
видимо, отыскивая подходящий предмет для разговора.
- Но каким же образом вы на опере Верди? - придумал он, наконец.
Бегушев усмехнулся.
- Что вас так удивляет это? Я очень люблю эту оперу, - отвечал он.
- Но знатоки, кажется, вообще не слишком высоко ставят Верди?.. -
больше спросил Янсутский.
- Я не особенный знаток... - протянул Бегушев.
- Ну, как вы не знаток!.. - возразил Янсутский и затем прибавил: - Как,
однако, много времени прошло с тех пор, как я имел честь познакомиться с
вами за границей... Лет пятнадцать, кажется?
- Да, - протянул и на это Бегушев.
Янсутский придал затем печальное выражение своему лицу.
- А Наталья Сергеевна, как я слышал, кончила жизнь?
Лицо Бегушева окончательно омрачилось.
- Она умерла, - проговорил он.
После этого оба собеседника опять на некоторое время замолчали.
- А вы тоже в Москве живете? - сказал Бегушев как бы затем, чтобы
что-нибудь сказать.
- Я, собственно, больше живу в вагонах, на железной дороге. Я занимаюсь
коммерцией: распорядитель в нескольких компаниях и сам тоже имею подряды.
Нельзя, знаете: в год тысчонок шестьдесят-восемьдесят иногда зашибешь, -
приятно это и соблазнительно... - объяснил Янсутский.
- Но каким же образом вам позволяют носить ваш военный мундир? -
спросил Бегушев явно удивленным голосом.
- Да... ну, это что же!.. Я, собственно, схлопотал и сохранил себе эту
форму больше для апломба. Весу она, знаете, как-то больше дает между разным
этим мужичьем: подрядчиками... купцами!.. Россия-матушка еще страна
варварская: боится и уважает палку и светленький позументик!
Бегушев на это молчал.
- Вы, если я не ошибаюсь, дом свой в Москве имеете? - допрашивал его
Янсутский.
- Свой-с! - отвечал ему лаконически Бегушев.
- Надеюсь, что вы позволите мне быть у вас, - продолжал Янсутский,
слегка кланяясь, - у меня тоже здесь свой дом, который и вы, может быть,
знаете: на Тверской, против церкви; хатка этакая небольшая - на три улицы
выходит... Сам я, впрочем, не живу в нем, так как бываю в Москве на время
только...
Бегушев и на это совершенно промолчал.
- Буду иметь честь явиться к вам! - заключил Янсутский и,
расшаркавшись, отошел от Бегушева; но, проходя мимо широкоплечего с
аксельбантом генерала, почти в полспины поклонился ему. Генерал протянул ему
два пальца. Янсутский пожал их и, заметно оставшись очень доволен этим,
вышел с некоторою гордостью на средний проход, где, приостановившись,
взглянул на одну из бельэтажных лож, в которой сидела одна-одинехонька
совершенно бабочке подобная дама, очень богато разодетая, с целым ворохом
волос на голове, с лицом бледным и матовым, с светлыми, веселыми глазками и
с маленьким, вздернутым носиком. В продолжение всего акта она совершенно не
слушала оперы, сидела даже отвернувшись от сцены, очень часто зевала и
прислонялась головкой к спинке кресел, как бы затем, чтобы заснуть.
Единственным развлечением ее была стоявшая на перилах ложи бонбоньерка, из
которой она беспрестанно таскала конфекты, нехотя сосала, жевала их и
некоторые даже выкидывала из своего хорошенького рта. Увидав Янсутского,
дама сделала ему пригласительный знак рукою. Тот кивнул ей, в свою очередь,
головой и через несколько минут вошел к ней в ложу.
- На, съешь конфетку! - начала она, как только что он уселся рядом с
ней.
- Подите, не хочу! - отвечал Янсутский.
- Съешь!.. Съешь непременно! - повторила настойчиво дама и почти
насильно сунула ему в руку огромную конфекту.
Янсутский улыбнулся, пожал плечами; но делать нечего: начал есть
конфекту.
- С кем ты с последним мужчиной говорил? - спросила дама.
- С Бегушевым.
- А ты разве знаком с ним?
- Давным-давно, - отвечал Янсутский.
Дама после того, прищурив свои хорошенькие глазки, начала внимательно
смотреть на Бегушева.
- А он в самом деле очень хорош собой! - проговорила она, с живостью
повертывая свою головку к Янсутскому.
Бегушев в это время все еще стоял лицом к публике и действительно, по
благородству своей фигуры, был как отменный соболь между всеми.
- Чем же особенно хорош? Наконец, он не молод очень, - старик почти! -
возразил Янсутский.
- А он богат? - продолжала расспрашивать дама.
- Богат!
- Говорят, он очень умный и ученый, что ли?
- А черт его знает, умный ли он и ученый! - произнес уж с некоторою
досадливостью Янсутский. - Но кто ж тебе говорил все это про него?
- Домна Осиповна, разумеется!.. Кто ж больше!..
Янсутский при этом усмехнулся.
- Значит, это правда, что она с ним сошлась?
- Еще бы не правда!.. - воскликнула дама. - Вчера была ее горничная
Маша у нас. Она сестра моей Кати и все рассказывала, что господин этот
каждый вечер бывает у Домны Осиповны, и только та очень удивляется: "Что
это, говорит, Маша, гость этот так часто бывает у меня, а никогда тебе
ничего не подарит?"
Янсутский снова на это усмехнулся.
- Как же это так случилось? Домна Осиповна всегда себя за такую
смиренницу выдавала! - сказал он.
- Пожалуйста, смиренницу какую нашел! - произнесла насмешливо его
собеседница. - Она когда и с мужем еще жила, так я не знаю со сколькими
кокетничала!..
- Но тогда она это делала, как сама мне говорила, для того, чтобы
ревность в муже возбудить и чтобы хоть этим удержать его около себя.
- Ну да, так!.. Для этого только!.. - горячилась дама. - Кокетничала,
потому что самой это приятно было; но главное, досадно, - зачем
притворничать? Я как-то посмеялась ей насчет этого Бегушева, она вдруг
надулась! "Я вовсе, говорит, не так скоро и ветрено дарю мои
привязанности!.." Знаешь, мне хотела этим маленькую шпильку сказать!
- И за дело!.. Зачем же вызывать на такие разговоры, когда кто их сам
не начинает...
- Я их теперь и не начну больше никогда с ней!.. - сказала дама и при
этом от досады сделала движение рукою, от которого лежавшая на перилах афиша
полетела вниз. - Ах! - воскликнула при этом дама совершенно детским голосом
и очень громко, так что Янсутский вздрогнул даже немного.
- Что такое? - спросил он.
- Посмотри, я афишу уронила, - продолжала дама, загибая голову вниз, -
вон она летит и прямо-прямо одному старичку на голову; а он и не чувствует
ничего, ха-ха-ха!
И дама, откинувшись на задок кресла, начала хохотать.
- Перестань, Лиза; разве можно так держать себя в театре! - унимал ее
Янсутский.
- Не могу, не могу удержаться!.. - говорила дама.
Янсутский покачал только с неудовольствием головой и, встав со стула,
начал поправлять ремень у своей сабли.
- А ты разве не поедешь ко мне ужинать? У меня папа будет и привезет
устриц! - проговорила дама.
- Бог с ним, с твоим папа, и с его устрицами... Мне еще нужно в одном
месте быть.
- Так вот что... - начала дама, и голос ее как бы изменил своей обычной
веселости. - Каретник опять этот являлся: ему восемьсот рублей надобно
заплатить.
Что-то вроде кислой гримасы пробежало по лицу Янсутского.
- Заплатил уж я ему, - отвечал он с явной досадой.
- И потом... - продолжала дама, голос ее все еще оставался каким-то
нетвердым, - из магазина от Леон тоже приходили, и ты, пожалуйста, скажи им,
чтобы они и не ходили ко мне... я об этих противных деньгах терпеть не могу
и разговаривать.
- А вещи когда берешь, это любишь? - заметил ей ядовито Янсутский.
- Вещи я, конечно, люблю, а потом я хотела тебе сказать, - сердись ты
на меня или не сердись, но изволь непременно на нынешнее лето в Петергофе
дачу нанять, или за границу уедем... Я этих московских дач видеть не могу.
- Успеем еще это сделать, - отвечал Янсутский, уже уходя.
- Непременно же! - крикнула ему вслед дама.
В продолжение всего этого разговора генерал с золотым аксельбантом не
спускал бинокля с ложи бабочке подобной дамы, и, когда Янсутский ушел от
нее, он обратился к стоявшему около него молодому офицеру в адъютантской
форме:
- Это madame Мерова, если я не ошибаюсь?
- Да-с! - отвечал адъютант.
- И в ее ложе, по обыкновению, Янсутский!.. - продолжал генерал.
- Как всегда! - отвечал с улыбкой адъютант. - Очень, говорят, она
дорого ему стоит! - прибавил он негромко.
- Дорого? - полюбопытствовал генерал.
- Тысяч двадцать пять в год! - объяснил адъютант.
- Ого, сколько!.. - произнес негромко, но заметно одобрительным тоном
генерал.
При разъезде Бегушев снова в сенях встретился с Янсутским, который
провожал m-me Мерову. Янсутский поспешил взаимно представить их друг другу.
Бегушев поклонился m-me Меровой с некоторым недоумением, как бы не понимая,
зачем его представляют этой даме, а m-me Мерова кинула только пристальный,
но короткий на него взгляд и пошла, безбожнейшим образом волоча длинный
хвост своего дорогого платья по грязному полу сеней... От рассеянности ли
она это делала или от каких-нибудь мыслей, на минуту забежавших в ее
головку, - сказать трудно!
К подъезду первая была подана карета m-me Меровой, запряженная парою
серых, в яблоках, жеребцов. M-me Мерова как птичка впорхнула в карету.
Ливрейный лакей захлопнул за ней дверцы и вскочил на козлы. Вслед за тем
подъехал фаэтон Янсутского - уже на вороных кровных рысаках.
- Кто это именно дама, с которой вы меня познакомили? - спросил его
Бегушев.
- Это одна моя очень хорошая знакомая, - отвечал Янсутский с некоторой
лукавой усмешкой. - Нельзя, знаете, я человек неженатый. Она, впрочем, из
очень хорошей здешней фамилии, и больше это можно назвать, что par amour!*.
Честь имею кланяться! - И затем, сев в свой экипаж и приложив руку к
фуражке, он крикнул: - В Яхт-клуб!
______________
* по любви! (франц.).
Кровные рысаки через мгновение скрыли его из глаз Бегушева.
Нет никакого сомнения, что Янсутский и m-me Меровою, и ее каретою с
жеребцами, и своим экипажем, и даже возгласом: "В Яхт-клуб!" хотел
произвесть некоторый эффект в глазах Бегушева. Он, может быть, ожидал даже
возбудить в нем некоторое чувство зависти, но тот на все эти блага не
обратил никакого внимания и совершенно спокойно сел в свою, тоже очень
хорошую карету.
Кучер его, выбравшись из ряда экипажей, обернулся к нему и спросил:
- За Москву-реку прикажете ехать?
- Туда! - отвечал Бегушев.
Кучер поехал.
Глава II
На Таганке, перед большим домом, украшенным всевозможными выпуклостями,
Бегушев остановился. В доме перед тем виднелся весьма слабый свет; но когда
Бегушев позвонил в колокольчик, то по всему дому забегали огоньки, и весь
фасад его осветился. На все это, разумеется, надобно было употребить
некоторое время, так что Бегушев принужден был позвонить другой раз.
Наконец, ему отворили. Он вошел и сделал невольно гримасу от кинувшегося ему
в нос запаха только что зажженного фотогена{9}. Три приемные комнаты, через
которые проходил Бегушев, представляли в себе как-то слишком много золота:
золото в обоях, широкие золотые рамы на картинах, золото на лампах и на
держащих их неуклюжих рыцарях; потолки пестрели тяжелою лепною работою;
ковры и салфетки, покрывавшие столы, были с крупными, затейливыми узорами;
драпировки на окнах и дверях ярких цветов... Словом, во всем чувствовалась
какая-то неизящная и очень недорогая роскошь. В этих комнатах не было
никого; но в четвертой комнате, представляющей что-то вроде женского
кабинета, Бегушев нашел в домашнем туалете молодую даму, сидевшую за круглым
столом в покойных креслах, с глазами, опущенными в книгу. Это была та самая
Домна Осиповна, о которой упоминала m-me Мерова. При входе гостя Домна
Осиповна взмахнула глаза на него, нежно улыбнулась ему и, протягивая свою
красивую руку, проговорила как бы не совсем искренним голосом:
- А я было и ждать вас совсем перестала, - досадный этакой!
- Виноват, опоздал: я в театре был, - отвечал Бегушев, довольно тяжело
опускаясь на кресло, стоявшее против хозяйки. Вместе с тем он весьма
внимательно взглянул на нее и спросил: - Вы все еще больны?
- Да, у меня здесь вот очень болит, - сказала Домна Осиповна, показывая
себе на горло, кокетливо завязанное батистовым платком.
- Но что же доктор, как объясняет вашу болезнь? - продолжал Бегушев уже
с беспокойством.
- А бог его знает: никак не объясняет! - отвечала Домна Осиповна. Она,
впрочем, вряд ли и больна была, а только так это говорила, зная, что
Бегушеву нравятся болеющие женщины. - Главное, досадно, что курить не
позволяют! - присовокупила она.
- Ну, это еще беда небольшая! - заметил ей Бегушев.
- Да, я знаю, вы даже рады этому! - сказала Домна Осиповна. - Однако
что же я не спрошу вас: вы чаю, может быть, хотите?
- Ежели есть он, - отвечал Бегушев.
- О, конечно, - проговорила Домна Осиповна и, проворно встав, вышла в
соседнюю комнату. Там она торопливым голосом сказала своей горничной: - Чаю,
Маша, сделай, и не из того ящика, из которого я пью, а который получше,
знаешь?
- Знаю-с, - подхватила сметливая горничная.
- На стакан или на два - не больше! - прибавила Домна Осиповна.
- Понимаю-с! - снова подхватила горничная.
Бегушев между тем сидел, понурив немного голову и как бы усмехаясь сам
с собой. Будь он менее погружен в свои собственные мысли, он, может быть,
заметил бы некоторые маленькие, но тем не менее характерные факты. Он увидел
бы, например, что между сиденьем и спинкой дивана затиснут был грязный
батистовый платок, перед тем только покрывавший больное горло хозяйки, и что
чистый надет уже был теперь, лишь сию минуту; что под развернутой книгой
журнала, и развернутой, как видно, совершенно случайно, на какой бог привел
странице, так что предыдущие и последующие листы перед этой страницей не
были даже разрезаны, - скрывались крошки черного хлеба и не совсем свежей
колбасы, которую кушала хозяйка и почти вышвырнула ее в другую комнату,
когда раздался звонок Бегушева.
Возвратившись в кабинет, Домна Осиповна снова уселась в свое кресло,
приложила ручку к виску и придала несколько нежный оттенок своему взгляду,
словом - заметно рисовалась... Она была очень красивая из себя женщина, хотя
в красоте ее было чересчур много эффектного и какого-то мертво-эффектного,
мазочного, - она, кажется, несколько и притиралась. Взгляд ее черных глаз
был умен, но в то же время того, что дается образованием и вращением мысли в
более высших сферах человеческих знаний и человеческих чувствований, в нем
не было. Несомненно, что Домна Осиповна думала и чувствовала много, но
только все это происходило в области самых низших людских горестей и
радостей. Самая глубина ее взгляда скорей говорила об лукавстве, затаенности
и терпеливости, чем о нежности и деликатности натуры, способной глубоко
чувствовать.
Бегушев приподнял, наконец, свою голову; улыбка все еще не сходила с
его губ.
- Сейчас я ехал-с, - начал он, - по разным вашим Якиманкам, Таганкам;
меня обогнало более сотни экипажей, и все это, изволите видеть, ехало сюда
из театра.
- Ах, отсюда очень многие ездят! - подхватила Домна Осиповна. - Весь
абонемент итальянской оперы почти составлен из Замоскворечья.
Бегушев развел только руками.
- И таким образом, - сказал он с грустной усмешкой, - Таганка и
Якиманка{11} - безапелляционные судьи актера, музыканта, поэта; о печальные
времена!
- Что ж, из них очень много образованных людей, прекрасно все
понимающих! - возразила Домна Осиповна.
- Вы думаете? - спросил ее Бегушев.
- Да, я даже знаю очень много примеров тому; моего мужа взять, - он
очень любит и понимает все искусства...
Бегушев несколько нахмурился.
- Может быть-с, но дело не в людях, - возразил он, - а в том, что силу
дает этим господам, и какую еще силу: совесть людей становится в руках
Таганки и Якиманки; разные ваши либералы и демагоги, шапки обыкновенно не
хотевшие поднять ни перед каким абсолютизмом, с наслаждением, говорят, с
восторгом приемлют разные субсидии и службишки от Таганки!
- Но кто же это? Нет! - не согласилась Домна Осиповна.
- Есть!.. Есть!.. - воскликнул Бегушев. - Рассказывают даже, что немцы
в Москве, более прозорливые, нарочно принимают православие, чтобы только
угодить Якиманке и на благосклонности оной сотворить себе честь и
благостыню, - и созидают оное, созидают! - повторил он несколько раз.
Домна Осиповна на это только усмехнулась: она видела, что Бегушев начал
острить, а потому все это, конечно, очень мило и смешно у него выходило; но
чтобы что-нибудь было серьезное в его словах, она и не подозревала.
Бегушев заметно одушевился.
- Это бессмыслица какая-то историческая! - восклицал он. - Разные
рыцари, - что бы там про них ни говорили, - и всевозможные воины ломали себе
ребра и головы, утучняли целые поля своею кровью, чтобы добыть своей родине
какую-нибудь новую страну, а Таганка и Якиманка поехали туда и нажили себе
там денег... Великие мыслители иссушили свои тяжеловесные мозги, чтобы дать
миру новые открытия, а Таганка, эксплуатируя эти открытия и обсчитывая при
этом работника, зашибла и тут себе копейку и теперь комфортабельнейшим
образом разъезжает в вагонах первого класса и поздравляет своих знакомых по
телеграфу со всяким вздором... Наконец, сам Бетховен и божественный Рафаэль
как будто бы затем только и горели своим вдохновением, чтобы развлекать
Таганку и Якиманку или, лучше сказать, механически раздражать их слух и
зрение и услаждать их чехвальство.
При последних словах Домна Осиповна придала серьезное выражение своему
лицу и возразила почти глубокомысленным тоном:
- Почему же для Таганки одной? Я думаю, и другие могут этим
пользоваться и наслаждаться.
- Да других-то, к несчастью, не стало-с! - отвечал с
многознаменательностью Бегушев. - Я совершенно убежден, что все ваши
московские Сент-Жермены{13}, то есть Тверские бульвары, Большие и Малые
Никитские{13}, о том только и мечтают, к тому только и стремятся, чтобы
как-нибудь уподобиться и сравниться с Таганкой и Якиманкой.
- Богаты уж очень Таганка и Якиманка! Все, разумеется, и желают себе
того же, - заметила Домна Осиповна, - в чем, впрочем, и винить никого
нельзя: жизнь сделалась так дорога...
- А, если бы вопрос только о жизни был, тогда и говорить нечего; но тут
хотят шубу на шубу надеть, сразу хапнуть, как екатерининские вельможи
делали: в десять лет такие состояния наживали, что после три-четыре
поколения мотают, мотают и все-таки промотать не могут!..
В это время горничная принесла Бегушеву чай.
- Поставь это на стол и сама можешь уйти! - сказала ей Домна Осиповна.
Горничная исполнила ее приказание и ушла.
Бегушев, вероятно очень мучимый жаждою, сразу было хотел выпить целый
стакан, но вдруг приостановился, поморщился немного, поставил стакан снова
на стол и даже поотодвинул его от себя: чай хоть и был приготовлен из
особого ящика, но не совсем, как видно, ему понравился. Домна Осиповна
заметила это и постаралась внимание Бегушева отвлечь на другое.
- Постойте, постойте! - начала она как бы слегка укоризненным тоном. -
Я вас сейчас поймаю; положим, действительно многие, как вы говорите, ездят,
чтобы только физически раздражать свои органы слуха и зрения; но зачем
вы-то, все уж, кажется, видевший и изучивший, ездили сегодня в театр?
- Я? - спросил Бегушев.
- Да, вы!.. Мне не на шутку досадно было: я больна, скучаю, а вы не
едете ко мне.
- Очень просто: я слушал "Травиату"! - объяснил Бегушев.
Лицо Домны Осиповны при этом мгновенно просияло.
- А! - сказала она и потом присовокупила тихо нежным голосом: - Что же,
по той все причине, что Травиата напоминает вам меня?
- Не по иной другой-с! - отвечал Бегушев вместе шутливо и с чувством.
- Уж именно! - подтвердила Домна Осиповна. - Я не меньше Травиаты
выстрадала: первые годы по выходе замуж я очень часто больна была, и в то
время, как я в сильнейшей лихорадке лежу у себя в постели, у нас, слышу,
музыка, танцы, маскарады затеваются, и в заключение супруг мой дошел до
того, что возлюбленную свою привез к себе в дом...
Бегушев, сидевший все потупившись, при этом вдруг приподнял голову и
уставил пристальный взгляд на Домну Осиповну.
- Скажите: вы очень любили вашего мужа? - спросил он.
- Очень! - отвечала Домна Осиповна. - И это чувство во мне, право, до
какой-то глупости доходило, так что когда я совершенно ясно видела его
холодность, все-таки никак не могла удержаться и раз ему говорю: "Мишель, я
молода еще... - Мне всего тогда было двадцать три года... - Я хочу любить и
быть любимой! Кто ж мне заменит тебя?.." - "А любой, говорит, кадет, если
хочешь..."
- Дурак! - произнес, как бы не утерпев, Бегушев и повернулся в своем
кресле.
Домна Осиповна покраснела: она поняла, что чересчур приподняла перед
Бегушевым завесу с своих семейных отношений.
- Конечно, это так глупо было сказано, что я даже не рассердилась
тогда, - поспешила она прибавить с улыбкой.
Но Бегушев оставался серьезным.
- И что же вы, жили с ним после этого? - проговорил он.
- Да!..
- Странно! - сказал Бегушев, снова потупляя свое лицо. Ему как будто бы
совестно было за Домну Осиповну.
- Но я еще любила его - пойми ты это! - возразила она ему. - Даже
потом, гораздо после, когда я, наконец, от его беспутства уехала в деревню и
когда мне написали, что он в нашу квартиру, в мою даже спальню, перевез свою
госпожу. "Что же это такое, думаю: дом принадлежит мне, комната моя; значит,
это мало, что неуважение ко мне, но профанация моей собственности".
При слове "профанация" Бегушев поморщился.
Домна Осиповна, привыкшая замечать малейший оттенок на его лице и не
совсем понявшая, что ему, собственно, не понравилось, продолжала уж
несколько робким голосом:
- И вообрази, при моем слабом здоровье я на почтовых проскакала в
какие-нибудь сутки триста верст, - вхожу в дом и действительно вижу, что в
моей комнате, перед моим трюмо причесывается какая-то госпожа... Что я ей
сказала, - сама не помню, только она мгновенно скрылась...
Бегушев, наконец, усмехнулся.
- Воображаю, какая ей песня была пропета, - проговорил он.
- Ужасная, кажется... - продолжала Домна Осиповна, - я даже не люблю
себя за это: я очень мало умею себя сдерживать.
- В этом случае, я думаю, нечего и сдерживать себя было: в вас говорило
простое и законное чувство, - заметил Бегушев.
- Да, но все нехорошо!.. Потом муж приехал... ему тоже досталось; от
него, по обыкновению, пошли мольбы, просьбы о прощении, целование ручек,
ножек, уверения в любви - и я, дура, опять поверила.
- Общее свойство всех женщин! - сказал Бегушев.
- Нет, кажется в этом случае я самая глупая женщина: ну чего могла я
ожидать от моего супруга после всего, что он делал против меня? Конечно,
ничего, как и оказалось потом: через неделю же после того я стала слышать,
что он всюду с этой госпожой ездит в коляске, что она является то в одном
дорогом платье, то в другом... один молодой человек семь шляпок мне у ней
насчитал, так что в этом даже отношении я не могла соперничать с ней, потому
что муж мне все говорил, что у него денег нет, и какие-то гроши выдавал мне
на туалет; наконец, терпение мое истощилось... я говорю ему, что так нельзя,
что пусть оставит меня совершенно; но он и тут было: "Зачем, для чего это?"
Однако я такой ему сделала ад из жизни, что он не выдержал и сам уехал от
меня.
- Ад сделали? - спросил с злым удовольствием Бегушев.
- Решительный ад!.. Что ж, я не скрываю этого теперь!.. - отвечала
Домна Осиповна. - Я вот часто думаю, - продолжала она, - что неужели же я
должна была после такой ужасной семейной жизни умереть для всего и не
позволить себе полюбить другого... Счастье мое, конечно, что я в первое
время, при таком моем ожесточенном состоянии, не бросилась прямо, как супруг
мне предлагал, на шею какому-нибудь дрянному господину; а потом нас же,
---------------------------------------------------------------------
Книга: А.Ф.Писемский. Собр. соч. в 9 томах. Том 7
Издательство "Правда" биб-ка "Огонек", Москва, 1959
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 июля 2002 года
---------------------------------------------------------------------
{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
Глава I
В Большом театре давали "Травиату". Примадонна была восхитительна. В
переднем ряду, между все почти военными, сидел один статский. В его фигуре,
начиная с курчавой, значительно поседевшей головы и весьма выразительного,
подвижного лица до посадки всего тела, проглядывало что-то гордое и
осанистое. Он сидел, опершись своими красивыми руками на дорогую палку.
Костюм его весь состоял из одноцветной материи. По окончании первого акта,
когда статский встал с своего места и обернулся лицом к публике, к нему
обратился с разговором широкоплечий генерал с золотым аксельбантом и начал
рассказывать, по мнению генерала, вероятно, что-нибудь очень смешное.
Статский выслушал его весьма внимательно, но в ответ генералу ничего не
сказал и даже на лице своем ничего не выразил. Тот, заметно этим несколько
обидевшись, отвернулся от статского и, слегка поддувая под свои нафабренные
усы, стал глядеть на ложи. В это время с другой половины кресел стремился к
статскому другой военный, уж какой-то длинновязый, с жиденькими усами и
бакенбардами, с лицом, усыпанным веснушками, с ученым знаком на груди и в
полковничьих эполетах. Он давно со вниманием заглядывал на статского, и,
когда тот повернул к нему лицо свое, военный, как-то радостно воскликнув:
"Боже мой, это Бегушев!" - начал, шагая через ноги своих соседей, быстро
пробираться к нему.
- Александр Иванович, вы ли это? - произнес он, останавливаясь,
наконец, перед Бегушевым.
Что-то вроде приветливой улыбки промелькнуло на губах того.
- Ах, Янсутский, здравствуйте! - проговорил он, протягивая военному
руку и как бы несколько обязательным тоном.
После того Янсутский некоторое время переминался перед Бегушевым,
видимо, отыскивая подходящий предмет для разговора.
- Но каким же образом вы на опере Верди? - придумал он, наконец.
Бегушев усмехнулся.
- Что вас так удивляет это? Я очень люблю эту оперу, - отвечал он.
- Но знатоки, кажется, вообще не слишком высоко ставят Верди?.. -
больше спросил Янсутский.
- Я не особенный знаток... - протянул Бегушев.
- Ну, как вы не знаток!.. - возразил Янсутский и затем прибавил: - Как,
однако, много времени прошло с тех пор, как я имел честь познакомиться с
вами за границей... Лет пятнадцать, кажется?
- Да, - протянул и на это Бегушев.
Янсутский придал затем печальное выражение своему лицу.
- А Наталья Сергеевна, как я слышал, кончила жизнь?
Лицо Бегушева окончательно омрачилось.
- Она умерла, - проговорил он.
После этого оба собеседника опять на некоторое время замолчали.
- А вы тоже в Москве живете? - сказал Бегушев как бы затем, чтобы
что-нибудь сказать.
- Я, собственно, больше живу в вагонах, на железной дороге. Я занимаюсь
коммерцией: распорядитель в нескольких компаниях и сам тоже имею подряды.
Нельзя, знаете: в год тысчонок шестьдесят-восемьдесят иногда зашибешь, -
приятно это и соблазнительно... - объяснил Янсутский.
- Но каким же образом вам позволяют носить ваш военный мундир? -
спросил Бегушев явно удивленным голосом.
- Да... ну, это что же!.. Я, собственно, схлопотал и сохранил себе эту
форму больше для апломба. Весу она, знаете, как-то больше дает между разным
этим мужичьем: подрядчиками... купцами!.. Россия-матушка еще страна
варварская: боится и уважает палку и светленький позументик!
Бегушев на это молчал.
- Вы, если я не ошибаюсь, дом свой в Москве имеете? - допрашивал его
Янсутский.
- Свой-с! - отвечал ему лаконически Бегушев.
- Надеюсь, что вы позволите мне быть у вас, - продолжал Янсутский,
слегка кланяясь, - у меня тоже здесь свой дом, который и вы, может быть,
знаете: на Тверской, против церкви; хатка этакая небольшая - на три улицы
выходит... Сам я, впрочем, не живу в нем, так как бываю в Москве на время
только...
Бегушев и на это совершенно промолчал.
- Буду иметь честь явиться к вам! - заключил Янсутский и,
расшаркавшись, отошел от Бегушева; но, проходя мимо широкоплечего с
аксельбантом генерала, почти в полспины поклонился ему. Генерал протянул ему
два пальца. Янсутский пожал их и, заметно оставшись очень доволен этим,
вышел с некоторою гордостью на средний проход, где, приостановившись,
взглянул на одну из бельэтажных лож, в которой сидела одна-одинехонька
совершенно бабочке подобная дама, очень богато разодетая, с целым ворохом
волос на голове, с лицом бледным и матовым, с светлыми, веселыми глазками и
с маленьким, вздернутым носиком. В продолжение всего акта она совершенно не
слушала оперы, сидела даже отвернувшись от сцены, очень часто зевала и
прислонялась головкой к спинке кресел, как бы затем, чтобы заснуть.
Единственным развлечением ее была стоявшая на перилах ложи бонбоньерка, из
которой она беспрестанно таскала конфекты, нехотя сосала, жевала их и
некоторые даже выкидывала из своего хорошенького рта. Увидав Янсутского,
дама сделала ему пригласительный знак рукою. Тот кивнул ей, в свою очередь,
головой и через несколько минут вошел к ней в ложу.
- На, съешь конфетку! - начала она, как только что он уселся рядом с
ней.
- Подите, не хочу! - отвечал Янсутский.
- Съешь!.. Съешь непременно! - повторила настойчиво дама и почти
насильно сунула ему в руку огромную конфекту.
Янсутский улыбнулся, пожал плечами; но делать нечего: начал есть
конфекту.
- С кем ты с последним мужчиной говорил? - спросила дама.
- С Бегушевым.
- А ты разве знаком с ним?
- Давным-давно, - отвечал Янсутский.
Дама после того, прищурив свои хорошенькие глазки, начала внимательно
смотреть на Бегушева.
- А он в самом деле очень хорош собой! - проговорила она, с живостью
повертывая свою головку к Янсутскому.
Бегушев в это время все еще стоял лицом к публике и действительно, по
благородству своей фигуры, был как отменный соболь между всеми.
- Чем же особенно хорош? Наконец, он не молод очень, - старик почти! -
возразил Янсутский.
- А он богат? - продолжала расспрашивать дама.
- Богат!
- Говорят, он очень умный и ученый, что ли?
- А черт его знает, умный ли он и ученый! - произнес уж с некоторою
досадливостью Янсутский. - Но кто ж тебе говорил все это про него?
- Домна Осиповна, разумеется!.. Кто ж больше!..
Янсутский при этом усмехнулся.
- Значит, это правда, что она с ним сошлась?
- Еще бы не правда!.. - воскликнула дама. - Вчера была ее горничная
Маша у нас. Она сестра моей Кати и все рассказывала, что господин этот
каждый вечер бывает у Домны Осиповны, и только та очень удивляется: "Что
это, говорит, Маша, гость этот так часто бывает у меня, а никогда тебе
ничего не подарит?"
Янсутский снова на это усмехнулся.
- Как же это так случилось? Домна Осиповна всегда себя за такую
смиренницу выдавала! - сказал он.
- Пожалуйста, смиренницу какую нашел! - произнесла насмешливо его
собеседница. - Она когда и с мужем еще жила, так я не знаю со сколькими
кокетничала!..
- Но тогда она это делала, как сама мне говорила, для того, чтобы
ревность в муже возбудить и чтобы хоть этим удержать его около себя.
- Ну да, так!.. Для этого только!.. - горячилась дама. - Кокетничала,
потому что самой это приятно было; но главное, досадно, - зачем
притворничать? Я как-то посмеялась ей насчет этого Бегушева, она вдруг
надулась! "Я вовсе, говорит, не так скоро и ветрено дарю мои
привязанности!.." Знаешь, мне хотела этим маленькую шпильку сказать!
- И за дело!.. Зачем же вызывать на такие разговоры, когда кто их сам
не начинает...
- Я их теперь и не начну больше никогда с ней!.. - сказала дама и при
этом от досады сделала движение рукою, от которого лежавшая на перилах афиша
полетела вниз. - Ах! - воскликнула при этом дама совершенно детским голосом
и очень громко, так что Янсутский вздрогнул даже немного.
- Что такое? - спросил он.
- Посмотри, я афишу уронила, - продолжала дама, загибая голову вниз, -
вон она летит и прямо-прямо одному старичку на голову; а он и не чувствует
ничего, ха-ха-ха!
И дама, откинувшись на задок кресла, начала хохотать.
- Перестань, Лиза; разве можно так держать себя в театре! - унимал ее
Янсутский.
- Не могу, не могу удержаться!.. - говорила дама.
Янсутский покачал только с неудовольствием головой и, встав со стула,
начал поправлять ремень у своей сабли.
- А ты разве не поедешь ко мне ужинать? У меня папа будет и привезет
устриц! - проговорила дама.
- Бог с ним, с твоим папа, и с его устрицами... Мне еще нужно в одном
месте быть.
- Так вот что... - начала дама, и голос ее как бы изменил своей обычной
веселости. - Каретник опять этот являлся: ему восемьсот рублей надобно
заплатить.
Что-то вроде кислой гримасы пробежало по лицу Янсутского.
- Заплатил уж я ему, - отвечал он с явной досадой.
- И потом... - продолжала дама, голос ее все еще оставался каким-то
нетвердым, - из магазина от Леон тоже приходили, и ты, пожалуйста, скажи им,
чтобы они и не ходили ко мне... я об этих противных деньгах терпеть не могу
и разговаривать.
- А вещи когда берешь, это любишь? - заметил ей ядовито Янсутский.
- Вещи я, конечно, люблю, а потом я хотела тебе сказать, - сердись ты
на меня или не сердись, но изволь непременно на нынешнее лето в Петергофе
дачу нанять, или за границу уедем... Я этих московских дач видеть не могу.
- Успеем еще это сделать, - отвечал Янсутский, уже уходя.
- Непременно же! - крикнула ему вслед дама.
В продолжение всего этого разговора генерал с золотым аксельбантом не
спускал бинокля с ложи бабочке подобной дамы, и, когда Янсутский ушел от
нее, он обратился к стоявшему около него молодому офицеру в адъютантской
форме:
- Это madame Мерова, если я не ошибаюсь?
- Да-с! - отвечал адъютант.
- И в ее ложе, по обыкновению, Янсутский!.. - продолжал генерал.
- Как всегда! - отвечал с улыбкой адъютант. - Очень, говорят, она
дорого ему стоит! - прибавил он негромко.
- Дорого? - полюбопытствовал генерал.
- Тысяч двадцать пять в год! - объяснил адъютант.
- Ого, сколько!.. - произнес негромко, но заметно одобрительным тоном
генерал.
При разъезде Бегушев снова в сенях встретился с Янсутским, который
провожал m-me Мерову. Янсутский поспешил взаимно представить их друг другу.
Бегушев поклонился m-me Меровой с некоторым недоумением, как бы не понимая,
зачем его представляют этой даме, а m-me Мерова кинула только пристальный,
но короткий на него взгляд и пошла, безбожнейшим образом волоча длинный
хвост своего дорогого платья по грязному полу сеней... От рассеянности ли
она это делала или от каких-нибудь мыслей, на минуту забежавших в ее
головку, - сказать трудно!
К подъезду первая была подана карета m-me Меровой, запряженная парою
серых, в яблоках, жеребцов. M-me Мерова как птичка впорхнула в карету.
Ливрейный лакей захлопнул за ней дверцы и вскочил на козлы. Вслед за тем
подъехал фаэтон Янсутского - уже на вороных кровных рысаках.
- Кто это именно дама, с которой вы меня познакомили? - спросил его
Бегушев.
- Это одна моя очень хорошая знакомая, - отвечал Янсутский с некоторой
лукавой усмешкой. - Нельзя, знаете, я человек неженатый. Она, впрочем, из
очень хорошей здешней фамилии, и больше это можно назвать, что par amour!*.
Честь имею кланяться! - И затем, сев в свой экипаж и приложив руку к
фуражке, он крикнул: - В Яхт-клуб!
______________
* по любви! (франц.).
Кровные рысаки через мгновение скрыли его из глаз Бегушева.
Нет никакого сомнения, что Янсутский и m-me Меровою, и ее каретою с
жеребцами, и своим экипажем, и даже возгласом: "В Яхт-клуб!" хотел
произвесть некоторый эффект в глазах Бегушева. Он, может быть, ожидал даже
возбудить в нем некоторое чувство зависти, но тот на все эти блага не
обратил никакого внимания и совершенно спокойно сел в свою, тоже очень
хорошую карету.
Кучер его, выбравшись из ряда экипажей, обернулся к нему и спросил:
- За Москву-реку прикажете ехать?
- Туда! - отвечал Бегушев.
Кучер поехал.
Глава II
На Таганке, перед большим домом, украшенным всевозможными выпуклостями,
Бегушев остановился. В доме перед тем виднелся весьма слабый свет; но когда
Бегушев позвонил в колокольчик, то по всему дому забегали огоньки, и весь
фасад его осветился. На все это, разумеется, надобно было употребить
некоторое время, так что Бегушев принужден был позвонить другой раз.
Наконец, ему отворили. Он вошел и сделал невольно гримасу от кинувшегося ему
в нос запаха только что зажженного фотогена{9}. Три приемные комнаты, через
которые проходил Бегушев, представляли в себе как-то слишком много золота:
золото в обоях, широкие золотые рамы на картинах, золото на лампах и на
держащих их неуклюжих рыцарях; потолки пестрели тяжелою лепною работою;
ковры и салфетки, покрывавшие столы, были с крупными, затейливыми узорами;
драпировки на окнах и дверях ярких цветов... Словом, во всем чувствовалась
какая-то неизящная и очень недорогая роскошь. В этих комнатах не было
никого; но в четвертой комнате, представляющей что-то вроде женского
кабинета, Бегушев нашел в домашнем туалете молодую даму, сидевшую за круглым
столом в покойных креслах, с глазами, опущенными в книгу. Это была та самая
Домна Осиповна, о которой упоминала m-me Мерова. При входе гостя Домна
Осиповна взмахнула глаза на него, нежно улыбнулась ему и, протягивая свою
красивую руку, проговорила как бы не совсем искренним голосом:
- А я было и ждать вас совсем перестала, - досадный этакой!
- Виноват, опоздал: я в театре был, - отвечал Бегушев, довольно тяжело
опускаясь на кресло, стоявшее против хозяйки. Вместе с тем он весьма
внимательно взглянул на нее и спросил: - Вы все еще больны?
- Да, у меня здесь вот очень болит, - сказала Домна Осиповна, показывая
себе на горло, кокетливо завязанное батистовым платком.
- Но что же доктор, как объясняет вашу болезнь? - продолжал Бегушев уже
с беспокойством.
- А бог его знает: никак не объясняет! - отвечала Домна Осиповна. Она,
впрочем, вряд ли и больна была, а только так это говорила, зная, что
Бегушеву нравятся болеющие женщины. - Главное, досадно, что курить не
позволяют! - присовокупила она.
- Ну, это еще беда небольшая! - заметил ей Бегушев.
- Да, я знаю, вы даже рады этому! - сказала Домна Осиповна. - Однако
что же я не спрошу вас: вы чаю, может быть, хотите?
- Ежели есть он, - отвечал Бегушев.
- О, конечно, - проговорила Домна Осиповна и, проворно встав, вышла в
соседнюю комнату. Там она торопливым голосом сказала своей горничной: - Чаю,
Маша, сделай, и не из того ящика, из которого я пью, а который получше,
знаешь?
- Знаю-с, - подхватила сметливая горничная.
- На стакан или на два - не больше! - прибавила Домна Осиповна.
- Понимаю-с! - снова подхватила горничная.
Бегушев между тем сидел, понурив немного голову и как бы усмехаясь сам
с собой. Будь он менее погружен в свои собственные мысли, он, может быть,
заметил бы некоторые маленькие, но тем не менее характерные факты. Он увидел
бы, например, что между сиденьем и спинкой дивана затиснут был грязный
батистовый платок, перед тем только покрывавший больное горло хозяйки, и что
чистый надет уже был теперь, лишь сию минуту; что под развернутой книгой
журнала, и развернутой, как видно, совершенно случайно, на какой бог привел
странице, так что предыдущие и последующие листы перед этой страницей не
были даже разрезаны, - скрывались крошки черного хлеба и не совсем свежей
колбасы, которую кушала хозяйка и почти вышвырнула ее в другую комнату,
когда раздался звонок Бегушева.
Возвратившись в кабинет, Домна Осиповна снова уселась в свое кресло,
приложила ручку к виску и придала несколько нежный оттенок своему взгляду,
словом - заметно рисовалась... Она была очень красивая из себя женщина, хотя
в красоте ее было чересчур много эффектного и какого-то мертво-эффектного,
мазочного, - она, кажется, несколько и притиралась. Взгляд ее черных глаз
был умен, но в то же время того, что дается образованием и вращением мысли в
более высших сферах человеческих знаний и человеческих чувствований, в нем
не было. Несомненно, что Домна Осиповна думала и чувствовала много, но
только все это происходило в области самых низших людских горестей и
радостей. Самая глубина ее взгляда скорей говорила об лукавстве, затаенности
и терпеливости, чем о нежности и деликатности натуры, способной глубоко
чувствовать.
Бегушев приподнял, наконец, свою голову; улыбка все еще не сходила с
его губ.
- Сейчас я ехал-с, - начал он, - по разным вашим Якиманкам, Таганкам;
меня обогнало более сотни экипажей, и все это, изволите видеть, ехало сюда
из театра.
- Ах, отсюда очень многие ездят! - подхватила Домна Осиповна. - Весь
абонемент итальянской оперы почти составлен из Замоскворечья.
Бегушев развел только руками.
- И таким образом, - сказал он с грустной усмешкой, - Таганка и
Якиманка{11} - безапелляционные судьи актера, музыканта, поэта; о печальные
времена!
- Что ж, из них очень много образованных людей, прекрасно все
понимающих! - возразила Домна Осиповна.
- Вы думаете? - спросил ее Бегушев.
- Да, я даже знаю очень много примеров тому; моего мужа взять, - он
очень любит и понимает все искусства...
Бегушев несколько нахмурился.
- Может быть-с, но дело не в людях, - возразил он, - а в том, что силу
дает этим господам, и какую еще силу: совесть людей становится в руках
Таганки и Якиманки; разные ваши либералы и демагоги, шапки обыкновенно не
хотевшие поднять ни перед каким абсолютизмом, с наслаждением, говорят, с
восторгом приемлют разные субсидии и службишки от Таганки!
- Но кто же это? Нет! - не согласилась Домна Осиповна.
- Есть!.. Есть!.. - воскликнул Бегушев. - Рассказывают даже, что немцы
в Москве, более прозорливые, нарочно принимают православие, чтобы только
угодить Якиманке и на благосклонности оной сотворить себе честь и
благостыню, - и созидают оное, созидают! - повторил он несколько раз.
Домна Осиповна на это только усмехнулась: она видела, что Бегушев начал
острить, а потому все это, конечно, очень мило и смешно у него выходило; но
чтобы что-нибудь было серьезное в его словах, она и не подозревала.
Бегушев заметно одушевился.
- Это бессмыслица какая-то историческая! - восклицал он. - Разные
рыцари, - что бы там про них ни говорили, - и всевозможные воины ломали себе
ребра и головы, утучняли целые поля своею кровью, чтобы добыть своей родине
какую-нибудь новую страну, а Таганка и Якиманка поехали туда и нажили себе
там денег... Великие мыслители иссушили свои тяжеловесные мозги, чтобы дать
миру новые открытия, а Таганка, эксплуатируя эти открытия и обсчитывая при
этом работника, зашибла и тут себе копейку и теперь комфортабельнейшим
образом разъезжает в вагонах первого класса и поздравляет своих знакомых по
телеграфу со всяким вздором... Наконец, сам Бетховен и божественный Рафаэль
как будто бы затем только и горели своим вдохновением, чтобы развлекать
Таганку и Якиманку или, лучше сказать, механически раздражать их слух и
зрение и услаждать их чехвальство.
При последних словах Домна Осиповна придала серьезное выражение своему
лицу и возразила почти глубокомысленным тоном:
- Почему же для Таганки одной? Я думаю, и другие могут этим
пользоваться и наслаждаться.
- Да других-то, к несчастью, не стало-с! - отвечал с
многознаменательностью Бегушев. - Я совершенно убежден, что все ваши
московские Сент-Жермены{13}, то есть Тверские бульвары, Большие и Малые
Никитские{13}, о том только и мечтают, к тому только и стремятся, чтобы
как-нибудь уподобиться и сравниться с Таганкой и Якиманкой.
- Богаты уж очень Таганка и Якиманка! Все, разумеется, и желают себе
того же, - заметила Домна Осиповна, - в чем, впрочем, и винить никого
нельзя: жизнь сделалась так дорога...
- А, если бы вопрос только о жизни был, тогда и говорить нечего; но тут
хотят шубу на шубу надеть, сразу хапнуть, как екатерининские вельможи
делали: в десять лет такие состояния наживали, что после три-четыре
поколения мотают, мотают и все-таки промотать не могут!..
В это время горничная принесла Бегушеву чай.
- Поставь это на стол и сама можешь уйти! - сказала ей Домна Осиповна.
Горничная исполнила ее приказание и ушла.
Бегушев, вероятно очень мучимый жаждою, сразу было хотел выпить целый
стакан, но вдруг приостановился, поморщился немного, поставил стакан снова
на стол и даже поотодвинул его от себя: чай хоть и был приготовлен из
особого ящика, но не совсем, как видно, ему понравился. Домна Осиповна
заметила это и постаралась внимание Бегушева отвлечь на другое.
- Постойте, постойте! - начала она как бы слегка укоризненным тоном. -
Я вас сейчас поймаю; положим, действительно многие, как вы говорите, ездят,
чтобы только физически раздражать свои органы слуха и зрения; но зачем
вы-то, все уж, кажется, видевший и изучивший, ездили сегодня в театр?
- Я? - спросил Бегушев.
- Да, вы!.. Мне не на шутку досадно было: я больна, скучаю, а вы не
едете ко мне.
- Очень просто: я слушал "Травиату"! - объяснил Бегушев.
Лицо Домны Осиповны при этом мгновенно просияло.
- А! - сказала она и потом присовокупила тихо нежным голосом: - Что же,
по той все причине, что Травиата напоминает вам меня?
- Не по иной другой-с! - отвечал Бегушев вместе шутливо и с чувством.
- Уж именно! - подтвердила Домна Осиповна. - Я не меньше Травиаты
выстрадала: первые годы по выходе замуж я очень часто больна была, и в то
время, как я в сильнейшей лихорадке лежу у себя в постели, у нас, слышу,
музыка, танцы, маскарады затеваются, и в заключение супруг мой дошел до
того, что возлюбленную свою привез к себе в дом...
Бегушев, сидевший все потупившись, при этом вдруг приподнял голову и
уставил пристальный взгляд на Домну Осиповну.
- Скажите: вы очень любили вашего мужа? - спросил он.
- Очень! - отвечала Домна Осиповна. - И это чувство во мне, право, до
какой-то глупости доходило, так что когда я совершенно ясно видела его
холодность, все-таки никак не могла удержаться и раз ему говорю: "Мишель, я
молода еще... - Мне всего тогда было двадцать три года... - Я хочу любить и
быть любимой! Кто ж мне заменит тебя?.." - "А любой, говорит, кадет, если
хочешь..."
- Дурак! - произнес, как бы не утерпев, Бегушев и повернулся в своем
кресле.
Домна Осиповна покраснела: она поняла, что чересчур приподняла перед
Бегушевым завесу с своих семейных отношений.
- Конечно, это так глупо было сказано, что я даже не рассердилась
тогда, - поспешила она прибавить с улыбкой.
Но Бегушев оставался серьезным.
- И что же вы, жили с ним после этого? - проговорил он.
- Да!..
- Странно! - сказал Бегушев, снова потупляя свое лицо. Ему как будто бы
совестно было за Домну Осиповну.
- Но я еще любила его - пойми ты это! - возразила она ему. - Даже
потом, гораздо после, когда я, наконец, от его беспутства уехала в деревню и
когда мне написали, что он в нашу квартиру, в мою даже спальню, перевез свою
госпожу. "Что же это такое, думаю: дом принадлежит мне, комната моя; значит,
это мало, что неуважение ко мне, но профанация моей собственности".
При слове "профанация" Бегушев поморщился.
Домна Осиповна, привыкшая замечать малейший оттенок на его лице и не
совсем понявшая, что ему, собственно, не понравилось, продолжала уж
несколько робким голосом:
- И вообрази, при моем слабом здоровье я на почтовых проскакала в
какие-нибудь сутки триста верст, - вхожу в дом и действительно вижу, что в
моей комнате, перед моим трюмо причесывается какая-то госпожа... Что я ей
сказала, - сама не помню, только она мгновенно скрылась...
Бегушев, наконец, усмехнулся.
- Воображаю, какая ей песня была пропета, - проговорил он.
- Ужасная, кажется... - продолжала Домна Осиповна, - я даже не люблю
себя за это: я очень мало умею себя сдерживать.
- В этом случае, я думаю, нечего и сдерживать себя было: в вас говорило
простое и законное чувство, - заметил Бегушев.
- Да, но все нехорошо!.. Потом муж приехал... ему тоже досталось; от
него, по обыкновению, пошли мольбы, просьбы о прощении, целование ручек,
ножек, уверения в любви - и я, дура, опять поверила.
- Общее свойство всех женщин! - сказал Бегушев.
- Нет, кажется в этом случае я самая глупая женщина: ну чего могла я
ожидать от моего супруга после всего, что он делал против меня? Конечно,
ничего, как и оказалось потом: через неделю же после того я стала слышать,
что он всюду с этой госпожой ездит в коляске, что она является то в одном
дорогом платье, то в другом... один молодой человек семь шляпок мне у ней
насчитал, так что в этом даже отношении я не могла соперничать с ней, потому
что муж мне все говорил, что у него денег нет, и какие-то гроши выдавал мне
на туалет; наконец, терпение мое истощилось... я говорю ему, что так нельзя,
что пусть оставит меня совершенно; но он и тут было: "Зачем, для чего это?"
Однако я такой ему сделала ад из жизни, что он не выдержал и сам уехал от
меня.
- Ад сделали? - спросил с злым удовольствием Бегушев.
- Решительный ад!.. Что ж, я не скрываю этого теперь!.. - отвечала
Домна Осиповна. - Я вот часто думаю, - продолжала она, - что неужели же я
должна была после такой ужасной семейной жизни умереть для всего и не
позволить себе полюбить другого... Счастье мое, конечно, что я в первое
время, при таком моем ожесточенном состоянии, не бросилась прямо, как супруг
мне предлагал, на шею какому-нибудь дрянному господину; а потом нас же,