Писемский Алексей. В водовороте

   Г-жа Петицкая, кажется, не без умысла взяла в присутствии княгини несколько довольно бойких аккордов.
   - Да, жаль! - произнес довольно равнодушно князь.
   - И я, знаешь, что хочу сделать, - продолжала княгиня, - подарить ей мой рояль... не продавать же нам его?
   - Конечно, подари! - согласился князь.
   Княгиня очень была довольна таким позволением и даже поцеловала за него мужа.
   Когда г-же Петицкой принесли от княгини в подарок рояль, то она удивилась и даже немножко обиделась; но княгиня прислала ей при этом такое любезное и доброе письмо, что она не в состоянии была отказаться принять подарок от нее, и с тех пор почти дружба связала обеих этих дам. Главное, г-жа Петицкая, несмотря на свой скромный и печальный вид, ужасно смешила княгиню, рассказывая ей разные разности про останкинских господ и госпож. О, она казалась княгине очень умною и ужасною насмешницей!
   Кроме этих забавных рассказов, г-жа Петицкая не чужда была, по-видимому, заглянуть и подальше, поглубже в сердце княгини.
   - Этот барон какой, должно быть, хороший и честный человек! - говорила она.
   - Да, он хороший человек! - отвечала княгиня, но, как показалось г-же Петицкой, совершенно равнодушно.
   - И красивый какой собой! - продолжала она.
   - Ну нет, какой же красивый? - возразила княгиня очень искренним голосом, так что г-жу Петицкую удивила даже этим.
   - Но, однако, извините вы меня: он лучше вашего мужа, хоть и тот тоже красив!
   - Нет, муж лучше! - произнесла княгиня, опять совершенно искренне.
   Г-жа Петицкая понять не могла, что такое значили подобные ответы. По слухам останкинским, она твердо была уверена, что говорит княгине самые приятные вещи, а тут вдруг встречает такое равнодушие в ней; а потому спустя некоторое время она решилась попробовать княгиню с другой стороны, хоть более, может быть, неприятной для нее, но все-таки, конечно, интересующей ее.
   - Я как-то раз гуляла, - начала она, по обыкновению, своим ровным и кротким голосом, - и вдруг на даче у Жиглинских вижу вашего мужа! Никак не ожидала, что он с ними знаком!
   Княгиня при этом невольно покраснела.
   - А вы разве знакомы с Жиглинскими? - спросила она стремительно.
   - Да, то есть муж мой, собственно, знал их хорошо, даже очень хорошо! повторила г-жа Петицкая с какой-то странной усмешкою. - Он рассказывал мне, как в молодости проиграл у них в доме три тысячи рублей, и не то что, знаете, проиграл, а просто был очень пьян, и у него их вытащили из кармана и сказали потом, что он их проиграл!
   Княгиня на это молчала. Она отовсюду, наконец, слышала, что Жиглинские были ужасно дрянные люди, и она понять одного только не могла, каким образом князь мог сблизиться с ними?
   Г-жа Петицкая, в свою очередь, тоже еще не уяснила себе хорошенько, какое впечатление она произвела на княгиню всеми этими рассказами, и потому решилась продолжать их.
   - Эта дочь госпожи Жиглинской, - начала она с некоторым одушевлением и не столько ровным и монотонным голосом, - говорят, чистейшая нигилистка!
   Княгиня при этом сделала маленькую гримасу.
   - Про нее, между прочим, рассказывают, - продолжала г-жа Петицкая, - и это не то что выдумка, а настоящее происшествие было: раз она идет и встречает знакомого ей студента с узелком, и этакая-то хорошенькая, прелестная собой, спрашивает его: "Куда вы идете?" - "В баню!" - говорит. "Ну так, говорит, и я с вами!" Пошла с ним в номер и вымылась, и не то что между ними что-нибудь дурное произошло - ничего!.. Так только, чтобы показать, что стыдиться мужчин не следует.
   - Не может быть! - воскликнула княгиня.
   - Говорят, что было! - подтвердила г-жа Петицкая самым невинным голосом, хотя очень хорошо знала, что никто ей ничего подобного не говорил и что все это она сама выдумала, и выдумала даже в настоящую только минуту.
   * * *
   В самый день именин княгиня, одетая в нарядное белое платье, отправилась в коляске в католическую церковь для выслушания обедни и проповеди. Барон, во фраке и белом галстуке, тоже поехал вместе с ней. Князь видел это из окна своего кабинета и только грустно усмехнулся. По случаю приглашения, которое он накануне сделал Елене, чтобы она пришла к ним на вечер, у него опять с ней вышел маленький спор.
   - Нет, не приду! - сказала было на первых порах Елена.
   - Отчего же? - спросил князь, видимо, очень огорченный этим отказом.
   - Ах, какой ты странный человек, у меня платья не сходятся; я корсета не могу стянуть потуже, - возразила ему та.
   - Да ты и не стягивай, надень сверху какую-нибудь мантилью.
   Елена все еще отрицательно качала головой.
   - Пожалуйста, приходи! - повторил еще раз князь, и голос его был до того упрашивающий, что Елене почти сделалось жаль его.
   - Ну, хорошо, приду! - сказала она ему.
   Князь, упрашивая так настойчиво Елену прийти к ним, кроме желания видеть ее, имел еще детскую надежду, что таким образом Елена попривыкнет у них бывать, и княгиня тоже попривыкнет видеть ее у себя, и это, как он ожидал, посгладит несколько существующий между ними антагонизм.
   Часа в два княгиня возвратилась с бароном из церкви. M-me Петицкая уже дожидалась ее на террасе и поднесла имениннице в подарок огромный букет цветов, за который княгиня расцеловала ее с чувством. Вскоре затем пришел и князь; он тоже подарил жене какую-то брошку, которую она приняла от него, потупившись, и тихо проговорила: "Merci!"
   Следовавший потом обед прошел как-то странно. Барон, Петицкая и княгиня, хоть не говеем, может быть, искренне, но старались между собой разговаривать весело; князь же ни слова почти не произнес, и после обеда, когда барон принялся шаловливо развешивать по деревьям цветные фонари, чтобы осветить ими ночью сад, а княгиня вместе с г-жой Петицкой принялась тоже шаловливо помогать ему, он ушел в свой флигель, сел там в кресло и в глубокой задумчивости просидел на нем до тех пор, пока не вошел к нему прибывший на вечер Миклаков.
   - Пешком, вероятно? - спросил князь приятеля, видя, что тот утирает катящийся со лба крупными каплями пот.
   - От инфантерии-с{123}, от инфантерии! - отвечал ему тот.
   Миклаков обыкновенно всюду ходил пешком и говорил, что у него ноги, после мозга, самая выгодная часть тела, потому что они вполне заменяют ему лошадь.
   - А Елена Николаевна будет у вас? - спросил Миклаков.
   - Будет! - отвечал князь.
   - То-то, а если нет, так я до балу вашего хотел сходить к ней.
   - Нет, она к нам придет!
   - И что же, княгиня, не пофыркивает на нее?
   - Нисколько!
   - Черт знает что такое! - произнес Миклаков и пожал только плечами.
   Князь молчал.
   Через полчаса из большого флигеля пришел лакей и доложил князю, что гости начали съезжаться. Миклаков и князь пошли туда; в зале они увидели Елпидифора Мартыныча, расхаживающего в черном фраке, белом жилете и с совершенно новеньким владимирским крестом на шее. Князю Елпидифор Мартыныч поклонился почтительно, но молча: он все еще до сих пор считал себя сильно им обиженным; а князь, в свою очередь, почти не обратил на него никакого внимания и повел к жене в гостиную Миклакова, которого княгиня приняла очень радушно, хоть и считала его несколько за юродивого и помешанного. Там же сидела и Анна Юрьевна. Князь поместился было около нее с целью поболтать и пошутить с кузиной, но на этот раз как-то ему не удавалось это, да и Анна Юрьевна была какая-то расстроенная. Она на днях только узнала, что юный музыкальный талант ее изменяет ей на каждом шагу, а потому вознамерилась прогнать его. Вскоре затем прибыла m-me Петицкая с г.Архангеловым, который оказался очень еще молодым человеком и странно! - своим цветущим лицом и завитыми длинными русыми волосами напоминал собой несколько тех архангелов, которых обыкновенно плохие живописцы рисуют на боковых иконостасных дверях. Тело свое молодой человек держал чересчур уж прямо, стараясь при этом неимовернейшим образом выпячивать грудь свою вперед, и, кажется, больше всего на свете боялся замарать свои белые перчатки. Г-жа Петицкая смотрела и следила за ним боязливо и нежно, как бы питая к нему в одно и то же время чувство матери и чувство более нежное и более страстное. Она не преминула сейчас же представить его князю, но тот и m-r Архангелову, так же, как и Елпидифору Мартынычу, не сказал ни слова и только молча поклонился ему. Наконец, явилась и Елена, по обыкновению, с шиком одетая, но - увы! полнота ее талии была явно заметна, и это, как кажется, очень сильно поразило княгиню, так что она при виде Елены совладеть с собой не могла и вся вспыхнула, а потом торопливо начала хлопотать, чтобы устроить поскорее танцы, в которых и разделились таким образом: княгиня стала в паре с бароном, князь с Еленой, г-жа Петицкая с своим Архангеловым, а Анна Юрьевна с Миклаковым. Княгиня в продолжение всей кадрили не отнеслась к Елене ни с одним словом, ни с одним звуком и почти отворачивалась, проходя мимо нее в шене. Елена делала вид, что решительно не замечала этого, и держала себя с большим достоинством. Княгиня в то же время почти неприличным образом любезничала с бароном. Она уставляла на него по нескольку времени свои голубые глаза, не отнимала своей руки из его руки, хотя уже и не танцевала более. Князь, в свою очередь, все это видел и кусал себе губы, а когда кончились танцы, он тотчас ушел в одну из отдаленных комнат, отворил там окно и сел около него. Прочие гости тоже все ушли в сад гулять, и в зале остался только Елпидифор Мартыныч, который, впрочем, нашел чем себя занять: он подошел к официанту, стоявшему за буфетом, и стал с ним о том, о сем толковать, а сам в это время таскал с ваз фрукты и конфеты и клал их в шляпу свою. Он со всякого обеда или бала, куда только пускали его, привозил обыкновенно таким образом приобретенные гостинцы домой и в настоящее время отдавал их маленькой девочке кухарки, своей собственной побочной дочери.
   В саду, между тем, по распоряжению барона, засветили цветные фонари, и все кустики и деревца приняли какой-то фантастический вид: посреди их гуляли как бы тоже фантастические фигуры людей. На скамейку, расположенную у того окна, у которого сидел князь, пришли я сели Миклаков и Елена. Князя они совершенно не могли видеть.
   - Вы говорите, что заметно? - спрашивала Елена.
   - Совершенно заметно! - отвечал, невесело усмехаясь, Миклаков.
   - Ну что ж, ничего!.. Пусть себе! - сказала Елена.
   - Вовсе не ничего! Ну к чему такая неискренность!.. - возразил ей Миклаков уже серьезно. - Ваше положение скверное и неприятное, а будет еще сквернее и неприятнее.
   - Но что же делать, как помочь тому? - спрашивала Елена.
   - Что делать? - повторил Миклаков в раздумье. - Поезжайте лучше за границу и назовитесь там дамой, что ли!
   - Но нельзя же каждый раз ездить для этого за границу.
   - А вы думаете повторять такое ваше положение? - спросил насмешливо Миклаков.
   - Очень может случиться, - отвечала Елена спокойно, - а потому, теперь ли, тогда ли вытерпеть подобное положение - все равно!
   - И то правда! - подхватил Миклаков и вздохнул.
   У князя кровью сердце обливалось, слушая этот разговор: внутреннее сознание говорило в нем, что Миклаков был прав, и вздох того был глубоко им понят.
   Миклаков и Елена, впрочем, вскоре ушли с этой лавочки, и зато вместо них заняла ее другая пара, г-жа Петицкая с ее Архангеловым.
   - Как вам нравятся разные романические сцены, которые тут разыгрываются? - говорила она кавалеру своему кротким и незлобивым голосом.
   - Какие-с? - произнес тот как-то торопливо и почти в лакейском тоне.
   - Тут ужасные драмы происходят, - повторила г-жа Петицкая, - эта брюнетка - девица: она любовница князя!
   - Что же, она давно его любовница? - спросил ее, черт знает к чему, молодой человек.
   - Не знаю, - отвечала с небольшою досадой г-жа Петицкая, - я знаю только одно, - продолжала она каким-то шипящим голосом, - что она развратнейшее существо в мире!
   На это молодой человек ничего не сказал, боясь, может быть, опять как-нибудь провраться.
   - А вот этот высокий мужчина - барон: вы видели его?
   - Видел-с! - отрезал молодой человек.
   - Он ухаживает за княгиней и, кажется, уж счастливый ее поклонник! продолжала г-жа Петицкая.
   - Ах, да, да! Так, так! Это я видел и заметил! - подхватил как-то необыкновенно радостно молодой человек.
   То, что барон куртизанил с княгиней и она с ним, - это даже г.Архангелов заметил, до такой степени это было ярко и видно!
   Далее князь не в состоянии был выслушивать их разговора; он порывисто встал и снова вернулся в залу, подошел к буфету, налил себе стакан сельтерской воды и залпом его выпил. Елпидифор Мартыныч, все еще продолжавший стоять около ваз с конфетами, только искоса посмотрел на него. Вскоре после того в залу возвратилась княгиня в сопровождении всех своих гостей.
   - Мы сейчас идем фейерверк смотреть! - отнеслась она к мужу.
   - Идите! - отвечал ей почти грубо князь и затем, обратившись к Елене, подал ей руку.
   - Пойдемте, Елена Николаевна; вы, я знаю, в темноте не умеете ходить одни! - сказал он ей ласковым голосом.
   Все отправились к пруду, на котором был устроен фейерверк, и уселись на приготовленные там заранее стулья. Князь непременно полагал, что барон находится в группе людей, стоящих около фейерверка, так как фейерверк этот барон сам затеял и сам его устраивал; но, к великому своему удивлению, когда одно из самых светлых колес фейерверка было зажжено, князь усмотрел барона вовсе не на пруду, а сидящим вдвоем с княгиней вдали от всех и находящимся с ней в заметно приятных и задушевных разговорах. Князю показалось это, наконец, гадко!
   - Не хотите ли вы отсюда прямо идти домой? - спросил он Елену.
   - Ах, очень бы желала, - отвечала ему та.
   Ей, в самом деле, тяжело было оставаться на людях.
   - Ну так что же, пойдемте! Я вас провожу и даже останусь у вас! сказал князь.
   - А разве вы не будете ужинать с вашими гостями?
   - Черт с ними, надоели они мне все! - отвечал князь с презрением.
   - В таком случае, пойдемте! - проговорила Елена довольным голосом; она нисколько даже не подозревала о волновавших князя чувствованиях, так как он последнее время очень спокойно и с некоторым как бы удовольствием рассказывал ей, что барон ухаживает за княгиней и что между ними сильная дружба затевается!
   XII
   Миклаков издавна обитал на Тверской в весьма небогатых нумерах. Он до сих пор еще жил, как жил некогда студентом, и только нанимал комнату несколько побольше, чем прежде, и то не ради каких-нибудь личных удобств, а потому, что с течением времени у него очень много накопилось книг, которые и надобно было где-нибудь расставить; прочая же обстановка его была совершенно прежняя: та же студенческая железная кровать, тот же письменный стол, весь перепачканный чернильными пятнами и изрезанный перочинным ножом; то же вольтеровское кресло для сидения самого хозяина и несколько полусломанных стульев для гостей. Миклаков сам говорил, что всяк, кто у него побывает, не воспылает потом желанием бывать у него часто; но вместе с тем он, кажется, любил, когда кто заходил к нему, и вряд ли даже помещение свое держал в таком грязном виде не с умыслом, что вот-де скверно у меня, а все-таки хорошие люди делают мне посещения. Курил Миклаков трубку с длинным черешневым чубуком и курил Жукова табак, бог уж знает, где и доставая его. Комплект платья у него был так же неполон, как и во дни оны: халат его был, например, такого свойства, что Миклаков старался лучше не надевать его, когда это было возможно, а так как летом эта возможность, по случаю теплой погоды, была почти постоянная, то Миклаков обыкновенно все лето и ходил в одном белье. Раз, в очень жаркое утро, он именно в таком костюме лежал на своей кровати и читал. Вдруг по коридору раздались довольно тяжелые шаги; Миклаков навострил немного уши; дверь в его нумер отворилась, и вошел князь Григоров.
   - А, ваше сиятельство! - воскликнул Миклаков, впрочем, не поднимаясь с постели и только откладывая в сторону читаемую им книгу. - Какими судьбами вы занесены из ваших прохлад в нашу знойную Палестину?
   - Да вот, видите, к вам приехал!.. - отвечал князь.
   Выражение лица его было мрачное и пасмурное. Положив шляпу, он поспешил усесться на один из стоявших перед письменным столом стульев.
   - Вижу, вижу-с и благодарю! - сказал Миклаков, поворачиваясь к князю лицом, но все-таки не вставая с постели.
   - Да вставайте же, полно вам валяться!.. Сядьте тут к столу! воскликнул тот, наконец.
   - Немножко совестно! - произнес Миклаков. - Впрочем, ничего! - прибавил он и затем с полнейшею бесцеремонностью встал в своем грязном белье и сел против князя.
   Тот, с своей стороны, ничего этого и не заметил, потому что весь был занят своими собственными мыслями.
   - Ну-с, что же вы скажете мне хорошенького? - начал Миклаков.
   - Что хорошенького?.. Все как-то скверно у меня идет, - отвечал князь с расстановкой.
   Миклаков сжал на это губы.
   - Скверно для вас идет, - повторял он, - человек, у которого больше восьмидесяти тысяч годового дохода, говорит, что скверно у него идет, странно это несколько!
   - Не в одних деньгах счастье, - возразил князь.
   - А по-моему, в одних деньгах и есть, да, пожалуй, еще в физическом здоровье, - подхватил Миклаков.
   - Нет-с, для человека нужно еще нечто третье!
   - А именно?
   - А именно правильность и определенность его отношений к другим людям!
   Миклаков опять сжал губы.
   - Я что-то мало вас понимаю, - произнес он.
   - Очень просто это, - отвечал князь. - Отношения мои к жене теперь до того извратились, исказились, осложнились!..
   Князь еще и прежде говорил с Миклаковым совершенно откровенно о своей любви к Елене и о некоторых по этому поводу семейных неприятностях, и тот при этом обыкновенно ни одним звуком не выражал никакого своего мнения, но в настоящий раз не удержался.
   - Мне кажется, что вам должно быть очень совестно против вашей жены, проговорил он.
   - Более чем совестно!.. Я мучусь и страдаю от этого каждоминутно! сказал князь.
   - Так и должно быть-с! Так и следует! - подхватил Миклаков.
   - Но как же, однако, помочь тому? - спросил князь.
   Миклаков пожал на это плечами.
   - Разойтись нам, я полагаю, необходимо и для спокойствия княгини и для спокойствия моего! - присовокупил князь.
   - Для вашего-то - может быть, что так, но никак уже не для спокойствия княгини! - возразил Миклаков. - У нас до сих пор еще черт знает как смотрят на разводок, будь она там права или нет; и потом, сколько мне кажется, княгиня вас любит до сих пор!
   - Ну! - сказал на это с ударением князь.
   - Что - ну?
   - То, что этого нет теперь.
   - А почему вы так думаете?
   - Потому, что она полюбила уж другого, - отвечал князь, покраснев немного в лице.
   - Это барона Мингера, что ли? - спросил Миклаков.
   - Да! - отвечал князь, окончательно краснея.
   - Нет, это вздор! Она не любит барона! - сказал Миклаков, отрицательно покачав головой.
   - Как вздор! На каком же основании вы так утвердительно говорите? возразил ему князь.
   - А на том, что когда женщина любит, так не станет до такой степени открыто кокетничать с мужчиной.
   - Нет, она любит его! - повторил князь еще раз настойчиво. Подслушав разговор Петицкой с Архангеловым, он нисколько не сомневался, что княгиня находится в самых близких даже отношениях к барону.
   - Ваше это дело!.. Вам лучше это знать! - сказал Миклаков.
   - Неприятнее всего тут то, - продолжал князь, - что барон хоть и друг мне, но он дрянь человечишка; не стоит любви не только что княгини, но и никакой порядочной женщины, и это ставит меня решительно в тупик... Должен ли я сказать о том княгине или нет? - заключил он, разводя руками и как бы спрашивая.
   - Все мужья на свете, я думаю, точно так же отзываются о своих соперниках! - проговорил как бы больше сам с собою Миклаков. - А что, скажите, княгиня когда-нибудь говорила вам что-нибудь подобное об Елене? спросил он князя.
   - Почти нет!
   - Так почему же вы считаете себя вправе говорить ей таким образом о бароне?
   - Потому, что я опытней ее в жизни и лучше знаю людей.
   - Не думаю! Женщины обыкновенно лучше и тоньше понимают людей, чем мужчины: княгиня предоставила вам свободу выбора, предоставьте и вы ей таковую же!
   - А я не могу этого сделать! - почти воскликнул князь. - Полюби она кого-нибудь другого, я уверен, что спокойней бы это перенес; но тут при одной мысли, что она любит этого негодяя, у меня вся кровь бросается в голову; при каждом ее взгляде на этого господина, при каждой их прогулке вдвоем мне представляется, что целый мир плюет мне за то в лицо!.. Какого рода это чувство - я не знаю; может быть, это ревность, и согласен, что ревность - чувство весьма грубое, азиатское, средневековое, но, как бы то ни было, оно охватывает иногда все существо мое.
   - Ревность действительно чувство весьма грубое, - начал на это рассуждать Миклаков, - но оно еще понятно и почти законно, когда вытекает из возбужденной страсти; но вы-то ревнуете не потому, что сами любите княгиню, а потому только, что она имеет великую честь и счастие быть вашей супругой и в силу этого никогда не должна сметь опорочить честь вашей фамилии и замарать чистоту вашего герба, - вот это-то чувство, по-моему, совершенно фиктивное и придуманное.
   - Вовсе не фиктивное! - возразил князь. - Потому что тут оскорбляется мое самолюбие, а самолюбие такое же естественное чувство, как голод, жажда!
   - Положим, что самолюбие чувство естественное, - продолжал рассуждать Миклаков, - но тут любопытно проследить, чем, собственно, оно оскорбляется? Что вот-де женщина, любившая нас, осмелилась полюбить другого, то есть нашла в мире человека, равного нам по достоинству.
   - Нет, барон хуже меня, - это я могу смело сказать! - возразил князь.
   - Нет, он лучше теперь вас в глазах княгини уже тем, что любит ее, а вы нет!.. Наконец, что это за право считать себя лучше кого бы то ни было? Докажите это первоначально.
   - Как же это доказать!
   - А так, - прославьтесь на каком-нибудь поприще: ученом, что ли, служебном, литературном, что и я, грешный, хотел сделать после своей несчастной любви, но чего, конечно, не сделал: пусть княгиня, слыша о вашей славе, мучится, страдает, что какого человека она разлюбила и не сумела сберечь его для себя: это месть еще человеческая; но ведь ваша братья мужья обыкновенно в этих случаях вызывают своих соперников на дуэль, чтобы убить их, то есть как-то физически стараются их уничтожить!
   - Никого я не хочу ни уничтожать, ни убивать и заявляю вам только тот факт, что положение рогатого мужа я не могу переносить спокойно, а как и чем мне бороться с этим - не знаю!
   - Да ничем, я думаю, кроме некоторой рассудительности!
   - А если бывают минуты, когда во мне нет никакой рассудительности и я, кроме бешенства, ничего другого не сознаю?
   - Что ж бешенство?.. Велите в таком случае сажать себя на цепь! сказал Миклаков.
   - Хорошо вам шутить так! - возразил князь.
   - Нет, не шучу, уверяю вас, - продолжал Миклаков, - что же другое делать с вами, когда вы сами говорите, что теряете всякую рассудительность?.. Ну, в таком случае, уходите, по крайней мере, куда-нибудь поскорей из дому, выпивайте два - три стакана холодной воды, сделайте большую прогулку!
   - Все это так-с!.. Но суть-то тут не в том! - воскликнул князь каким-то грустно-размышляющим голосом. - А в том, что мы двойственны: нам и старой дороги жаль и по новой смертельно идти хочется, и это явление чисто продукт нашего времени и нашего воспитания.
   Миклаков на это отрицательно покачал головой.
   - Всегда, во все времена и при всяком воспитании, это было! - заговорил он. - Еще в священном писании сказано, что в каждом человеке два Адама: ветхий и новый; только, например, в мужике новый Адам тянет его в пустыню на молитву, на акриды{132}, а ветхий зовет в кабак; в нас же новый Адам говорит, что надобно голову свою положить за то, чтобы на место торгаша стал работник, долой к черту всякий капитал и всякий внешний авторитет, а ветхому Адаму все-таки хочется душить своего брата, ездить в карете и поклоняться сильным мира сего.
   - Но все-таки наш-то Адам поплодотворней и повозможнее, чем мужицкий, заметил князь.
   - Я не знаю-с! Они хлопочут устроить себе царство блаженства на небесах, а мы с вами на земле, и что возможнее в этом случае, я не берусь еще на себя решить.
   - Ну, вы все уж отвергаете, во всем сомневаетесь! - возразил князь, вставая и собираясь уйти.
   - Многое отвергаю и во многом сомневаюсь! - подтвердил Миклаков, тоже вставая.
   - До свиданья! - проговорил князь, протягивая ему руку.
   - До свиданья! - сказал и Миклаков, и хоть по выражению лица его можно было заключить о его желании побеседовать еще с князем, однако он ни одним звуком не выразил того, имея своим правилом никогда никакого гостя своего не упрашивать сидеть у себя долее, чем сам тот желал: весело тебе, так сиди, а скучно - убирайся к черту!.. По самолюбию своему Миклаков был демон!
   - Куда же вы путь ваш теперь направляете? - спросил он князя.
   - Да домой, и прежде всего, по совету вашему, по-пройдусь побольше пешком, чтобы успокоить свои нервы, - отвечал тот ему полушутя.
   - И непременно успокойте их! - ободрил его Миклаков.
   - Хорошо бы таким легким способом усмирять себя! - проговорил князь и, еще в комнате надев шляпу, вышел. Пешком он действительно дошел до самой почти Крестовской заставы и тут только уже сел в свою коляску, и то потому, что у него ноги более не двигались. В это самое время мимо князя проехал на своих вяточках Елпидифор Мартыныч и сделал вид, что как будто бы совершенно не узнал его. Старик просто не считал себя вправе беспокоить его сиятельство своим поклоном, так как сей последний на вечере у себя не удостоил слова сказать с ним, а между тем Елпидифор Мартыныч даже в настоящую минуту ехал, собственно, по делу князя. После недавнего своего объяснения с Елизаветой Петровной, возымев некоторую надежду в самом деле получить с нее тысячу рублей, если только князь ей даст на внука или внучку тридцать тысяч рублей серебром, Елпидифор Мартыныч решился не покидать этой возможности и теперь именно снова ехал к Анне Юрьевне, чтобы науськать ту в этом отношении. Он застал ее на этот раз в комнатах и с очень печальным и недовольным лицом: Анна Юрьевна все грустила о своем негодяе, юном музыкальном таланте. При виде ее печали Елпидифор Мартыныч немного было растерялся, но, впрочем, сейчас же и собрался с духом.