Писемский Алексей. В водовороте

   - Нет, он никак его не воспитает, как я того пожелаю: князь сам очень хорошо знает, как мы на это розно с ним смотрим.
   - Но состояние-то-с, состояние-то, поймите вы!.. - старался было убедить Елену Елпидифор Мартыныч. - Вы, еще бог знает, будете ли богаты, а князь, мы знаем, что богат и сделает сына вашего богачом.
   - Сын мой, надеюсь, будет настолько неглуп, что и без состояния просуществует на свете, - возразила Елена, - и вы потрудитесь передать князю, что я так же, как и он, по-прежнему его уважаю и почитаю, но сына моего все-таки не отдам ему.
   Проговоря это, она подошла к этажерке, взяла с нее шляпку свою и начала ее надевать перед зеркалом.
   - Вы, кажется, уезжаете куда-то? - спросил ее робко Елпидифор Мартыныч.
   - Да, мне нужно по одному моему делу! - отвечала Елена, начавшая собираться единственно с тою целью, чтобы выпроводить как-нибудь своего гостя.
   - К-ха! - конфузливо откашлянулся Елпидифор Мартыныч. - Очень жаль, что я не мог с успехом исполнить моего поручения, - присовокупил он грустно.
   - И мне тоже жаль! - проговорила Елена.
   Елпидифор Мартыныч, делать нечего, поклонился ей и вышел.
   - Вот дура-то девка! - выбранился он, сходя с лестницы, и к князю прямо проехать не решился, а первоначально околесил других своих больных и все обдумывал, как бы ему половчее передать ответ Елены.
   Князя он застал в нетерпеливом ожидании.
   - Нет-с, она никак не соглашается на то! - начал Елпидифор Мартыныч нежным голосом. - "Я, говорит, мать, и так люблю моего ребенка, что никак не могу расстаться с ним".
   - Но она может видаться с ним хоть каждую неделю! - произнес князь.
   - И я говорил ей это, но она не соглашается! - сказал Елпидифор Мартыныч.
   Князь некоторое время тер себе лоб.
   - Послушайте!.. - начал он, видимо что-то придумав. - Я никогда не имел подобных дел... но, говорят, полиция всемогуща... нельзя ли похлопотать, чтобы хоть силой они взяли у нее ребенка и отдали его мне.
   Слова эти заставили Елпидифора Мартыныча призадуматься.
   - К-ха! - кашлянул он многознаменательно. - Пожалуй, можно будет попробовать; у меня есть кой-какие каналы, по которым можно будет подойти к разным властям.
   - Ну, подойдите и обещайте им денег - десять, пятнадцать тысяч! подхватил князь.
   - Ой, господи, для чего так много! - произнес Елпидифор Мартыныч, как бы испугавшись даже такой огромной цифры денег; и после этого обещания по крайней мере с неделю ходил по своим каналам; затем, приехав, наконец, к князю, объявил ему с отчаянным видом: - Нет-с! Ничего тут не поделаешь, и слышать не хотят. "Как, говорят, при нынешней гласности, можно это сделать?.. - Пожалуй, все газеты протрубят: она мать, - кто же может взять у нее ребенка?"
   - Но она погубит его, понимают ли они это? - воскликнул с мучительнейшим выражением в лице князь.
   - Понимают-с, но гласности боятся! - отвечал Елпидифор Мартыныч.
   XI
   Елена, не видав Жуквича после описанной сцены около недели, начинала раскаиваться, что так резко высказала ему столь обидную вещь, и полагала, что он нейдет к ней в ожидании присылки денег ему из Парижа, а что, как только банк вышлет ему, он явится к ней и швырнет ей эти деньги... О, тогда Елена намерена была самым искренним образом испросить у него прощения в своем подозрении и умолять его взять деньги назад и распоряжаться ими, как только он желает. Наконец, прошла еще неделя, но Жуквич не шел к Елене, и она ни от кого даже звука о нем не слыхала, так что решилась послать его просить к себе и для этого позвала нумерного лакея.
   - Попроси ко мне, пожалуйста, господина Жуквича! - сказала она тому.
   Лакей при этом с каким-то недоумением взглянул на нее.
   - Господин Жуквич уехал-с, - проговорил он.
   - Куда уехал? - спросила Елена, удивленная и пораженная этим известием.
   - Да неизвестно-с, по петербургскому ли тракту или по курскому: они сами себе-с изволили нанимать извозчика.
   - То есть как?.. Он совсем из Москвы уехал? - переспросила Елена.
   - Из Москвы совсем-с! - отвечал лакей.
   - Но когда же он уехал? - продолжала Елена.
   Лакей назвал ей день. Это был тот именно день, в который она с ним поссорилась.
   - Но кто его мог отпустить?.. Он сослан в Москву! - расспрашивала Елена, все еще не совсем доверяя словам лакея.
   - Кто? Господин Жуквич?.. Нет-с! - отвечал тот усмехаясь.
   - Как нет... когда он сам мне говорил это?.. Позови мне лучше хозяина, - ты ничего тут не знаешь!.. - говорила Елена, берясь за голову и чувствуя, что она начинает терять всякую нить к пониманию.
   Лакей пошел и позвал хозяина, который был купец, в скобку подстриженный, в длиннополом сюртуке и с совершенно бесстрастною физиономией.
   - Извините, что я вас беспокою, но мне очень нужно знать: что, господин Жуквич, который, говорят, уехал, под присмотром полиции содержался?
   - Нет-с, нет! - отвечал хозяин, как бы даже обидевшись на эти слова. Разве я стал бы держать такого? - прибавил он потом с усмешкой.
   - Но тут, собственно, ничего нет дурного... Я только спрашиваю: что сам он приехал в Москву или сослан был?
   - Как же сосланный может ко мне в гостиницу попасть? Сосланных полиция прямо препровождает и размещает в дома, на которых дощечки нет, что они свободны от постоя, - создавал хозяин свое собственное законоположение, - а у нас место вольное: кто хочет, волей приедет и волей уедет!..
   - У вас он поэтому по паспорту жил?
   - По паспорту настоящему... Я сам читал его... Станислав Жуквич, коллежский секретарь даже... барин, как следует быть.
   - Но куда же он теперь уехал? - говорила Елена.
   - Не сказал, куда именно; отметился только к выбытию из Москвы... Да что, он вам должен, что ли, остался?
   - Немножко... пустяк там какой-то, - отвечала Елена.
   - Забыл, чай, надо быть... Со мной так честно расчелся, барин хороший!
   Для Елены не оставалось никакого сомнения, что она была самым грубым, самым наглым образом обманута!.. "Но как же Миклакову было не стыдно рекомендовать ей подобного человека?" - думала она; хотя, собственно, что он ей рекомендовал? Что Жуквич умный человек и последователь разных новых учений - все это правда, а остальное Елена сама придала ему в своем воображении. Какой-то злобный смех над собой и своим положением овладел при этом Еленою. "Нечего сказать, - проговорила она сама с собой: - судьба меня балует: в любви сошлась с человеком, с которым ничего не имела общего, а в политическом стремлении наскочила на мошенника, - умница я великая, должно быть!" Но как бы затем, чтобы рассеять в Елене эти мучительные мысли, к ней подбежал Коля, веселенький, хорошенький, и начал ласкаться. Елена как бы мгновенно воскресла духом и, вспомнив, что она мать, с величием и твердостью выкинула из души всякое раскаяние, всякое даже воспоминание о том, что было, и дала себе слово трудиться и работать, чтобы вскормить и воспитать ребенка. Для этого она, не откладывая времени, отправилась по конторам, чтобы спросить там, нет ли в виду мест гувернантки, и вошла в первую попавшуюся ей из таковых контор, где увидала кривого и безобразного господина, сидевшего за столом и что-то такое писавшего. Елена обратилась к нему с своим вопросом.
   - Три рубля серебром с вас следует получить! - сказал он ей.
   - Но я заплачу, когда получу место! - возразила было Елена.
   - Нет-с, у нас вперед берется! - отвечал ей спокойно кривой господин.
   Елена подала ему три рубля серебром, а затем у ней осталось в портмоне только двадцать рублей. Кривой господин дал ей после этого адрес трех семейств, желающих иметь гувернантку, из которых на одном, прочитав купеческую фамилию, Елена прежде всего решилась идти в это семейство, предполагая, что с простыми людьми ей легче будет ужиться. Семейство это жило в Таганке. Елена отправилась туда пешком. Подойдя к довольно большому каменному дому, она решительно не знала, как ей в него войти, так как он со всех сторон показался ей запертым, и только со двора раздавался страшный лай цепной, должно быть, собаки. Елена хотела было уже уйти от этого дома, как вдруг растворилась одна из тяжелых калиток его, и появился дворник. Оказалось, что калитка была не заперта, только у Елены недоставало силы отворить ее.
   Елена сказала ему, зачем она пришла, и спросила, дома ли господа купцы.
   - Хозяйка-то дома, а самого-то нет, - в городе, - отвечал дворник.
   Елена попросила его провести ее к хозяйке.
   Дворник повел ее сначала двором, где действительно привязанная на цепи собака не то что лаяла на них, а от злости уж храпела и шипела; затем дворник повел Елену задним ходом, через какой-то чулан, через какую-то кухню и прачечную даже и, наконец, ввел ее в высокую и небольшую комнату, но с огромною божницей в одном углу и с каким-то глупо и ярко расписанным потолком. Запах жареной рыбы и луку царил всюду, и все это вместе показалось Елене, по меньшей мере, очень неприятным. Вскоре к ней вышла лет сорока женщина, набеленная, с черными зубами и с головой, повязанной платочком.
   - Покорнейше прошу садиться! - проговорила она, показывая на один конец худого кожаного дивана и сама садясь на другой конец его.
   Елена села. Ее разделял с хозяйкой один навощенный столик.
   - Вы гувернантка-с? - спросила ее та.
   - Гувернантка! - отвечала Елена.
   - А рекомендацию вы имеете? - продолжала хозяйка.
   - Какую рекомендацию? - спросила ее в свою очередь Елена.
   - А где-с вы прежде жили, оттедова: вон у нас и приказчиков николи не берут, ежели старый хозяин за него не ручается.
   - Но у меня нет никакого старого хозяина, потому что я в первый раз еще желаю жить в гувернантках, - возразила ей Елена.
   - Вот видите-с, вы, значит, к этому делу-то еще и непривычны, а мы так желаем, чтобы дочь наша танцевать выучилась и чтобы писала тоже поисправней, а то отец вон все ругается: "Что, говорит, ты пишешь как скверно!".
   - Всему этому я могу учить; вот диплом мой на звание гувернантки! проговорила Елена и подала было купчихе свой университетский аттестат.
   - В этих бумагах мы что понимаем? - Люди темные; а нам бы рекомендацию лучше чью-нибудь! - повторяла все свое хозяйка.
   - Рекомендации я ничьей не могу вам представить, потому что нигде еще не жила, - проговорила Елена.
   - А нам без этого как решиться-то?.. И характер тоже - кто знает, какой он у вас?.. Вон другие гувернантки линейкой, говорят, колотят учениц своих по чем ни попало, - пожалуй, и уродом навек сделать недолго, а у меня дочь единственная, в кои веки богом данная!
   - Я вашей дочери колотить не стану, за это я вам ручаюсь, потому что у меня у самой есть сын - ребенок, которого я попрошу взять с собой.
   - Вы замужняя поэтому? - спросила купчиха.
   - Нет, я не замужняя! - отвечала Елена, желая в этом случае говорить правду.
   - Вдова, значит?
   - Нет, не вдова... я девушка.
   Купчиха даже поотодвинулась от нее при этом.
   - Вот это тоже для нас нескладно будет! - произнесла она, то потупляя, то поднимая свои глаза и вместе осклабляясь во весь свой широкий рот.
   - Что делать!.. Это было увлечение с моей стороны, и я не скрываю того.
   - Да-с!.. Конечно!.. - отвечала купчиха, не переставая двигать глазами. - Но нам-то уж очень неподходящее дело это будет! - повторила она еще раз.
   Елена, видя, что никакого тут успеха не будет, встала и, раскланявшись, просила проводить ее; тот же дворник, все стоявший в соседней комнате и внимательно слушавший, что хозяйка его говорила с гувернанткой, повел Елену прежним путем; цепная собака опять похрапела на них.
   Елена, очутившись на улице, первое, что начала с жадностью вдыхать в себя свежий воздух; она почти задыхалась, сидя с купчихой в ее каморке, от запаху жареной рыбы с луком, и хоть довольно уже устала, но все-таки решилась зайти по следующему адресу к полковнику Клюкову, живущему на Разгуляеве, в своем доме. Елена, желая поберечь деньги, пошла и туда пешком. Дом полковника Клюкова представлял совершенную противоположность купеческому дому: железные ворота его были распахнуты; по бокам крыльца были помещены два аристократические льва; конюшни обозначены лошадиной головой из алебастра; на одном из окон, выходящем на двор, был прибит огромнейший барометр: словом, видно было, что тут жил человек не замкнутый, с следами некоторого образования. Елена прямо подошла ко входу, на резных дверях которого была прибита медная дощечка с надписью на ней по-французски и по-русски: "Полковник Клюков". Елена позвонила в колокольчик этой двери; ей отворил лакей во фраке и даже в белом галстуке.
   - Полковнику нужна гувернантка... - начала Елена.
   - Пожалуйте! - подхватил сейчас же сметливый лакей и повел Елену через залу, где ей невольно бросились в глаза очень большие и очень хорошей работы гравюры, но только все какого-то строгого и поучающего характера: блудный сын, являющийся к отцу; Авраам, приносящий сына в жертву богу; Муций Сцевола{376}, сжигающий свою руку.
   Лакей довел Елену до гостиной, которая тоже имела какой-то чересчур определенный характер; цветы, например, расставлены были в ней совершенно по ранжиру, пепельницы на столе - тоже по ранжиру, кресла - тоже по ранжиру.
   - Полковник сейчас выйдет! - сказал лакей Елене и ушел.
   Она села на одно из кресел.
   Минут через пятнадцать раздались в следующих комнатах правильные шаги, и вслед за тем показался и сам полковник с височками, с небольшим хохолком, с нафабренными усами, в стоячем галстуке и сюртуке, с георгиевским крестом в петлице. По всему туалету его заметно было, что он только что прифрантился.
   - Bonjour, mademoiselle, prenez place, - je vous prie!* - сказал он, пододвигая Елене, вставшей при его входе, кресло и сам садясь против нее. Место вашего воспитания? - спросил он ее затем с довольно важным видом.
   ______________
   * Добрый день, мадмуазель, садитесь, прошу вас! (франц.).
   Елена в ответ на это подала ему свой аттестат и диплом. Полковник бегло взглянул на оба из них.
   - Дело в том-с, - начал он, - что в конторе я, разумеется, подписывался только как полковник Клюков и многого, конечно, не договорил, так как положительно считаю все эти наши конторы скорее логовищем разных плутней, чем какими-нибудь полезными учреждениями, но с вами я буду говорить откровенно, как отец, истинно желающий дать дочерям своим серьезное воспитание.
   - Сделайте одолжение! - сказала ему на это Елена.
   - Прежде всего-с, - продолжал полковник, - я должен вам сказать, что я вдовец... Дочерей у меня две... Я очень хорошо понимаю, что никакая гувернантка не может им заменить матери, но тем не менее желаю, чтобы они твердо были укреплены в правилах веры, послушания и нравственности!.. Дочерям-с моим предстоит со временем светская, рассеянная жизнь; а свет, вы знаете, полон соблазна для юных и неопытных умов, - вот почему я хотел бы, чтоб дочери мои закалены были и, так сказать, вооружены против всего этого...
   - Но каким же способом вы думаете достигнуть этого? - спросила Елена.
   Полковник начинал ей казаться дураком и пошляком.
   - Тем способом-с, - отвечал он ей, - чтобы девочки эти научены были предпочитать науку серьезную - науке ветреной, пустой!.. Чтобы даже в музыке они любили бетховенскую фугу{419}, а не нынешние какие-нибудь жалкие польки и вальсы!.. Я сам член здешнего музыкального общества, поклонник серьезной музыки, и мое желание, чтоб и дочери мои имели такой же вкус... Но главное, на что должно быть направлено внимание их воспитательницы, это то, чтобы внушить им, как тщетна и скоропреходяща земная жизнь человека, и чтобы таким образом обратить сердца их к жизни будущей...
   Елена начинала приходить почти в бешенство, слушая полковника, и готова была чем угодно поклясться, что он желает дать такое воспитание дочерям с единственною целью запрятать их потом в монастырь, чтобы только не давать им приданого. Принять у него место она находила совершенно невозможным для себя, тем более, что сказать ему, например, о своем незаконнорожденном ребенке было бы просто глупостью с ее стороны.
   - Нет, я не могу принять на себя таких больших обязанностей! - сказала она ему прямо.
   - Но почему, отчего? - спросил ее полковник как бы совсем другим тоном: дело в том, что чем более он вглядывался в Елену, тем она более и более поражала его красотою своею.
   - Оттого, что я сама не знаю тех убеждений, которые вы желаете, чтобы я внушала дочерям вашим.
   - Позвольте в этом случае вам не поверить! - воскликнул полковник. Ваш аттестат, по крайней мере, с такой прекрасной отметкой о вашей нравственности, говорит совершенно противное; но если бы даже это и было так, то я, желая немножко строгой морали для моих дочерей, вовсе не хочу стеснять тем вашей собственной жизни!.. Кончив ваши уроки, вы будете совершенно свободны во всех ваших поступках: вы можете выезжать в театры, в маскарады; я сам даже, если вы позволите, готов сопутствовать вам!.. Большая разница - ихний возраст и наш с вами!..
   Из последних слов полковника Елена очень ясно заключила, что он все бы ей позволил, с тем только, чтоб и она ему позволила ухаживать за собой, и этим он показался ей еще противнее.
   - Я никогда не привыкла отделять моих слов от дела! - отвечала она, уже вставая.
   Выражение лица полковника при этом мгновенно изменилось и из какого-то масленого сделалось довольно строгим.
   - О, конечно, это качество превосходное! - произнес он и не пошел даже Елену проводить, а кивнул только ей головой и остался в гостиной.
   Елена, выйдя от полковника со двора, чувствовала, что у ней колени подгибаются от усталости; но третий адрес, данный ей из конторы, был в таком близком соседстве от дома полковника, что Елена решилась и туда зайти: оказалось, что это был маленький частный пансион, нуждающийся в учительнице музыки. Содержательница его, сморщенная старушонка в грязном чепце и грязно нюхающая табак, приняла Елену довольно сурово и объявила ей, что она ей больше десяти рублей серебром в месяц не может положить.
   - Но часто ли я должна ходить давать уроки? - спросила Елена.
   - Каждый день-с, каждый день, как и прочие наставницы! - отвечала старушонка.
   - Но я живу очень далеко, а потому не позволите ли вы мне через день приходить?.. Все равно, я двойное число часов буду заниматься.
   Старушонка на это сердито замотала головой.
   - Нет-с!.. Нет! - начала она каким-то злобно-насмешливым голосом. - Мне устава моего заведения не менять для вас, не менять-с!
   - Хорошо, я буду, в таком случае, каждый день ходить! - сказала Елена, желавшая лучше что-нибудь зарабатывать, чем ничего.
   Очутившись снова на улице, Елена не в состояния была более идти пешком, а взяла извозчика, который вез ее до дому никак не меньше часа: оказалось, что она живет от пансиона, по крайней мере, верстах в пяти. Приехав домой, Елена почти упала от изнеможения на свою постель, и в ее воображении невольно начала проходить вся ее жизнь и все люди, с которыми ей удавалось сталкиваться: и этот что-то желающий представить из себя князь, и все отвергающий Миклаков, и эти дураки Оглоблины, и, наконец, этот колоссальный негодяй Жуквич, и новые еще сюжеты: милый скотина-полковник и злючка содержательница пансиона. О, как они все казались ей ничтожны и противны, так что она не знала даже, кому из них отдать хоть маленькое предпочтение; и если Миклаков все-таки являлся ей лучше других, то потому только, что был умнее всех прочих. В этой, какой-то полусознательной переборке всех своих знакомых Елена провела почти всю ночь, и на другой день поутру она отправилась в пансион на урок; там ей пришлось учить в довольно холодной зале испитых, мозглявых и страшно, должно быть, бестолковых девочек, которые в продолжение целого часа хлопали при ней своими костлявыми ручонками по расстроенным фортепьянам. Елена, по самой природе своей, была не большая музыкантша и даже не особенно любила музыку, но в настоящий урок она просто показалась ей пыткой; как бы то ни было, однако, Елена пересилила себя, просидела свой урок больше даже, чем следует, пришла с него домой пешком и на другой день поутру отправилась пешком в пансион, терпеливо высидела там и снова возвратилась домой пешком. В такого рода занятиях прошла вся неделя. Единственным развлечением для Елены было проводить время с своим Колей: каждый вечер она обыкновенно усаживалась с ним на диване перед маленьким столиком и раскрывала какую-нибудь книжку. Главным образом Коля доставлял ей величайшее наслаждение тем, что уже знал букву о. "Ну, Коля, покажи, где о!" - говорила она ему, и ребенок без ошибки показывал. Из этого Елена заключила, что со временем он будет очень умен.
   При всей незавидности такого положения, Елена далеко не оставляла своих политических и социальных мечтаний и твердо была уверена, что она переживает переходное только время и что рано или поздно, но выйдет на приличное ей поприще. Впереди угрожающей бедности Елена тоже не очень опасалась и ободряла себя в этом случае тем, что она живет не в совершенно же диком государстве, живет, наконец, в столице, в центре образования, а между тем она многое знает и на разных поприщах может трудиться. Одно, что смущало Елену, - это возможность болезни, которая действительно невдолге и посетила ее. После двухнедельной ходьбы в пансион за такую даль Елена почти с ужасом увидала, что ее крепкие ботинки протерлись на некоторых местах. Она зашла было купить себе новые, но - увы! - за них просили пять рублей, а у Елены всего только пять рублей оставалось в кошельке, и потому она эту покупку отложила в сторону и решилась походить еще в старых ботинках. На другой день, как нарочно, пошел сырой, холодный дождь; Елена все-таки пошла в пансион в своих дырявых ботинках. Пока она шла, то ничего не чувствовала, но когда уселась в холодной зале давать уроки, то заметила, что чем долее она там оставалась, тем более ноги ее холодели, а голова горела. Елена надеялась обратною ходьбой согреть себя, но, выйдя, увидела, что решительно не может идти, потому что в худых местах ботинком до того намяла себе кожу, что ступить ни одной ногой не могла, и принуждена была взять извозчика, едучи на котором, еще больше прозябла; когда, наконец, она вошла к себе в комнату, то у нее зуб с зубом не сходился. Елена легла в постель, напилась теплого чая ничего не помогало: озноб продолжался, и к вечеру сделался жар. Елена вообразила, что у нее горячка и что она непременно умрет. Собственно сама для себя Елена не желала больше жить; но, вообразив, что без нее Коля, пожалуй, умрет с голоду, она решилась употребить все, чтобы подняться на ноги, и для этого послала к частному врачу, чтоб он приехал к ней; частный врач, хоть и был дома, сказался, что его нет. Елена послала пожаловаться на него частному приставу, который очень наивно велел ей сказать, что частные доктора ни к кому из бедных не ходят, так как те им не платят. Елена при этом всплеснула только руками: "Ну, можно ли жить и существовать в подобном государстве?" - воскликнула она и затем впала почти в совершенное беспамятство. На другой день, впрочем, к ней пришел один вольнопрактикующий молодой врач, живший в одних нумерах с нею.
   Врач объявил Елене, что у нее сильная простудная лихорадка. "Но не умру ли я, не опасна ли моя болезнь?" - спросила она его. - "Нет-с, не опасна нисколько!" - отвечал ей тот и, прописав лекарство, ушел. Елена поуспокоилась немного и решилась как можно старательнее лечиться, но для этого у нее не было денег. Елена послала продать свое черное шелковое платье, единственную ценную вещь, которою она еще владела: за это платье ей дали 25 рублей, а болезнь между тем длилась. Прошло таким образом недели с две; у Елены вышли все деньги. Она послала было к содержательнице пансиона письмо, в котором просила ту прислать ей жалованье за прослуженные полмесяца, обещаясь сейчас, как только выздоровеет, явиться снова к своим занятиям; на это письмо содержательница пансиона уведомила ее, что на место Елены уже есть другая учительница, гораздо лучше ее знающая музыку, и что жалованье она тоже не может послать ей, потому что Елена недослужила месяца. Что оставалось после этого делать Елене? Ей не на шутку представилась мысль, что она в самом деле вместе с ребенком может умереть с голоду, тем более, что хозяин гостиницы несколько раз уже присылал к ней, чтоб она порасплатилась хоть сколько-нибудь за стол и за нумер.
   К вечеру, в день получения письма от содержательницы пансиона, Елена начала чувствовать, что в комнате становится чересчур свежо: время это было глубокая осень. Елена спросила няньку, отчего так холодно. Та отвечала ей, что у них не топлена печь и что хозяин совсем ее не велел никогда топить, потому что ему не платят денег. Ночью в комнате сделалось еще холоднее, так что Коля на другой день поутру проснулся весь простуженный, с кашлем и в жару. У Елены не было даже на что послать за каким-нибудь лекарством для него, не было чаю, чтобы напоить его. Мальчик метался и плакал. Этого Елена уже больше не выдержала: думала было она первоначально достать где-нибудь жаровню с угольями, поставить ее в свою комнату и задохнуться вместе с ребенком, - но за что же она и по какому праву прекратит его молодую жизнь? - И Елена с ужасом поспешила выкинуть из головы это страшное решение. Думала потом написать к князю и попросить у него денег для ребенка, - князь, конечно, пришлет ей, - но это прямо значило унизиться перед ним и, что еще хуже того, унизиться перед его супругой, от которой он, вероятно, не скроет этого, и та, по своей пошлой доброте, разумеется, будет еще советовать ему помочь несчастной, - а Елена скорее готова была умереть, чем вынести подобное самоуничижение. "Э, - подумала она, - что будет, то будет! Лучше продать себя, чем просить милостыню!" Приняв какое-то новое решение, Елена подошла к своему столику и вынула из него лист почтовой бумаги. Лицо ее при этом не было ни печально, ни особенно встревожено, а только, как случалось это во всех трудных случаях ее жизни, дышало решительностью и смелостью. Елена села и начала писать довольно твердым почерком: