Писемский Алексей. В водовороте

   Николя начал уж восклицать:
   - Умираю! Умираю!
   - Ну, бросьте его! - разрешил, наконец, разбойник.
   Капуцины поотпустили Николя, который мгновенно же поднялся на ноги и бросился бежать. В передней он едва успел схватить шубу и, держа ее в руках, вскочил в свою карету и велел, что есть духу, везти себя домой.
   - Ну, теперь вас, madame, - обратился разбойник к Петицкой.
   - Серж, умоляю тебя, я невинна! - взмолилась к нему она.
   - Знаю я вас, как вы невинны! - воскликнул разбойник.
   Здесь, впрочем, автор находит более удобным накинуть завесу на последовавшую затем грустную и возмутительную картину и воскликнуть только:
   О, родина моя!
   Когда смягчишься в нравах ты!
   X
   На другой день после описанного нами горестного события княгиня получила от Петицкой записку, которую та прислала к ней со своей горничной, очень безобразной из себя. Горничную эту г-жа Петицкая тоже считала весьма недалекою, но в сущности вряд ли это было так: горничная действительно имела рожу наподобие пряничной формы и при этом какой-то огромный, глупый нос, которым она вдобавок еще постоянно храпела и сопела; но в то же время она очень искусно успела уверить барыню, что во вчерашнем происшествии будто бы сама очень испугалась и поэтому ничего не слыхала, что происходило в спальне. В записке своей, написанной, по обыкновению, очень правильным французским языком, г-жа Петицкая умоляла княгиню приехать к ней, так как она очень больна и, что хуже всего, находится совершенно без денег; но идти и достать их где-нибудь у ней совершенно не хватает сил. Г-жа Петицкая не упускала ни одного случая, чтобы занять у княгини хоть маленькую сумму, которую она, разумеется, никогда и не возвращала. Добрая княгиня очень встревожилась этим известием и сама вышла к горничной.
   - Что такое с твоей барыней? - спросила она.
   - Оне нездоровы очень-с! - отвечала с храпом горничная и вместе с тем улыбаясь всем своим ртом.
   - Но чем именно?
   - Спинка, должно быть, болит-с! - произнесла горничная и вместе с тем, как бы не утерпев, фыркнула на всю комнату.
   - Но чему же ты смеешься, моя милая? - спросила княгиня, несколько уже рассердившись на нее.
   - Да я всегда такая-с! - отвечала горничная, втягивая в себя с храпом воздух: ей главным образом смешно было вспомнить, что именно болит у ее госпожи.
   Сама княгиня не поехала к своей подруге, так как она ждала к себе Миклакова, но денег ей, конечно, сейчас же послала и, кроме того, отправила нарочного к Елпидифору Мартынычу с строгим приказанием, чтобы он сейчас же ехал и оказал помощь г-же Петицкой. Тот, конечно, не смел ослушаться и приехал к больной прежде даже, чем возвратилась ее горничная.
   Дверь с крыльца в переднюю оставалась еще со вчерашнего вечера незапертою. Елпидифор Мартыныч вошел в нее, прошел потом залу, гостиную и затем очутился в спальне г-жи Петицкой. Та в это время лежала в постели и плакала.
   - Это что, о чем такие слезы? - воскликнул Елпидифор Мартыныч.
   Он видал Петицкую еще прежде того несколько раз у княгини.
   - Ах, боже мой, Елпидифор Мартыныч! - воскликнула она, в свою очередь, стараясь поправить несколько свое неглиже.
   - Я-с, я-с это - к-ха! - отвечал ей доктор, садясь около ее кровати. Княгиня прислала меня к вам и велела мне непременна вас вылечить!
   - Merci! - проговорила больная, почему-то вся вспыхнувши в лице.
   - Что же у вас такое болит-с? - спрашивал Елпидифор Мартыныч, несколько наклоняясь к ней.
   - Все болит! - отвечала Петицкая.
   - Как все? Что-нибудь да не болит же ведь!.. - возразил Елпидифор Мартыныч.
   - Все! - повторила г-жа Петицкая настойчиво.
   Елпидифор Мартыныч поставлен был в большое недоумение; он взял ее руку и пощупал пульс.
   - Пульс нервный только, - произнес он. - Видно, только раздражение нервное. Что вы, не рассердились ли на что-нибудь, не опечалились ли чем-нибудь, не испугались ли чего?
   - Ах, я очень испугалась! - воскликнула Петицкая, как бы обрадовавшись последнему вопросу Иллионского. - Вообразите, я ехала на извозчике; он меня выпрокинул, платье и салоп мой за что-то зацепились в санях; лошадь между тем побежала и протащила меня по замерзшей улице!
   - А, скверно это, скверно... Что же, переломов нет ли где в руке, в ноге?
   - Переломов нет.
   - Ушибы, значит, только?
   - Да, ушибы.
   - Г-м! - произнес глубокомысленно Елпидифор Мартыныч. - Посмотреть надобно-с, взглянуть! - присовокупил он.
   - Ни за что на свете, ни за что! - воскликнула г-жа Петицкая.
   - А вот это так предрассудок, совершенный предрассудок! - возразил ей Иллионский. - Стыдливость тут ни к чему-с не ведет.
   - Ну, как вы там хотите, а я не могу.
   - Все-таки примочку какую-нибудь прописать вам надобно.
   - Пожалуй! - протянула г-жа Петицкая.
   Елпидифор Мартыныч вышел прописать рецепт и только было уселся в маленькой гостиной за круглый стол, надел очки и закинул голову несколько вправо, чтобы сообразить, что собственно прописать, как вдруг поражен был неописанным удивлением: на одном из ближайших стульев он увидел стоявшую, или, лучше оказать, валявшуюся свою собственную круглую шляпенку, которую он дал Николя Оглоблину для маскарада. Первым движением Елпидифора Мартыныча было закричать г-же Петицкой несколько лукавым голосом: "Какая это такая у ней шляпа?", но многолетняя опытность жизни человека и врача инстинктивно остановила его, и он только громчайшим образом кашлянул на всю комнату: "К-ха!", так что Петицкая даже вздрогнула и невольно проговорила сама с собой:
   - Господи! Как он кашляет ужасно...
   Елпидифор Мартыныч после того принялся писать рецепт, продолжая искоса посматривать на свою шляпенку и соображая, каким образом она могла попасть к г-же Петицкой.
   - Когда же с вами эта неприятность от извозчика случилась? - крикнул он своей пациентке, как бы для соображения при писании рецепта, а в сущности для объяснения обстоятельств по случаю шляпы.
   - Вчера! - отвечала ему больная из своей комнаты.
   - Вчера!.. - повторил протяжно доктор: вчера он именно и дал шляпу Николя.
   Для Елпидифора Мартыныча не оставалось более никакого сомнения в том, что между сим молодым человеком и г-жой Петицкой кое-что существовало.
   - Стало быть, у извозчика лошадь была очень бойкая, если он так долго не мог остановить ее? - крикнул он ей опять.
   - Очень бойкая! - отвечала ему та.
   - Бойкая!.. - повторил еще раз Елпидифор Мартыныч и сам с собой окончательно решил, что она вовсе ехала не на извозчике, а, вероятно, на бойких лошадях Николя Оглоблина, и ехала, вероятно, с ним из маскарада.
   - А рано ли вы это ехали? - попытался он еще спросить ее.
   - Очень поздно, из маскарада ехала! - отвечала г-жа Петицкая.
   Елпидифор Мартыныч при этом только с удовольствием улыбнулся.
   - Эврика! - произнес он сам с собой и затем, написав рецепт и отдав его с приличным наставлением г-же Петицкой, расшаркался перед нею моднее обыкновенного, поцеловал у нее даже при этом ручку и уехал.
   Елпидифор Мартыныч вообще со всеми женщинами, про которых он узнавал кто-что, всегда делался как-то развязнее.
   От г-жи Петицкой Елпидифор Мартыныч прямо отправился к княгине с тем, чтобы донести ей о том, что исполнил ее приказание, а потом, если выпадет к тому удобный разговор, то и рассказать ей о том, что успел он наблюсти у г-жи Петицкой. Елпидифор Мартыныч, опять-таки по своей многолетней опытности, очень хорошо знал, что всякая женщина, как бы она ни была дружна с другой женщиной, всегда выслушает с удовольствием скандал про эту другую женщину, особенно если этот скандал касается сердечной стороны. Услыхав о приезде Иллионского, княгиня поспешила даже выйти к нему навстречу.
   - Что такое с Петицкой? - спрашивала она, когда Елпидифор Мартыныч только что успел показаться в зале.
   - Да нехорошо-с, нехорошо-с! - отвечал доктор. - А пожалуй, и хорошо! присовокупил он после нескольких минут молчания с улыбкою.
   - Как, нехорошо и хорошо? - спросила княгиня, немножко испуганная и с удивлением.
   - Это я так, пошутил, - отвечал Елпидифор Мартыныч, лукаво потупляя перед ней глаза свои.
   - Но чем же собственно она больна? - приставала княгиня.
   - Испугом, кажется, больше ничего; она ехала, выпрокинулась из саней и немножко потащилась.
   - Господи боже мой! - воскликнула княгиня окончательно испуганным голосом. - Но откуда же это она ехала?
   - Из маскарада... ночью и, кажется, не одна!.. - отвечал Иллионский с расстановкой (он в это время вместе с княгиней входил в гостиную, где и уселся сейчас же в кресло). - Между нами сказать, - прибавил он, мотнув головой и приподнимая свои густые брови, - тут кроется что-то таинственное.
   - Но что такое тут может быть таинственного? - спросила княгиня.
   Елпидифор Мартыныч сначала усмехнулся немного, а потом рассказал подробнейшим образом, как он отдал свою шляпу Николя Оглоблину для маскарада и как сегодня, приехав к г-же Петицкой, увидел эту шляпу у ней в гостиной.
   - Ту самую, которую вы отдали Николя? - спросила его княгиня.
   - Ту самую! - отвечал Иллионский.
   Княгиня при этом покраснела даже немного в лице. Она сама уже несколько времени замечала, что у Петицкой что-то такое происходит с Николя Оглоблиным, но всегда старалась отогнать от себя подобное подозрение, потому что считала Николя ниже внимания всякой порядочной женщины.
   - Зачем же могла быть у нее его шляпа?
   - Вероятно, заезжал после маскарада побеседовать с ней!..
   На последние слова Елпидифор Мартыныч сделал сильное ударение.
   - Я, однако, все-таки тут ничего не понимаю! - произнесла княгиня досадливым голосом. - А вы спрашивали, зачем у нее эта шляпа?
   - Господи помилуй! Разве о подобных вещах спрашивают дам? - возразил Елпидифор Мартыныч, растопыривая руки.
   - А я так спрошу ее непременно, - говорила княгиня.
   - Нет, уж и вы, пожалуйста, не спрашивайте - к-ха!.. Я сказал вам по преданности моей, а вы меня и выдадите - к-ха!.. - начал было упрашивать Елпидифор Мартыныч.
   - Я вас не буду выдавать - нисколько!.. - возразила ему княгиня.
   - Да как же не выдавать, - от кого же вы узнали про это? - продолжал Елпидифор Мартыныч каким-то уже жалобным голосом.
   - Ну, уж я знаю, от кого узнала! - почти прикрикнула на него княгиня.
   Елпидифор Мартыныч чмокнул только на это губами и уехал от княгини с твердою решимостью никогда ей больше ничего не рассказывать. Та же, оставшись одна, принялась рассуждать о своей приятельнице: более всего княгиню удивляло то, что неужели же Петицкая в самом деле полюбила Оглоблина, и если не полюбила, то что же заставило ее быть благосклонною к нему?
   Как бы в разрешение всех этих вопросов вошел лакей и доложил, что приехал Николя Оглоблин.
   - Ах, проси! - воскликнула на этот раз княгиня с явным удовольствием.
   По свойственному женщинам любопытству, она не в состоянии была удержаться и решилась теперь же, сейчас же, не говоря, конечно, прямо, повыведать от Николя всю правду, которую он, как надеялась княгиня, по своей простоватости не сумеет скрыть.
   Николя вошел к ней, заметно стараясь быть веселым, беззаботным и довольным. Он нарочно ездил по своим знакомым, чтобы те не подумали, что с ним накануне что-нибудь случилось. На Петицкую Николя был страшно сердит, потому что догадался, что вздул его один из ее прежних обожателей. Он дал себе слово никогда не видаться с нею и даже не произносить никогда ее имени, как будто бы и не знал ее совсем.
   - Пожалуйте-ка сюда, - пожалуйте! - сказала княгиня, при его входе, несколько даже как бы угрожающим голосом.
   Николя от одного этого уже немного сконфузился.
   - Что такое, что такое? - зашлепал он своим толстым языком.
   - А где вы вчера вечером были? - спросила княгиня, уставляя на него пристальный взгляд.
   Николя просто обмер.
   - Дома был-с! - отвечал он, решительно не находя, что бы такое придумать.
   - А зачем же вы шляпы у Елпидифора Мартыныча просили? - продолжала княгиня.
   - Какой шляпы-с? - спросил Николя, как бы ни в чем неповинный.
   - А такой, в которой вечером вы были в маскараде.
   Николя при этом покраснел, как рак вареный.
   - Это вам все старый этот черт Иллионский наболтал, - проговорил он.
   - Нет, не Иллионский! - возразила ему княгиня. - Потому что я знаю даже, куда вы из маскарада уехали.
   Николя окончательно растерялся; он нисколько уже не сомневался, что княгиня все знает и теперь смеется над ним, а потому он страшно на нее рассердился.
   - Много что-то вы уж знаете! До всего вам дело!.. - произнес он, надувшись.
   - Дело потому, что вы мне родня...
   - Много у меня этакой-то родни по Москве! - бухнул Николя.
   Княгиня увидела, что с этим дуралеем разговаривать было почти невозможно.
   - Как это мило так выражаться! - сказала она, немножко уж рассердясь на него.
   - Что выражаться-то? Вы сами начали... - продолжал Николя.
   Княгиня окончательно на него рассердилась.
   - Действительно, я на этот раз виновата и вперед не позволю себе никакой шутки с вами! - проговорила она и, встав с своего места, ушла совсем из гостиной и больше не возвращалась, так что Николя сидел-сидел один, пыхтел-пыхтел, наконец, принужден был уехать.
   Его главным образом бесило то, от кого княгиня могла узнать, и как только он помышлял, что ей известна была вся постигшая его неприятность, так кровь подливала у него к сердцу и неимоверная злоба им овладевала. С этим самым" чувством он совершил все прочие свои визиты, на которых никто даже не намекнул ему о вчерашней неприятности, - значит, одна только княгиня в целой Москве и знала об этом, а потому она начинала представляться ему самым злейшим его врагом. Надобно было ей самой отомстить хорошенько. О, Николя имел для этого отличное средство! Г-жа Петицкая давно уже рассказала ему о шурах-мурах княгини с Миклаковым. "А где ж они видаются?" - спросил тогда ее Николя. - "В доме у княгини... Миклаков почти каждый вечер бывает у ней, и князя в это время всегда дома нет", - отвечала Петицкая. - "Значит, они в гостиной у них и видаются?" - продолжал допрашивать Николя. "Вероятно, в гостиной", - отозвалась Петицкая. Николя все это очень хорошо запомнил, и поэтому теперь ему стоило сказать о том князю, так тот шутить не будет и расправится с княгиней и Миклаковым по-свойски. Николя, как мы знаем, страшно боялся князя и считал его скорее за тигра, чем за человека... Но как же сказать о том князю, кто осмелится сказать ему это? "А что если, придумал Николя, - написать князю анонимное письмо?" Но в этом случае он опасался, что князь узнает его руку, и потому Николя решился заставить переписать это анонимное письмо своего камердинера. Для этого, вернувшись домой, он сейчас же позвал того ласковым голосом:
   - Пойдем, Севастьянушко, ко мне в кабинет.
   Камердинер последовал за ним.
   - Вот видишь, - начал Николя своим неречистым языком: - видишь, мне надобно послать письмо.
   - Слушаю-с! - протянул Севастьян, глубокомысленно стоя перед ним.
   - Перепиши мне, пожалуйста! - заключил Николя.
   Камердинер посмотрел на барина с каким-то почти презрением и удивлением.
   - Да что я за писарь такой! Я и писать-то настоящим манером не умею, произнес он.
   - Да ничего, как-нибудь, пожалуйста!.. - упрашивал его Николя.
   Камердинер опять с каким-то презрением усмехнулся.
   - Да сами-то вы не умеете, что ли, писать-то? - сказал он.
   - Мне нельзя, понимаешь, руку мою знают; догадаются, тогда черт знает что со мной сделают!.. Перепиши, сделай дружбу, я тебе пятьдесят целковых за это дам.
   Камердинер отрицательно покачал головой.
   - Коли с вами что-нибудь сделают, что же со мною будет?
   - Да ничего тебе не будет, уверяю тебя! - успокоивал его Николя.
   Севастьянушко и сам очень хорошо понимал, что вряд ли барин затеет что-нибудь серьезно-опасное, и если представлялся нерешительным, то желал этим набить лишь цену.
   - Ну, я тебе сто рублей дам! - бухнул Николя от нетерпения сразу.
   Камердинер почесал у себя при этом в затылке.
   - К кому же такому письмо-то это? - продолжал он спрашивать, как бы еще недоумевая.
   - К князю Григорову... безыменное!.. Никем не подписанное... О том, что княгиня его живет с другим.
   - Да, вот видите-с, штука-то какая! - произнес камердинер, несколько уже и смутившись.
   - Никакой штуки тут не может быть: руки твоей князь не знает.
   - Нет-с, не знает.
   - Люди ихние тоже не знают твоей руки?
   - Нет-с, не знают; да и самих-то их я никого не знаю.
   - Так чего же тебе бояться?..
   Камердинер продолжал соображать.
   - Только деньги-то вы мне вперед уж пожалуйте: они теперь мне очень нужны-с! - проговорил он, наконец.
   - Деньги отдам вперед, - отвечал Николя, покраснев немного в лице.
   Камердинер не без основания принял эту предосторожность: молодой барин часто обещал ему разные награды, а потом как будто бы случайно и позабывал о том.
   Условившись таким образом с Севастьяном, Николя принялся сочинять письмо и сидел за этой работой часа два: лоб его при этом неоднократно увлажнялся потом; листов двенадцать бумаги было исписано и перервано; наконец, он изложил то, что желал, и изложение это не столько написано было по-русски, сколько переведено дурно с французского:
   "Любезный князь! Незнакомые вам люди желают вас уведомить, что жена ваша вам неверна и дает рандеву господину Миклакову, с которым каждый вечер встречается в вашей гостиной; об этом знают в свете, и честь вашей фамилии обязывает вас отомстить княгине и вашему коварному ривалю".
   Все сие послание камердинер в запертом кабинете тоже весьма долго переписывал, перемарал тоже очень много бумаги, и наконец, письмо было изготовлено, запечатано, надписано и положено в почтовый ящик, а вечером Николя, по случаю собравшихся у отца гостей, очень спокойно и совершенно как бы с чистой совестью болтал с разными гостями. Он, кажется, вовсе и не подозревал, до какой степени был гадок содеянный им против княгини поступок.
   XI
   Князь получил анонимное письмо в то время, как собирался ехать к Елене. Прочитав его, он несколько изменился в лице и вначале, кажется, хотел было идти к княгине, показать ей это письмо и попросить у нее объяснения ему; но потом он удержался от этого и остался на том же месте, на котором сидел: вся фигура его приняла какое-то мрачное выражение. Более всего возмущал его своим поступком Миклаков. Положим даже, что княгиня сама первая выразила ему свое внимание; но ему сейчас же следовало устранить себя от этого, потому что князь ввел его в свой дом, как друга, и он не должен был позволять себе быть развратителем его жены, тем более, что какого-нибудь особенно сильного увлечения со стороны Миклакова князь никак не предполагал. Самым простым и естественным делом казалось князю вызвать подобного господина на дуэль! Но он очень хорошо знал, каким образом Миклаков смотрит на дуэли этого рода, да и кроме того, что скажет об этой дуэли Елена: она ее напугает, глубоко огорчит, пойдет целый ряд сцен, объяснений!.. Словом, рассудок очень ясно говорил в князе, что для спокойствия всех близких и дорогих ему людей, для спокойствия собственного и, наконец, по чувству справедливости он должен был на любовь жены к другому взглянуть равнодушно; но в то же время, как и в истории с бароном Мингером, чувствовал, что у него при одной мысли об этом целое море злобы поднимается к сердцу. Скрыть это и носить в этом отношении маску князь видел, что на этот, по крайней мере, день в нем недостанет сил, - а потому он счел за лучшее остаться дома, просидел на прежнем своем месте весь вечер и большую часть ночи, а когда на другой день случайно увидел в зеркале свое пожелтевшее и измученное лицо, то почти не узнал себя. С княгиней он мог еще не видаться день и два, но к Елене должен был ехать.
   "Э, черт возьми! Могу же я быть спокойным или не спокойным, как мне пожелается того!" - подумал он; но, поехав к Елене, все-таки решился, чтобы не очень встревожить ее, совладеть с собой и передать ей всю эту историю, как давно им ожидаемую. Но Елена очень хорошо знала князя, так что, едва только он вошел, как она воскликнула встревоженным даже голосом:
   - Что такое у тебя за вид сегодня?
   - А что? - спросил князь, как бы не понимая ее.
   - Ты зеленый какой-то...
   - Так, нездоровится что-то сегодня.
   Елена продолжала на него смотреть, не спуская глаз.
   Князь после нескольких минут молчания постарался даже усмехнуться.
   - Я вчера получил анонимное письмо, которым извещают меня, что между княгиней и Миклаковым существует любовь... - проговорил он, продолжая усмехаться; но этим, однако, ему не удалось замаскироваться перед Еленой.
   - И тебя это, видно, очень встревожило? - спросила она его.
   - Да, отчасти, - отвечал князь: - главное, в том отношении, что этим соблазнителем моей супруги является Миклаков, человек, которого я все-таки любил искренно!..
   - А, вот что!.. - произнесла Елена, и князь по одному тону голоса ее догадался, какая буря у ней начинается в душе.
   - Ты, разумеется, - заговорил он, опять усмехаясь немного и как бы желая в этом случае предупредить Елену, - не преминешь сочинить мне за то сцену, но что же делать: чувствовать иначе, как я чувствую, я не могу...
   - Это с чего ты взял, что я сочиню тебе сцену? - воскликнула Елена, гордо поднимая перед ним свою голову. - Слишком ошибаешься!.. Прошла та пора: теперь я тебя очень хорошо понимаю, и если бы ты даже стал притворяться передо мною, так я бы это сейчас увидела, и ты к теперешним своим качествам прибавил бы в глазах моих еще новое, весьма некрасивое.
   - Какое же это такое? - спросил князь.
   - Качество лжеца! - отвечала Елена.
   - Качество нехорошее! - произнес князь. - А какие же мои теперешние качества, - любопытно было бы знать? - присовокупил он.
   - Качества весьма обыкновенные... Весьма! - отвечала Елена почти с презрительной гримасой. - Ты имеешь любовницу и жену; обеих их понемножку любишь и очень не желаешь, чтобы которая-нибудь из них изменила тебе!.. Словом, себя считаешь в праве делать все, что тебе угодно, и крайне бываешь недоволен, когда другие вздумают поступать тоже по своему усмотрению.
   Князь при такого рода определении ему самого себя, покраснел даже в лице.
   - Очень странно, что ты такого человека позволила себе полюбить, сказал он.
   - Ошиблась, больше ничего! - пояснила ему Елена. - Никак не ожидала, чтобы люди, опутанные самыми мелкими чувствами и предрассудками, вздумали прикидываться людьми свободными от всего этого!.. Свободными людьми - легко сказать! - воскликнула она. - А надобно спросить вообще: много ли на свете свободных людей?.. Их нужно считать единицами посреди сотней тысяч, - это герои: они не только что не боятся измен жен, но даже каторг и гильотин, и мы с вами, ваше сиятельство, никак уж в этот сорт людей не годимся.
   - Совершенно согласен! - сказал князь. - Но опять тебе повторяю, что мне странно, как ты полюбила человека, подобного мне, а не избрала кого-либо, более подходящего к воображаемому тобою герою.
   - Вначале я тебя считала подходящим к такому герою.
   - Что же такое потом тебя разочаровало во мне?.. Это мое некоторое внимание к поведению жены?
   - Нет, не это только, а многое, многое! - отвечала Елена с ударением.
   Князь хотя и полагал, что она говорит таким образом под влиянием ревности, а потому, может быть, высказывает то, чего и не чувствует, но, как бы то ни было, он рассердился на нее и решился, в свою очередь, тоже высказать ей несколько горьких истин.
   - Вот видишь ли что! - начал он с дрожащими немного от досады губами. Согласен, что я имею предрассудки, мелкие чувства; но когда мы кого любим, то не только что такие недостатки, но даже пороки прощаем!.. Значит, любви в тебе ко мне нисколько нет!.. Мало этого, в тебе даже нет простого чувства сожаления ко мне, которое мы имеем ко всем почти людям!.. Ты очень хорошо знала, что я пришел к тебе с большой моей раной; но ты вместо того, чтобы успокоить меня, посоветовать мне что-нибудь, говоришь мне только дерзости.
   - Ах, нет, уж извините!.. За советом этим вам лучше обратиться к какому-нибудь вашему адвокату! - воскликнула Елена. - Тот научит вас, куда и в какой суд подать вам на вашу жену жалобу: законы, вероятно, есть против этого строгие; ее посадят, конечно, за то в тюрьму, разведут вас.
   - Я вовсе не хочу жены моей сажать в тюрьму! - возразил князь. - И если бы желал чего, так это единственно, чтобы не видеть того, что мне тяжело видеть и чему я не желаю быть свидетелем.
   - В таком случае прогоните вашу жену от себя, или еще лучше того отправьте ее за границу!.. Это многим может показаться даже очень великодушным с вашей стороны.
   - В том-то и горе, что она не желает этого... - возразил князь.
   - Тогда начните поколачивать ее, и после этого она непременно уж пожелает.
   Князь при этом усмехнулся даже несколько.
   - А ты думаешь, что я способен поколотить ее? - проговорил он.
   - Ах, нет, нет, виновата! - опять воскликнула Елена. - Я ошиблась; жену вашу, потому, разумеется, только, что она жена ваша, вы слишком высоко ставите и не позволите себе сделать это против нее; но любовница же, как я, например, то другое дело.
   - Тебя, значит, это я способен поколотить?..
   - Еще как!.. С наслаждением, я думаю! Вообще: бросить, поколотить любовницу всякому нравственному человеку, как ты, даже следует: того-де она и стоит!
   Слова эти окончательно рассердили князя. Он встал и начал ходить по комнате.
   - После того, как ты меня понимаешь, мне, в самом деле, следовало бы тебя оставить, что я и сделал бы, если бы у нас не было сына, за воспитанием которого я хочу следить, - проговорил он, стараясь при этом не смотреть на Елену.
   - В отношении воспитания вашего сына, - начала она, - вы можете быть совершенно покойны и не трудиться наблюдать нисколько над его воспитанием, потому что я убила бы сына моего из собственных рук моих, если бы увидела, что он наследовал некоторые ваши милые убеждения!