Писемский Алексей. В водовороте

   - Mademoiselle Жиглинская, что вы тут делаете?
   Елена приподнялась: перед ней стояла г-жа Петицкая.
   - Я гуляла и так далеко зашла и устала, что расплакалась даже и легла вот тут отдохнуть, - отвечала она, стараясь улыбнуться и поспешно утирая свои глаза, но г-жа Петицкая заметила, конечно, расстроенный вид Елены.
   - А я так, признаться, очень обрадовалась, увидав вас, - подхватила она, - и думала, что с вами непременно гуляет наш пропавший князь Григоров.
   - А его еще не нашли? - проговорила Елена.
   - Нет, удивительное дело: княгиня понять не может, где он, так что я по роще пошла искать его. А вы тоже его не видали? - прибавила г-жа Петицкая, устремляя на Елену испытующий взгляд.
   - Нет, не видала!.. - отвечала та почти задыхающимся голосом: встретиться и беседовать в такую минуту с г-жою Петицкой было почти невыносимо для Елены, тем более, что, как ни мало она знала ее, но уже чувствовала к ней полное отвращение.
   Г-жа Петицкая, впрочем, вскоре сама раскланялась с ней.
   - Ну, adieu, авось отыщется где-нибудь наш беглец! - проговорила она и пошла, твердо уверенная, что князь гулял в лесу с Еленой: рассорились они, вероятно, в чем-нибудь, и Елена теперь плачет в лесу, а он, грустный, возвращается домой... И г-жа Петицкая, действительно, придя к княгине, услыхала, что князь вернулся, но что обедать не придет, потому что очень устал и желает лечь спать.
   - Я думаю, он не столько от усталости не желает кушать... - произнесла она несколько двусмысленным тоном.
   - А отчего же еще? - спросила ее княгиня, но как-то нерешительно.
   - Так, я имею тут маленькие подозрения.
   Но какие именно подозрения г-жа Петицкая имеет, - княгиня не спросила ее.
   - Я сейчас встретила Елену, - продолжала г-жа Петицкая как бы самым обыкновенным голосом. - Вообразите, она лежит на траве вся расплаканная, так что мне даже жаль стало ее, бедненькую.
   - О чем же она плачет? - не утерпела уже и спросила княгиня.
   - Говорит, что ходила очень много, устала, оттого и расплакалась...
   И г-жа Петицкая вслед за тем негромко рассмеялась.
   Княгиня на это ничего ей не сказала.
   Г-жа Петицкая до сих пор никак не могла вызвать ее на полную откровенность по этому предмету, так что начинала даже немножко обижаться за то на княгиню.
   - Но где же барон? - воскликнула она, когда сели за стол и барон не являлся по обыкновению.
   - Ах, он сегодня, к великому моему удовольствию, отправился на целый день к Анне Юрьевне! - отвечала княгиня.
   - К великому удовольствию вашему... Но за что же такая ваша немилость к нему? - спросила г-жа Петицкая.
   - За то, что он мне ужасно надоел, - сказала княгиня, по-видимому, совершенно искренним голосом, но г-жа Петицкая на это только усмехнулась: она не совсем поверила княгине.
   Елена в это время ехала в Москву. Воображение она имела живое, и, благодаря тяжелым опытам собственной жизни, оно, по преимуществу, у ней направлено было в черную сторону: в том, что князь убил себя, она не имела теперь ни малейшего сомнения и хотела, по крайней мере, чтобы отыскали труп его. Что чувствовала Елена при таких мыслях, я предоставляю судить моим читательницам. Прежде всего она предположила заехать за Миклаковым; но, так как она и прежде еще того бывала у него несколько раз в номерах, а потому очень хорошо знала образ его жизни, вследствие чего, сколько ни была расстроена, но прямо войти к нему не решилась и предварительно послала ему сказать, что она приехала. Миклаков и на этот раз лежал в одном белье на кровати и читал. Услыхав о приезде Елены, он особенно этому не удивился.
   - Сейчас приму-с, - сказал он лакею и в самом деле хоть не в очень полный, но все-таки приличный туалет облекся.
   - Поди, проси, - сказал он лакею.
   Тот пошел и пригласил Елену.
   Миклаков даже отступил несколько шагов назад при виде ее, - до такой степени она испугала его и удивила выражением своего лица.
   - Что такое с вами? - воскликнул он.
   - Ничего, не обо мне дело, - проговорила Елена порывистым голосом, - но князь Григоров наш застрелил себя...
   - Господи помилуй!.. - воскликнул еще раз Миклаков и еще более испуганным голосом. - Но где же, каким образом и зачем? - спрашивал он торопливо.
   - Около Останкина в лесу, должно быть! - говорила Елена: она в эти минуты твердо была убеждена, что передает непреложнейшие факты.
   - Но что же... видел, что ли, кто-нибудь его? - продолжал расспрашивать Миклаков.
   - То-то никто не видал и нигде найти его не могут, - отвечала Елена.
   - Но как же вы знаете, что он убил себя?
   - Потому что мы поссорились с ним вчера, а он мне прежде всегда говорил, что, как я его оставлю, то он убьет себя.
   - Но от этих слов до убийства еще далеко! - сказал Миклаков, махнув рукой. - Ах, вы, барышня, барышня смешная!
   - Нет, я не смешная; его нигде не могут найти... Наконец, я писала ему, что между нами все кончено, а он, я знаю, не перенесет этого.
   Елена все уже перепутала в голове; она забыла даже, что князь, не получив еще письма ее, ушел из дому.
   - Зачем же вы писали ему это?
   - Зачем?.. Из ревности, конечно!.. Теперь пойдемте объявить об его смерти в полицию; пусть она труп его отыщет!
   - Труп отыщет!.. - рассмеялся Миклаков. - Бог даст и живым его обрящем!
   - Нет, вы живым его не обрящете... Пойдемте!
   - Куда пойдемте?
   - В полицию какую-нибудь - объявить.
   - Подите вы, в полицию объявлять... страмиться!.. Поедемте в Останкино лучше; там, может быть, и отыщем его.
   - Но, чтобы отыскать его, надобно тысячу людей разослать по лесу!.. Как вы это сделаете без полиции? - возражала ему Елена.
   - Мы тысячу людей и пошлем! В Останкине есть своя полиция, - зачем же нам городская нужна?
   - Есть там полиция? - спросила Елена.
   - Есть, - успокоивал ее Миклаков, и затем они вышли, сели на хорошего извозчика и поехали в Останкино.
   Елена начала беспрестанно торопить извозчика.
   - Бога ради, мой милый, поезжай скорее!.. - умоляла она его, и голос ее, вероятно, до такой степени был трогателен, что извозчик что есть духу начал гнать лошадь.
   - Ну, барыня, - сказал он, подъезжая к Останкину, - за сто бы рублев не стал так гнать лошадь, как для тебя это делал.
   - Спасибо тебе! На вот тебе за то! Сдачи мне не надо! - проговорила Елена и отдала извозчику пять рублей серебром.
   - Ну, вот за это благодарю покорно! - проговорил тот, снимая перед ней шапку.
   Видя все это, Миклаков поматывал только головой, и чувство зависти невольно шевелилось в душе его. "Ведь любят же других людей так женщины?" думал он. Того, что князь Григоров застрелился, он нисколько не опасался. Уверенность эта, впрочем, в нем несколько поколебалась, когда они подъехали к флигелю, занимаемому князем, и Миклаков, войдя в сени, на вопрос свой к лакею: "Дома ли князь?", услышал ответ, что князь дома, но только никого не велел принимать и заперся у себя в кабинете.
   - Э, так я силой к нему взойду! - сказал Миклаков и, не долго думая, вышел из сеней в небольшой садик, подошел там к довольно низкому из кабинета окну, отворил его, сорвав с крючка, и через него проворно вскочил в комнату.
   - Что это вы, ваше сиятельство, делаете тут? - воскликнул он, увидя князя сидящим перед своим столом.
   Князь, в свою очередь, услыхав шум и голос Миклакова, вздрогнул, проворно что-то такое спрятал в столовый ящик и обернулся.
   - Что вы тут делаете? - повторил ему свой вопрос Миклаков.
   - Да так!.. Ничего!.. - отвечал князь, как-то насильно улыбаясь, а между тем сам был бледен, волосы у него были взъерошены, глаза с мрачным выражением.
   - Вы Елену ужасно напугали; она приехала ко мне в Москву и говорит, что вы застрелились.
   Князь при этих словах еще более побледнел.
   - Почему ж она знает это? - спросил он.
   - Потому что, говорит, вы сами ей обещали при первом же удобном случае совершить над собой это приятное для вас дело.
   Князь молчал.
   Предчувствие любящего сердца Елены вряд ли обманывало ее. Князь в самом деле замышлял что-то странное: поутру он, действительно, еще часов в шесть вышел из дому на прогулку, выкупался сначала в пруде, пошел потом по дороге к Марьиной роще, к Бутыркам и, наконец, дошел до парка; здесь он, заметно утомившись, сел на лавочку под деревья, закрыв даже глаза, и просидел в таком положении, по крайней мере, часа два. После того он встал, пришел к Яру, спросил себе есть, но есть, однако, ничего не мог; зато много выпил и вслед за тем, как бы под влиянием величайшего нетерпения, нанял извозчика и велел ему себя проворнее везти обратно в Останкино, где подали ему письмо от Елены. Прочитав это письмо, князь сделался еще более мрачен; велел сказать лакею, что обедать он не пойдет, и по уходе его, запершись в кабинете, сел к своему столу, из которого, по прошествии некоторого времени, вынул знакомый нам ящик с револьвером и стал глядеть на его крышку, как бы прочитывая сделанную на ней надпись рукою Елены. В это время к нему в кабинет вскочил через окно Миклаков. Князь, как мы видели, очень сконфузился при его появлении.
   - Пойдемте на улицу, Елена вас там у ворот дожидается! - говорил между тем тот.
   Весь наружный вид князя и вся кругом его обстановка показались Миклакову подозрительными, и он не хотел его оставлять одного.
   - На улице... у ворот дожидается? - говорил князь все еще каким-то опешенным, оторопелым голосом и потом пошел за Миклаковым.
   Елена продолжала сидеть на пролетке; от волнения и усталости ее била лихорадка.
   - Вот вам, жив и невредим - ваше сокровище! - сказал Миклаков, подводя к ней князя.
   - Ах! - вскрикнула при виде его Елена. - Подите сюда, дайте мне ваши руки: вы живы?.. Здоровы, да? Да?.. - говорила она.
   - Здоров! - отвечал князь, беря и с жаром целуя ее руку.
   - Ну, поедемте к нам поскорее, - говорила Елена, почти таща князя на пролетку.
   Тот сел. Извозчик нешибко поехал. Миклаков пошел около них.
   - Я ужас, ужас, что ни надумала! - говорила Елена.
   Князь молчал.
   По приезде Елены домой силы опять совершенно оставили ее: она прилегла на диван и принялась потихоньку рыдать.
   Князь поместился около нее и низко-низко склонил свою голову. Елизавета Петровна, очень обрадованная возвращению дочери и не менее того приезду князя, не преминула, однако, отнестись к тому с маленькой укоризной.
   - Ну, наделали же вы нам хлопот, начудили! - говорила она ему.
   Князь ничего ей не ответил и даже отворотился от нее. Он в последнее время нисколько даже и не скрывал перед ней чувства своего отвращения, но Елизавета Петровна, получая от него такие хорошие деньги, совершенно ему все это прощала.
   Миклаков между тем ходил взад и вперед по комнате. Выражение лица у него было тоже какое-то недовольное; видно, что и у него на душе было скверно, и, когда Елена поуспокоилась несколько, он спросил ее:
   - Скажите мне на милость, что такое собственно произошло между вами?
   Елена рассказала, как рассердился князь на Архангелова за слова его о княгине, как и чем ей показалось это.
   Миклаков усмехнулся при этом.
   - Искренности и откровенности между вами нет, как между большею частию людей! - проговорил он.
   - Вот уж нет!.. Нисколько! - воскликнула Елена. - Я с ним откровенна никак не меньше, чем сама с собой.
   - Вы-то еще, может быть, откровеннее его, но он-то уж с вами очень мало откровенен.
   Князь слушал приятеля с нахмуренным лицом.
   - В чем же я не откровенен с ней? - сказал он наконец, не поднимая головы.
   - Очень во многом, как и сами вы согласитесь, - отвечал ему Миклаков.
   - Нельзя же всякий вздор, который приходит в голову, рассказывать... пробурчал князь, как бы больше сам с собой.
   - А вы считаете это вздором? - спросил Миклаков, намекая князю на кое-что.
   - Что такое он от меня скрывает и в чем он со мной не откровенен? начала приставать к Миклакову Елена.
   - Как я вам могу открыть это!.. Это не моя тайна! - отвечал тот.
   - Извольте сейчас сказать Миклакову, чтобы он все рассказал мне про вас! - обратилась она к князю.
   - Зачем? Тебя опять может встревожить это; после я как-нибудь сам тебе расскажу, - отвечал князь.
   - Но я теперь хочу, сию же минуту! - настаивала Елена.
   Князь пожал плечами.
   - Говорите, если уж начали, - обратился он к Миклакову с явным оттенком досады на него.
   - Говорите, пожалуйста! - повторила тому и Елена.
   - Извольте-с, - начал Миклаков. - Во-первых, я должен сказать, что князь вас любит. Согласны с этим?
   - Согласна! - отвечала Елена.
   - Но все-таки вы ревнуете его к княгине, - так?
   - Так, ревную и имею на это, кажется, полное право.
   - И вы ревнуете его потому, что вам представляется, будто бы он до сих пор продолжает еще любить княгиню?
   - Конечно, любит! - подхватила Елена. - И прямое доказательство тому есть: она бог знает какое для него имеет значение, а я - никакого.
   - Ну, то и другое несправедливо; князь не любит собственно княгини, и вы для него имеете значение; тут-с, напротив, скрываются совершенно другие мотивы: княгиня вызывает внимание или ревность, как хотите назовите, со стороны князя вследствие того только, что имеет счастие быть его супругой.
   Князь при этом покачал головой.
   - И последнее время, - не унимался, однако, Миклаков, - княгиня, как известно вам, сделалась очень любезна с бароном Мингером, и это, изволите видеть, оскорбляет самолюбие князя, и он даже полагает, что за подобные поступки княгини ему будто бы целый мир плюет в лицо.
   Елена насмешливо улыбнулась.
   - А, вот что!.. Признаюсь, я не ожидала этого!.. - произнесла она.
   - Наконец, князь объясняет, что он органически, составом всех своих нервов, не может спокойно переносить положение рогатого мужа! Вот вам весь сей человек! - заключил Миклаков, показывая Елене на князя. - Худ ли, хорош ли он, но принимайте его таким, как он есть, а вы, ваше сиятельство, присовокупил он князю, - извините, что посплетничал на вас; не из злобы это делал, а ради пользы вашей.
   - Сплетничайте, если вам так этого хочется!.. - отвечал князь; овладевшая им досада все еще не оставляла его.
   - И какой же мы теперь, - продолжал Миклаков, - из всего этого извлечем урок и какое предпримем решение, дабы овцы были целы и волки сыты? Вам голос первой в этом случае, Елена Николаевна.
   - Я тут так близко заинтересована, что никак не могу быть судьей и, конечно, решу пристрастно! - отвечала та.
   - И я уж, конечно! - подхватил князь.
   - Значит, вы одни и решайте; вы и будьте только нашим судьей! - сказала Елена Миклакову.
   - Быть вашим судьей!.. - повторил тот хоть и комически, но не без некоторого, кажется, чувства самодовольства. - Прежде всего-с я желал бы знать, что признает ли, например, Елена Николаевна некоторое нравственное право за мотивами, побуждающими князя известным образом действовать и чувствовать?
   - Признаю отчасти, хотя нахожу, что мотивы эти весьма невысокого сорта.
   - Но все-таки, как бы то ни было, вы не будете, значит, огорчаться, если он совершит когда-нибудь опять подобную выходку?
   - Огорчаться буду, но менее, конечно! - произнесла Елена, взглянув при этом с любовью на князя.
   - Теперь-с к вам обращаю мое слово, - отнесся Миклаков к князю. Будете ли вы в такой мере позволять себе выходить из себя?
   - Я не знаю этого! - возразил князь.
   - Не знаете того! - повторил Миклаков. - Хорошо и то, по крайней мере, что откровенно сказано!.. Теперь, значит, остается внушить княгине, что, ежели она в самом деле любит этого господина, в чем я, признаться сказать, сильно сомневаюсь...
   - И я совершенно в этом сомневаюсь! - подтвердила Елена.
   - Но положим, что любит, то все-таки должна делать это несколько посекретнее и не кидать этим беспрестанно в глаза мужу. Все такого рода уступки будут, конечно, несколько тяжелы для всех вас и заставят вас иногда не совсем искренно и откровенно поступать и говорить, но каждый должен в то же время утешать себя тем, что он это делает для спокойствия другого... Dixi!* - заключил Миклаков.
   ______________
   * Я сказал! (лат.).
   - Но кто же, однако, княгине передаст предназначенное для нее наставление? - спросила Елена.
   - Конечно, уж не я! - отвечал Миклаков. - Потому что я двух слов почти с ней не говаривал... Всего приличнее, я полагаю, внушить ей это князю.
   - Ему-то, ему; но осмелится ли еще он? - заметила ядовито Елена.
   Князь ничего на это не произнес и даже такое имел выражение лица, как будто бы не про него это говорили.
   - Все, значит, поэтому кончено! - воскликнул Миклаков и взялся было за шляпу, чтобы отправиться в Москву, но в это время проворно вошла в комнату Елизавета Петровна.
   - Ни-ни-ни! Не пущу без ужина! - воскликнула она, растопыривая перед ним руки.
   - Да ведь поздно: я пешком пойду! Темь такая, что, пожалуй, с кого-нибудь и шинель снимешь! - проговорил Миклаков.
   - Вы же снимете! - воскликнула Елена.
   - А вы как думаете! - отвечал Миклаков. - Я принадлежу к такого рода счастливцам, которые с других только могут стаскивать что-нибудь, а с меня никто ничего!
   - Чтобы предохранить вас от этого преступления, мы вас в экипаже проводим, - сказал князь. - Потрудись, моя милая, сходить и сказать, чтобы коляска моя сюда приехала! - обратился он к Марфуше.
   Та побежала исполнить его приказание.
   - В коляске меня проводите? Это недурно! - произнес Миклаков снова комически и снова не без оттенка самодовольства.
   Ужином Елизавета Петровна угостила на славу: она своими руками сделала отличнейший бифштекс и цыплят под соусом, но до всего этого ни князь, ни Елена почти не дотронулись; зато Миклаков страшно много съел и выпил все вино, какое только было подано.
   - Ужин для меня, - толковал он своим собеседникам, - самая приятная вещь, так как человек, покончив всякого рода сношения с себе подобными, делается, наконец, полным распорядителем самого себя, своих мыслей и своих чувств.
   Язык, при этих словах, у Миклакова начинал уж немного заплетаться. Когда же он сел в княжеский фаэтон, чтобы ехать в Москву, то как-то необыкновенно молодцевато надел на голову свою кожаную фуражку.
   - Хорошо быть умным человеком: ни за что ни про что катают тебя князья в своих экипажах!.. - говорил он вслух и кивая в это время, в знак прощания, князю головою: выпивши, Миклаков обыкновенно делался откровеннее, чем он был в нормальном своем состоянии!
   II
   Княгиня, в свою очередь, переживала тоже довольно сильные ощущения: она очень хорошо догадалась, что муж из ревности к ней вышел до такой степени из себя в парке и затеял всю эту сцену с Архангеловым; она только не знала хорошенько, что такое говорила с ним Елена в соседней комнате, хотя в то же время ясно видела, что они там за что-то поссорились между собой. Требование же князя, чтобы княгиня ехала с ним в экипаже, обрадовало ее до души; она ожидала, что он тут же с ней помирится, и у них начнется прежняя счастливая жизнь. Княгиня, в противоположность Елене, любила все больше представлять себе в розовом, приятном цвете, но князь всю дорогу промолчал, и когда она при прощании сказала ему, что он должен извиняться перед ней в совершенно другом, то он не обратил на эти ее слова никакого внимания, а потом она дня три и совсем не видала князя. Надежды ее, значит, в этом отношении рушились совершенно, и ей вообразилось, что он, может быть, считает ее уже недостойною, чтобы помириться с нею, по случаю ее кокетства с бароном. Княгиня готова была плакать от досады, что держала себя подобным образом с этим господином, и решилась оправдаться перед мужем. Для этого она написала и послала князю такого рода письмо:
   "Я, мой дорогой Грегуар, без вины виновата перед вами, но, клянусь богом, эту вину заставила меня сделать любовь же моя к вам, которая нисколько не уменьшилась в душе моей с того дня, как я отдала вам мое сердце и руку. Вам, вероятно, не нравилось то, что я была слишком любезна с вашим приятелем бароном, но заверяю вас, что барон никогда мне и нисколько не нравился, а, напротив, теперь даже стал противен, и я очень рада буду, когда он уедет. Кокетничая с ним, я думала этим возвратить вашу любовь ко мне, которая была, есть и будет всегда для меня дороже всего, и если вы дадите мне ее снова, я сочту себя счастливейшим существом в мире. Прошу вас убедительно ответить мне и не мучить меня неизвестностью; всегда верная и любящая вас жена
   Е.Григорова".
   Письмом этим княгиня думала успокоить князя; и если заглянуть ему поглубже в душу, то оно в самом деле успокоило его: князь был рад, что подозрения его касательно барона почти совершенно рассеялись; но то, что княгиня любила еще до сих пор самого князя, это его уже смутило.
   Недоумевая, как и что предпринять, он решился подождать Миклакова, который вечером хотел прийти к нему на дачу и действительно пришел.
   - Вот вы с Еленой говорили мне, - начал князь после первых же слов, чтобы я разные разности внушил княгине; я остерегся это сделать и теперь получил от нее письмо, каковое не угодно ли вам прочесть!
   Князь подал Миклакову письмо княгини, которое тот внимательно прочел, и вслед за тем все лицо его приняло какое-то умиленное выражение.
   - Какая, однако, отличнейшая женщина княгиня! - воскликнул он.
   - Чем же? - спросил князь, хотя и догадался почти, что хочет сказать Миклаков.
   - Добрейшая и чистейшая женщина, каких когда-либо я встречал, продолжал Миклаков. - Вы сколько лет женаты? - прибавил он князю.
   - Десять лет! - отвечал тот.
   - Шутка!.. И после того, что вы изволили творить против нее, она сохранила такую преданность к вам!.. Не умеете вы, сударь, ценить подобное сокровище, решительно не умеете!..
   - Но Елена, я надеюсь, как женщина, никак не хуже княгини, - проговорил князь.
   - Елена имеет совсем другие достоинства, - сказал Миклаков.
   Друзья после этого замолчали на некоторое время.
   - Как я предсказывал, так и вышло! - начал Миклаков, рассмеясь. - Вся эта история с бароном, от которой вы так волновались и бесились, оказалась сущим вздором.
   - Если она даже вздор, - подхватил князь, - то все-таки это ставит меня в еще более щекотливое положение... Что я буду теперь отвечать на это письмо княгине?.. Обманывать ее каким-нибудь образом я не хочу; написать же ей все откровенно - жестоко!
   - Зачем писать?.. На словах ей надобно объяснить, - возразил Миклаков.
   - А на словах я не могу, потому что, как и испытал это раз, или наговорю ей каких-нибудь резкостей, чего вовсе не желаю, или сам расчувствуюсь очень.
   - Так как же тут быть? - воскликнул Миклаков.
   - Всего бы было удобнее... - продолжал князь, пожимая плечами, - если бы вы, по доброте вашей ко мне, взяли на себя это поручение.
   - Какое поручение? - спросил Миклаков.
   - Поручение объясниться с княгиней.
   - Это с какой мне стати? - воскликнул Миклаков.
   - С такой, что я ваш друг и просил вас о том...
   - Но что же именно объяснять я ей буду? - говорил Миклаков, уже смеясь.
   - Объяснять... - начал князь с некоторой расстановкой и обдумывая, чтобы она... разлюбила меня, потому что я не стою того, так как... изменил ей... и полюбил другую женщину!
   - Э, нет!.. Этим ни одну женщину не заставишь разлюбить, а только заставишь больше ревновать, то есть больше еще измучишь ее. Чтобы женщина разлюбила мужчину, лучше всего ей доказать, что он дурак!
   - Ну, докажите княгине, что я дурак; можно, полагаю, это?
   - Можно! - отвечал совершенно серьезным тоном Миклаков. - Хорошо также ее уверить, что вы и подлец!
   - Уверьте ее, что я и подлец! - подхватил князь.
   Миклаков после этого помолчал немного, а потом присовокупил:
   - Нечестно-то, в самом деле нечестно с ней поступили!
   - Может быть, я не спорю против того; но как же, однако: вы беретесь, значит, и скажете ей?
   - Да, пожалуй! - отвечал Миклаков.
   - А когда именно?
   - Когда хотите, мне все равно.
   - Сегодня, например!.. Она теперь дома и сидит одна!..
   - Нет, сегодня нельзя! - сказал наотрез Миклаков, взглянув при этом мельком на свои худые брюки и сапоги в заплатах.
   - Отчего? - спросил князь, вовсе не подозревая, чтобы подобная причина могла останавливать Миклакова.
   - Да оттого, - отвечал тот, - что я должен сообразить несколько и обдумать мое посольство!.. Завтра разве?
   - Ну, завтра!.. В таком случае я пришлю за вами в Москву экипаж, сказал князь.
   - Присылайте! - согласился Миклаков.
   И, придя домой, сей озлобленный человек начал совершать странные над собой вещи: во-первых, еще вечером он сходил в баню, взял там ванну, выбрился, выстригся, потом, на другой день, едва только проснулся, как сейчас же принялся выбирать из своего небогатого запаса белья лучшую голландскую рубашку, затем вытащил давным-давно не надеваемые им лаковые сапоги. Касательно верхнего платья Миклаков затруднялся, что ему надеть: летняя визитка у него была новее черного сюртука, но зато из такого дешевого трико была сшита, что, конечно, каждый лавочник и каждый лакей имел такую; сюртук же хоть и сделан был из очень хорошего сукна, но зато сильно был ветх деньми. Миклаков все-таки решился лучше надеть сюртук, предварительно вычистив его самым старательным образом; когда, наконец, за ним приехал экипаж князя, то он, сев в него, несколько развалился и положил даже ногу на ногу: красивая открытая коляска, как известно, самого отъявленного философа может за: ставить позировать!.. Бойкие кони понесли. Миклакова в Останкино. Он всю дорогу думал о княгине и о предстоящем свидании с нею. Она еще и прежде того немного нравилась ему и казалась такой милой и такой чистенькой. В настоящие же минуты какое-то тайное предчувствие говорило ему, что он произведет довольно выгодное для себя впечатление на княгиню{161}. Приехав в Останкино и войдя в переднюю флигеля, занимаемого княгинею, Миклаков велел доложить о себе, и, когда лакей ушел исполнить его приказание, он заметно оставался в некотором волнении. Княгиню тоже удивило это посещение.